Главная » Книги

Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения", Страница 10

Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30

nbsp; Und wer den besten seiner Zeit genug getan,
   Der hat gelebt fur alle Zeiten.
  
   Если Воейков уже возвратился, то обнимаю его и желаю ему быть скоро - без желания и надежды". - Стихи из пролога к Шиллерову Валленштейну; Ал. Тургенев любил их повторять. Сл. выше стр. 85, прим. 3.
   ______________________
   "Ты велишь мне писать, - повторяет он в другом письме (второй половины мая). - Друг бесценный, душа воспламеняется при всем великом, что происходит у нас перед глазами. Сердце жмется от восторга при воспоминании о нашем Государе и той божественной роли, которую он играет теперь в виду целого света. Никогда Россия не была столь высоко возведена. Какое восхитительное величие! Но как нарочно теперь и засуха в воображении. Мысли пробуждаются в голове, но, взявшись за перо, чувствую, что в нем паралич". И не смотря на это, он подумывает иногда о послании к "нашему Марку Аврелию. Какой прелестный характер! И какие страницы для истории 1814 год приготовил! О милая Русь! Как возвышается душа при имени русского! И как не обожать того, кто нас так возвеличил! Брат, брат! Если бы счастие, что бы я написал! Но как же велеть душе летать, когда она вязнет в тине? Поэзия есть счастие, то есть тишина души, надежда в будущем, наслаждение в настоящем. Как иметь стихотворные мысли, когда все это погибло?.. Я сказал в последнем моем письме, что профессорство Воейкова мне повредит. Нет, это вздор! И сам не понимаю, почему это сказал. Смотри, и ты не вооружись против профессорства. Если кто может мне сделать добро, так конечно Воейков".
   О своем объяснении с Протасовой писал Жуковский 5-го же мая и Киреевской. Оказывается, Маша все сказала матери "и прибавила то же, что я, то есть, что спокойствию ее готова жертвовать своим собственным". Результатом объяснения было то, что Жуковского обязали не показываться в Муратове до приезда Воейкова, и он принужден скитаться целый месяц. В половине июня приедет Воейков, "он нам поможет, а пока его подагрик - надежда крепко охает..." Что если суждено положить его в гроб? "Ничего пустее и гнилее не представить той жизни, которую он мне после себя оставит. А вы еще утешаете меня вечностью. О, вечность - прекрасная бездна, да только бы поскорее... Поэзия! Но поэзия и счастие одно и то же! Можно с большим наслаждением ковать подковы или строгать доски, чтобы рассеять себя усталостью, но писать стихи - для этого нужно быть в свете, иметь надежду на жизнь, потому что со всякою хорошею мыслию сливается нечувствительно и земное воспоминание о том, что мило в жизни".
   Письма 5-го мая, как и следующие, майские и июньские, к Тургеневу и Киреевской писаны из Черни. Любовь ищет опоры в самоотречении - это тоже любовь: отречение от личного счастья, чтобы оберечь счастье семьи, спокойствие Маши; отречение от счастья, если б на него согласились только формально, не по убеждению и не добровольно. "Разве мы с Машей не на одной земле и не под одним отеческим правлением? - утешает он себя в письме к Киреевской (конца мая или начала июня 1814 г.). - Разве не может друг для друга жить и иметь всегда в виду друг друга? Один дом - один свет, одна кровля - одно небо, не все ли равно? А будущее все еще наше!"
   В июне Тургенев и Вяземский списались о Жуковском. Тургенев получил его послание к себе ("В день счастья"). "Превосходно! Боюсь напечатать его, ибо из его стихов узнают тайну души моей, которая от Жуковского не была скрыта... Жуковский est aussi dans le vague (также в неопределенности - фр.). Он сбирается говорить со мной и советоваться, и ничего не делает кроме прекрасных стихов. Надобно решить его нерешимость. Услышит ли он, наконец, голос дружбы, призывающий его к берегам Невы?" (июня 1814 г. кн. Вяземскому)*. "Наш Жуковский погибает, и я едва не плачу с досады, - отвечал князь Вяземский (15 июня), - образумится ли он когда-нибудь, заживет ли так, как и рассудок, и все, и всё велят ему жить? Я ожидаю его к себе"**.
   ______________________
   * Русский Архив 1866 г. N 6, стр. 880.
   ** Остафьевский Архив I, письмо N 17, 15-го июня 1814 г.
   ______________________
   Получив письмо кн. Вяземского, приуныл и Тургенев, хотя его и подбодрил несколько ответ Досифея на запрос, обращенный к нему по делу Жуковского. Досифей писал уклончиво, не решая дела по существу: "мать невесты мнит, якобы(Жуковский сын ее отца) ... Да избавит меня Господь дело решить на одном якобы"*.
   ______________________
   * Ал. Тургенев Жуковскому 26 июня 1814 г. (неизд.).
   ______________________
   В Муратове Жуковский вернулся, вероятно, к приезду туда Воейкова, как видно из следующего письма к Маше 21 июня.
   Перед нами тетрадка в 16-ю долю листа, в обложке из синей бумаги: образчик тех писем-дневников, который вели Маша и Жуковский для себя и друг для друга, обмениваясь ими, когда жили порой под одной кровлей, потому что иначе побеседовать не удавалось*. Тетрадка, надписанная "июнь", начинается стихотворением:
  
   Мой друг утешительный!
   Тогда лишь покинь меня,
   Когда из души моей
   Луч жизни сокроется!
   Тогда лишь простись со мной!
   Источник великого,
   И веры, и радости,
   И в сердце невинности,
   Мне силу и мужество
   И твердость дающая.
   Мой ангсл-сопутница
   И в жизни, и в вечности!
  
   ______________________
   * Как июньский дневник 1814 года, так и следующие за июль и сентябрь того же года и за апрель 1815-го, доставлены были мне А.Ф. Онегиным и будут напечатаны в изданиях 2-го Отделения Имп. Академии Наук. Пользуюсь ими здесь с разрешения владельца.
   ______________________
   "21-го июня, понедельник. Я возвращаю тебе май(т.е. белую тетрадку для ведения дневника) пустой совершенно. Что было в него записывать? Нужно ли было выражать для моего друга такое состояние души, которое было ее недостойно? Пустота в сердце, непривязанность к жизни, чувство усталости - и вот все. Можно ли было об этом писать? Рука не могла взяться за перо. Словом, земная жизнь была смерть заживо". У него являлось желание умереть; но как заплатить Маше за все те чувства, которые она в нем поселила, "презрением к жизни, к самому себе, низостью, отчаянием"? Нет, он должен любить ее "иначе", должен жить для нее. "Как живо чувствую в эту минуту всю высокость жизни, посвященной добру и тебе. Не знаю, как пробудилось во мне это чувство, но это сделалось вдруг". По началу его письма к Марье Николаевне (Свечиной), которое Маша читала, она могла судить, что расположение его духа было другое, "и мысли и чувства были черные. Вдруг как будто свет озарил мое сердце и взгляд на жизнь совсем переменился". - Жуковский остановился на этом месте письма, чтобы пойти в залу искать платка; Маша подала ему - изломанное кольцо. "Какой прекрасный знак! Друг мой, оно дано тебене мною. Возьми мое. Пускай оно означает совершенную перемену моих чувств к тебе на лучшее, совершеннейшее чувство самой чистой, неизменной привязанности; в ней истинная моя жизнь, она будет для меня источником верного счастья, добра, надежды, религии и наконец получит награду от Того, Кто будет видеть жизнь мою, Кто соединит нас и освятит наш союз. В знак того жедай и твое мне кольцо от себя: обручимся во имя Бога на добродетель, на хорошую жизнь, которая пройдет если не вместе, то по крайней мере одинаково и для одного". Будь им полная свобода любить друг друга и показывать друг другу без принуждения самую чистую привязанность, они были бы счастливы вместе и сохранили бы свое счастие непорочным. "Но ожидать такой доверенности невозможно. Захочешь ли, чтобы я был только терпимым в твоей семье, без уважения, без дружбы; чтобы я всякую минуту чувствовал недостаток счастия, завидовал тем, кто пользуется бесценным правом делить все с тобою?" Он много выстрадал в последний месяц разлуки, но Маша стала ему "еще милее, еще святее и необходимее прежнего", без ободрительного воспоминания о ней он ничто; она его убежище; как могла она сказать в своем последнем бесценном письме: "я даже желала бы, чтобы ты меня любил менее?" В его любви - вседля него; его сила и деятельность в настоящем, прекрасное в будущем; с ее любовью он может воображать вечность, она даст ему пример религии; с нею он богач. Лишь бы твердая вера друг в друга, продолжает он, ссылаясь на свое письмо к Марье Николаевне: Провидение указало им прекрасную цель, но счастье надо заслужить - испытанием. "Признаюсь тебе, с тех пор как сюда возвратился, я несколько поколебался в этих мыслях. Видя тебя снова, чувствую все то жестокое горе разлуки, которое стесняло мне душу, вижу одно только то счастие, которого я лишен - и забываю о том, которое мне осталось. Видеть тебя перед собою и иметь одно только воспоминание о тебе - какая разница! Но я не хочу сражаться с этим чувством - пускай оно меня мучит! Теперь последнее время - оно бесценно при всех страданиях. Но даю тебе слово, что убийственная безнадежность ко мне уже не возвратится... Прошу от тебя только одного: будь мне примером и верным товарищем в этой твердости, в этой взаимной доверенности... Я сделал себе правило, которое одно мне на целую жизнь послужить может. При всяком чувстве, при всякой мысли, при всяком намерении буду у себя спрашивать: достойны ли они моей Маши? Можно ли ей их открыть? Будет ли и должна ли она в них участвовать? Милой ангел, разве этого не довольно, чтобы не только не испортиться, но еще и сделаться лучшим". Он говорит ей о своем плане жизни: он будет читать - собирать хорошие мысли и чувства; писать для славы и пользы, делать все то добро, которое будет в его власти. Слава получила теперь для него какую-то необыкновенную прелесть: она будет слышать о нем, честь его имени, "купленная ценою чистоты", будет принадлежать ей. Эта надежда его радует; пока он слишком мало сделал добра, теперь у него много причин сделаться добрее, и всякое доброе дело будет новою связью с Машей. "О, если бы только это не осталось одним намерением! Боюсь своей лени ... но ты со мною", и он просит ее благословить его на такую жизнь. Он будет жить в Мишенском, Долбине, Черни, будет заглядывать в Москву; уединение для него лекарство, рассеяние не только не нужно, но и вредно: от чего рассееваться? Неужели желать забыть все ему милое, все лучшее? - Но "какое горькое сиротство в этом слове: быть розно с тобою!" Да разве он думает о своем счастье? Он будет жить для ее счастья, для него думать, чувствовать, делать, писать. "О если бы только иметь довольно твердости! Но моя твердость зависит от твоей. Будь моим утешителем, хранителем, спутником жизни".
   Маша советовала ему перебраться в Петербург, искать службы; но Петербургская жизнь не совместна с занятиями, служба с свободой. Правда, Петербург их сблизит, - но не соединит; быть у них гостем, "увидеться для того, чтобы расстаться - какое мучение! Быть подле вас и не с вами - как это тяжело!" Если б это привело "к чему-нибудь счастливому" - но на это надеяться нечего. "Моя последняя надежда была на Воейкова. Милой друг, эта надежда пустая: он не имеет довольно постоянства, чтобы держаться одной и той же мысли. Я боюсь быть к нему несправедливым, но кажется мне, что пылкость его и рвение более на словах, и он слишком переменчив для приведения чего-либо к концу. И не сомневаюсь в его дружбе, но теперешний тон его со мною не похож на прежний. Он прежде говорил так часто онашей жизни вместе; теперь об этом нет и в помине. Il s'est trop vite resigne pour moi (Для меня он слишком быстро смирился. - фр.). Мы с ним живем под одною кровлею и как будто не знаем друг друга, а нам жить вместе не долго. Одним словом, лучше не ждать ничего и ни от кого, а верить Тому, Кто не обманывает, не переменяется. О, мой милой друг! Ему поручаю твою судьбу и твое будущее - и в этом все мое". Пусть она занимается собою, бережет свое здоровье, читает то, что питает душу; "план чтения у тебя есть"; "я желал бы, чтобы ты не бросала и своих feuilles volantes. Записывай дни свои, мысли и то, что хорошего заметишь в книгах. Я то же буду делать и с своей стороны. Когда-нибудь разменяемся". Екатерине Афанасьевне он будет писать, но лишь тогда, когда с ней расстанется. "Я никакой надежды не полагаю на свое письмо, но сказать ей все необходимо. Ее мнение обо мне несправедливое и унизительное - это надо ей доказать. Более ничего и не желаю. Я не хочу, чтобы она считала, что я признаю себя виноватым, что принимаю изгнание из ее дома с покорностию раскаяния. Нет, такое мнение о себе ей оставить мне невозможно. Теперь она со мной ласкова. Я этого не приму за дружбу, и вера к ее ласке совсем исчезла в моей душе. Но я благодарен ей и за добрую наружность. Теперь вижу в ней одну твою мать, и это для меня свято. Почтение, неожидание ничего и терпение - вот все. Письмо мое будет просто. Отъезд мой не будет разрывом. Наружная связь будет сохранена".
   Прилагая незаполненную тетрадку майского дневника, Жуковский просит Машу вписать в нее это письмо и прибавить свой ответ. "Эта книжка будет моим законом. А то, что ты мне напишешь, перепишу для тебя". Вся его жизнь будет посвящена исполнению "этих добрых намерений или (чтобы кончить одной чертою) любви к тебе". Он чувствует за себя и за нее высокую твердость, которая говорит ему: "вы ни от чего теперь не зависимы. Ни судьба, ни люди не истребят того, что вы имеете. А лучшее впереди. Там Бог! Он вас видит, и вы в любви его неразлучны. Некогда будете сами это чувствовать, а теперь только верьте и будьте выше своего жребия".
   Дневник кончается выборкою из VII-й песни Виландова Оберона. Гюон и Реция-Аманда преступили завет Оберона - жить друг с другом, как брат и сестра, пока папа Сильвестр не освятит в Риме их союз; в наказание за это буря выбросила их на необитаемый остров, где они терпят холод и голод - и Реция-Аманда утешает милого. В следующих выборках утешителем выступает Жуковский, ввиду этого выпущены два стиха подлинника; испытания влюбленных представляются как бы в христианском освещении, и Жуковский выписывает Ег (Он) с большой буквой, когда в тексте дело идет об - Обероне.
  
   72. Lafi mich* Aus dem geliebten Mund was meine Seele haBet
   Nie wiederhoren! Klage dich
   Nicht selber an, nicht Den, der, was uns driicket,
   Uns nur zur Priifung, nicht zur Strafe zugeschicket,
   Er priift nur, die Er liebt, und liebet vaterlich!
  
   75. Die Hand, die uns durch dieses Dunkel fflhrt,
   LaBt uns dem Elend nicht zum Raube;
   Und wenn die Hoffnung auch den Ankergrund verliert,
   So laB uns fest an diesen Glauben halten,
   Em einz'ger Augenblick kann alles umgestalten!
  
   76. Doch laB das Argste sein! Sie ziehe ganz sich ab,
   Die Wunderhand, die uns bisher umgabt;
   LaB sein, daB Jahr um Jahr sich ohne Hiilf erneue.
   ...........................................
   Fern sei es daB mich je was ich getan gereue!**
   Und lage noch die freie Wahl vor mir,
   Mit frohem Mut ins Elend folgt' ich dir!
  
   77. Mir kostet's nichts von Allem mich zu scheiden,
   Was ich besaB; mein Herz und deine Lieb' ersetzt
   Mir alles; und so tief das Gluck herab mich setzt,
   Bleibst du mir nur, so werd' ich keune neiden,
  
   Die sich durch Gold und Purpur gliicklich schatzt.
   Nur, dafi du leidest, ist mein wahres Leiden!
   Ein trilber Blick, ein Ach, daU du entfahrt,
   Ist was mir tausendfach die eigne Not erschwert.
  
   78. Sprich nicht von dem, was ich fur dich gegeben,
   Fur dich getan! Ich tat, was mir mein Herz gebot,
   Tat's, fur mich selbst, der zehenfacher Tod
   Nicht bittr'er ist, als ohne dich zu leben.
   Was unser Schicksal ist, hilft deine Liebe mir,
   Hilft meine Liebe dir ertragen,
   So schwer es sei, so unertraglich - hier
   1st meine Hand! - ich will's mit Freuden tragen.
  
   (72. He заставляй меня больше никогда слышать из любимых уст то, что ненавидит моя душа! Не обвиняй ни себя, ни Того, кто послал нам наши тяготы в испытание, но не в наказание; Он испытывает лишь тех, кого любит, и любит отечески!...
  
   75. Рука, что ведет нас через этот мрак, не отдаст нас в добычу беде; и даже когда надежде некуда бросить якорь, будем тверды в этой вере, одно единственное мгновение может переменить все!
  
   76. Но пусть свершится самое злое: исчезнет чудесная рука, что доныне держала нас; пусть тянутся годы без помощи ... я не раскаюсь в том, что когда-либо сделала! И будь передо мной выбор, я бодро и храбро последовала бы за тобой навстречу невзгодам!
  
   77. Мне ничего не стоит расстаться со всем, чем я обладала, мое сердце и твоя любовь заменяют мне все; и в какое бы низкое положение ни поставила меня судьба, если ты останешься со мной, я не стану завидовать тем, кто мнит себя счастливым благодаря золоту и пурпуру. Лишь то, что ты страдаешь, - мое истинное страдание! Печальный взгляд, вздох, вырывающийся у тебя, - вот что тысячекратно утяжеляет мою собственную беду.
  
   78. Не говори о том, что я дала тебе, что я сделала для тебя! Я сделала, что приказало мне мое сердце, сделала это для самой себя; десятикратная смерть не горче, чем жизнь без тебя. Твоя любовь помогает мне, а моя - тебе переносить нашу участь; как бы тяжела, как бы невыносима она ни была, - вот моя рука! - я претерплю ее с радостью. - нем.)
   ______________________
   * У Виланда VII, 72: Lass, spricht sie, HUon, mich (He заставляй, сказала она, Гюон, меня...).
   ** У Виланда VII, 76:
   Lass sein. daft Jahr um Jahr sich ohne Hiilf emeue,
   Und deine liebende getreue
   Amande finde hier aufdiesem Strand ihr Grab:
   Fern sei и т.д.
  
   (Пусть тянутся годы без помощи и твоя любящая верная Аманда найдет здесь, на этом берегу, свою могилу...)
   ______________________
   Следующая тетрадка дневника, надписанная июлем, ведет непосредственно далее. В заголовке третья строфа "Песни" (подражания немецкой), которую 1-е и 2-е издание Сочинений Жуковского отнесли к 1811 году, 5-е к 1813-му). Третья строфа начинается стихом: "Мой милый друг, нам рок велит разлуку"; припев, проходящий через всю песню: "Меня, мой друг, не позабудь"!
   Первая пометка 28 июля: "Я еду по вашим следам. Остановился в Куликовке в 17-ти верстах от Орла, там, где вы ночевали в последний раз, возвращаясь с ярмарки. Сижу на том месте, где ты сидела, мой милый друг, и воображал тебя. Хозяйка мне рассказывала об вас, и я уверил ее, что я - жених, но что невеста моя не младшая, а старшая дочь той госпожи, которая у ней останавливалась... Ты видела меня грустным, друг милый, в последние дни - может ли быть иначе? Во всяком положении, где бы я ни был, грусть, более или менее, будет в моем сердце - она будет его обыкновенным состоянием... Вчера, подъезжая к Мценску, я смотрел на рощу, которая растет близ дороги; погода была тихая и роща была покрыта прекрасным сиянием заходящего солнца. Чувство во мне было приятное, но с этой приятностью соединено было уныние, которое всегда чувствую, когда что-нибудь подобное мне представится. Я очень понимаю это чувство. Прежде (но давно уже) с приятным впечатлением соединялась всегда веселая надежда на будущее, надежда неизвестная, но еще не обманутая и потому веселая. Теперь при каждом таком впечатлении недостает веселой надежды, и сердце стесняется". Будущего, какое снилось, ждать нечего; надо "ограничить себя настоящим", - и Жуковский приводит первый стих своего стихотворения "К самому себе":
   Будь настоящее твой утешительный гений,
   точно хочет утвердить себя в этом взгляде, но сам замечает, что "все это одно прибежище. Я уцепился за него, как утопающий за доску"; самая мысль для него не ясна, одно только "темное намерение"; в нем самом два человека: вседневный, "то есть, по привычке, не деятельный, следующий своим склонностям, со всеми недостатками, другой - совершенный, то есть в иные минуты готовый на все прекрасное, имеющий высокие мысли и желания". Надо этого совершенного человека сделать вседневным. "Кстати или не кстати" ему пришла мысль об "удовольствии": такого удовольствия, которое пленяет нас одну минуту и исчезает без следа, искать не стоит, одно лишь "удовольствие с воспоминаниеместь прямая принадлежность души человеческой", "только такие удовольствия могут слиться в счастие; но для этого они должны бытьдобрые".
   Все это писано было у дверей постоялого двора в деревне Сорочьи Кусты; в Разбегаевке он не остановился, но видел там двор, где ночевала Маша с матерью. "Около меня бегают три забавных мальчика, хозяйские дети. Я перекупил у них землянику, за которую они предлагали грош, а я дал пятак. Надобно было видеть их гордость, когда они торговались, и смирение, когда торг не состоялся". Но он их утешил, купив землянику и разделив ее между ними. Вот еще мысль, - продолжает он после этой жанровой картинки, - самая верная дорога - прямая, хорошая цель достигается лишь хорошими средствами; так и счастье: как его сохранить, когда оно приобретено дурным способом и, следовательно, мы сделались неспособными пользоваться им? "Важность не в присутствии счастья,а в том, чтобы мы могли выдержать его присутствие".
   29 июня, Губкино. "Лежу в сарае, в санях на сене. Читаю Виландова Diogenes von Sinope и часто прерываю чтение, чтобы думать о тебе. Гулял и по кладбищу - даже и срисовал его". - Следует длинное рассуждение о предведении, предопределении, Провидении; он писал об этих вопросах Лопухину, но письма с ним нет, а Маша хотела знать его мысли на этот счет, и он развивает их и сводит к своему личному положению: Провидение "располагает случаями жизни, располагает их к лучшему и человеку говорит: действуй согласно со мною и верь моему содействию. Что бы ни было, мой друг, но мы должны смотреть на все, что ни встречается с нами, как на предлагаемый нам способ свышеприобресть лучшее. Надобно только верить. Как бы ни было страшно и трудно, а тайный, невидимый помощник близко.
  
   Друг! что беды для веры в Провиденье?
   Лишь вестники, что смотрит с высоты
   На нас святой, незримый испытатель!
   Лишь сердцу глас: Крепись! Минутный ты
   Жилец земли! Есть Бог - и ждет Создатель
   Тебя в другой и лучшей стороне!
   Дорога бурь приводит к тишине..."
  
   5 июля Жуковский писал из Орла, 9 из Котовки. Он был в семье П.И. Протасова, покойный брат которого был женат на Екатерине Афанасьевне, и узнал, что Маша хворала и не писала ему о том. "Ты опять больна и опять начинаешь скрываться! Ты только хочешь носить маску любви ко мне - не сердись за это выражение! Где же любовь, когда нет никакой заботы о себе, когда ты довольствуешься только тем, что я тебе верю, и ни мало не думаешь оправдывать моей веры! Правда, меня с тобой не будет - и я не буду видеть!" Павел Иванович способен принять сильное участие в ихделе, но он безволен, в руках жены; сочувствует им и его сын Александр, советует воздействовать на мнение Екатерины Афанасьевны, надеется на Досифея и Лопухина; он и сам на это надеялся, ждал всего "от ее сожаления, от желания сделать наше счастие. Но их нет! Ты видишь, что маменька не хочет верить, что этотебе нужно, что она только об том заботится, чтобы и другие тому не верили. Наше несчастие для нее не существует. Иначе могла ли она иметь дух с такою холодностью, с таким пренебрежением шутить на счет нашей привязанности, которую называет страстию и хочет представить смешною и странною, а нас какими-то романическими героями и тому подобным?" - Александр Павлович предложил ему поехать вместе за границу: путешествие не отнимет у него его лучшей драгоценности, любви к Маше; и он не прочь от этой мысли, которая в другое время ужаснула бы его, "но теперь и без того надобно будет разлучиться, и скоро. Я думаю, что я долженуехать от вассам, а не ждать вашей поездки в Дерпт. Как жить у вас, зная образ мыслей маменьки? Как быть у вас только терпимым? " Тяжелый опыт последнего месяца доказал ему, какое благо для него любовь к Маше, но от маменьки он не хочет принять никаких благодеяний. "Она не должна думать, чтобы чем-нибудь могла заплатить мне за эту дружбу, которую я от нее требовал в замену моей, и чтобы была какая-нибудь замена того счастия, которого она меня лишила с таким спокойствием... Я недавно между письмами нашел одно свое письмо, написанное к ней в Москве в марте 1811 после вашего отъезда. Не помню, почему оно не послано, но в этом письме я прошу от нее доверенности и уверяю ее, что это единственный способ переменить мою к тебе привязанность в чувство брата и сделать нас счастливыми. Это письмо я ей отдам в доказательство, что онане захотела нашего счастья".
   Последняя хронологическая пометка в дневнике 9-го июля; писана она в дороге ("завтра увидимся, друг милой"); следующая, вероятно, уже в Муратове, может быть, после свадьбы Воейкова: "Милый друг, когда я стоял в церкви и смотрел на нашу милую Сашу и когда мне казалось сомнительным ее счастие, сердце мое было стеснено и никогда так не поразило меня слово "Отче наш" и вся эта молитва. Я читал ее или, лучше сказать, объяснял для себя совсем иначе, нежели как это случалось прежде. Во мне возбудилась доверенность к Промыслу, и будущее не было уже так страшным. Я обещал Саше написать эту молитву с собственными немногими прибавлениями. Где же лучше написать ее, как не здесь? Пусть будет она прежде для тебя, а потом и для нее. Жаль, что это не написалось тогда же так, как было в душе". - Следует разбор и пояснение каждой части, каждого призвания молитвы, например: "Якоже и мы оставляем должником нашим. О! Это пишу от всего сердца! Прочь низкое, прочь злоба! С именем святого Отца всем любовь или всем прощение. Бог станет нас судить, как мы сами здесь судили. Друг мой, я начинаю новую дорогу жизни: вон из сердца всякое чувство ненависти и злобы! Оскорбления не чувствовать не могу, но прочь злоба: я буду достоин моего небесного Отца! Вся моя жизнь Его Провидение".
   "Воейков сейчас рассказал мне ваш разговор с маменькою. Боже мой, сколько обвинений! - Последнее - и кончу навсегда. Сейчас говорили мы с Воейковым, обнялись, плакали и дали друг другу слово в братстве от сердца. Друг мой, будь с ним искренна, ищи в них обоих подпоры и верь им. Доверенность не будет обманута... Ты и Провидение - в вас мое верное счастие"; когда оно сбудется - неизвестно, но "эта спокойная надежда стоит счастия. Я боялся одного, чтобы не захотели делать насилие твоему сердцу; Саша и Воейков ручаются за его сохранение. Я просил Воейкова, как друга, как брата, быть твоим помощником, твоим утешителем. Нет! он не обманет меня... Я просил его ничего более для нас не требовать, но быть только всегда на наш счет неизменным во мнении. Это для него не может быть трудно. Только будьте согласны и не имейте недоверчивости друг к другу. Ангел мой, прости! Благослови тебя Бог!
  
   Я жив - и ты моя!
   В этих двух словах весь мой жребий..."
  
   Свадьба Воейкова состоялась 14-го июля. Жуковский продал свое имение, чтобы составить приданое для Александры Андреевны, посвятил ей свою "Светлану" - и уехал. Вероятно, к этому времени, а не к последней трети года относится следующее событие: Жуковский поручил Воейкову передать Ек. Аф. Протасовой свое (недошедшее до нас) письмо, но тотчас же спохватился: оно показалось ему слишком резким, обидным (он вспомнил, быть может, свои слова о всепрощении), и он посылает вдогонку за ним другое, в котором винит самого себя: он сам нарушил покой семьи и считает необходимым удалиться, но желал бы, чтобы его помнили, любили и уважали и его места в семье не забыли. Счастье, которого он искал, оказалось невозможным, он перестал желать его, "но оно никаким заменено быть не может. Привязанность мою к Маше сохраню вечно: она для меня необходима; она всегда будет моим лучшим и самым благодетельным для меня чувством. Эта привязанность даст мне силу и бодрость пользоваться жизнью. С нею найду еще много хорошего в жизни". Разлука все согласит. "Теперь все осталось для одной дружбы! Воспоминание одному только счастью, одним добрым вместе проведенным минутам... с таким воспоминанием смело смотрю на будущее. Оно ничего у меня не отнимает. Мое место в сердцах моих друзей сохранено; все остальное Провидению!" Его утешает мысль что не чужой, не забытый друзьями, он будет жить розно с ними, "так, как бы и вместе. А когда-нибудь и вечно вместе. Теперь смело при вас называю Машу моим другом; она мне благодетельница на целую жизнь. Моя привязанность к ней самая чистая, и вы не должны ею оскорбляться. Благословите же меня прежним благословением". Он стал теперь гораздо спокойнее, может перестать думать о потерянном, но не в силах думать, что потерял его напрасно. "Того, в чем полагаю истинное счастие, для меня никогда не будет. Это решено на всю жизнь. Хуже быть для меня ничего не может". В жизни много добра и "без счастья"; лишь бы иметь надежду на своего путеводителя; и горе бывает полезно; "более всего дает оно надежду и веру". "Я не мог с вами проститься. Это было бы тяжело. С вами, быть может, и скоро увижусь, но с вашею семьею, с Муратовым, с моим настоящим отечеством расстаюсь на всегда"*.
   ______________________
   * Русский Архив 1900 г., N 9, стр. 31 след.
   ______________________
   "Уезжать уже нет нужды - я уехал, - писал он Киреевской 31 июля из Черни, - я желал бы, чтобы вы прочитали то, что я писал тетушке". Ни с кем он не говорил так о Маше, как с нею, ни с кем не был так искренен; а была ли она искренна, когда говорила, что никто не умеет любить Машу так, как он? Чего он требовал - это семьи, в которой он был бы уважаем и "мог свободно любить Машу в глазах матери". Возвратиться на старое, то есть на мысль о женитьбе, он не желает; "что если одна минута слабости даст это согласие и ничто им не переменится? Избави Бог! Рай так легко сделать. О! я чувствую, как бы это было легко! Но что, если вместо этого рая попаду в прежний ад?" Нет, лучше остаться при своем горе: "это мое - свято, и много, много хорошего в жизни есть и без счастья".
   Он удалился, оберегая спокойствие Маши, и в другом письме к Киреевской, вероятно, того же времени, защищается против толкования, которое дали его словам: "она спокойна, а меня там нет!" "Это не противоречие: хорошо быть с нею мыслями, воображением, но как не сжаться сердцу, когда подумаешь, что милое вместе могло бы осуществиться на деле? Как ни называй прекрасным то, что тяжело и дурно, сердце не поверит. Нет, я знаю, что настоящее дурно, что оно могло бы быть лучше, и сожаление будет не только храниться, как драгоценность, в сердце, но будет и хранителем сердца"; сожаление, которое не унизит ни его самого, ни света, ни жизни перед его глазами. Нужное для того спокойствие у него есть: оно состоит в "доверенности, в покорности Провидению ... Воспоминание, святая, утешительная мысль о моем товарище - пусть будут они хранителями моего сердца".
   Жуковский обещал Тургеневу "много" писать о себе (21 июня 1814 г.), но письма, очевидно, редели, а между тем друг тревожился: "Не зная новых причин твоей скорби, ищу утешения для тебя в твоем таланте и во времени, все, почти все исцеляющем, хотя знаю из опыта, что часто исцеление временем ужаснее раны самой жестокой. Напиши ко мне все подробности твоей теперешней жизни и не страшись вверить тайную грусть души твоей тому, кто по одной неограниченной, глубокой и горячей к тебе привязанности заслуживает твою доверенность, но и потому, что часто сам имеет нужду в друге тебе подобном". И для него надежда бледнеет, невозможность счастья становится очевиднее, "хотя, впрочем, невозможность моя зависит почти от условий большого света"*.
   ______________________
   * Неизданное письмо 27 августа 1814 г. Та же просьба поверить ему свою грусть в неизданном же письме 29 сентября. "Я хранил бы их (письма Жуковского), как памятники твоей дружбы ко мне, которой изъявления, и самые легкие, право, сладостны и утешительны. Слова: "Что твой Тургенев брат" в послании к володьковскому баронуменя тронули до глубины сердца и несколько укротили дружеский гнев мой на тебя за долгое и тщетное ожидание того длинного письма, которое давно, давно обещано было". Что это за Послание к володьковскому барону (барону Черкасову)?
   ______________________
   "Большое письмо", которое Жуковский обещал написать Тургеневу, никогда не было написано, и не по лени, а "потому, что в нем было бы много несправедливого, внушенного огорчением; а то, что и было бы справедливо, должно быть предано забвению и исправлено. Я думаю, через час после моего последнего письма к тебе обстоятельства переменились"*.
   ______________________
   * К Тургеневу 20 октября 1814 г. Отвечая на это письмо 13 ноября, Тургенев просит Жуковского прислать ему его новую балладу (Старушку) и сообщает, что достал недавно его "французский отрывок из Academie des lmpertinents" (?).
   ______________________
   Если под "последним" письмом Жуковский разумел дошедшее до нас сентябрьское, то обстоятельства действительно переменились: в письме зазвучало что-то бодрое, если не жизнерадостное. "Мне о многом, многом надобно говорить с тобою, и многое тебя изумит. Но радостного ничего не жди; может быть, зато иное и восхитит твою душу, а иное и очень, очень сожмет. Все это загадка; я тебе ее разгадаю. Только ты откликнись, друг, товарищ, всегда верный и неизменный сердцем, каковы бы ни были обстоятельства. Не обо всех это сказать можно. Не обо всех! О немногих, очень немногих... До сих пор гений, душа, сердце, все, все было в грязи. Я не умею тебе описать того низкого ничтожества, в котором я барахтался. Благодаря одному ангелу - на что тебе его называть? ты его имя угадаешь - я опять подымаюсь, смотрю на жизнь другими глазами; хотя ничто не удалось и надежда на все, что радовало, пропала, но этот ангел мне остался, и я еще радуюсьжизнию. Теперь слава мне драгоценна. Брат! твоя дружба, любовь некоторых добрых, чистая, не униженная ничем презренным слава и этот ангел, который смотрит на мою жизнь, как на свое благо... Еще жить можно!
  
   Und ein Gott ist's. Der der Berge Spitzen
   RotetmitBlitzen!
  
   (И это Бог, который вершины гор багрянит молниями - нем.)
  
   ...Вы часто будете обо мне слышать. Между нами: я хочу писать Послание Государю". И Киреевскую он просит в сентябрьском же письме* не беспокоиться о нем: он не впал в уныние, жизнь и без счастия кажется ему чем-то священным и величественным. "Слава для меня имя теперь святое. Хочу писать к царю".
   ______________________
   * Сл. Русская Старина 1883 г., март, стр. 665-666, N 18 (в конце 1814 года). Хронология устанавливается указанием на "Послание". Сл. ib.. февраль, N 16.
   ______________________
   Письмо Жуковского поставило Тургенева в некоторое недоумение, и он нашел возможным укорить Жуковского за его излишнюю осторожность и несообщительность. "Что значит слова твои: не о всех? Что должно изумитьменя? Ты обещаешь разгадать загадку". Пусть доверит ему движения души своей, он разделит с ним "не одну грусть, но и самое негодование". "Любовь твоя к жизни и славе, которой источник находишь ты в другой любви, меня несколько успокоивает, и я радуюсь твоему душевному выздоровлению". И опять просьба об искренности: пусть с первою почтою разрешит его сомнения и скажет все, что у него на сердце - и не оставляет мысли "писать послание к Государю" (2 октября 1814 г., неизд.).
   Разгадку приносит дневник Жуковского.
   15-го сентября Жуковский вписывал в одну из знакомых нам тетрадок письмо Маши в ответ на его собственное; вписывал, по обыкновению, со своими комментариями, на этот раз восторженными. Книжка сентябрьская; в начале текста эпиграф: "Все в жертву для нее". Письмо Маши показывает, как всецело прониклась она философией смирения, в которой старался утвердить себя Жуковский; она не только овладела ее фразеологией, но овладела и положением, из которого Жуковский не в силах был выпутаться: смиренное ожидание того, что пошлет судьба, не исключало энергии в настоящем, и Маша старается пробудить эту энергию. Она огорчена его "малой доверенностью к приятелю" ("не недоверчивость к приятелю, мой друг, а забвение самого себя, - замечает Жуковский, - естественное следствие смущения и горести. Я видел, сколько печального ожидало тебя в будущем, многое, быть может, и увеличивал"), не будет несчастлива и не может быть несчастливой: "Добрый, милостивый Отец, который везде со мною, который любит меня для тебя ("для меня! Боже мой, стою ли я такой высокой обо мне мысли"!) может ли он допустить это! L'amour parfait chasse la crainte... Ein einz'ger Augenblick kann Alles umgestalten" (Совершенная любовь прогоняет страх... Единственное мгновение может изменить все - фр., нем.), повторяет она стих из "Оберона": она смотрит на свою теперешнюю жизнь как на срок, данный ей для того, чтобы приготовиться к счастью, быть его достойной; два года будут проведены розно, а по возвращении из Дерпта наверно настанет время, когда они будут жить вместе. "Базиль! Ты слишком много огорчаешься разлукой! Скажи, много ли ты имеешь утешения теперь, будучи вместе? Правда, что вчера мы имели хорошие, милые минуты, но они тебя недостойны. Моп ange, ta vie doit etre active, utile a tous ceux qui t'entoureront, mais pas seulement a ceux qui seront avec toi. Ton exemple me donnera des forces et du courage (Мой ангел, твоя жизнь должна быть деятельной, полезной для всех, кто тебя будет окружать, а не только для тех, кто будет с тобой. Твой пример придаст мне сил и мужества - фр.)... Для тебя начнется новая жизнь! Боже мой! Моп ami, il faut etre plus grand que le sort, tu ne te ressemble plus, il faut monter la montagne pour voir le royaume de Cachemire" (Мой друг, нужно быть выше судьбы, ты сам на себя больше не похож, нужно взойти на вершину чтобы увидеть царство Кашмира - фр.). - Маша просила его не отдавать маменьке письмо, которое он для нее приготовил; добра из этого не выйдет; "если у тебя есть силы, то поговори с ней сам, но этого я бы желала только для того, чтобы она хотя последние два дня была лучше с тобой. О, какое ужасное раскаяние ее ожидает! Базиль, как мы счастливы в сравнении с нею!.. Она слишком чувствует сама, что она не права; доказательства ей не нужны, признаться ей тяжело... Я боюсь за ее здоровье; нам надобно беречь ее". - "Теперь поговорим о том, чего я от тебя требую. Ти те prometteras de t'occuper beaucoup. Basile, tes compositions feront ma gloire et топ bonheur (Ты мне пообещаешь много заниматься. Базиль, твои сочинения составят мою славу и мое счастье. - фр.). Если бы ты знал, сколько меня упрекала совесть (за) это бездействие, в котором ты жил до сих пор! Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего кроме слез. Итак занятия, непременно занятия! " ("Бездействие! Нет, оно было не от тебя! - замечает Жуковский. - Теперь Moрозно, и что же влечет меня к деятельности? Ты! Что же, когда бы мы были вместе и вместе счастливы? Итак вини не себя, а тех, которые наше вместе разрушили"). Она желала бы, чтобы он занялся воспитанием детей (Киреевской). "Comme je voudrais te donner toute ma force et tout mon courage! Mais cela aussi c'est a toi que je le dois" (Как я хотела бы отдать тебе все мои силы и все мое мужество! Но я тебе же и обязана ими. - фр.). Она обещает писать ему; его письма к Ал. Павл. Протасову в Петербурге будут писаны и для нее, а Киреевской он будет диктовать ее письма: "ты будешь писать рецензии между строк, но главное то, что мое сердце поймет, чего нельзя будет написать".
   В конце письма: "Je te benit, je prie pour toi a tous Ies instants du jour! Ma vie! Perseverance" (Я благословляю тебя, я молюсь за тебя каждое мгновение! Моя жизнь! Твердость. - фр.).
   Жуковского это письмо подняло; если "накануне и в самый день отъезда я сказал от сердца, что жизнь прекрасна, это твое дело", пишет он от себя; "ты представила мне в будущем столько прекрасного. Своему проступку обязан я тем, что начал еще более тебя уважать, начал чувствовать твое превосходство надо мною - и как весело это чувствовать!" Она велела ему называть себя его "матерью" за ее нежную заботу о его судьбе; ta vie doit etre active - сказала она - какое счастие повиноваться ее требованию! Жуковский сообщает ей "кодекс" своих будущих занятий. Прежде всего "писать(и при этом правило: жить, как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зеркало души и поступков) ... Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши. Я буду писать много и беспрестанно". Затем воспитание детей; "Владимир будет написан". "Нет, моя белая книга не останется пустой, - белой книги не страшусь. Провидение твоею рукою начертало в ней невидимою чернью, видимою сердцу: жить для Маши, для всего доброго, быть ее достойным и этим заслужить счастие, которое верно". Его ежедневные занятия будут следующие: 1) "Собрание понятий о религии"; у него нет еще полного понятия о религии, но он желает верить и будет "иметь чистую, достойную человека и Бога веру... Что бы ни было, но жить по правилам христианства. Это ведет к небу. Итак: чтение Священного Писания, книг о религии и твоей книжки. Свои мысли об этом предмете и, для тебя, особенное собрание этих мыслей; 2) Чтение моралистов. Хочу непременно делать свои прививки, то есть каждый день к какой-нибудь хорошей чужой мысли прививать несколько своих. Собрание этих мыслей для тебя. Надобно, чтобы каждый день означен был своею особенною мыслию; 3) Каждый день две или три страницы прозы о чем бы то ни было. Это составит со временем порядочный материал для журнала. Особенный список для тебя. На это уж готов альбом; 4) Всякий день непременно писать в стихах, и все будет для тебя переписано; 5) Чтение книг о воспитании... из этих материалов со временем составить письма о воспитании... Может выйти прекрасная книжка". 6) Записывать свой день. Это для тебя. Дурное и хорошее без закрышки перед моим другом, перед моею совестью, перед вторым Провидением моим".

Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
Просмотров: 415 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа