Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

ой правде и брось служение идолов. Благородное негодование - вот современное вдохновение! При виде народов, которых тащут на убиение в жертву каких-то отвлеченных понятий о чистом самодержавии, какая лира не отгрянет сама: месть! месть! Ради Бога, не убаюкивай независимости своей на розах Потстдамских, ни на розах Гатчинских. Если бы я предостерегал тебя от суетности, то верно замолчал бы скоро, ибо страх мои за тебя не мог бы сочетаться с уважением моим к тебе; но страшусь за твою царедворную мечтательность. В наши дни союз с царями разорван: они сами потоптали его. Я не вызываю бунтовать против них, но не знаться с ними. Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора... Повторяю еще, что этот страх не в ущерб уважения моего к тебе, ибо. я уверен в непреклонности твоей совести; но мне больно видеть воображение твое, зараженное каким-то дворцовым романтизмом. Как ни делай, но в атмосфере, тебя окружающей, не можешь ты ясно видеть предметы, и многие чувства в тебе усыплены. Зачем не разнообразить круга твоих впечатлений? Воспользуйся разрешением твоим от петербургских оков, столкнись с мнением европейским; может быть, стычка эта пробудит в тебе новый источник. Но если по Европе понесешь за собою и перед собою Китайскую стену Павловского, то никакое чуждое дыхание до тебя не дотронется..." (15/27 марта 1821 г.)*.

   ______________________

   * Сл. Русский Архив 1900 г. Хе 2 стр. 181-182.

   ______________________

   Санчо-Вяземского не случилось при Жуковском, и опасения относительно Дон Кихота были в известной степени справедливы. Берлинские "дневные заметки" Жуковского указывают на какую-то странную неуравновешенность. Он по-прежнему сентиментальничает: познакомился с Гуфеландом, лицо которого выражает "глубокомысленность и добродушие" (дневник 31 октября/10 ноября 1820 г.), побеседовал с ним о возвышенных предметах, встретил в нем человека "по сердцу"; это то же, что "вдруг открывшийся глазам прекрасный вид с горы на поля, долины и реки. И то и другое удивительно действует на душу, и то и другое пробуждает в ней все хорошее; становишься чувствительнее, выше, пробуждается мысль о Боге, о счастии, об друзьях, пробуждается возвышенная доверенность к самому себе. Смотря в глаза старику Гуфланду, у меня вертелось на языке слово Vater". Прощаясь с Жуковским, Гуфеланд сказал ему, с каким то прелестным доброжелательством: Adieu, Sie haben mich sehr erfreut (прощайте, вы меня очень порадовали)! Эти слова продолжали звучать в душе Жуковского: "дома невольная меланхолия меня наполнила; не могу ее изъяснить, но я готов был плакать; я уверен, что в моем путешествии все трогающее будет иметь надо мной это действие" (дневник 3/15 ноября 1820 т.)*.

   ______________________

   * В заметке 3/15 ноября Жуковский сообщает "собственную мысль" Гуфеланда, которая поразила его своею простотою. Гуфеланд внес ее в его альбом, знакомый нам по автографам Жан Поль Рихтера и Тика:

  

   Leben, Liebe, Licht,

   Vater, Sohn, Geist.

   Gott.

   Gott, Vater des Lebens,

   Gott, Sohn und Herr der Liebe,

   Gott, Erleuchter der Geistes,

   Lass uns leben in Liebe und Licht,

   So leben wie in Gott.

  

   Diess, mein theurer Freund, erinnere Sie an den Anfang unserer Freundschaft und ihre ewige Dauer. Berlin d. 8 mai 1821. D. Hufeland. (Жизнь, любовь, свет, Отец, Сын, Дух. Бог. Бог, Отец жизни, Бог, Сын и Господь любви, Бог, Просветитель Духа, дай нам жить в любви и свете, так жить, как в Боге. Пусть это напомнит Вам, мой дорогой друг, о начале нашей дружбы и ее вечности. Берлин, 8 мая 1821, Д. Гуфеланд. - нет.) Упоминание Гуфеланда в Дневнике 1821 Г. passim.

   ______________________

   И его чувствительность действительно расцветает; беспрестанно он любуется луною, восходом и заходом солнца; рядом с восторженными описаниями видов и развалин, картин и дворцов - придворные и другие обеды, где он сидит с таким-то; театры и знакомства. Двором он очарован и многих очаровал; здесь завязалась его дружба с кронпринцем, будущим королем*.

   ______________________

   * Фарнгагену фон Энзе д-р Кореф рассказал, что король, увидав Жуковского в числе лиц, поспешивших приветствовать его, бросился в его объятия и отдыхал своей ланитой на его ланите по крайней мере пять минут, что дало повод сострить, что, вероятно, его величество чувствовал большую усталость. Сл. выдержки из Дневников Фарнгагена под 1845 г. 3 августа. Русский Архив 1875 г. N 7, стр. 353-4.

   ______________________

   Но ему часто не по себе: прекрасное январское утро подбодрило его; отчего бы не подбодриться и - воле? И он отвечает на свой вопрос анализом самого себя, в стиле юношеского дневника: "воля живет деятельностью, а я совершенно предал себя Лени, лени во всех отношениях, и она все силы душевные убивает. И чем дале, тем хуже. Недеятельность производит неспособность быть деятельным, а чувство этой неспособности, с которым нельзя ужиться, производит в одно время и уньшие душевное и истребляет бодрость". Более всего тревожит его мысль о его теперешнем несовершенстве: "вместо того, чтобы сколько возможно заменить утраченное, я только горюю об утрате и стою на развалинах, поджав руки, вместо того, чтобы ободриться и построить столько, сколько можно. Надобно отказаться от потерянногои сказать себе, что настоящее и будущее мое. Я мог бы быть более того, что я есть, но я далек от того, чем бы мог и должен бы быть; я никогда не дойду к тому, к чему бы мог дойти, если бы пустился ранее в дорогу и не потерял времени. Но разве от этого должно остановиться и отказаться от той дороги, которую еще теперь можешь сделать? Откажись от того, чем бы ты мог быть, если бы не истратил безумно полжизни на ничто; решись искать того, что еще может быть твоим, если начнешь теперь к нему стремиться и не будешь отчаиваться от неудач. Достоинство человека в искреннем желании добра и постоянном к нему стремлении; достижение не от него зависит. Я могу еще иметь религию, могу иметь чистую нравственность, могу исполнить свято ближайший долг. Вот главное. Ты имеешь мало, но именно потому и не отказывайся от приобретения. Положить себе за правило: в обществе не искать никакого успеха; думать только о том, чтобы приобретать хорошее от других, а не о том, как бы казаться им хорошим; лучше казаться ничтожным и приобретать, нежели казаться чем-нибудь и быть ничтожным. Излишняя заботливость об этой ложной наружности устремляет внимание только на самого себя и лишает возможности видеть, слышать и пользоваться другими"*.

   ______________________

   * Дневник 8/20 января 1821 г.

   ______________________

   Под 8/20 марта отмечено чтение "Пери" у Великой Княгини; 4/16 апреля он принялся было за "Die Bestimmung des Menschen" (Назначение человека) Фихте, но должен был оторваться от чтения, чтобы быть с великой княгиней у заутрени, на часах и у обедни. Вернувшись, снова принялся за книгу, "но вздумал, что терять времени не должно, и отправился в Сан-Суси Смотреть галерею"; через несколько дней (11/23 апреля) снова "начал читать Фихте - и заснул над книгою; но не от скуки". Под 6/18 апреля, отдавая великой княгине молитву во время вечерни, он "увидел в ее руках другого рода молитвенник: письма ее матери! Какая прелестная, трогательная мысль обратить в молитву, в очищение души, в покаяние - воспоминание о матери! И что же в этой книжке? Ее мысли, ее чувства, в самые тяжкие минуты жизни наполнявшие и утешавшие душу ее! Вот настоящая, чистая набожность! Как мало этого возвышающего в обряде нашего говения - вместо того, чтобы входить в себя, воспоминать прошедшее, объяснять его для себя, мы только развлекаем себя множеством молитв, хвалебными песнями, ничтожными в сравнении с Тем, Кого они хвалят, и мало говорящими сердцу". Для этого времени следовало бы "заготовить для себя несколько вопросов, относящихся до веры и до жизни нашей; возобновить вкратце все, что составляет религию нашу, следовательно, сделать i для себя извлечение всего важнейшего в Св. Писании; пройти это все в отношении к нашей жизни! Что же касается до молитвы, - то довольно одной, к которой нечего прибавить: Отче Наш! В обедне же нашей заключены все таинства религии: Твоя от Твоих - вот все христианство... Чтобы кончить нынешний день лучше, и я перечитал в моей Лалла Рук то, что написано было великою княгинею, и написал кое-что свое. Elle est ma religion! Il n'у a pas de plus grande jouissance, que de sentir avec purete la beaute d'un ame pure! (Она - моя религия! Нет большей радости, чем целомудренно ощущать красоту целомудренной души! - фр.)"*.

   ______________________

   * Этот афоризм встречается под тем же днем, в числе других, в альбоме Жуковского, недавно поступившем в Имп. Публичную Библиотеку (на футляре пометка: Berlin, den 3-en april 182l). Вот некоторые из них: Kommt die Hulfe zu auch nicht schneli, so kommt sie doch gewiss! Ja gewiss, aber das wie und das wo soil uns qualen. Wie? Als Rettung oder als Vergeltung? Wo? Wenn auch nicht hier, so haben wir doch die ganze Ewigkeit vor uns! (Хотя помощь приходит не быстро, на она все-таки определенно приходит! Да, определенно, но "как" и "где" должны нас мучить. Как? Как спасение или как воздаяние? Где? Если и не здесь, то у нас ведь впереди целая вечность! - нем.) Вечность можно сравнить с мучениями родин! Минута смерти есть минута разрешения!.. Говорят, что нет минуты блаженнее первой минуты материнского счастия - может быть, и минута разлуки души с телом имеет сие блаженство. Смерть есть не иное что, как слова на кресте: Свершилось!.. Какая разница между помощью Божией и помощью человеческой!" - Под 6/18 апреля (в Потсдаме): "...Бессмертие есть врожденное чувство; оно свойственно всякой душе, но оно чаще отзывается в душе чувствительной и высокой... но это чувство ... обращается для нас в понятия... при несчастии" - "Il n'у a pas de plus grande jouissance que de sentir avec purere la beaute dune ame pure" (Нет большей радости, чем целомудренно ощущать красоту целомудренной души! - фр.). - Следует далее заметка, касающаяся Воейковой, сл. выше стр. 191.

   ______________________

   11/23 апреля Жуковский сидел на Ruinenberg'e в Sans-Souci, "смотря грустными глазами на заходящее солнце, которое удивительно украшало окрестности, видимые сквозь деревья и развалины: для того, чтобы наслаждаться настоящим, надобно иметь в запасе будущее! По крайней мере на эту минуту я не имею ничего в запасе".

   17/29 апреля: "мне грустно, потому что я не видел нынче великой княгини. Видеть ее в этот день, в ее семье, и поделиться воспоминанием о прекрасном московском дне (рождение великого князя Александра Николаевича) есть удовольствие, которого, понятно, ничем воротить нельзя... И этот день мог бы быть прелестным, - а я должен его провести в каком-то сухом одиночестве! Я переписывал для кронпринца перевод своих стихов на этот день. Но как было бы весело говорить об нем! Посмотрим, как он кончится... Обедал за маршальским столом, и с генералом Блоком пили здоровье новорожденного. Ввечеру гулял в Neue Garten с Кавелиным и Адлербергом. Вечер был прекрасный. Великая княгиня возвратилась, и я успел ее поздравить. Только не слишком ли? Как все не так делается, как думается... Я прописал целое утро для кронпринца, а он и не подумал в нынешний день обо мне. Ребячество; но от этой болезни не излечишься".

   В 1821 году Жуковскому удалось урваться из Берлина, где он провел около восьми месяцев: 27 мая великая княгиня ехала в Эмс, Жуковского манила Швейцария и Рейн. Последние минуты он провел "с горестным удовольствием прощанья. В Берлине были минуты счастия". Он простился с королем, уговорился с кронпринцем встретиться в театре, и оба друг друга проискали. "Прискорбная глупость", - пишет он в своем дневнике*. "Перед самым отъездом крест" (Красного Орла)**.

   ______________________

   * Сл. дневник 21 июня нов. ст. 1821 г. и примечание издателя.

   ** Сл. также письмо Жуковского к вел. кн. Александре Федоровне, 1 июня 1821 г. Русская Старина 1901 г., октябрь, стр. 221 и 4 июня (нов, ст.) ib. 224-226.

   ______________________

   "Описывая целый век Природу в стихах, хочу наконец узнать наяву, что такое высокие горы, быстрые водопады и разрушенные замки, жилища моих любимых привидений", - писал он своему приятелю Полетике. Он заранее наслаждается и уверен, что его ожидания не будут обмануты: красоты природы всегда выше описаний, надо только "подходить к ним, сказав наперед Создателю: Сердце чисто созижди мне. Надобно быть с природою младенцем". Младенцем надо быть и ученому; сам он не ученый, "посреди просвещенной Европы такой недостаток живо чувствителен, но добрая природа, которой прелести могу понимать, не оттолкнет меня"*.

   ______________________

   * Письмо 13/25 мая 1821 г., Русская Старина 1883 г., декабрь, стр. 711.

   ______________________

   Жуковский в Дрездене. Был прелестный июньский вечер, когда он сидел на берегу Эльбы на террасе Финдлерова сада. Там было множество людей, довольные лица, и все чужие; за каждым столом веселая семья, он был одинок. Природа не радовала, потому что главная прелесть окружающего есть наша душа, то чувство, которое она приносит в ее святилище, а она ничего не приносила. "Настоящее казалось бедным, а будущее ничего не обещало в жизни. Все главное известно; ничего таинственного, неизвестного не могло соединиться с тем, что видели глаза". Но "добрый гений-воспоминание" прилетел на помощь, дрезденский вид преобразился, в нем почудилось что-то знакомое: точно белевский вид с пригорка его бывшего дома, точно так же вьется под горою Эльба, как там Ока; картина восстановляется по мелочам, вспомнилась родина - "и много милых теней встало" ("Отрывок из письма о Саксонии", 1821 г., Дрезден и Прага 4 и 10 июня)*.

   ______________________

   * Печатный текст этого отрывка составлен из письма Жуковского к вел. кн. Александре Федоровне, Дрезден 4/16 июня (черновик в Щукинском сборнике, вып. I, M. 1902 г. стр. 66 след., где письмо ошибочно адресовано вел. кн. Николаю Павловичу) и письма Жуковского к М.А. Мойер и А.А. Воейковой. Из последнего заимствованы и приведенные в нашем тексте строки. См. Русская Старина 1901 г., октябрь, стр. 224, прим. 1, и мою заметку: "Цвет Завета" в Литературном Вестнике 1903 г., т. V, кн. 3, стр. 298, прим. 2.

   ______________________

   Это такая же галлюцинация "сердечного воображения", как и в знакомой нам пьесе, навеянной романсом Шатобриана, и в юношеском переводе из Энгеля, где немецкое Tal обратилось в родной пейзаж, "обширную долину, усеянную деревьями, рощами, зелеными холмами"*.

   ______________________

   * Тихонравов, Соч. т. Ш, ч. I, примеч., стр. 76, прим. 304.

   ______________________

   Дрезденский дневник не нашелся в бумагах Жуковского: последняя отметка 2 июня провожает нас в нескольких строках от Берлина до Дрездена, после чего мы прямо вступаем в швейцарский дневник (25 июля). Недочет восполняется письмами к великой княгине Александре Федоровне: Жуковский писал ей с дороги, из Дрездена (4/16 июня), Праги (10/22 июня), рассказывал из Карлсбада, где встретился с Блудовым*, о впечатлениях Саксонской Швейцарии (17/29 июня) и в двух пространных письмах оттуда же (23 июня/ 5 июля и 29 июня / 10 июля) о своем знакомстве с Фридрихом, Тиком и о прелести Сикстинской Мадонны**.

   ______________________

   * В одном из альбомов Жуковского с пометой на заглавном листе: 1820 г. 16/28 декабря, читается ряд афоризмов, за Которыми следует подпись: Карлсбад 27/8 июня 1821 года. Они писаны рукой Блудова; может быть, отрывки того журнала, о которых он говорил в письме 18 июня 1822 г., или результат бесед с Жуковским, еще не остывшим от впечатлений придворной сутолоки. В том и другом отношении они интересны; вот некоторые из них:

   "Есть люди с слабыми нервами и следственно не сильные от природы, но храбрые на войне от философического пренебрежения смерти. Я часто думаю, что должно также быть смелым в делах и при дворе, единственно от презрения к людям и по тому, что мы можем ожидать от них".

   "Недовольные правительством желают перемен, как мореход ветра во время тишины: но этот ветер может быть бурей".

   "Придворные раболепствуют царю, а царь часто повинуется им".

   "Многие воображают, что вредны для государства одни отъявленные царедворцы. От этого зла не трудно бы избавиться: иные государи сами не любят иметь ни камергеров ни егермейстеров. Но настоящий, самый вредный двор составляется не из них, а из приближенных льстецов всякого звания, или, лучше сказать, всех названий, такого двора нельзя истребить даже уничтожением монархии. Что же умерит вред оного? Только одно: ум, добродетель правителей, их внимание к голосу истины и средства внимать ему".

   "Les ministres qui parlent sans cesse de la volonte du Souverain, de la pensee du Souverain, ne sont-ils pas un реи comme les faux prophetes? ... Oui! et les pamphleaires qui parlent de l'opinon publique?.." (Министры, который без конца говорят о воле монарха, о мысли монарха, - не похожи ли они немного на лжепророков?.. Да! И памфлетисты, которые говорят об общественном мнении?.. - фр.)

   "Dans les troubles politiques les honnetes gens peuvent avoir differentes opinions, mais ils n'auront jamais qu'un parti: celui de leurs serments" (Среди политических волнений честные люди могут иметь различные взгляды, но лишь один выбор: тот, что определен их обетами.).

   "La liberte pour quelques nations est comme la vie pour certaines gens d'une constitution faible: elle se passe toute entiere a lutter contre la mort, qu'enfin est oblige de subir" (Для иных народов свобода то же, что жизнь для некоторых людей слабого сложения: вся она проходит в борьбе со смертью, которой в конце концов вынуждена подчиниться.).
"С.Д. говорит о революциях и реформах нашего времени, что это лишь перемена беспорядка".

   "В жизни мыслящих людей я вижу три периода: первый, или младенческий, есть просто век незнания, второй доверчивости, надежд и заблуждений; наконец третий есть век сомнений. Они сопровождают нас до гроба: за ним начинается четвертый период познания и истины".

   "Причины происшествий в сем мире, как тайные слова логогрифа; люди могут отгадать одно, или хоть несколько из означаемых, но первое, из коего все прочие составлены, знает один Бог".

  

   ** Сл. Русская Старина 1901 г., октябрь и ноябрь, и мою указанную выше (стр. 255) заметку: "Цвет Завета".

   ______________________

   Приведенные отрывки дают понятие о путевом дневнике и путевых письмах Жуковского. Дневники эти он вел постоянно, хотя неравномерно; ранние по времени свежее и болтливее; мы знаем, что они служили ему средством самонаблюдения; таковыми были для Гете его Tagebflcher. Главное место отведено описаниям природы, питавшей его лиризм и склонность пофилософствовать с собою; в этом отношении швейцарский пейзаж был ему сподручнее, его итальянские впечатления суше, восторженность сдержаннее. Затем наибольший интерес вызывают искусство и театр; порой, техника реальной жизни охватит невзначай его внимание, и он описывает с подробностями какое-нибудь ремесленное производство. По дороге он делает массу знакомств, но "люди" вообще очерчены слабо, когда они не шли к его симпатиям (Гуфеланд, позднее Радовиц), или не поддавались его опоэтизированию; мы знаем, что и в гении он прежде всего искал - добродушия (о Тике). Гетевские письма из Италии, полные живых, непосредственных впечатлений, послужили материалом для его Italienische Reise (Итальянского путешествия); некоторые части дневника Жуковского были им стилизованы в виде писем к великой княгине, к родным в Дерпт, к друзьям и, лишь побродив в кружке, подвергались печатной огласке. Они интересовали как литературные произведения: в 1821 г. 2 июня (Карлсбад) Блудов упрекал Жуковского, что он уехал, не дав ему "копии своего письма об Мадонне, Саксонской Швейцарии и пр. и проч. Исправь вину, пришли мне хотя из Цюриха, но поскорее, свою интересную тетрадку описаний"*. Плетнев читает по салонам письмо Жуковского к родным о своей женитьбе**, а императрица и вел. кн. Марья Николаевна сами отдают письма к ним Жуковского Плетневу - для "Современника".

   ______________________

   * Русский Архив 1902 г. N 6: Из писем к В.А. Жуковскому. Письма графа Д. Н. Блудова, N III, стр. 337.

   ** Письмо к Я.К. Гроту 8 марта 1844 г. Сл. Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым, II, стр. 203.

   ______________________

   Гете вернулся из Италии новым человеком; с Жуковским не произошло никакой метаморфозы, всего менее во вкусе кн. Вяземского, который продолжал корить его "павловскими фрейлинами", упрекая его и Тургенева, что, взысканные милостью двора, они "или слишком придворны или слишком беспечны" и ничего не делают для своей родины, разнежив душу свою на острове Калипсо*. И недавний приятель Перовский присоединял свой голос: стыдит Жуковского, что тот не пишет ему, тогда как великой княгине писал четыре раза и всякий раз по тетради (письмо из Спа), а ему письма Жуковского необходимы, ибо в каждом из них "ты мне пересылаешь несколько искр чистого огня, которым могу зажигать мои фонари... Ты на один фрейлинский взгляд, на одну улыбку отвечаешь мадригалом, а я требую от тебя не ответов ... отвечай лишь на дружбу"**. В 1825 году он извещал Жуковского о своем намерении покинуть службу: "двор я никогда не считал для себя надежной пристанью, всегда был готов поднять якорь и распустить паруса, прежде чем морской ветер разобьет меня о берег, или же береговой выгонит насильно в море... Два слова о тебе. Занятия твои меня пугают: мне кажется, что ты как Жуковский потерян теперь для друзей, как давно уже для них потерян как поэт. Где ты найдешь время беседовать с нами?"***

   ______________________

   * К Жуковскому 9 января 1823 г. Русский Арх. 1900 г, N 2, стр. 187.

   ** Из Флоренции 16 августа 1823, г.

   *** Вестник Европы 1901 г., апрель: Захарьин (Якунин) 1. с. стр. 534, 537-8, 539-40.

   ______________________

  

   "Милые тени" прошлого - и жалобы на полжизни, потраченной "безумно"; желание "отказаться от потерянного", решение искать еще возможного для него в жизни пути - и "ребяческое" огорчение, что кронпринц его не вспомнил, - все это свидетельствует о некоторой духовной разладице, которая не могла не отразиться на производительности художника. Жуковский не "безличен", как говорил кн. Вяземский, он даже воспитал в себе волю, в письмах из поры своей сердечной разрухи он нередко ободряет себя словом: perseverance!, но в этом слове у него более самоотречения, чем энергии.

   Друзья тревожатся за Жуковского и мечтают расширить его кругозор в уровень, казалось, с его талантом. И тут они ошиблись: от него ожидали многого, чего, по свойству своего таланта, он не мог дать.

   Началось это давно, в период ранних "баллад". Батюшков, недолюбливавший их*, сетует, что поэт занимается такими безделками: "с его воображением, с его дарованием и более всего с его искусством можно взяться за предмет важный, достойный его"**; "пора ему взяться за что-нибудь поважнее ... он заслужил уважение просвещенных людей, истинно просвещенных, но славу надобно поддерживать трудами"***. О "пути к славе" говорится и в другом письме****. Жуковский писал Батюшкову в пору жестокой сердечной тревоги, и тот благодарит его за откровенность: он ее достоин, потому что, по чувствам, Жуковский ему родной. "Во всем согласен с тобой на счет поэзии. Мы смотрим на нее с надлежащей точки, о которой толпа и понятия не имеет. Большая часть людей принимают за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы. Бог с нею! Но, милый друг, если ты имеешь дарование небесное, то дорого заплатишь за него, и дороже еще, если не сделаешь того, что Карамзин: он избрал себе одно занятие, одно поприще, куда уходит от страстей и огорчений: тайная земля для профанов, истинное убежище для души чувствительной. Последуй его примеру. Ты имеешь талант редкий; избери же землю, достойную его, и приготовь для будущего новую пишу сердцу и уму, новую славу и новое сладострастие любимцам прекрасного"*****. "Он у нас великан посреди пигмеев, прекрасная колонна среди развалин", пишет Батюшков о Жуковском: "баллады его прелестны, но балладами не должен себя ограничивать талант редкий в Европе"******. Батюшков протестует против его переводов с немецкого: добро переводить философов, "но их-то у нас читать и не будут. Что касается до литературы их, собственно литературы, то я начинаю презирать ее... У них все каряченье и судороги... Слог Жуковского украсит и галиматью, но польза какая, то есть, истинная польза? ... Не лучше ли посвятить лучшие годы жизни чему-нибудь полезному, то есть таланту, чудесному таланту?.. Правда, для этого ему надобно переродиться. У него голова вовсе не деятельная. Он все в воображении"*******.

   ______________________

   * Сл. его письма к Гнедичу, февраль-март 1811 г., и к Жуковскому, июнь 1812 г. Сл. Соч. Батюшкова, т. III. стр. 111 и 187.

   ** К князю Вяземскому, первая половина июля 1812 г., 1. с. стр. 194.

   *** К нему же 10 июня 1813 г., 1. с. стр. 227-8.

   **** К нему же 3 ноября 1814 г., 1. с. стр. 306.

   ***** Середина декабря 1815 г. 1. с. стр. 356-7.

   ****** К Гнедичу, вторая половина февраля 1817 г., 1. с. стр. 416.

   ******* К князю Вяземскому 1817 г., 4 марта 1. с. стр. 427-8.

   ______________________

   Предметом "важным", достойным Жуковского, долго считали затеянную им поэму "Владимир", сюжетом которой он занимался с 1810 года и которую никогда не написал. Около 1820-х годов о ней уже молчат, но приятели по-прежнему чего-то ждут. "Жуковский уже похитил творческий пламень, - писал кн. Вяземский, - но творение не свидетельствует еще земле о похищении небесном. Мы, посвященные, чувствуем в его руке творческую силу; но толпа чувствует глазами и уверяется осязанием. Для нее надобно поставить на ноги и пустить в ход исполина: тогда только поклоняется она. К тому же искра в действии обширным пламенем возносится до небес и освещает окрестности; праздная, она - тот же огонь, но светится только для некоторых и гаснет забытая"*.

   ______________________

   * Князь Вяземский Ал. Тургеневу 1819 г. И июля (выписка из "журнала" 10 июля). Так и в старой записной книжке, сл. Поли. собр. соч. кн.. Вяземского, т. IX, стр. 30; те же строки внесены кн. Вяземским в один из альбомов Жуковского (начатом в Берлине 16/28 декабря 1820 г.) с замечанием: "Все это написано не для тебя, а было написано про себя в Варшаве" (следующая затем запись датирована: Царское Село 30 нюня 1820 г.). Перед этой заметкой, другая, крайне характерная, как признание: "Я желал бы уместить все бытие свое в одно чувство, а это чувство издержать в одном ощущении. О небо! небо! Зачем, при склонностях мирных дало ты мне порывы мятежные? Зачем не умею вкусов своих согласовать с страстями своими? Тихое забвение, убежище уединенное, тень двух-трех дерев, светлый бег ручья! При вас мысль моя отдыхает, вами ограничилось бы честолюбие моих желаний, но страсти, роковые страсти, на крыльях бури уносят меня далеко от вас! В волнении тоски беспредельной я по вас вздыхаю, на вашем безмятежном лоне порываюсь на движение новое и в борьбе всегдашней с самим собою почерпаю жизнь в потрясении и стычке наклонностей, друг другу противных. Но мне ли сетовать о том? Не из сего ли тайного и глупого волнения родится вечно бьющий источник поэзии, который один может утолить жажду души, чужой темным благам, души, иссохнувшей бы на почве, где, по преданиям толпы, растет человеческое счастие и расцветают житейские выгоды?"

   ______________________

   Рассчитывали, что Жуковского расшевелит Байрон. По всем признакам Жуковский "точно воскресает, - пишет Ал. Тургенев, - и гений-воскреситель его есть Byron, да и отдых в пользу. Он теперь нянчится только с фрейлинами, ест их конфекты и пьет за них шампанское. Вино поэзии веселит сердце его, а с ним и воображение". Лишь бы он бросил стихотворные безделки, и, "хотя в один присест и с натугою, пусть разродится гений его обдуманным и достойным его произведением... Я восхищался уродливым произведением Байрона: "Манфред", трагедия. Жуковский хочет выкрасть из нее лучшее"*. - "Есть много забавного и поэтического в стихах Жуковского, - отвечал кн. Вяземский, - но мало создания: надобно было накормить вымыслами, а то как-то голо и худощаво, тем более, что длинно, даже и чувства мало"**. Кн. Вяземский увлечен Байроном: "Что за скала, из коей бьет море поэзии! Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов?"*** - спрашивает он и с удовольствием слышит, что Жуковский питается и бредит Байроном, готовит переводы****. "Дай Бог, чтобы Жуковский впился в Байрона. Но Байрону подражать не можно: переводи его буквально, или не принимайся. В нем именно что и есть образцового, то его безобразность. Передай все дикие крики его сердца; не подливай масла в яд, который он иногда из себя выбрасывает; беснуйся, как и он, в поэтическом исступлении. Я боюсь за Жуковского: он станет девствовать, а никто не в силах, как он, выразить Байрона. Пускай начнет с IV-й песни "Пилигрима", но только слово в слово, или я читать не буду"*****, "Жуковский дремлет над Байроном, Вяземский им бредит", - писал Ал. Тургенев И.И. Дмитриеву******.

   ______________________

   * 1 А. Тургенев князю Вяземскому 13 августа 1819 г.

   ** Князь Вяземский Тургеневу 15 августа 1819 г.

   *** К Ал. Тургеневу 11 октября 1819 г.

   **** К нему же 22 октября 1819 г.

   ***** К нему же 1 ноября 1819 г.

   ****** 6 января 1820 г., cл. Русский Архив 1867 г., ст. 652-3.

   ______________________

   Жуковский чувствовал, что его поэзия захирела, и чаял себе обновления от заграничной поездки. "Что делает жемчуголов Жуковский? Много ли раковин навезет? Ему должно будет грянуть на публику чем-нибудь тяжким, - писал кн. Вяземский А. Тургеневу (18 декабря 1821 г.), - а ради Бога, не давайте ему метать бисер в журналы. Публика, то есть, свиньи, топчет его без понятия. Все к нему веру потеряли. Он молчи или снова заколдуй".

   Вместо того Жуковский пристрастился к Муру ("Пери и ангел" напечатан в Сыне отечества 1821 г. N 20, стр. 243-265), и Пушкина это бесит; "и что ему понравилось в этом чопорном, подражателе безобразному восточному воображению?.. Пора ему (Жуковскому) иметь собственное воображение и крепостные вымыслы"*; иное дело Тасс, Ариост, Гомер, другое Маттиссон, Мур, Саутей"**.

   ______________________

   * К князю Вяземскому 1822 г., 2 января.

   ** Он же Гнедичу того же года, 27 июня. Сл. такие же укоры Гнедича самому Жуковскому за его манеру переводить второстепенных авторов. Московский Вестник 1827 г., ч. 6, стр. 318-19.

   ______________________

   Жуковского ждали из-за границы в конце 1821 года. Что он привез, спрашивал кн. Вяземский, полагая, что он уже вернулся, "и хорош ли он приехал?" Письмо переходит к критике "Летнего вечера", явившегося впервые в N 4 издания "Для немногих" (1818 г.), а теперь перепечатанного в Сыне отечества 1821 года (N 4-5, стр. 252 след.). "Если подумать, что Жуковский, нагулявшись по белой Европе, присылает в гостинец в Россию такие стихи, то в самом деле пришлось бы пожалеть о затмении Жуковского. А сволочи того и надобно... Как можно, говорят они, он писал в старину оды и стихи к светлейшему, да удостоился писать к самому благочестивейшему и самодержавнейшему государю, а теперь сбивается на стишки про солнышко.

   Есть и про солнышко беда:
Нет ладу с сыном никогда.

   Это значит из попа да в дьяконы. Оно и в самом деле почти так"*.

   ______________________

   * К Ал. Тургеневу 22 ноября 1821 г.

   ______________________

   6 февраля 1822 года вернулся Жуковский, вернулся необновленный. "Жажду - тебя видеть", - писал ему кн. Вяземский (16 февраля 1822 г.); просит прислать "Орлеанскую Деву", спрашивает, почему не перевел он "Лару" или "Жиаура"*, вел ли он свой журнал, сбирается ли что-нибудь издать о своем путешествии. "Соберись с силами и напиши мне, что делать думаешь, как жить будешь. Сердись или нет, а я все одно тебе говорю: продолжать жить, как ты жил, совестно тебе. Отряхнись! "Имей одну ногу долу, а другую горе, а обеими на лощине тебе стоять не годится: приростут ноги и нальются свинцом. В тебе то и беда, что ты поэзию свою разносишь повсюду с собою. Жасмин жасмином остается и в конюшне, но какая от него прибыль? Подумай, что ты сделал для славы своей и отечества в течение этих пяти или шести лет? Накидал несколько цветов на истуканов; рано или поздно они должны поблекнуть; им тут не место. Не забудь при том, что ты в самой поре мужества: теперь пора резать для потомства. А скажи по совести, в состоянии ли ты заняться трудом важным посреди стихии, в коей трепещешься? Минерва выскочила не из напудренной головы. Пудра сушит мозг, поверь мне. Ничего не пиши, то есть, не печатай, или одно достойное тебя... ты истощился на безделицы. В тебе остается силы только на Геркулесовский подвиг. Тут ты опять окрепнешь. Конечно, много у тебя недоброжелателей и завистников, но в числе твоих осудителей встречаются и судии беспристрастные, не менее первых строгие, но основательнее. Скажу тебе искренно: едва ли не я один оставался рыцарем твоим, не из слепой привязанности к тебе, но из верного познания тебя. Публика не видит тебя за кулисами; для нее ты и живешь только что на сцене"**. "О твоей бездейственности я более жалею, нежели ты сам, - пишет Жуковскому Ал. Тургенев***. - Что ты голоса не подаешь о себе публике? Зачем не кончил перевод элегии Парни?"**** "Что душа Жуковский,- и что душа Жуковского? Не его дело переводить Вергилия ... В таком занятии дарование его не живет, а прозябает; не горит, а курится; не летает, а движется... Зачем бросил он баллады? ... Свободный рыцарь романтизма записывается в учебные батальоны Клейнмихеля классиков!"*****

   ______________________

   * "Правда ли, что Жуковский переводит Гяура"? (Пушкин к Ал. Тургеневу, Одесса, 1823 г., 1 декабря).

   ** Русский Архив 1900 г., N 2, стр. 183-4.

   *** Приписка к письму Блудова 9 июня 1822 г. Сл. ibid. 1902 г. N 6, стр. 340 и выше стр. 296, прим. 2.

   **** Отрывок перевода элегии Парни ("В разлуке я искал смягченья тяжких бед") относится к 1806 году.

   ***** Князь Вяземский к Ал. Тургеневу 3 июля 1822 года. "Разрушение Трои" из Вергилия явилось в Полярной Звезде 1823 года, но 5-м изданием отнесено к 1822 г. Сл. письмо князя Вяземского к Жуковскому 13 декабря 1823 г.: "Что делаешь? Все ли Енеидишь, или уже не идешь?" Сл. Русский Архив 1900 г. N 2, стр. 191.

   ______________________

   Между тем явился "Шильонский узник" (цензурное разрешение 14 апреля 1822 г.), и Пушкин восхищен. "Перевод est tour de force. Злодей! В бореньях с трудностью силач необычайный*. Должно быть Байроном, чтобы выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтобы это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни "Светланы", ни "Людмилы", ни прелестных элегий первой части "Спящих Дев". Дай Бог, чтоб он начал создавать"**. Д.В. Давыдов "негодует на Жуковского, зачем он только переводит"***. "На балу я много занимался Жуковским, - писал Сперанский дочери 25 января 1823 года, - искал возбудить в нем чувство оригинальности, но он весь сжат в переводах и, кажется, дальше не пойдет Делиля; и то хорошо, конечно, но жаль, что не более"****.

   ______________________

   * Сл. кн. Вяземский "К В.А. Жуковскому". Подражание сатире III Депрео (1821 г.):

  

   О ты, который нам явить с успехом мог

   И своенравный ум, и беспорочный слог,

   В борсньи с трудностью силач необычайный.

  

   ** Гнедичу 27 сентября 1822 г.

   *** Барсуков, Жизнь и Труды Погодина, I, 197 (Погодин под 16 октября 1822 г.).

   **** На память гр. Сперанского. Спб. 1872 г., стр. 597. Сл. там же стр. 613 след. письмо от 2 марта 1823 г.: Сперанский сообщает, что третьего дня был на экзамене в Екатерининском институте. Три девицы пели стихи Жуковского "на выпуск". "Стихи, жаль, посредственны. Говорят, что он спешил, но как бы он ни спешил, он должен был сделать лучше. Горькое условие великой славы! Тут нет почти ни одной искры тонкого, глубокого чувства, а предмет так к тому удобен. Какая тема: невинность, вступающая в свет!" Среди печатных стихотворений Жуковского есть несколько написанных на "выпуски" 1821, 1824, 1826 и 1827 годов, но ни одного, относящегося к 1823 году. В альбоме Жуковского, с черновыми редакциями его стихотворений 1822-1823 годов, сохранилась прощальная песня, написанная для воспитанниц одного из институтов. (Нач.: "Ты, здешних мест благотворящий гений...", сл. Бумаги Жуковского стр. 90). 1 июня 1823 г. Плетнев сообщал Жуковскому, что в Институте, по случаю праздника 25-летия, его стихи были прочитаны, Государыня растрогана и сам Плетнев невольно заплакал, дочитавшись до того места, где Жуковский упомянул о голосе "умолкнувшем, но нами не забытом".

   ______________________

   "Надо взять тебя под опеку, - писал Жуковскому кн. Вяземский, возмущенный тем, что он напечатал в Полярной Звезде "столько пустяков". - Как миллионщику носить в кармане медные деньги? Конечно, это все деньги для знатоков, но для толпы это смешно. В полном собрании твоих сочинений они могли бы иметь свое место, но тут выходить напоказ, в ряду с мальчишками-недорослями и состарившимися прохвостами, с безделками, не имеющими никакого выдающегося достоинства, ни в отношении мыслей, ни в отношении выражения, есть дело непростительное, для друзей твоих прискорбное, для холопов литературных утешительное и барышное... Как ни говори, тебе необходимо пустить свою жизнь в выжигу; или решиться только чувствовать, а ничего не производить... Я похож на дьячков, которые другим поют: Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите, а сами рыгают в то время луком и сивухою. Говорю тебе о жизни, а сам гнию со всех концов. Но какая разница между твоим запасом жизни и моим! Из капли твоей плоти выскочит дюжина моей братии" (9 февраля 1823 г.)*.

   ______________________

   * Сл. Русский Архив 1900 г. N 2, стр. 189. Сл. его же письмо к Жуковскому 27 августа 1823 г. ibid. стр. 191.

   ______________________

   Умер Байрон: "Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину, - пишет кн. Вяземский. - Вот случай Жуковскому! Если он им не воспользуется, то дело кончено: знать пламенник его погас"*. Жуковскому не до того было: он узнал об этой смерти, когда у него на руках был сумасшедший Батюшков**. Но Кн. Вяземский настаивает: "Неужели Жуковский не воспоет Бейрона? Какого же еще ждать ему вдохновения? Эта смерть, как солнце, должна ударить в гений его окаменевший и пробудить в нем спящие звуки! Или дело конченное? Пусть же он просится в камер юнкеры или в вице-губернаторы"***. - "Жуковского я получил. Славный был покойник, дай Бог ему Царствие Небесное"****.

   ______________________

   * Ал. Тургеневу 26 мая 1824 г.

   ** Ал. Тургенев кн. Вяземскому 3 июня 1824 г.

   *** Ал. Тургеневу 11 июля 1824 г.

   **** Пушкин брату 1824 г. 13 июня.

   ______________________

   Кроме "Песни" 1820 г. ("Отнимает наши радости"), прилаженной к собственному душевному настроению, и "Шильонского узника", Жуковский ничего не взял из Байрона. Он побаивался его "яда", как выразился кн. Вяземский, не даром опасавшийся, что, переводя Child Harold'a, он начнет "девствовать". "В стихах Байрона находил я некоторое сходство с вами, - писал Жуковскому Уваров (20 декабря 1814 г.), - но он одушевлен гением зла, а вы гением добра"*. "Ты на солнце европейском ... должен очень походить на Байрона, еще не раздраженного жизнью и людьми"**, - говорил кн. Вяземский (15/27 марта 1821 г.), когда Жуковский переводил "Шильонского узника". Но "Шильонский узник" для Байрона поэма не показная. "Многие страницы его вечны, - писал Жуковский Козлову (27 января 1833 г.), - но и в нем есть что-то ужасающее, стесняющее душу. Он не принадлежит к поэтам-утешителям жизни. Что такое истинная поэзия? Откровение божественное произошло от Бога к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних ее пределах. Поэзия Байронова не выдержит этой поверки", тогда как А.Н. Муравьев - "поэт в благородном смысле этого слова". Главный источник байроновского негодования - скептицизм, добавляет Жуковский позднее ("О меланхолии в жизни и поэзии", 1845 г.); "дух высокой, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения... Но Байрон сколь ни тревожит ум, ни повергает в безнадежность сердце, ни волнует чувственность, его гений все имеет высокость необычайную (может быть, от того еще и губительнее сила его поэзии): мы чувствуем, что рука судьбы опрокинула создание благородное и что он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти - перед нами титан Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвет его внутренность" ("Слова поэта - дела поэта", 1848 г.).

   ______________________

   * Русский Архив 1871 г. N 2, стр. 0163-4.

   ** Русский Архив 1900 г. N 2, стр. 182.

   ______________________

   В этом полуопределении поэт взял верх над моралистом. Не надо, забывать, однако, что за характеристикой Байрона следует другая, оттеняющая ее: характеристика неназванного немецкого поэта, одаренного, как никто, "чародейным могуществом слова", но "хулителя всякой святыни", "свободного собирателя и провозгласителя всего низкого, отвратительного и развратного". Байрон выигрывал в этом соседстве.