Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

ктом, новым созданием; можно доказать, говорит он, что человеческий дух ничего иного не делает, как переводит, и сам он, Шлегель, постоянно пребывает в поэтическом прелюбодеянии, потому что не может прочесть ни одного стихотворения без желания усвоить его себе. Подобный взгляд находим и у Новалиса: он различает ученый, грамматический перевод от "мифического", передающего не художественное произведение, а его идеал; образца такого перевода еще нет: в известном смысле греческая мифология такая именно передача греческой народной религии. Есть еще и третий род перевода, свободно изменяющий подлинник, причем автор становится к своему оригиналу в такие же отношения, в какие "гений человечества к отдельному лицу", переводчик является "поэтом поэта".

   Жуковскому следует, с его же оговорками, уделить место в последней категории.

   Флориан утверждал, что "самый приятный перевод есть, конечно, и самый верный", и требовал от переводчика, чтобы, сохраняя мысль автора, он ослаблял, смягчал иные выражения, "черты дурного вкуса". Переводчик Флорианова Дон-Кихота усвоил этот взгляд и повторил его в статье, переведенной им с французского: в переводе можно иногда жертвовать и точностью, и силою ради гармонии, как в музыке "верность звуков должна уступать их приятности"*.

   ______________________

   * О переводе вообще и о переводах стихов в особенности, Вестник Европы 1810 г. N 3, стр. 190-8.

   ______________________

   Требование смягчения, ослабления, приятности делает всякий перевод подражанием; но подражание может быть творчеством. На этой точке зрения стоит заметка "О басне и о баснях Крылова" (1809 г.). Жуковский определил себя сам. "Подражатель стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного, - говорит он. - Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник... Поэт оригинальный воспламеняется идеалом, который находит у себя в воображении; поэт подражатель в такой же степени воспламеняется образцом своим, который заступает для него тогда место идеала собственного: следственно переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинаков с ним воображение, одинаков искусство слога, одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель не будучи изобретателен в целом, должен быть им непременно по частям: прекрасное редко переходит из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства. Что же обязан делать переводчик? Находить у себя в воображении такие красоты, которые могли бы служить заменою, следовательно производить собственное, равно превосходное: не значит ли это быть творцом?" - В отчете о трагедии Кребильона "Радамист и Зенобия" в переводе Висковатова (1810 г.) уже предполагается известным, "что переводчик стихотворца есть в некоторой степени сам творец оригинальный", творец выражения. Выражений автора оригинального он не найдет в своем языке, он должен их сотворить. "А сотворить их может только тогда, когда, наполнившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения; когда, руководствуемый автором оригинальным, повторит с начала до конца работу его гения".

   Жуковский долго колебался между Попе и Фоссом, как переводчиками Гомера, между сухой точностью Фосса, сохранившей, однако, "более истинного Гомерова духу и Гомеровой простоты", и жеманной стихотворностью Попе, исказившей то и другое. Когда много лет спустя, после первых попыток "угадать" Гомера, он принялся за свой перевод Одиссеи, вопрос о "замене", о "собственном" поставится снова, но решен осторожнее: "перевод Гомера недалеко уйдет, если займется фактурою каждого стиха отдельно, ибо у него нет отдельных стихов, а есть поток их, который надобно схватить во всей его полноте и светлости; надобно сберечь всякое слово и всякий эпитет и в тоже время все частное забыть для целого"*, осторожно выбирая слова, избегая всякой новизны, стараясь возвратиться к "языку первобытному", восстановить наш "изношенный язык в его первобытной свежести" (к Киреевскому 1844 г.).

   ______________________

   * Сл. письмо Жуковского к Стурдзе (10 марта 1849): "я старался переводить целое, желая сохранить общий эффект Гомерова слога, которого отличительный характер: не отдельные разительные стихи, а богатый поток целого. Поэтому в иных, немногих местах я предпочитал целое отдельному и жертвовал отдельными стихами совокупному эффекту" (Русская Старина 1902 года, май, стр. 396).

   ______________________

   Таковы признания старика - переводчика Гомера*; до тех пор он, как переводчик, был творцом в указанном им смысле слова, прелестно пересказывавшим подлинник, если он отвечал его настроению, но беззаботно игравшим воображением там, где его "замены" шли в разрез с оригиналом; не без "замен", как известно; осталась и Одиссея.

   ______________________

   * В письме к Фогелю Жуковский как будто распространяет критерий точностина всю свою переводческую деятельность. Фогель просил его сообщить ему какой-нибудь немецкий перевод его "стихотворений; такого у меня нет, отвечал Жуковский, "могу однако ж указать вам легкий способ познакомиться со мною, как с поэтом, т.е. с лучшей моей стороны".Он советует Фогелю перечесть в подлиннике стихотворения, переведенные им из Шиллера (12), Гете (Erlkonig, Die Verganglichkeit), Гебеля (6 или 7), Рюккерта (Наль и Дамаянти, Рустем и Зораб) и Ла Мотт Фуке (Undine in Hexametem) и кончает письмо: "читая все эти стихотворения, верьте или- старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с Жуковского, или vice versa: тогда вы будете иметь понятие о том, что я написал лучшего в жизни: тогда будете иметь полное, верное понятие о поэтическом моем даровании, гораздо выгоднее того, если бы знали его in naturalibus" (Русский Архив 1902 г., май, стр. 145).

   ______________________

   У этих замен есть своя история; она поможет нам разобраться в том, что Жуковский называл своим творчеством*.

   ______________________

   * О Жуковском как переводчике ел. Чешихин, В.А. Жуковский как переводчик (Рига 1895 г.); Шестаков, Заметки к переводам В.А. Жуковского из немецких и английских поэтов, Казань 1902 г. (Чтения в обществе любителей русской словесности в память А.С. Пушкина при Имп. Казанском Университете).

   ______________________

   К 1801 году относится первый опыт перевода Греевой Элегии, ненапечатанный при его жизни; Карамзин нашел его неудачным*; за ним быстро последовал пересказ, который Жуковский и позже называл переводом и к тексту которого не раз возвращался: "Сельское Кладбище" (1802 г.). Это уже акт усвоения: местные черты (имя Кромвеля) исчезли, из перевода 1801 года перешел в подражание "шалаш" поселянина, чего у Грея нет**; нет у него и "чувствительного певца"***: он принадлежит пересказчику. У Грея говорится о сонном звоне колокольчиков, убаюкивающих стадо; в переводе 1801 года они обратились в рог ("лишь слышится вдали пастуший рог унылый"), который, остался и в подражании ("лишь слышится вдали рогов унылый звон"); при новом переводе Элегии в гекзаметрах**** текст Грея был принят во внимание, но "рог" остался: "рог отдаленный, сон наводя на стадо, порой невнятно раздастся".

   ______________________

   * М.А. Дмитриев, Мелочи из запаса моей памяти (М. 1869 г.) стр. 182.

   ** 1801 г.: "Усталый эемледел задумчиво идет - В шалаш спокойный свой"; 1802 г.: "Усталый селянин медлительной стопою - Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой".

   *** "Он кроток сердцем был, чувствителен душою. Чувствительным Творец награду положил".

   **** Конч. 23 июля 1839 г. Сл. дневники.

   ______________________

   В начале замена могла быть следствием неполного знания языка, именно немецкого, с которым Жуковский освоился поздно*; чаще - миросозерцания поэта, которого надо было пересказать. Мы знаем уже, что Шиллер-философ не по плечу Жуковскому (ел. "Мечты" 1810 года = Идеалы Шиллера), как и его антикизирующее направление; оттуда пропуски и недомолвки в переводе. Счастливы те, которым от рожденья улыбнулись боги, говорит Шиллер в своем "Das Gliick"; славен Ахилл, сам Гефест сковал ему меч и щит, вокруг него, смертного, вращается великий Олимп; то есть, боги принимают в нем участие; у Жуковского ("Счастие" 1809 г.): "Смертный единый все древнее небо в смятенье приводит"; самого бога увенчало отмеренное ему счастье, выразился Шиллер: das gewogene Gliick, мойра, судьба, которой, по греческому понятию, подвластны и боги, и люди. Жуковский опустил эту характерную черту. - В другом подобном случае он прибегнет к замене: гетевский Wanderer обращается к мальчику: ты родился на развалинах священного прошлого, пусть же покоится на тебе его дух; кого он обвеет, тот в божественном самосознании (Gotterselbstgefiihl) будет наслаждаться каждым днем; у Жуковского: "Тот в сладком чувстве бытия - Златую жизнь внушает". Аромат древности испарился, как устраняются в иных случаях черты слишком реальные, наивные в своей жизненности и народном колорите; Жуковский их смягчает, в этом отношении не пощажен даже его любимец Гебель; уже Пушкин указал на эту склонность Жуковского по поводу его "Людмилы". Смягчено, покрыто флером меланхолии и мечтательности и все казавшееся слишком чувственным; Жуковский "девствует", как выразился по его поводу кн. Вяземский. В "Пиршестве Александра" (из Попе) обойдена сцена, где царь склоняется на грудь Таисы; в "Пустыннике" (из Гольдсмита) отшельник Эдвин узнает свою милую, Мальвину, и страстно прижимает ее к сердцу; у Жуковского он падает к ее ногам и лобзает их, нет языка страсти, да и пустынник назван почему-то "старцем", что вовсе не отвечает содержанию баллады. Так и в переделке "Пери" 1831 года удален эпизод любви, бывший в переводе 1821 г. ("Пери и ангел"). "Орлеанская Дева", образец "удивительной верности перевода" по мнению кн. Вяземского**, полна такого рода умолчаний, тогда как в других случаях усилен элемент мечтательности (напр. "Голос с того света" Шиллера = Thekla, eine Geisterstimme), либо подчеркнута какая-нибудь черта, придающая всему колорит таинственности.

   ______________________

   * Сл. Тихонравов, Соч. т. III, ч. I, Примечания стр. 74 прим. 270, стр. 80, прим 355.

   ** К Тургеневу 1819 г. 13 августа.

   ______________________

   При таких приемах перевод незаметно склонялся к вольному пересказу, подражанию, которое порой Жуковский не отличал от перевода. В борьбе с оригиналом он погружался в него, овладевал несколькими его моментами, которые были ему по сердцу, ему подсказывали, - и начиналась игра замен, урезываний и дополнений. Являлись лишние эпитеты, описания природы, распространение тех, которые уже были в подлиннике, новые строфы: Шиллерово An Minna ("Идиллия" 1806 г.) получило таким образом первую вводную строфу, окончание "Гимна" (подражание Томсону 1808 г.) изменило подлиннику для лирической вставки; целая строфа ("Как незапным дуновеньем") вставлена в балладу Уланда ("Алонзо", у Уланда: "Дуранда"), три (4 - 6-ая) в переведенного из Саути "Варвика" (Lord William). Уже Зейдлиц указал на стихи, вставленные Жуковским в перевод "Наля и Дамаянти" и обратившие индийского злого духа Кали в христианского "искусителя"; он же отметил в "Рустеме и Зорабе" отголоски прежнего "романтизма" Жуковского в таких внесенных им эпизодах, как рассказ о причитаньи Гурдаферид и прощании с конем*. Вся характеристика Ундины в пятой главе поэмы (1836 г.) принадлежит Жуковскому; она для него психологически характерна, его поэтический идеал:

  

   каким-то

   Райским виденьем сияла она: чистота херувима,

   Резвость младенца, застенчивость девы, причудливость никсы,

   Свежесть цветка, порхливость сильфиды, изменчивость струйки.

   Словом, Ундина была несравненным, мучительно-милым,

   Чудным созданьем; и прелесть ее проницала, томила

   Душу Гульбранда, как прелесть весны, как волшебство

   Звуков, когда мы так полны болезненно-сладкою думой.

   ______________________

   * Зейдлиц 1. с. стр. 193-4, 219.

   ______________________

   И, наоборот, в послании к Батюшкову (1812 г.) внесен эпизод из Шиллеровой Teilung der Erde ("Раздел земли")*.

   ______________________

   * От: "Ты помнишь ли преданье" до "Ты презришь мир земной".

   ______________________

   Еще шаг, и подлинник станет для Жуковского как бы мотивом для пересоздания, для того, что он называл подражательным творчеством. "Суд в подземелье" - пересказ Вальтер Скоттова "Монастыря", составляющего вторую песню "Мармион". У Вальтер Скотта Мармион увлек молодую монахиню Констанцию; она любила его, следовала за ним всюду в костюме пажа; когда он задумал бросить ее для выгодного брака, она пытается удержать его любовь, связать его с собой участием в его преступном подлоге. На суд она предстала бледная, слабая, но она собралась с силами, и ее речь - откровенное признание любви и проступка и, вместе, самозащита, переходящая в угрозу монахам-палачам, рабам кровавого Рима. Жуковский сохранил то, что можно бы назвать декорацией, обстановкой рассказа: поездку монахинь на суд, их болтовню, легенды о местных святых, но Матильда (вместо Констанции) не действует и не говорит, "оцепенев стоит она", и то, что рассказывается о ее побеге, как-то призрачно-балладно: она вышла из монастыря в платье мертвеца, с лампадой и кинжалом, видит "на дороге след в густой пыли копыт и ног; и слышен ей далекий скок". Но топот удалился, а между тем "на небе зажглась заря", беглянки хватились в монастыре, и она поймана. Констанция является на суд в костюме пажа, Матильда в белой рясе мертвеца, на которой почему-то видна кровь; свидетелями ее вины являются кинжал - и взятые с собою четки и лампада! Стиль баллады восторжествовал - над драмой.

   В бумагах Жуковского сохранились мысли и заметки для задуманного им стихотворения, куда должно было войти описание весны; по этому поводу сообщаются планы "Весны" Клейста, Сен-Ламбера, Томсонова "Весна", затем наброски собственного плана и начало стихотворения: "Пришла весна!"*. Мы не знаем, что бы из него вышло, но мы можем проследить по наброскам "Светланы" ("Святки", "Гадание"), как постепенно она претворялась из сюжета Леноры-Людмилы. Так чужое обращалось в свое, встречное чувство будило эхо: личный элемент вторгался в переводные произведения, в стихотворения по заказу, если они давали повод выразить сходные ощущения, чаяния, надежды. 1-м июля 1819 года помечен "Цвет Завета", явившийся впервые в Современнике 1837 г. (т. V, N 1, стр. 113 ел.); посылая этот "старый стихотворный грех" Максимовичу, который и напечатал его в "Киевлянине" (1840 г., кн. 1), Жуковский писал, что "эти стихи не могут иметь ясного смысла для читателей, но объяснить для них этот смысл я не могу. Они писаны, по желанию, на заданный предмет, и получили бы особенный интерес, если б можно было прибавить к ним надлежащий комментарий". Кое-что мог пояснить кн. Вяземскому Тургенев: "Посылаю тебе стихи Жуковского, написанные по заказу великой княгини. Она же дала ему и тему на немецком: Landlergras; у немцев - цвет завета. Чего не выразит чародей Жуковский! В сем "Цвете Завета" соединяется воспоминание прошедшего с таинственностью будущего. Он часто означает какую-нибудь эпоху или минуту жизни, например, свидание или разлуку. Знаменрвание его скорее понять, нежели объяснить можно. Но нам, немцам, весь мистицизм чувствительности понятен" (30 июля 1819 г.)**. И "знаменование" и "мистицизм чувствительности" и самое название "Цвет Завета". принадлежат освещению Жуковского, Так как в черновом списке стихотворения значится, что оно начато (или затеяно?) 16 июня, кончено 2 июля, то великая княгиня предложила свою тему Жуковскому ранее, чем изложила ее в записке, которую Жуковский носил в своем альбоме***. Записка эта, помеченная 22 июня 1819 года, вспоминает о чудесном весеннем вечере, в прелестной местности, когда вел. княгиня оделяла своих товарок цветками, между тем как звуки любимого Undler'a, вальса, уже навевали мысль "о прошлых днях, хотя и менее счастливых, чем было настоящее мгновенье". Это ввелось в обычай: весной искали цветка и оделяли им друг друга, кругом него, уже названного Landlergras, копились воспоминания; когда война "разрознила" круг братьев и сестер, с полей битвы по-прежнему летели к сестрам былинки, а они посылали им навстречу цветки с родных полей. И теперь еще каждый ищет на чужой стороне дрожащий стебелек, чтобы послать далекому другу "тихий привет с севера на юг, с юга на север", - и он "говорит без слов, чего словами нельзя бы и выразить".

   ______________________

   * Бумаги В.А. Жуковского 1. с. стр. 154; ел. стр. 20 е), 23 э), я).

   ** Плетнев читал "Цвет Завета" вел. кн. Ольге Николаевне, который они "случайно нашли" в книжке Современника: стихи на "цветок, любимый императрицею, который она еще в Берлине завещала сестрам, как залог их взаимного воспоминания. В 1819 году она такой цветок нашла здесь, и Жуковский воспользовался, чтобы эту идею развить в стихах. Чудная прелесть"! (Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым, II 192, журнал 22 февраля 1844 г.). В примечании к "Цвету Завета" П.А. Ефремов дает такое объяснение, слышанное от Елагиной: "Великая княгиня Александра Феодоровна условилась с сестрою присылать друг к другу первые весенние цветы, которые каждая из них увидит" (VIII изд. т. II, стр. 111 и 510).

   *** См. выше стр. 275.

   ______________________

   "Воспоминание и я - одно и то же", сказал о себе Жуковский; и его круг разрознен, "разлучена веселая семья"; цветок вырастает для него к значению символа; немудрено, что "чародей Жуковский" весь в чужой теме: последняя строфа "Цвета Завета" - поэтическая парафраза заключительных строк письма:

  

   А ты, наш цвет, питомец скромный луга,

   Символ любви и жизни молодой,

   От севера, от запада, от юга,

   Летай к друзьям желанною молвой;

   Будь голосом, приветствующим друга;

   Посол души, внимаемый душой,

   О верный цвет, без слов беседуй с нами,

   О том, чего не выразить словами.

  

   "Этот обер-чорт Жуковский! - писал кн. Вяземский Тургеневу. - Письмо твое со стихами пришло в то самое время, как я кончил подражание сатире Депрео к Мольеру о трудности рифмы, и мои стихи так мне огадились, что я не в силах продолжать. Надобно прохмелиться. Как можно быть поэтом по заказу?" (7 августа 1819 г. Варшава)*.

   ______________________

   * Сл. выше.

   ______________________

   Здесь тайна в встречности настроения, в уменьи не только питать чужой мыслью свою собственную, но и находить в чужих образах и метрах формы для выражения своего наболевшего чувства. В пору Дерптского увлечения Шатобриан и Байрон дали Жуковскому мотивы тоски по родине и разочарования*; в 1823 году в Дерпте он в последний раз видел свою Машу, за неделю до ее смерти, и ее тихий образ слился для него с другими, покоящими: "звезды небес, тихая ночь"! Н сам он жаждал душевного покоя, целительного забвенья ночи. В его бумагах нашлось, с пометой: Дерпт, 26 февраля, немецкое стихотворение, писанное неизвестной рукою:

  

   Schon sank auf rosiger Bahn

   Der Tag in wallende Fluten,

   Labend auf brennende Gluten

   Weht nun die Kiihle uns an.

   Und hoch vom himmlischen Bogen

   Kommt her die Mutter gezogen,

   Hesperus wandelt so sacht

   Im silssen Frieden der Nacht.

   Konrm' denn, о Himmlische, Du,

   Und wehre den nagenden Schmerzen,

   FtiUe die schlagenden Herzen,

   Die armen, mit seeliger Ruh.

   Mit deinen fachelnden Schwingen,

   Mit sanft einschlafemdem Singen

   Wiege die Kinderchen dein,

   O, wiege, wiege sie ein!

  

   (День уже опускается в розовеющую дорожку на бурлящих волнах; упившись жгучего жара, он теперь навевает нам прохладу. И с высоты, с небесного свода, к нам нисходит Матерь; Геспер тихо странствует среди сладкого мира ночи. Приди же, о Небесная, и отврати глодающие нас печали, наполни бедные бьющиеся сердца блаженным покоем. Раскачиванием и усыпляющим пением убаюкай своих детишек, о, убаюкай их! - нем.)

   ______________________

   * Сл. выше.

   ______________________

   Между строк этого текста Жуковский набросал карандашом первую редакцию прелестного стихотворения, напечатанного лишь в 1825 году в "Северных Цветах" под заглавием "Ночь" ("Уже утомившийся день..."). Эта пьеса, в которой Плетнев находил греческую простоту в соединении "с очаровательным блеском поэзии романтической"*, - почти дословный перевод немецкой. Такие пьесы Жуковский имел полное право не отмечать как переводные: он их перечувствовал, и они стали его достоянием**.

   ______________________

   * Соч. и переп. П.А. Плетнева I, стр. 209-10.

   ** На немецкий оригинал "Ночи" указал впервые ИА. Бычков в Бумагах В.А. Жуковского стр. 57-8. Там же приведены и две первые строки немецкого стихотворения и первые четыре первоначального перевода. И.А. Бычкову я обязан сообщением как помещенного выше оригинала, так и следующим - о набросках перевода. Между строк первых четырех стихов первой строфы подлинника написано:

   Уже утомившийся день

   Склонился в румяные воды,

   Темнеют небесные своды,

   Прохладная стелется тень.

  

  

   Между строк второй строфы следующие стихи, недописанные рифмы которых дополнены по позднейшей печатной редакции:

  

   Приди ж, о небесная, к нам

   С волшебным твоим покры(валом),

   С целебным забвень(я фиалом),

   Дай мир усталым сердцам.

   Твои усыпительны песни.

  

  

   Следующие три стиха не переведены, лишь в заголовке стоят Прописные: И, И, Ж. - И.А. Бычков сообщает мне, что дата немецкого стихотворения написана неразборчиво (Dorp. d. 26 Feb - или Dec. - 1823 г.). - В 5-м издании своих стихотворений Жуковский отнес "Ночь" к 1815 году.

   ______________________

  

   Эту "удивительную приемчивость чужих впечатлений", в которой Полевой видел отличительную черту Жуковского*, сам поэт скромно обобщил, когда называл себя не "самобытным поэтом", а "переводчиком, впрочем, весьма замечательным"**. Давно тому назад, очутившись в 1805 году в деревне, вне кружка сочувственных друзей, он исповедуется: "в самом себе не нахожу довольно прибежища; чувствую, что один мало могу для себя сделать... Один не могу ни о чем думать, потому что не имею материи для мыслей"***; в дневнике-письме 15 сентября 1814 года он снова говорит о своей наклонности "к какой-нибудь хорошей чужой мыслипрививатьнесколько своих". Способность не воображать, а подсказывать чужому воображению, ему прирождена: естественная потребность заражения. "У меня наиболее светлых мыслей тогда, когда их надобно импровизировать в возражение или в дополнение чужих мыслей, - пишет он Гоголю (6/18 февраля 1847 г.), - мой ум, как огниво, которым надо ударить о кремень, чтобы из него выскочила искра - это вообще характер моего авторского творчества: у меня почти все чужое, или по поводу чужого, - и все, однако, мое"****.

   ______________________

   * Очерки I, 36.

   ** К Смирновой 13/25 октября 1845 г.

   *** Сл. выше стр. 99.

   **** Сл. письмо к Гоголю 20 января 1850 г.

   ______________________

   "Жуковского перевели бы на все языки, если бы он сам менее переводил", писал Пушкин*, и не раз побуждал учителя завестись "крепостными вымыслами". Но уже современники открыли в видимой слабости источники силы. "Какое любопытное существо был этот человек, - писал о Жуковском Вигель. - Ни на одного из других поэтов он не был похож. Как можно всегда подражать и всегда быть оригинальным?.. Не знаю, право, с чем бы сравнить его, с инструментом ли, или с машиною какою, приводимою в движение только посторонним дуновением? Чужеязычные звуки, какие б ни были, немецкие, английские, французские, налетая на сей русский инструмент и коснувшись в нем чего-то, поэтической души, выходили из него всегда пленительнее, во сто раз нежнее. Лишь бы ему не быть подлинником, дайте ему, что хотите, он все украсит, французскую ничтожную песенку обратит вам в чудо, в совершенство, в "Узника и мотылька", и мне кажется если б он был живописец, то из Погребения Кота умел бы он сделать chef-d'oeuvre"**. Полевой, отметивший в Дмитриеве "переводной ум", в его языке, блестящим в свое время, отсутствие истинной поэзии***, нашел для Жуковского другие краски, другую оценку. "Сличите Орлеанскую Деву и особенно Шильонского Узника с подлинниками - совсем другой цвет, другой отлив, хотя сущность верна! Байрон - дикий, порывистый, вольный, eternal spirit of the chainless mind (вечный дух необузданного разума - англ.), делается мрачным, тихим, унылым певцом в переводе Жуковского"****. Гоголь обобщает: общая черта нашей литературы - "подражание опередившим нас иностранцам", но подражание своеобразное, не исключающее чисто русские элементы. Он приводит в пример Державина, Жуковского и Крылова. "Что такое наш Жуковский? Это одно из замечательных явлений, поэт, явившийся оригинальным в переводах, возведший все сильные и малосильные оригиналы до себя, создавший новый, совершенно оригинальный род - быть оригинальным"*****. "Жуковский - наша замечательнейшая оригинальность", повторяет Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями"******, у него все взято у чужих и больше у немцев, но переводчик теряет собственную личность, а Жуковский показал ее больше всех наших поэтов. Стоит пробежать его переводы: "вернейший сколок слово в слово, личность каждого поэта удержана, негде было и высунуться самому переводчику; но когда прочтешь несколько стихотворений, вдруг и спросишь себя: чьи стихотворения читал? Не предстанет перед глаза твои ни Шиллер, ни Уланд, ни Вальтер Скотт, но поэт от них всех отдельный, достойный поместиться не у ног их, но сесть с ними рядом, как равный с равным". "Лень ума помешала ему сделаться преимущественно поэтом изобретателем, лень выдумывать, а не недостаток творчества"*******; источник этой лени - "свойство оценивать", "останавливаться с любовью над всяким готовым произведением", разнимать его до малейших подробностей, исчерпать все. Перед другими нашими поэтами он то же, что ювелир перед прочими мастерами. "Не его дело добыть в Торах алмаз - его дело оправить этот алмаз таким образом, чтобы он заиграл всем своим блеском и выказал бы вполне свое достоинство всем. Появление такого поэта могло произойти только среди русского народа, в котором так силен гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами". - Перевод Одиссеи - "подвиг, далеко высший всякого собственного создания, который доставит Жуковскому значение всемирное". В этом смысле Жуковский и для Белинского поэт, а не переводчик; "переводы его очень несовершенны, как переводы, но превосходны, как его собственные создания", "он от всех поэтов отвлекал свое или на их темы разыгрывал свои собственные мелодии, брал у них содержание и, переводя его через свой дух, претворял в свою собственность"********.

   ______________________

   * О причинах, замедливших ход нашей словесности, 1824 г.

   ** Воспоминания Ф. Ф. Вигеля ч. 2, стр. 58.

   *** Очерки II, 471, 475.

   **** Там же I, стр. 136. Иначе, но едва ли вернее, стр. 140: Жуковский "первый, кажется, открыл тайну разнообразить слог своих переводов сообразно слогу подлинников". В 1827 г. Телеграф находил в высшей степени справедливым замечание Воейкова, "что у Карамзина все говорят одинаково: и Цицерон, и Руссо, и Франклин, и Бюффон; у Жуковского совершенное разнообразие: он передает не только мысль, но и выражениеавтора, как находит его в оригинале, а это величайшая заслуга, так как не верность перевода, а проникновение в дух и свойство языковсоздает превосходного переводчика"-. Сл. еще фразистую оценку Бестужева, Полярная Звезда 1823 г. (Взгляды на старую и новую словесность в России): "многие переводы Жуковского лучше своих подлинников, ибо в них благозвучие и гибкость языка украшают верностьвыражения. Никто лучше его не мог облечь в одежду светлого чистого языка разноплеменных писателей; он передает все черты их со всею свежестью портрета, не только с бесцветною точностью силуэтною".

   ***** Соч. Н. В. Гоголя изд. X, VI, 346 (1836 г.).

   ****** В чем же наконец сущность русской поэзии и в чем ее особенность? Соч. Н. В. Гоголя изд. X, т. IV, стр. 177 след.

   ******* Сл. выше стр. 294.

   ******** Сл. Белинский, Соч. изд. 2-е, ч. IV, стр. 24, в статье об Очерках Полевого (1840 г.).

   ______________________

   Такой прием творчества не без примера: припомним отзыв Шлегеля* - и такого антипода Жуковского, как D'Annunzio в лице Andrea Sperelli (II Piacere). Для нас важно то, что Жуковский давал в чужом не только свое, но и всегосебя.

   ______________________

   * Сл. выше стр. 392.

   ______________________

  

   Какое место уделено в миросозерцании поэта, так всецело отдававшего себя, идее русской народности, в ее языке и быте, в условиях прошлого и в идеалах настоящего? Народность у нас не отделяли от понятия романтизма - и искали ее у Жуковского.

   И в этом отношении, как во многих других, романтики вступили в наследие старшего поколения, отвернувшегося от псевдо-классической традиции к самосознанию народности, которое в области литературы поддержано было встречными английскими течениями.

   Гердер создал и пустил в ход слово Volkslied, боевой клик, с которым люди Sturm und Drang а соединяли представление чего-то стихийного, голоса природы, звучавшего в песне первобытного человека, а теперь дикаря, близкого к природе, оригинального гения. Такая песня не творится, а происходит по внутренней необходимости, она - естественный акт; ich singe, wie der Vogel singt (Я пою, как поет птица. - нем.), повторялось на все лады. Так было по теории; на самом деле лишь немногие, как Гете, способны были открыться очарованию настоящих народных песен, большинство принимало оптом старые и новые, уличные и помещичьи, сочиненные для народа и перешедшие к нему. И не штюрмеры разобрались в этой сумятице, а просветители, как Николаи, указали им на их фактическое непонимание Volkslied'a, так мало отвечавшее теоретическим взглядам. Но фермент остался и очарование обновилось: на долю романтиков выпало выяснить ту идею народной поэзии, которую мы и теперь считаем своею. В 1806 - 7 годах Арним и Брентано издают Des Knaben Wunderhorn (Волшебный рог мальчика), за ними братья Гриммы - известное собрание немецких сказок. Сказки пересказаны вольно, но в стиле, к песням Арним отнесся с свободой поэта, но движение уже вышло на сознательный путь научного искания и поэтического усвоения, и в лирике романтиков, как и у Гете, звенит струна и отзывается склад народной песни.

   В понимании современной народной жизни, в изображении родной природы, быта, перебой от чувствительно-пасторального освещения к большей реальности приготовлялся постепенно: он заметен уже у Мюллера и Фосса; явились и попытки литературного употребления наречий, предварившие аллеманские стихотворения Гебеля. Но понимание немецкой старины еще полно неясной идеализации, не различавшей своего и чужого. О кельтах и бардах знали по Оссиану, о северных скальдах по Саксону Грамматику, Олаю, Кохлею и Маллету; тех и других вменили народному прошлому; Элиас Шлегель пишет драму на сюжет Тевтобургской битвы, раздались бардиэты Рингульфа-Кречмана и Синеда-Дениса, Арминий стал героем дня (Клопшток, Элиас Шлегель), имя Hermann - типичным для коренного немецкого юноши (Hermann und Dorothea). Это было патриотическое восстановление; другое шло навстречу чувствительно-анакреонтическим течениям немецкой литературы. Уже в конце XVII века немецкий Minnesaag вызывал интерес и попытки обновления (Мошерош, Hoffmann von Hofmannswaldau); когда благодаря Bodmer'y-Breitinger'y содержание большого песенника Manasse стало известным, интерес обновился: миннезингеров пересказывают, им подражают (Bodmer, Gottsched, Klopstock, Gleim, геттингенцы и др.); современная анакреонтика представилась Бодмеру возродившимся миннезангом, но под условием, чтобы новые поэты признали его своим необходимым образцом. Сочетание Minnesang'a с анакреонтизмом привело к представлению галантного рыцарства: у Миллера влюбленный рыцарь день-деньской бродит по следам своей милой; у Бюргера идиллическая пастушка пасет свое стадо на могиле гудошника и т. д. Это одна сторона псевдо-исторической идеализации, унаследованной и романтизмом; с другой - строгая, скульптурная фигура Гетевского Геца - первая бытовая картина из прошлого, от Которой веет духом истории. И у ней была своя история: от Геца и Щиллеровых "Разбойников" пошли те бесконечные рыцарские и разбойничьи романы Veit'a, Weber'a (Wachter'a), Шписа, Крамера и др., в которых живое понимание старины уступило место элементу приключений и куда романы Уольполя и Mrs. Рэдклифф внесли мрачную фантастику духов, привидений и скелетов.

   Когда явились на сцену романтики, выросла вместе с ними и наука немецкой старины, черты которой стали представляться яснее и раздельнее, да и у романтиков поворот к ней сознательнее; бард Оссиан отзывается, по старой памяти, лишь у Гёрреса. И вот они увлечены миннезингерами и народными книгами, немецким эпосом и сагами, средневековым театром и Гансом Саксом, Викрамом, из художников Дюрером. Было над чем призадуматься, что опоэтизировать заново, хотя не всегда в меру. Задумчивая фигура Дюрера проходит по страницам "Странствований Штернбальда", и жизнь немецкого художника XVI века возникает перед нами в освещении романтического художнического идеала; картинки средневековой купеческой среды вброшены в мистическую повесть Новалиса ("Генрих фон Офтердинген"), Ла Мотт Фуке переносит нас в эпоху 30-летней войны (Alwin), либо к крестовым походам, его кругозор обнимает Швецию и Германию, Францию и Африку, на этом пространстве деется что-то таинственное, фатальное, не мешающее смене южного и северного освещений и бутафорскому описанию рыцарства (Der Zauberring (Волшебное кольцо)); Тик переносит нас в мистику католической легенды, к восторгам наивной веры, торжествующей среди страданий. Везде идеализация, но под нею чувствуется историческая почва, попытка обобщить свое народное прошлое, подвести ему итоги и на них опереть свое самосознание.

   Во всех этих отношениях Жуковский остался в преддверии романтизма.

   Начать с языка. В отрывках дневника отмечено: Бюргер в балладах "единственный, ибо он имеет истинно приличный тон избранному им роду стихотворений: ту простоту рассказа, которую должен иметь повествователь. Его характер - счастливое употребление выражений простонародныхв описаниях и в выражении чувства; краткость и ясность; приличие и разнообразие метров". В особенности изображает он очень счастливо ужасное... Шиллер менее прост и живописен; язык его не имеет привлекательной простонародности Бюргерова языка, но он благороднее и приятнее; ... вообще Шиллеров язык ровнее, но он не так жив, ... тогда как в Бюргере живость есть; может быть, следствие свободы, менее ограниченной". Бюргер ближе "к простой, обыкновенной природе"; Шиллер более философ, а Бюргер простой повествователь*. С этой похвалой простонародности Бюргерова языкаинтересно сравнить отзыв Полевого. Жуковский в баснях пытался, "кажется, говорить простонародным языком, но испугался суда современников и перестал"**; в 1809 г. он находил в баснях Крылова "несколько выражений, противных вкусу, грубых", которые не понравятся "людям, привыкнувшим к языку хорошего общества" ("О басне и баснях Крылова"). В своей "Людмиле" он не рискнул на реализм Катенинской "Ольги", и если впоследствии дозволяет себе вульгаризмы, которых не боялся корректный Дмитриев, то главным образом в пьесах шутливого содержания, долбинских и арзамасских (взгомозить; шкворень взволдырял; и растопоршивши оглобли сани ждут; пузо бурчит и хлебещет; нещечко и др.).

   ______________________

   * Сл. Шевырев, О знач. Жуковского в рус. жизни и поэзии, М., 1853, с. 74, пр. 35.

   ** Очерки, I, стр. 110.

   ______________________

   На почве языка легко было смешать народность с простонародностью, в карамэинский период их не различали. Народная поэзия ставит вопрос именно о народности.

   Любовь к народной песне никогда не умирала даже в наших офранцуженных дворянских семьях XVIII века. В сборниках того времени они соседят с захожими романсами; Михаил Попов исправляет российские старые песни, находя их неблагозвучными и грубыми (Российская Эрато 1792 г.); являются попытки литературного подражания (Львов, Николев, Дмитриев, Богданович, Нелединский-Мелецкий, Мерзляков), но для. поэтического их усвоения время еще не настало. Державин, чуткий к богатству "славянского баснословия, сказок и песен", собранных Чулковым и Ключаревым, не открывал в них "поэзии": "они одноцветны и однотонны. В них только господствует гигантеск или богатырское хвастовство, как в хлебосольстве, так и в сражениях, без всякого вкуса. Выпивают одним духом по ушату вина, побивают тысячи басурманов трупом одного схваченного за ноги, и тому подобные нелепицы, варварство и грубое неуважение женскому полу изъявляющее".

   Всего менее можно было ожидать от поэтов сентименталистов, которым русский быт и русская природа представлялись сквозь призму Кларана и идеализованных швейцаров; схема и рефлексия обязывали их к известной повышенности настроения и выражения, и глаза не открывались на те особенности, которые видел в наших песнях Полевой: именно в их "простоте, грубости вымысла и изложения заключаются красоты необыкновенные", выразился он по поводу Мерзлякова и других перелагателей народных песен*. У Жуковского нет ничего похожего на свежую сезенгеймскую песенку Гете: Es sah ein Knab' ein ROslein stehn (Мальчик увидел розочку), наша народная песня его не вдохновила ни своим простором, ни формой, к которой был так чуток Пушкин, которая вызывала подражания Дельвига и теоретическо-патриотические восторги Кюхельбекера. Характеризуя на старости лет "домашние", забавные стихотворения Жуковского, князь Вяземский говорил, что в них "поэт мечтатель, поэт идеалист явился поэтом реальнымгораздо ранее эпохи процветания так называемой реальной или натуральной школы", и тут же прибавляет, что "в своей домашней поэзии, на распашку, он все-таки остается лебедем, играющим на свежем и чистом Лоне светлого озера, а не уткою, которая полощется в луже на грязном дворике корчмы или харчевни"**. - Поэтический реализм где-то посредине между игрой лебедя и тем шаржем, впадающим в гротеск, которым отличаются многие из пьес Жуковского, писанных "на распашку".

   ______________________

   * Очерки, I, 436.

   ** Сл. "Выдержки из старых бумаг Остафьевского Архива", Русский Архив 1866 г., N 6, ст. 874.

   ______________________

   Все это касается и его стихотворных сказок: в них реальной Русью отзываются разве имена Берендея, Ивана Царевича; фантастика не тронута новым пониманием или иронией Тика. Пока пример Пушкина не побудил Жуковского к литературной обработке сказок, он интересовался ими, так сказать, поодаль, как интересовался и Батюшков*, просил знакомых записывать их: "эта национальная поэзия, которая у нас пропадает, потому что никто не обращает на нее внимания: в сказках заключаются народные мнения, суеверные предания дают понятие о нравах их и степени просвещения и о старине"**. А между тем он часто искал на стороне то, что было у него под рукою, свою "Спящую царевну" в сказках Перро***, "Кота в сапогах" и "Тюльпанное дерево" в собрании Гриммов. В 1831 году он и Пушкин писали взапуски "русские народные сказки ... и чудное дело! Жуковского узнать нельзя, дивится Гоголь, кажется появился новый обширный поэт, и уже чисто русский; ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на днях выйдут"****. В 1831 году напечатана была в "Новоселье" "Сказка о царе Берендее", но в ней нет того детского простодушия, той младенческой искренности, которая составляет существенную прелесть народных преданий, писал Надеждин*****, Пушкин ждет от Жуковского новых баллад; "былое с ним сбывается опять", повторяет он его слова в письме к Плетневу (в апреле 1831 г.), но что это такое: переводы или сочинения? "Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорит он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи. Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским. Если все еще его несет вдохновением, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах: прелесть простоты и вымысла". Совет хорош, но едва ли Жуковский пошел бы далее елейно-поэтических пересказов: тут было место для его "девствования", тогда как Тиковская "Геновева" вся состоит из сплетения земных и небесных мотивов, христианского аскетизма и таких эпизодов, как подсказанная Шекспиром сцена у балкона, вся сотканная из любви и звезд, цветов и лунного света.

   ______________________

   * Соч. I, 240.

   ** Письмо из Дерпта зимою 1816 г., Русский Архив 1864 г., ст. 468. Сл. письмо к Маркевичу 24 февраля 1834 г. К 1817 - 19 гг. относится тетрадь, приготовленная Жуковским для заметок по "Северной мифологии и поэзии". "Под именем северных народов надо разуметь обитателей Германии, Дании, Норвегии, Швеции', Бельгии, Британии, Исландии" (л. 2). На л. 16 заголовок: "Суеверные мнения, предания, сказки народные"; с листа 17 по 21-й идут "народные мнения и