Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

жизненной тщетой давали предчувствовать небо. Они боготворят Клопштока, пиетисты и мистики, могут пристроиться ко всякой церковко-религиозной реакции, ужиться и с политической, ибо отошли от общественности в мир своего крошечного "я", в абстракцию "человечности", внутренней "свободы", в уединение, в природу, вещающую о благости Творца. И на природу они смотрят как на объект чувствительных и религиозных излияний - по поводу; избыток чувства не изощряет глаза, сентименталисты не visuels; все дело в настроении; оттого они так любят музыку; самонаблюдение доходит до болезненной щепетильности. Так воспитывают они "добродетель" и зреет их "человечность", их schone Seele, belle ame Руссо, "душа" Карамзина.

   У Kraftgenies и Schone Seelen (le genre furibond et le genre lamentable Шлегеля*) один общий психологический субстрат: гипертрофия чувства, но сентименталисты любуются своим сердцем, ухаживают за ним, "слабым", "изнеженным", "больным" (Дон Карлос), "выплакавшимся, полным отчаяния" (Стелла). "Ах! то, что я знаю, может каждый знать, но мое сердце у одного меня", говорит Вертер. Являются Вертеры и Сигварты, Рене и Валери, демонические эгоисты чувства, как Allvill, представители безысходного Schwermut (тоски - нем.), как Вольдемар, расслабленные, как герой романа Мэккензи (Man of feeling), умирающий от чахотки и от - признания в любви, на которое решился лишь при смерти.

   ______________________

   * A. W. Schlegel, Sur le triomphe de la sen ti menial ite.

   ______________________

   В такой среде любовь принимает особый оттенок: она жалостливая, печалующаяся, сумрачная, не знающая смеха; Сен-Пре любит трогательную бледность, залог любви, и ненавидит назойливое здоровое. Оттуда пристрастие к контрастам: утра и вечера, весны и осени; именно весна вызывает нередко печальные чувства; питаются картинами унылой, дикой природы, полутонами и полусветом: заходящее солнце, сумерки, настраивающие на грустный лад, луна, прячущаяся за полные слез облака. Поэтический словарь отвечает настроению: веять, обвеять, шептать, божественный, небесный; говорится о мерцающем месяце - и о мерцающей (dammernde) душе, мерцающих мыслях. Такая любовь соседит с идеей смерти, любви за гробом, где встретятся стремившиеся друг к другу души, в чувстве которых здоровый реальный порыв терялся в новом обобщении, в том, что назвали впоследствии amitie amoureuse. Это нечто колеблющееся на разделе страсти и приязни, не удовлетворяя ни той, ни другой; но M-me Roland знала, по-видимому, в чем дело, и не колебалась. У "тихой, святой дружбы есть стрелка, правящаяся весами" (un point d'appui on tient toujours la balance), - писала она Bosc'y, дружба которого к ней грозила перейти в страсть, - прелестные, но жестокие страсти выводят нас из себя, чтобы впоследствии покинуть, но честность души и поступков, доверие прямого, чувствительного сердца, умеренность характера, разумно установившегося в добрых правилах, - вот что упрочивает связь, каким бы охлаждениям она ни подвергалась. В этом порука, друг мой, что вы найдете меня всегда одной и той же".

   Вместе с amitie amoureuse развилось особое чувство дружбы, также смешанное из любви и приязни и невольно вызывающее на сравнение с таким же психологическим явлением Ренессанса. "Нам нужен друг, чтобы мы сами себе нравились и сами собой наслаждались", говорил Юнг; немецкие сентименталисты, начиная с Клопштока, лелеют это чувство, ревнивое, тревожное и взыскательное, как будто дело идет о любимой женщине. В литературе являются Позы и Дон Карлосы, Ксаверы и Кронгельмы (Миллер и Ф. Штольберг в романе Миллера "Сигварт"), в жизни - дружба Нойффера и Гельдерлина а в период романтиков - Тика и Ваккенродера, Фридриха Шлегеля и Новалиса и др.; с примерами из древности: Давида и Ионафана, Ореста и Пи-лада, Низа и Эвриала, Ахилла и Патрокла. Сэр Чарльз Грандисон затевает построить храм Дружбы на месте, где влюбленная в него мисс Гарриетт обняла свою соперницу, его жену.

   Показатель чувствительного благоустроенного сердца, - способность проливать слезы. Стерн говорит об упоении слез, joy of grief, и сам плакал над встреченным ослом и птичкой-узником; Юнг открыл "философию слез", а сентименталистам торный путь: полились слезы, явился дар беспечальных слез. "Удольфские таинства" (1794) Mrs. Рэдклиф наводнены ими: героиня романа, Эмилия, не может видеть месяца, слышать звона гитары, органа, шелеста сосен, чтобы не поплакать; Тэккерей не помнит ни одного романа, где бы так много плакали, как в Thaddeus of Warsaw. Мать Генриха Штиллинга обладала этой драгоценной способностью: весною, когда все расцветало, ей было не по себе, точно она из другого мира, но стоило ей увидеть поблекший цветок, сухую былинку, она принималась плакать, и было ей так хорошо, так хорошо, что и сказать нельзя, а не весело. - Вертер и Лотта любуются удалившейся грозой; ее глаза полны слез; "Клопшток!" сказала она положив руку на руку Вертера; он вспомнил чудесную оду Клопштока и поцеловал руку девушки с блаженными слезами на глазах. Эта сцена скопирована Миллером в его "Сигварте": Тереза наклонилась над "Мессиадой", и Кронгельм слышит, как слезы девушки капают на страницы; он берет ее за руку, она отводит его руку на книгу, и он чувствует, что страница омочена. Тогда он поклялся в своем сердце вечно быть верным Терезе; гром и ветер стали в это время сильнее. Священная, торжественная ночь! говорит Кронгельм. Сигварт и Марианна в том же романе слушают пение кузнечика и плачут. В "Вильгельме Мейстере" певец поет: Kennst du das Land (Знаешь ли ты край...) - и слушатели взволнованы, женщины бросились друг другу на шею, мужчины обнялись, и луна была свидетельницей благороднейших, целомудренных слез. При расставаньи друзья пили поочередно из стакана, в который каждый из них пролил несколько слез; поэтическим эффектом считалось игра месячного луча на навернувшейся слезе; с этим эффектом знаком был кн. Шаликов.

   Эта сфера чувствительности воспитала свою музу: задумчивую Меланхолию, обитательницу развалин, старых келий и теней, не оглашенных весельем. Ее прелести воспел 17-ти летний Warton (The pleasures of melancholy (удовольствия меланхолии - англ.), 1745): он любит сидеть в сумерках под мшистыми сводами разрушенного аббатства, когда месяц бросает в окно свой долгий, прямой луч, и священная тишина нарушается лишь криком совы, гнездящейся в затхлом склепе, или игрой ветерка в зелени плюща, окутавшего развалившуюся башню; любит прислушаться, вдали от неистовых кликов Веселья, к сонным трелям сверчка, вечером, в полусвете гаснувших углей. Грей в последнем из своих стихотворений (1769 г.) помещает нежноокую (soft-eyed) Меланхолию рядом с Свободой, в том же печальном пейзаже, но он же обогатил его в своей известной Элегии (1751 г.) образами "Кладбища", Юнг - картиною ночи и идеей загробности. Его "Ночные думы", внушенные действительной, тяжелой утратой, ею полны. Он не может от нее отвязаться, упивается ею. Смерть царит в мире, уйти от нее нельзя, но в ней же и утешение: она венец жизни, дает человеку крылья, чтобы взлететь в горние области, где он обретет более того, что утратил в раю. Апофеоз смерти среди глухой безмолвной ночи, вещающей о бессмертии и вечном дне, в освещении бледной Цинтии - Луны. До тех пор она редко показывалась для выражения печальных или таинственных настроений; какой-то сечентист XVII века даже дерзнул назвать ее "небесной яичницей"; Юнг изобрел ее снова, ее грядущую популярность поддержал Макферсоновский Оссиан, Клопшток пустил ее в оборот. Вергилиевские arnica silentia lunae стали лозунгом нового поэтического настроения у Закариа, Гесснера, Кронегка, Виланда и от молодого Гете до Лонгфелло и далее: месяц - "божество целомудренных душ", он бледен, как боязливая, отринутая любовь; говорилось о меланхолическом месяце, о месяце, простирающем в лесах великую тайну меланхолии, которую он любит нашептывать старым дубам (Шатобриан); о "месяце в сердце" (Mondschein im Herzen). В связи с ним входит в моду у поэтов "Гёттингенского кружка" эпитет "серебряный" о свете и звуке; серебристый голос и даже silbernes Klavier. У поэтов псевдоклассических вкусов, например, у Попа и его школы, такому же обобщению подвергся эпитет "золотой"; но они любили солнце, теперь оно зашло. Кардуччи видит в луне символ романтической поэзии в противоположность с классическим солнцем; вместо романтизма поставим сентиментализм. Присоединим к таинственному пейзажу, который мы пытались нарисовать, Оссиановские туманы и мир экзотических призраков - и у нас под руками целая система представлений и образов, питавших балладу, в которой видели продукт романтической фантазии. Но это не романтизм с его теоретической обоснованностью, а доромантизм (итальянцы называли его preromantismo) на почве чувствительности.

   Так создалось литературное течение, вызвавшее к бытию груды черепов и скелетов, сонмы призраков и мыслей на кладбище, все это закутанное ночью или освещенное задумчивой луною. К могилам паломничали неудачно влюбленные барышни, любили рисовать могильный холм, на котором выписывали свое имя. Слезы и мысли о смерти, безотчетное уныние стали литературного манерой, в меланхолию играли ("мрачные удовольствия меланхолического сердца" Шатобриана); у чувствительников явился свой этикет, наслаждение своим сердцем нормировалось рассудком, и новый флаг нередко прикрывал вожделения старой, чувствительной эклоги. Настроение охватило не только молодое поколение Франции и Италии, но и стариков: галантная Аркадия перестала ворковать и настроилась на слезы; такой эклектик, как Монти, пишет Entusiasmo malinconico, Пиндемонте чувствителен в своих Poesie campestri; один итальянский журналист из иезуитов водит нас в сопутствии Юнга по Campo-Santo в Бергамо; пьеса озаглавлена: Красоты Кладбища (И bello sepolcrare).

   Недавно найденные отрывки дневника 16-ти летнего Маттиссона, сентиментальная поэзия которого увлекала Жуковского и юных Тургеневых*, дают нам понятие о нравственной атмосфере, в которой складывалось миросозерцание поэта. Обложка расписана им самим: внизу и вверху волнообразные, синие по белому полю полосы, посредине на красном фоне гирлянды из цветов. Это дневник самонаблюдения, тайной исповеди самому себе (geheimes Tagebuch); автор, еще школьник, счастлив, что надумался снова приняться за него, ибо дело это серьезное, и он горько упрекает себя, что как-то забыл про него, увлекшись интересной книгой: "Господь да простит мое прегрешение". Ни один день не проходит без пометы. "Нынешний день прошел для меня в перебое радости и горя, а никогда не ощущал я такого благодатного, тихого душевного спокойствия: сладкая, унылая меланхолия (wehmiitiger Schwerraut), настроившая меня к приятным и серьезным чувствованиям, была мне источником размышлений о моей будущей судьбе, и все они сходились к одному, что без добродетели и страха Божия мне не быть счастливым". Он молит Господа послать ему силы для борьбы с чувственностью, пылким темпераментом, не деятельностью, легкомыслием; зорко наблюдает за собою, ликует, когда день прошел незазорно, и сетует, когда однажды в день рождения короля выпил несколько стаканов вина - за день до причастия. Все это перемежается молитвенными обращениями и укорами совести. Мальчик-пиетист цитирует одну из духовных песен Штурма, с мистическими сочинениями которого Жуковский познакомился в Московском Благородном Университетском пансионе, но он прочел и "Сигварта", желал бы быть на его месте, встретить такое же небесное создание, как Марианна; беседует с товарищами об облагораживающем влиянии чистой, целомудренной любви, затевает с ними нечто вроде дружеского ученого общества; вырываясь из объятий "нежнейшего друга", проливает сладкие слезы и на весь день погружается в меланхолию. "Тихая, покойная жизнь, далекая от всякой сутолоки, в кругу нежных друзей, при этом чистая совесть - вот что готовит человеку тайные радости". А затем природа; автор хочет пойти к ней в науку, она будет руководить его. "Как часто глядел я сегодня на луну, и мною овладел трепет, мысли о смерти и вечности освящали душу, души усопших друзей, казалось, реяли вокруг меня; все было так грустно, так торжественно, что я забыл все на свете и в этот священный час раздумья с распростертыми объятиями устремился бы к смерти. Пусть явится она скорее, ... тогда моя просветленная душа возлетит к Господу, я не буду знать нужды и печали, а мои дорогие скоро последуют за мной". Он любуется заходом солнца, отражением багрового неба в пруде; хочет взять с собою Клейста и Вергилия, чтобы лучше прочувствовать то, что описали эти славные; сам ощущает себя гесснеровским пастушком. Не достает любви, которая скрасила бы для него весну, заставила бы его еще более полюбить Творца в каждом цветке (при этом рисунок: покачнувшаяся урна, из которой сыплется пепел, и цветок). Сердце как-то усиленно бьется, и автор успокаивает его, вступает с ним в разговор. Он любит ангела, Божья ангела; смотрит издали на деревню, где живет его милая, вечерняя звезда для него - звезда любви, он дает себе обещание смотреть на месяц: может быть, и она любуется им с думою о юноше. В бурную погоду он вырезает ее имя на коре бука. Но почему он думает только о ней? "Если это грех, то прости мне, Боже! Но где же она, святая, где она?" Он увидел ее; она будет его навеки. "А как подумаю о расставании, горькие слезы увлажняют мои ланиты"**.

   ______________________

   * Письма А.И. Тургенева к Н.И. Тургеневу стр. 86, 147.

   ** Holm, Ein Tagebuch aus Mattissoo's Jugend, Neue Heidelberger Jahrbilcher, Jahrg X, Heft 1, S. 81 f: дневник с 13 января по 10 апр. 1777 года.

   ______________________

  

   Гете, Шиллер, Жан Поль Рихтер пережили в юности сентиментальный период, чтобы выйти каждый на свой путь. У Шиллера настроение это звучит дольше; "Гимны к ночи" Новалиса, пережитые "воображением сердца", отзываются чтением юнговских дум: разница между теми и другими в поэзии и новой стилистике; мы на почве романтизма. Мания слез и печали не только создала поэтов, но и типы беспредметных меланхоликов, разновидность "проблематических натур"; они, как и бурные гении, влились в течения романтизма и байронизма.

   И у нас обнаружились течения чувствительности, и у нас они сменили влияние просветительной, рассудочной литературы XVIII века. В силу исторических условий мы не могли не подражать, но подражали, не пережив того общественно-психического процесса, который делает такого рода влияния жизнеспособными. Мы не так болели умом, чтобы искать спасения в чувстве; на западе протест во имя его был принципиальный, у нас он обратился против уродливых явлений нашей просветительности с ее упрощенным материализмом, наивной игрой в неверие и увлечением западной салонной культурой. Явились рассуждения "о злоупотреблениях разума некоторыми новыми писателями" (Лопухин), "умственность родила зло", писал Херасков, а Сумароков мог сказать, что с развитием наук "погибла естественная простота, а с нею и чистота сердца".

   Наступил период сердца. Серьезный в пиетистическом Новиковском кружке, он сказался в легкой литературе наплывом чувствительности. Противоречия сентиментализма и классицизма ощущались как литературные, не как внутренние; сентиментальная литература и не подняла чувства, а лишь открыла новые источники чувствительности; она приучила к известному поэтическому шаблону и не открывала глаза на русскую природу и русскую действительность. Юнг и Оссиан коснулись уже Державина; Болотов читает Зульцера (Moralische Betrachtungen iiber die Werke der Natur (Нравственные размышления о творениях природы - нем.), 1745 г.) и у него впервые открываются глаза на природу как на источник "непорочных увеселений" и пиетистических восторгов. Для Карамзина Юнг "несчастных друг, несчастных утешитель" ("Поэзия", 1787 г.), а песни Оссиана, "нежнейшую тоску вливая в томный дух, настраивают нас к печальным представлениям; но скорбь сия мала и сладостна душе" (там же). В библиотеке Карамзина мы найдем Руссо, Бернардена де Сен Пьера, Ричардсона, Томсона, Стерна, его французских подражателей и немецких сентименталистов. Карамзин - организатор нашего литературного сентиментализма. Схема миросозерцания нам известна: природа, славящая Творца, чувствительное сердце ("Бог - отец чувствительных сердец", "Песнь Божеству", 1793 г.; святая поэзия - "Бог чувствительных сердец", "Дарования", 1795 г.), прославление добродетели и дружбы; общественный идеал - человек, который

  

   ... Малым может быть доволен,

   Не скован в чувствах, духом волен...

   Душою так же прям, как станом,

   Не ищет благ за океаном

   И с моря кораблей не ждет,

   Шумящих ветров не робеет,

   Под солнцем домик свой имеет,

   В сей день для дня сего живет

   И мысли в даль не простирает;

   Кто смотрит прямо всем в глаза,

   Кому несчастного слеза

   Отравы в пищу не вливает;

   Кому работа не трудна,

   Прогулка в поле не скучна

   И отдых в знойный час любезен;

   Кто ближним иногда полезен

   Рукой своей или умом;

   Кто может быть приятным другом,

   Любимым, счастливым супругом

   И добрым милых чад отцом;

   Кто муз от скуки призывает

   И нежных Граций, спутниц их;

   Стихами, прозой забавляет,

   Себя, домашних и чужих,

   От сердца чистого смеется

   (Смеяться, право, не грешно

   Над тем, что кажется смешно!),

   Тот в мире с миром уживется.

  

   (Послание к Александру Алексеевичу Плещееву, 1794 г.).

  

   Такого человека, "в ком дух и совесть без пятна" ("Послание к Дмитриеву" 1793 г., ел. "письмо Филалета к Мелодору" 1794 г.), смерть не страшит: она - "пристань и покой", где снова соединятся разлученные ("Берег" 1803 г.), где для умевших любить "любовь будет вечна" ("Мысли о любви" 1797 г.); "Кладбище" (1793 г.) - "обитель вечного мира". - Все это создает атмосферу меланхолии; она "мрачная", ее не разгонит даже улыбка весны ("Весенняя песнь меланхолика" 1788 г.), но в ней есть и своеобразное наслаждение: она "нежнейший перелив

  

   От скорби и тоски к утехам наслажденья!

   Веселья нет еще, и нет уже мученья;

   Отчаянье прошло... но, слезы осушив,

   Ты радостно взглянуть на свет еще не смеешь,

   И матери своей, печали, вид имеешь.

   ("Меланхолия, подражание Делилю" 1800 г.).

  

   Либо говорится о "флёре", "прозрачной завесе чувствительности", сквозь которую сияют глаза героя ("Рыцарь нашего времени").

   У Карамзина явилась школа; сам он шел по чужим следам, но его школа всего лучше выдаст слабость ремесла. "Приятное и полезное препровождение времени" и "Иппокрена" полны юнговских и оссиановских мотивов, извлечений и подражаний. Здесь подвизался Ф.Г. Покровский (философ горы Алаунской), случайный учитель мальчика Жуковского; его меланхолия настраивается порой реально-альтруистически на тему "бедствий человеческих и благотворения"*, зато князь Сибирский - сытый сентименталист, которому московские пейзажи напоминают описания в одном романе Рэдклиф**, который любит "заняться" меланхолией, сидя у "алого огня и вспоминая об отсутствующих друзьях и любезной"***. В меланхолию он играет: вообразил себя одним из чад Оссиановской фантазии, погружается в унылую задумчивость, но спохватился: к чему слезы и печаль, когда человека с чистой душой ждут после юдоли плача цветущие долины Эдема и песни ангелов? Противоречие разрешается - сном, потому что автор "ощутил бремя свинцового скипетра Морфея"****.

   ______________________

   * Приятное и полезное препровождение времени, ч. XII 1796 г., стр. 3, след.: Темный лес или чувство бедствий человеческих и благотворения.

   ** Мои желания при наступающей весне, Иппокрена 1799 г., ч. 2, стр. 260.

   *** Там же, ч. 4, стр. 255-6: Меланхолия.

   **** Там же, ч. 3 стр. 202 след: Подражание Оссиану.

   ______________________

   Особенно показателен для игры в сентиментализм князь Шаликов; "в нем есть нечто тепленькое", писал о нем Карамзин, защищая его от нападок Дмитриева*. Весна наводит на него меланхолию и слезы; в хрустале глаз играет солнечный луч, но "часто кроткое сияние луны переменяет его (хрусталь? луч?) на бирюзовом небе перед глазами моими". Стихотворение "Кладбище" обращается в гимн "кроткой, священной меланхолии", в послании к "Философу горы Алаунской" поэт вспоминает, как они философствовали над могилами под старым развесистым дубом, тогда как "меланхолический свет луны увеличивал меланхолию места и предметов"; на возвратном пути их вниманье остановил печальный готический замок; это - острог. "Москва-река" и "Днепр" вызывают грустные мысли - по поводу, которого мы не видим; объект исчезает, только за Днепром "небольшие рощицы, убежища любви и блаженства" и т.д. "О природа! О чувствительность!" Русский пейзаж, местные впечатления ценятся, поскольку они подсказаны западными впечатлениями и чтениями. У путешественника-Карамзина западный "стихотворец" всегда "в мыслях и руках" - или в кармане для справки: он любуется видами и сентиментальничает там, где до него прошли Галлер, Геснер, Руссо, и в их стиле. Шаликов переносит этот прием на русский пейзаж: "весна не была бы для меня так прекрасна, если бы Томсон и Клейст не описали бы мне всех красот ее", признается Карамзин (Соч. II, 71):

  

   Ламберта, Томсона читая,

   С рисунком подлинным сличая,

   Я мир сей лучшим нахожу;

   Тень рощи для меня свежее,

   Журчанье ручейка нежнее;

   На все с веселием гляжу,

   Что Клейст, Делиль живописали;

   Стихи их в памяти храня,

   Гуляю, где они гуляли,

   И след их радует меня!

  

   (Деревня 1785 г.).

  

   В подмосковном имении Лопухина Жуковский видел в саду Юнгов остров и на нем урну, посвященную памяти Фенелона, с изображением г-жи Гюйон и Руссо. "Это место невольно склоняет нас к какому-то унылому, приятному размышлению"**.

   ______________________

   * Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти, 1869 г., стр. 93.

   ** "О Фенелоне" 1809 г.; Воейков переложил эту заметку в стихи, ел. его Описание русских садов, Вестник Европы. 1813 г., N 7 и 8, стр. 194.

   ______________________

   Кн. Шаликову подсказывает нечто подобное - воспоминание: "Майское утро" навевает образы Вертера и Элоизы, "Монастырь" - память "о таинствах священнодействия друидов", "о грозных оракулах" - и автору хотелось бы проникнуть в сокровенность сердца монаха, ибо история каждого из них есть цепь горестей. В Малороссии он открыл где-то оттенок Швейцарии; "имея некоторую живость воображения, чувствительность сердца, можно ли не знать Швейцарии и, не быв в ней, не знать прекраснейшей в мире природы ее? Кто не читал Новой Элоизы, Писем русского путешественника?" Переходя затем к расстилавшемуся перед ним ландшафту, он спрашивает себя: "Не маленькая ли это Юра? Не маленькая ли Кларан?" Он пытается подражать русской народной песне ("Долго ли мне, молодой, кручиниться"; "Нынче был я на почтовом на дворе"), но, переводя Tableau slave (Славянскую картину) (Париж, 1824 г.) кн. Зинаиды Александровны Волконской ("Славянская картина пятого века") не заметил, что помещенная там брачная песня - переделка русской народной, и снова перевел ее с французского, на этот раз не в народном стиле ("Молодая сосна стояла на дворе возле шалаша")*. Описание "сельского праздника" открывается признаньем: "Для друга человечестваи природы есть неизъяснимое удовольствие в чистомвеселии чистосердечныхпоселян". - А вот и праздник Купалы: "Ввечеру по захождении солнца, на зеленомлугу и маленькихостровках, светлойречки, подле сосновой рощи и во внутренности ее запылали смоленые бочки... Нетерпеливые поселяне потекли со всех сторон на место веселия; сельские Дицыударили в смычки свои; там раздались нежныесвирели, здесь громкие песни; молодые крестьянки и крестьяне составили резвыепляски; пожилые сели за столы, на которых из больших сосудов благоухал нектар и амброзия их - горелка и свежий хлеб; иные бросились на качели, ... прочие рассеялись по роще и лугу; мы ходили и веселились с счастливыми поселянами. Добрый их помещик радовался искренно счастию их и разделял его с нами в чувствительномсвоем сердце. Все, что Вергилий, Геснер, Флориан, Делиль воспели на бессмертных свирелях своих, оживилось в памяти, в душе моей... Люблю поля, люблю добродетель, люблю и тебя, Делиль".

   ______________________

   * Начало песни в Tableau slave: Un jeune pin s'elevait sur les moms aupres d'une chaumiere (Молодая сосна поднялась на горах близ хижины - фр.); в Olga той же писательницы также встречаются переделки народных песен: 1) Assise dans un donjon eleve j'entends la voix du faucon (Сидя в высокой башне, я слышу голос сокола); 2) О fleuve, fleuve cheri (О река, милая река(; 3) Bon foyer echauffe toi (Славный очаг согревает тебя); 4) Dans la prairie est une joli tilleul (На лугу стоит красивая липа).

   ______________________

   Юнговская меланхолия на кладбище - и народная жизнь, виденная из окон помещичьего дома, с чистосердечными, счастливыми поселянами, нежными свирелями, резвыми плясками на зеленом лугу, у светлой речки, с водкой-амброзией. Действительность могла подсказывать другое, но нельзя было отделаться от Юнга и Делиля, не припомнить "обманы и Ричардсона и Руссо" ("Евг. Онегин"). Это - сентиментализм для развлечения, допускавший и некоторую долю похотливости. В ту пору, когда Жуковский вступил в его атмосферу, русское общество переживало реакцию, самое слово "общество" изъято было из литературного обращения, но сентиментальничать не воспрещалось. Мать Карамзина обнаруживала удивительную склонность к меланхолии, просиживала целые дни в глубокой задумчивости; ее любимое чтение - чувствительные романы*. Екатерина Афанасьевна Протасова, впоследствии строгая ригористка, зачитывалась в молодости "Новой Элоизой" и сентиментальной книгой о воспитании: Adele et Theodore**. Отец Гоголя любил заниматься разбивкой садов и для каждой аллеи подыскивал особое название; в соседнем лесу у него была "Долина спокойствия", запрещено было стучать и даже колотить белье на пруду, - чтобы не разогнать соловьев***. Летом 1810 года Гнедич застал Батюшкова больным, "кажется, от московского воздуха, зараженного чувствительностью, сырого от слез, проливаемых авторами, и густого от их воздыханий"****. И Батюшков шутит над "модными писателями, которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, страшным судом, а более всего своим слогом", предаваясь "мрачным рассуждениям о бренности вещей, которые позволено делать всякому в нынешнем веке меланхолии" ("Прогулка по Москве" 1810 г.).

   ______________________

   * Карамзин, Соч. III., стр. 242, 253-5.

   ** Зейдлиц, Жизнь и Поэзия В. А. Жуковского, стр. 13, прим. 1.

   *** Щеголев, Исторический Вестник 1902 г., февраль, стр. 661.

   **** Тиханов, Ник. Ив. Гнедич, стр. 40.

   ______________________

   Засентиментальничал и Жуковский, единственный настоящий поэт эпохи нашей чувствительности, единственный, испытавший ее настроение не литературно только, но страдой жизни, в ту пору, когда сердце требует опеки любви, и позже, когда оно ищет взаимности. И этот опыт оставил глубокие следы на человеке, дал особый поворот его чувству, навсегда связав его "воспоминаниями"; мотивы сентиментальной поэзии поддержали его настроение, но оно наложило на них печать искренности, изящной задумчивости, которая перебивает условность голосом сердца. Этот поэтический cliche, отзвук испытанного и выстраданного, связал его: настали иные времена, проглянуло и позднее счастье, а печальное cliche повторяется среди шалостей Арзамаса и новых увлечений, "Отчетов о луне" и эпитафии "белки". Точно Leitmotiv, от которого поэт не может отвязаться.

  

   Отрочество протекло нерадостно для чувствительного мальчика. Отца своего, Бунина, он видел, но не знал; отношения к нему М.Г. Буниной (f 1811 г. 13 мая) были, по видимому, прекрасные, но прекратились рано*. Ек. Аф. Протасова, которую он звал "матушкой", приходилась ему сводной сестрой, настоящая мать, крещеная турчанка Сальха (c 1811 г. 25 мая), являлась в семье в неопределенном положении полубарыни: ее письма к сыну говорили о "благодетелях"**. Это его смущало. Его не отделяли от других детей, окружали теми же попечениями и лаской, он был как свой, но чувствовал, что не свой; он жаждал родственных симпатий, семьи, любви, дружбы, и не находил; ему казалось, что не находил. Это настраивало его печально.

   ______________________

   * Сл. Русский Архив 1883 г., I, стр. 208 след.; Ibid., 1902 г., май, стр. 128.

   ** Русский Архив 1883 г., I, стр. 213 след. (письма матери 1799, 1801, 1806 и 1807 годов); сл. там же, 1902 г., май, стр. 129.

   ______________________

   В Московском Университетском Благородном пансионе и кружках, стоявших с ним в связи, доживало предание державинского псевдоклассицизма; оно коснулось и Жуковского. Увлеченные "редкими, неподражаемыми красотами" оды "Бог", он и его товарищ по пансиону Родзянка перевели ее на французский язык и обратились к ее "бессмертному творцу" с восторженным письмом. Державинским стилем отзываются кое-какие пансионские произведения юного поэта ("Майское утро" 1797 г.; "Могущество, слава и благоденствие России" 1799 г.); позже, когда сказалось влияние Дмитриева и Карамзина, он мог говорить, отчасти под влиянием раздражения, о сумбуре и беспорядке там, где прежде встречал одни красоты*. Если Дмитриева, "пророка и вкуса, и Парнаса"**, он называл своим учителем в поэзии, то влияние ограничилось "механизмом стиха", "живостью рассказа"***; учителем поэзии и жизни стал для него Карамзин: до конца дней он видел в нем идеал прекрасной души, называл его своим "евангелистом"****, чья любовь ему "так же нужна, как счастье"*****. Он счастлив уже тем, что знаком с ним, способен оценить его; "это более, нежели что-нибудь, дружит меня с самим собою. И можно сказать, что у меня в душе есть особенно хорошее свойство, которое называется Карамзиным: тут соединено все, что есть во мне доброго и лучшего"******. В альбоме Е. Н. Карамзиной он записывает в 1818 году:

   Все для души, сказал отец твой несравненный.
В сих двух словах открыл нам ясно он
И тайну бытия и наших дел закон.

   ______________________

   * Письмо к Ал. Тургеневу 27 марта 1811 г.

   ** Сл. послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину, III Prtambule 1814 г.; письмо к Дашкову 1817 г.; к Измайлову 27 ноября 1827 г.

   ***Сл. письмо И. И. Дмитриева к Жуковскому 1823 г. 18 февраля.

   **** Ал. Тургеневу из Дерпта, летом 1815 г.

   ***** К нему же из Дерпта 31 октября 1816 г.

   ****** К Дмитриеву 18 февр. 1816 г.

   ______________________

   "Здесь все для души человеческой, сказал незабвенный Карамзин", - повторит он на расстоянии 40 лет (к Нащокину 16/28 февр. 1847 г.). Перед Карамзиным он "не способен быть скрытным"*; он был ему "другом отцом", "большая половина жизни прошла под светлым влиянием его присутствия... Воспоминание о нем есть религия"**.

   ______________________

   * К Ал. Тургеневу 1817, 25 апреля, Дерпт.

   ** Ему же из Эмса, в последних числах июня 1826 г. Сл. письма к Е. А. Карамзиной, Эмс 1826 г. июня (лучшее мое чувство, чистое и высокое, как религия, была моя к нему привязанность), к имп. Марии Федоровне (14/26 июня) и Александре Федоровне (15/27 июня) из Эмса 1826 г. Сл. письма к Измайлову ноября 27, к Дмитриеву 28 авг. 1836 г., и послания к нему же 1813 и 1832 г. ("Святое имя Карамзин").

   ______________________

   К этой "религии" он был приготовлен в стенах Пансиона, куда проникали течения чувствительности, поддержанные мистицизмом Штурма, книга которого обязательно читалась в школе, и влиянием масонов, старика Ив. Петр. Тургенева и Ив. Влад. Лопухина с его учением о "внутренней церкви". Все это дало форму, указало исход неудовлетворенной жажде счастья. "Мысли при гробнице" (1797 г.) написаны 14-летним мальчиком под впечатлением смерти Варвары Аф. Юшковой, его сестры по отцу и крестной матери, в семье которой прошла часть его детства: серебристая, бледно мерцающая луна светит, совершенно по-юнговски, над полуразвалившейся гробницей; на ней череп, эмблема смерти; результат - сладкое уныние, задумчивость, томность. Вселенная представляется гробом, но смерть - торжество, она - путь в вечноблаженную страну. Стон "вещий совы" прерывает размышления, и растроганный автор возвращается в "сельскую свою кущу". То же настроение в статье "Жизнь и источник" (1798 г.): "флёровая мантия меланхолии" покрыла его чувства. В "Майском утре" того же года он завидует участи человека, который "достигнув мирного блага, вечным спит сном". В 1800 году являются его "Мысли на кладбище"; он усердно воспевает добродетель, из двух пьес под этим заглавием (1798 года) одна открывается картиной кладбища*. Настроение пьес "К Тибуллу" (1800) и "К Человеку" (1801) - одно и то же: "вся наша жизнь лишь только миг", либо: "что жизнь твоя? - мгновенье!" - но для мудрого и чистого "могила к вечной жизни путь", "мы живы в самом гробе будем". Он переводит элегию Грея, вторичный пересказ которой (1802 г.: "Сельское кладбище") ввел его в литературу; настроенный меланхолично, не разобравшись в слащавой слезливости кн. Шаликова, он с удовольствием прочел его "Путешествие". "В нем нет ни географических, ни топографических описаний, - пишет он по его поводу, - нет сведений о населении, торговле того или другого города, зато автор позаботился об удовольствии читателя: вместе с путешественником мы взойдем на крутой берег шумящего Днепра, последуем глазами за бурным течением реки, вздохнем близ могилы его друга, освещенной лучами заходящего солнца, вспомним о прошедшем, унесшем, быть может, наше счастье. Кого не трогает чувствительность? Кто не предавался меланхолии? Кто не мечтал в тишине уединения о своей участи, не строил воздушных замков, не бросал унылого взгляда на минувшее время юности? Но она скоротечна, быстро исчезает волшебный мир, созданный фантазией, от него остаются развалины; в будущем смерть, позади воспоминания, прелестные и вместе печальные"(1803 г.).

   ______________________

   * Говоря об одной из пьес, озаглавленных "Добродетель" ("Под звездным небом тихой ночи"), Галахов указал на сходство ее третьей строфы с строфой стихотворения Кованько "Тленность", помещенного в Приятном и Полезном Препровождении времени 1795, ч. V.

   ______________________

   "Очень хочется мне видеть твою рецензию на Шаликова, писал Жуковскому Андрей Иванович Тургенев; и с какой точки зрения ты его рассматриваешь? На него нельзя писать критики, как-то жаль его" (из Петербурга 1803, 9 марта). "Ну уж, брат, Путешествие Шаликова! Я выходил из терпения. Козловский неистощимо нас забавил описанием самого путешественника и всех писателей чувствительной Москвы, которые Шаликова почитают за своего doyen (старейшину - фр.) и смотрят на него с уважением. Твоя рецензия написана прекрасно, но на что же ты ее так напечатал? На что хвалить то, что так вяло, так слабо, так ненатурально, так обыкновенно! Для читателей также недовольно, что ты читал его, и с публикой целой в рецензии книги, право, кажется, говорить так нельзя... Впрочем, все это безделка, но Шаликов врет непростительно. Право, этого спускать бы ему не должно" (из Петербурга, того же года).

   Жуковский:

  

   Кидая всюду страшный взор,

   Сатурн несытый и свирепый...

   Парит и груды оставляет

   Развалин следом за собой;

  

   Кованько:

  

   Кровавый всюду взор вращая...

   Сатурн несытый и суровый...

   Парят перед ним везде туманы,

   А по следам развалин ряд.

  

   См. Отеч. Записки 1852 г., т. LXXXV, отд. Н, стр. 43.

  

   Андрей Иванович Тургенев, такой же сентименталист, как и Жуковский, раньше его поставил поэзии чувства то требование искренности, которое так отличало впоследствии поэаию его друга. Его влияние на молодого Жуковского несомненно: Андрей Тургенев - это Жуковский юношеского дневника, только более страстный, менее рассудочный. Он был года на два (род. 10 окт. 1781 г.) его старше и в 1799 году уже студент университета, когда Жуковский сидел на школьной скамье пансиона вместе с его братом Александром, а другой брат, Николай, был в младшем классе. В семье их отца, Ивана Петровича Тургенева, директора университета, Жуковский нашел то, чего тщетно искал в своей: симпатичную среду и встречные чувства. Новые литературные веяния коснулись его: у Тургеневых господствовал вкус к немецкой литературе, братья Тургеневы слыли в пансионе "записными немцами"*, а старик Тургенев открыл юноше перспективу счастья во внутренней свободе, в воспитании своей человечности. С его сыном Андреем Жуковский связан был той идеальной, страстной дружбой, какую на западе возделывали поэты чувства и чувствительности, у нас Карамзин и Петров, Батюшков и Петин. Знакомство завязалось при посредстве Александра Тургенева; брат был его идеалом, он "наслаждался" им, записывает двадцатилетний юноша в своем дневнике 9/21 ноября 1803 года, вспоминая пансионские годы. "Дни и годы летели, мы жили вместе, любили друг друга, не говоря об этом никогда друг другу; были горькие и сладкие минуты, мы переносили их. Связь моя с пансионом доставила ему знакомство и дружбу с Жуковским, я этим радовался, был любим обоими, только никогда этого не стоил, и нас связывало с братом одно какое-то неизъяснимое чувство братства. Потом случай познакомил и подружил меня с Андреем Сергеевичем Кайсаровым, а я его с братом, и с ним провели мы много приятных минут. С Мерзляковым познакомил меня брат, открыл мне в нем друга и благодетеля, я любил его для него самого и для того, что брат его любил; он меня любил для того, что брат был моим братом, и для того, что он постигнул, может быть, между нами то братское чувство**; наконец может быть, он любил меня и для меня самого. Журавлев, к которому я также вечно привязан буду, был первым университетским другом брата моего. Сколько он сладостных, дружеских вечеров провел вместе, сколько горестей он разделял с братом и по разлуке с ним, сколько удовольствия представляла брату переписка с ним, и он никогда не мог простить себе, раз заплакал, досадуя на самого себя, чистосердечно укоряя себя в холодности и дурном сердце за то, что перестал писать к Журавлеву. Боже мой! И кто больше брата любил его, какое сердце чувствовало больше цену любви и добродетели!"

   ______________________

   * Жихарев, Записки Современника, I, стр. 284.

   ** Сл. письмо Мерзлякова к Ал. Ив. Тургеневу и А.С. Кайсарову 17 сентября 1802 г.: "Николай и Сергей (младшие братья Тургеневы) учатся у меня в классе... Напишите к ним писульку, Александр Иванович, в которой должно быть сказано: чтоб они были между собою дружнее, чтоб они любили друг друга так же, как любятся их большие братцы". Сл. М.И. Сухомлинов, А.С. Кайсаров и его литературные друзья, стр. 29.

   ______________________

   Андрей Тургенев был предназначен стать центром дружеского кружка, он всех заражал энтузиазмом идеалиста, спешившего исчерпать, испытав на себе, кружковую программу чувствительности, ее утопию жизни в тесной семье друзей для воспитания "человечности", для любви и поэзии. И он спешил, точно предчувствовал, что ему жить не долго, и везде являлись недочеты. Он страстно любил литературу, поэзию, а досуга не было; по выходе из пансиона он пристроился к Архиву Государственной Коллегии иностранных дел, где его товарищем был Блудов; затем пришлось служить в Петербурге (в Комиссии составления законов и в Вене при нашей миссии*), заниматься делом, далеким от его интересов, а друзья работали, да и свою литературную деятельность он всегда прислонял к дружескому кружку. Но приятели были далеко, дружба поддерживалась письмами, обобщалась, уходила в анализ, и любовь, чистая, мечтательная, делалась как-то на стороне, чувство поддерживалось воображением и рефлексией, удовлетворялось эгоистическим сознанием, что любишь - и любим, истощалось в наслаждении отречения, жертвы.

   ______________________

   * В (неизданном) письме 7 ноября 1802 года Ал. Тургенев писал из Геттингена Жуковскому, что брат устроился при венской миссии; о том же Андрей Тургенев Жуковскому 20 сентября/8 октября из Вены.

   ______________________

   Все это, быть может, и не было так серьезно по существу, как казалось, но переживалось серьезно и настраивало меланхолично. В начале могли сказываться литературные влияния, те же, что и у Жуковского: по дороге в деревню с отцом и матерью, сидя в повозке, Андрей Тургенев "вздумал, было, сочинить эпитафию"*, но "Элегия", над которой он долго работал и которая появилась в печати**, несомненно отразила не навеянное только настроение. Она не уступает порой "Сельскому кладбищу" Жуковского:

   ______________________

   * Из письма к Жуковскому.

   ** Вестник Европы 1802 г. июль N 13, стр. 52 след. "Прошлого года это было самое горячее время для моей Элегии, - писал Андр. Тургенев Жуковскому 1 апреля 1802 г., - но она теперь лежит спокойно". А в другом письме того же года: "Я кончил Элегию. Что если бы напечатать ее в Вестнике? Но надобно сделать так, чтобы Карамзин не сделал этого для меня и потому, что будучи знаком, совестно было бы отказать, а чтобы он сам захотел, а это, кажется, трудно и почти невозможно. Что ты думаешь?"

   ______________________

  

   Угрюмой осени мертвящая рука

   Уныние и мрак повсюду разливает...

  

   Образ влечет за собой другие: холодный ветер, ревущая река, поблекшие леса, туманы, сосны, задумчиво шумящие над гробами поселян. Все покоится сном: