Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

тякам... Что тебе осталось от твоей беготни по лекциям, по проповедям по салонам и прочее? Что ты узнал и чему веришь? Я менее тебя извинителен: я не имел твоей рассеянной, увлекательной жизни, я киснул в своем углу и в небольшом круге идей поэтических". Теперь Божий перст указал ему угол семейный, и он надеется, что проповедь семейной жизни воздействует на него; "но обратится ли этот смиренно убежденный ум в жаждущее сердце, не знаю"...*

   ______________________

   * 6/18 января 1844 г.

   ______________________

   "Моя вера далека от желанного мира, - читаем в другом письме, - дойдет ли она до него в этой жизни, не знаю, я имею одно только убеждение, что нет ничего выше веры, что мы здесь для веры, а не для чего иного, что она все и в не" все. Но это только убеждение; когда же оно обратится в жизнь и размягчит камень сердца"?*

   ______________________

   * 1844 г., 8 ноября.

   ______________________

   Одно время пошли слухи о переходе его в католичество, от которых пришлось защищаться*. В последнем из дошедших до нас дневников (1846 г.) есть грустная запись: его прошедшее не представляет ничего утешительного для сердца; рука Господня охранила его от земных бедствий, но что он сделал сам? "На дороге жизни я не собрал истинного сокровища для неба: душа моя без веры, без любви и без надежды, и при этом бедствии нет в ней той скорби, которая должна была бы наполнять ее и возбуждать ее к покаянию. Окаменелость и рассеяние мною владеют. Воля моя бессильна. Вместо веры одно только знание, что вера есть благо верховное и что я не имею сего блага. Молитва моя одно мертвое рассеянное слово, ум без мысли, сердце без любви. Одна рука Твоя, Господь Спаситель, примиривши нас с Самим Собою, она отечески, действием Твоего Святого Духа может извлечь меня из сей бездны: простри ко мне Твою руку, посети мою душу Твоим Святым Духом".

   ______________________

   * К Тургеневу 6 января 1844 г. Сл. письмо к Цесаревичу 1 января 1844 г., Северину 16 апреля 1846 г. (Русская Старина 1902 г., апрель, стр. 165).

   ______________________

   Он обобщает, ставит формулы; и в поисках за верой он систематик*: вера - свободный акт воли, подчиняющий разум благодати; вера - смирение рассудка и воли и их уничтожение перед высшим разумом и высшею волею; вера, будучи "здесь" блаженным откровением и принятием неведомого, становится любовью, то есть, блаженным созерцанием - "там"; "вера, надежда, любовь, взятые вместе - смирение"**. Когда-то он баюкал себя сентиментальными представлениями о свиданья, любви за гробом; теперь, когда поздно доставшееся счастье привязало его к земле и возможность утраты стала осязательнее, верить стало потребностью. "Еще не вошел мне в душу мир Божий" - и долго еще не войдет; "квартира эта еще не довольно для него очищена. Но в ней от уборки и беспрестанной переборки, от выбрасывания всего ненужного, от обметания пыли и выметания сора, становится светлее и просторнее... в знание и убеждение не влилась еще мирная жизнь веры"***.

   ______________________

   * "Добрый наш Жуковский! Он все любит подводить под систему", писала Зонтаг Плетневу по поводу письма к ней Жуковского, который, обобщая свой тяжелый жизненный опыт, говорил о четырех классах жизненной школы: 1) признание воли Божией, 2) смирение в признании, 3) покой в смирении, доверенность; наконец, 4) чувство благодарности и живая любовь к Учителю. Он, Жуковский, еще в первом классе. Сл. Жуковский к Плетневу 3/15 февраля 1850 г. и Плетнев к нему 28 марта того же года.

   ** "Рассуждения и размышления" 1846 - 47 гг.

   *** К А.О. Смирновой 23 февраля 1847 г.

   ______________________

   В эти годы его идеалом становится Радовиц, с которым в 1827 году он сблизился в Берлине по письму Рейтерна: убежденный католик и монархист, "теплая, крепкая душа", с "высокими, непрозаическими мыслями", не лишенными "излишества", но явление радостное в современном общественном хаосе, "когда все возвышающее душу засыпано земным сором"; человек aus einem Guss (монолитный - нем.), у которого "все подведено под одну мысль, все подведено пол христианство", и вся жизнь была следствием "его убеждений, и веры"*. Радовицу, которого Ал. Тургенев звал "кривотолком", Жуковский посвятил обширную апологию**, но его главным духовным руководителем становится теперь Стурдза, его знакомый с 1817 года, зять любезного ему "человека Божия", Гуфеланда***. Пушкин шутил над Стурдзой "библическим", "монархическим", для Жуковского он "наш Платон христианский"****, строгий блюститель православия, пред богословской мудростию которого он преклонялся, у которого искал поучения и духовной опоры. Еще в 1829 году Стурдза рекомендовал ему свой Энхейридион, руководство к воспитанию в духе православия, "ибо вы не мечтаете о воспитании, а занимаетесь им"*****; в 1835 г. он указывал на несколько книг, "которые Его Высочество особливо мог бы прочесть с великою пользою для ума и сердца", между ними "Жизнь св. апостола Павла" и "Страстная седмица" архимандрита Иннокентия******. И позже он продолжает снабжать Жуковского указаниями на текущую литературу по духовно-нравственным и церковным вопросам, особенно на русскую, от которой Жуковский, живя за границей, отстал; посылает ему и собственные творения*******. На эти темы завязалась переписка.

   ______________________

   * К Ал. Тургеневу 1833 г. 15/27 января и 1844 г. 6/18 января.

   ** "Иосиф Радовиц" 1850 г.

   *** Выражение Стурдзы в письме к Жуковскому 14 июня 1835 г. Русская Старина, 1903 г., май, стр. 460.

   **** К Северину 3 декабря 1849 г.

   ***** Письмо 7 октября 1829 г., Русская Старина там же, стр. 397-8. Энхейридион напечатан был в 1830 г. в переводе С.Ю. Дестуниса под заглавием "Ручная книга православного христианина".

   ****** Письмо 14 июня 1830 г., там же, стр. 398 след.

   ******* См. там же, стр. 405 след., письма 1840 - 50-х гг.

   ______________________

   Хотелось бы побеседовать с Вами, пишет ему Жуковский в марте 1850 г., "беседовать о таком предмете, который теперь для нас обоих есть главный в жизни, который для вас всегда стоял на первом ее плане, а для менятак ярко отразился на ее радужном тумане весьма недавно, только тогда, когда я вошел в уединенное святилище семейной жизни. Этот чистый свет, свет христианства, который всегда мне был по сердцу, был завешен передо мною прозрачною завесою жизни; он проникал сквозь эту завесу, и глаза его видели, но все был завешен, и внимание более останавливалось на тех поэтических образах, которые украшали завесу, нежели на том свете, который один давал им видимость, но ими же и был заслонен от души, рассеянной их поэтической прелестью. Вот вам моя полуисповедь; целой исповеди не посылаю: на это не имею времени, да издали она будет и бесполезна. Если бы мы были вместе, многое из этой исповеди вас бы удивило; в душе человеческой много непостижимых загадок, и никто не разгадает их, кроме самого Создателя души нашей". Прочитав давнишнее сочинение Стурдзы*, Жуковский сетует, что у православных нет такого богатства христианской литературы, как у католиков и протестантов; в особенности у последних есть много чудно-прекрасного, "хотя они все строят, не имея никакой базы, но в убеждении, что имеют самую лучшую. Им и в голову не приходит, что в христианстве право freier Forschung (свободного исследования - нем.) так же уничтожает всякую возможность иметь неподсудимый авторитет, или, что все равно, церковь, как в политическом мире уродливая база народного самодержавия (souverainete du peuple) уничтожает всякую возможность общественного порядка". Несмотря на это, чтение иных протестантских сочинений для него тем "назидательнее и убедительнее", что все истинное он переносит с их базы на свою твердую, "на базу православия"**.

   ______________________

   * Consideration sur la doctrine et 1'esprit de l'Eglise orthodoxe par Alexandre -Stourdza. Weimar, 1816.

   ** Русская Старина 1902 г., июнь. Часть этого письма была приведена Стурдзой в его статье: Для памяти В.А. Жуковского и Н.В. Гоголя, Москвитянин, 1852 г. N 20, кн. 2, стр. 218 след. Ответное письмо Стурдзы в Русской Старине 1903 г., май, стр. 414-15.

   ______________________

   Искание непосредственной веры продолжает томить Жуковского и далее. "Я постигаю, если не живою верою (она есть даяние свыше), то глубоким убеждением", "мое убеждение еще не есть этот внутренний мир, производимый живою верою; я вижу, в чем состоит верховное единственное благо жизни, но я слишком поздно начал это видеть; жизнь моя прошла в непроизвольном, бедственном невнимании к святейшему, и поздние годы ее отзываются ничтожностию молодых; жизнь моя прошла без тех сильных ударов, которые потрясают душу, ее расталкивают и вырывают ее из того самодовольного сна, в котором лелеют ее поэтические сновидения"*. В твоей душе с первого детства живет вера, - пишет он графине С.М. Сологуб - ...я этой свежести сердца не имею. Во мне одно полное убеждение и неотрицание. Такая вера, какая твоя теперьи какою со временем будет, есть награда за покорное страдание"**. Идеалом становится долг, превращенный в жизни "в смиренную покорность Спасителю"***.

   ______________________

   * К графине Соф. Мих. Сологуб 24 июля 1850 г. Сл. "О В.А. Жуковском", речь, произнесенная в Имп. Дерптском университете 29 января 1883 г. орд. проф. П.А. Висковатовым, Жури. Мин. Нар. Проев. 1883 г., март, ч. CCXXVI, отд. 4, стр. 17 -след.

   ** 22 сентября 1850 г., там же, стр. 21.

   *** К Перовскому 1851 г., июнь, Баден.

   ______________________

   Задумчивая муза меланхолии, так долго питавшая поэзию Жуковского, теперь отринута: она присуща была языческому миросозерцанию, сквозит в его жизнерадостности, и не христианство ввело ее в новую поэзию, как полагала M-me de Stael: христианству присуща скорбь, неотъемлемое чувство души, сознающей свое падение и чающей вступить в первобытное величие; меланхолия водворилась у нас не с христианством, а по его распространении - и с его отрицанием. "Романтик" - христианин лишь по своей эпохе, не по образу мыслей и чувствований; чем более его душа обогатилась сокровищами христианского откровения, тем сильнее она ощущает противоречия окружающего мира, и в нем рождается новая психология байроновского скептицизма, либо меланхолия - "ленивая нега", "грустная роскошь, мало-помалу изнуряющая и наконец губящая душу"*.

   ______________________

   * "О меланхолии в жизни и поэзии" 1845 г.; сл. письмо к Киреевскому 1844 г.

   ______________________

   Какое значение получит в этом миросозерцании поэзия?

   Что такое истинная поэзия? Жуковский ответил на это в письме к Козлову (1833 г.)*; в (неизданном) письме к государыне 1840 г. он говорит о силе музыки, перенесшей его из настоящего в область воспоминаний, - и переходит к поэзии: когда он очнулся от очарования звуков, вокруг него был тогда другой мир: "он мне не чужд, и я ему не чужой, но он как будто не имеет будущего, глаза более оборачиваются назад, а то, что впереди, как будто стоит уже за границею жизни, как будто задернуто занавесом. Поэзия не изменила, но она переменила одежду. Она не обман, напротив, она верховная правда жизни, но в первые, свежие лета жизни она сливается со всем, что нас окружает. Позже она становится с одной стороны воспоминанием, с другой верою; в промежутке же между этими двумя образами опустевшая сцена жизни; видишь вблизи декорации, кулисы, машины и веревки. Хотя прямой картины нет, но ее действие все было истинное. А в жизни верно только одно, прошедшее, ибо оно неизменно; верное же будущее принадлежит к другому разряду".

   ______________________

   * Сл. выше, стр. 264.

   ______________________

   В письме к Смирновой (23 февраля 1847 г.) проводится как будто иной взгляд: Жуковский говорит о призраке поэзии, "которая нас часто гибельным образом обманывает на счет нас самих, и Часто, часто мы ее светлую радугу, привидение ничтожное и быстро исчезающее, принимаем за твердый мост, ведущий с земли на небо. Под старость я не рассорился с поэзией, но не в ней правда; она только земная, блестящая риза правды"*. - Но противоречие только кажущееся: за поэзией стоит другое, незыблемое - откровение веры. В письме к Гоголю 1848 г. прежнее воззрение возникает снова, пиетистическое, как встарь, но серьезно передуманное. Вторая, отрицательная часть письма повторяет обвинения новейшей литературы (особенно французской) послания к Стурдзе (29 мая 1835 г.)**, вызванного чтением его "Письма опытного романтика к новичку, выступающему на поприще модной словесности"***. Жуковский уже тогда разделял воззрения автора на безнравственность современных писателей, на их равнодушие к добру и злу, на отсутствие идеалов прекрасного, веры в Бога; исключением выставлялся В. Скотт****. В одном Жуковский нашел возможным попрекнуть "Стурдзу: он написал о том, "чего быть не должно" в литературе, следовало бы показать столь же сильно, "что быть должно", и в то же время определить истинный характер романтизма, который не иное что, как историческое понятие*****.

   ______________________

   * Сочинения Жуковского, изд. 7-е, т. VI, стр. 533.

   ** Сл. Русская Старина 1902 г., май, стр. 387-9.

   *** Лит. прибавл. к Одесскому Вести. 1883; то же в Сев. Пчеле 1885. NN 123 и 124.

   **** Не излишне познакомиться с содержанием письма Стурдзы для освещения симпатий Жуковского: это тот же набат, только более оглушительный. Стурдза выделяет романтиков, шедших по следам Гомера, Шекспира, Мильтона, Кальдерона, Клопштока, Шиллера, т. е. тех, которые были вдохновенными представителями "чего-либо прекрасного, до установления правил созданного самородными гениями: вот настоящее определение романтического периода во всякой народной и в всемирной литературе" (сл. в ответе Жуковского: романтизм, как историческое понятие). Но есть другого рода романтики, личину которых надевает Стурдза, чтобы наставить новичка. Их программа: ничему не удивляться, ибо удивление - признак слабого ума и ведет к рабскому благоговению; презирать все, что когда либо боготворили, и боготворить "все гнусные порывы строптивого своевольства"; в литературе отречься от Гомера, Аристотеля, Вергилия, Расина и читать Гюго, Матюреня, Бальзака, Дюмаса, Гофмана, Жанена и Занда. Литературное предание симметрии, подражания, единства засорило девственные, самостоятельные органы мозга; стоит сбросить эти вериги, и неподдельное вдохновение вспыхнет, явится и новое содержание. "Мы, в совокупности, не что иное, как одушевленный набат всеобщего мятежа, расстройства и безначалия в роде человеческом; мы, посредством неистовой поэзии, площадного витийства, прозаической живописи и беснующейся музыки, отражаем быт народов современных, тщательно растравляем раны, нанесенные обществу буйством страстей безбожных; мы смешали, изуродовали все роды изящного, потому что в наше время все смешалось в отношениях сословий, властей, преданий, вер и законов; мы во всех странах Европы умножили число самоубийств, потому что нам суждено приготовить и некогда отпеть общее, духовное и политическое самоубийство народов сильнейших... Романтизм служит только рычагом всеобщего движения. Точка стирания и движущая нами рука давно возникли из хаоса безбожия".

   ***** В ответном письме 14 июня 1835 года на указанное выше письмо Жуковского Стурдза утешается тем, что "даже в беснующейся Франции, подле Гюго, Жанена, Дюканжа, Дюмаса и им подобных, являются Lamartine, S-te Beuve, Drouineau, Silvio Pellico, юные Провозвестники воскресающего христианства. О Германии теперь говорить нечего. Она вздумала умничать, и читающая в ней публика, отметаясь истинной славы народной, восхищается творениями Берна и Гейна" (Русская Старина 1903 г., май, стр. 398 след.).

   ______________________

   Поставим вместо литературы - поэзию, и мы найдем в первой, положительной части письма к Гоголю ответ на вопрос: что быть должно. Объясняя выражение Пушкина: слова поэта суть дела его (приведенные Гоголем в его статье "О существе русской поэзии"), Жуковский отличает несвободный ум от относительно свободной воли, связанной нравственным законом, и между пей и верой, т.е. способностью принимать божественное откровение, ставит творчество. "Действия этой способности не следуют никакому чуждому побуждению, а непосредственно из души истекают, - в ней наиболее выражается божественность происхождения души человеческой, которого признак есть сие стремление творить из себя, себя выражать в своем создании без всякого постороннего повода, по одному только вдохновению, которое не есть пи ум, ни воля, но то и другое, соединенное с чем-то самобытным, так сказать, свыше, без ведома нашего па нас налетающим, другому, высшему порядку принадлежащим". Приведя знакомую нам заметку к "Лалла-Рук" о прекрасном, которого нет в окружающем пас вещественном мире*, и развивая идеи своей статьи "Об изящном искусстве" (1846 г.), Жуковский указывает на способность нашей души находит в вещественности это прекрасное, побуждающее нас к творчеству. "Душа беседует с созданием, и создание ей откликается. Но что же этот отзыв создания? ... Все мелкие, разрозненные черты видимого мира сливаются в одно гармоническое целое, в один сам по себе не существенный, но ясно душою нашею видимый образ. Что же этот несущественный образ? Красота. Что же красота? Ощущение и слышание душою Бога в создании. И в ней, истекшей от Бога, живет стремление творить по образу и подобию Творца своего, то есть влагать самое себя в свое создание". Но Создатель всего извлек это все из самого себя, человек творит заимствованными из создания средствами, повторяя то, что Бог создал своею всемогущею волею. "Сей произвольный акт творения есть возвышенная жизнь души; целью его может быть не Иное что, как осуществление того прекрасного, которого тайну душа открывает в творении Бога и которое стремится явно выразить в творении собственном. Сие ощущение и выражение прекрасного, сие пересоздание своими средствами создания Божия есть художество. Что же такое художник? Творец; и цель его не иное что, как самое это творение, свободное, вдохновенное, ни с каким посторонним видом не соединенное. В чем состоит акт творения? В осуществлении идеи Творца"; художник должен выразить "не одну собственную, человеческую идею, не одну свою душу, но в ней и идею Создателя, Дух Божий, все созданное проникающий". Поэзия теперь не добродетель, изящное не тождественно с моральной красотой**; она, "действуя на душу, не дает ей ничего определенного: это не есть ни приобретение какой-нибудь новой, логически обработанной идеи, ни возбуждение нравственного чувства, ни его утверждение положительным правилом; нет, это есть тайное, всеобъемлющее, глубокое действие откровенной красоты, которая всю душу обхватывает и в ней оставляет слезы неизгладимые, благотворные или разрушительные, смотря по свойству самого ... художника. Если таково действие поэзии, то сила производить его, данная поэту, должна быть не иное что, как призвание от Бога, есть, так сказать, вызов от Создателя вступить с Ним в товарищество создания. Творец вложил свой дух в творение, поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие Духа Божия". Осуществить вполне этот идеал поэта невозможно, но к нему можно стремиться не одною только "красотою создания", "музыкой слов", а тем, что "всему этому дает жизнь: это есть дух поэта, в создании его тайно "присутственный". Поэт свободен в выборе предмета, всякое намерение произвести то или другое постороннее (нравственное, политическое) впечатление исключается - свободой поэзии, но поэт не свободен отделить от своего произведения самого себя: "что он сам, то будет и его создание"; если он чист душою, действие его слова будет благодатно; это - его дело. Таков был Вальтер Скотт, чья светлая, чистая, младенчески верующая душа разлита в его творениях; таков был Карамзин, "которого непорочная душа прошла по земле, как ангел света".

   ______________________

   * Сл. выше.

   ** Сл. выше.

   ______________________

   Следует знакомая нам характеристика титана Байрона*, оттененная беспощадным отрицанием другого, не названного поэта.

   ______________________

   * Сл. выше.

   ______________________

   "Но что сказать о ... (я не назову его, но тем для него хуже, если он будет тобою угадан в моем изображении), что сказать об этом хулителе всякой святыни, которой откровение так напрасно было ему ниспослано в его поэтическом даровании и в том чародейном могуществе слова, которого, может быть, ни один из писателей Германии не имел в такой силе?" Жуковский, видимо, говорит о Гейне. - "Это уже не судьба, разрушившая бедствиями душу высокую и произведшая в ней бунт против испытующего Бога, это не падший ангел света, в упоении гордости отрицающий то, что знает и чему не может не верить, - это свободный собиратель и провозгласитель всего низкого, отвратительного и развратного, это полное отсутствие чистоты, нахальное ругательство над поэтической красотою и даже над собственным дарованием ее угадывать и выражать словом, это презрение всякой святыни и циническое, бесстыднодерзкое противу нее богохульство... это вызов на буйство, на неверие, на угождение чувственности, на разнуздание всех страстей, на отрицание всякой власти - это не падший ангел света, но темный демон, насмешливо являющийся в образе светлом, чтобы прелестию красоты заманить нас в свою грязную бездну".

   Жуковский предает проклятию такое злоупотребление лучших даров Создателя. Сколько непорочных душ растлила эта демоническая поэзия! Искусство - примирение с жизнью, по верному определению Гоголя, но современная поэзия ему не отвечает: она волканически-разрушительна в корифеях, материально плоска в их последователях. Нет поэзии, которая стремила бы душу к высокому, идеальному, облагораживала бы жизнь, а с другой стороны беззаботно бы с ней играла, забавляя ее светлыми видениями. "Такое беззаботное наслаждение поэзиею называется теперь ребячеством. Меланхолическая разочарованность Байрона, столь очаровательная в его изображениях и столь пленяющая глубокою (хотя иногда и вымышленною) грустью поэта, истощившись в приторных подражаниях, уступила место равнодушию, которое уже не презрение и не богохульный бунт гордости (в них есть что-то поэтическое, потому что есть сила), а пошлая расслабленность души, произведенная не бурею страстей и не бедствиями жизни, а просто неспособностью верить, любить, постигать высокое, неспособностию предаваться какому бы то ни было очарованию".

   Надо ли после этого смотреть "с унынием и тревогой" на будущее поэзии? Нет, настоящая поэзия не иссякнет "и посреди судорог нашего времени", еще явятся поэты, верные своему призванию, - и Жуковский приводит отрывок из своего подражания "Камоэнсу", драме Гальма (1839 г.)*, отрывок, в котором есть и его собственные лирические вставки. Не счастия, не славы здесь ищу я, говорит Васко умирающему Камоэнсу,

  

   быть хочу крылом могучим,

   Подъемлющим родные мне сердца

   На высоту; зарей, победу дня

   Предвозвещающей; великих дум

   Воспламенителем, глаголом правды,

   Лекарством душ, безверием крушимых,

   И сторожем нетленной той завесы,

   Которою пред нами горний мир

   Задернут, чтоб порой для смертных глаз

   Ее приподымать и святость окизни

   Являть во всей ее красе небесной -

   Вот долг поэта, вот мое призванье!

  

   ______________________

   * См. Дневник 1839 г. 12/24 апреля: "дома дописывал Камоэнса".

   ______________________

   У Гальма нет ни "безверия", ни "святости жизни": Perez (Васко у Жуковского) хотел бы быть крылом,

  

   der Andre aufwarts hebt,

   Als Morgenrot des Lichtes Sieg verkunden...

   Dem Rechte Klang, der Wahrheti Sprache leihen.

  

   (которое поднимает другого ввысь, как утренняя заря возвещает победу света... быть звуком правды, языком истины.)

   "Поэзия - небесной религии сестра",твердит Васко у Жуковского, не Perez-Васко у Гальма; "страданием душа поэта зреет" вторит подлиннику (Denn nur verblutend reift das Dichterherz), но Жуковский развил эту идею в непоказанном месте и едва ли удачно. Камоэнс в госпитале, кругом него, в нем самом глухая ночь; вдруг что-то спустилось к нему, понесло на высоту - Поэзия: первая его песня, омоченная слезами, лежала перед ним, исчезла ночь и исчерпана мера его страданий: "моя душа на крыльях песнопенья нашла утешение в Боге, я пел - и позабыл". Иначе у Жуковского:

  

   С той минуты чудной

   Исчезла ночь во мне и вкруг меня;

   Я не был уж один, я не был брошен;

   Страданий чаша предо мной стояла,

   Налитая целебным питием;

   Моя душа на крыльях песнопенья

   Взлетела к Богу и нашла у Бога

   Утеху, свет, терпенье и замену.

   В последнем монологе Камоэнса поэзия является ему в предсмертный час; у Гальма этого нет.

   О! ты ль? тебя ль час смертный мне отдал,

   Мою любовь, мой светлый идеал?

   Тебя, на рубеже земли и неба, снова

   Преображенную я вижу пред собой;

   Что здесь прекрасного, великого, святова,

   Я вдохновенною угадывал мечтой,

   Невыразимое для мысли и для слова,

   То все в мой смертный час прияло образ твой

   И, с миром к моему приникнув изголовью,

   Мне стало верою, надеждой и любовью.

   Так, ты поэзия: тебя я узнаю;

   У гроба я постиг твое знаменованы:.

   Благословляю жизнь тревожную мою!

  

   War ich nicht mehr aliein, nicht mehr verlassen,

   Mein erstes Lied lag tranenfeucht vor mir...

   Mein Geist, erhoben von des Liedes Schwingen,

   Fand Trost bei Gott, ich sang und ich vergass.

  

   (Я больше не был одинок и заброшен, моя первая песня лежала предо мной, влажная от слез... Мой дух, возвысившись в парении песни, нашел утешение у Бога, я пел и я забывал. - нем.)

   Благословенно будь души моей страданье!

   .......................................................

   Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.

  

   К толкованию последнего стиха Жуковский вернется в письме к вел. князю Константину Николаевичу (19/31 октября 1849 г., Баден).

   Толкование примыкает к характеристике общественного настроения конца 40-х годов, бедственного, прозаически разрушительного времени, "в котором все, одной душе принадлежащее, все святое, божественно-историческое уничтожено", господствует грубый материализм и всякая безусловная вера смешна. Объясняется это разложение - отсутствием поэзии, той поэзии, которую он определил: "Поэзия есть Бог в святых мечтах земли"."Бог есть истина, к этой истине ведет вера, которой цель лежит за границею здешнего мира", следовательно поэзия "есть мечта истины, т. е. ее земной образ, если только эта мечта есть мечта святая. Но эта мечта может быть и не святою ... тогда она антипоэзия, - дух тьмы в мечтах земли развратных". Источник истинной поэзии "есть вдохновение (которое я назвал бы верою в великое и прекрасное, вдруг объемлющее душу нашу). Такое вдохновение более или менее всякой душе доступно; и много было на земле великих поэтов, не написавших ни одного стиха. Например, одна из высочайших минут такого вдохновения выразилась в одном слове: На колена! которым многочисленная толпа бунтующего народа брошена была на землю перед святынею веры и власти. И отсутствие этой-то поэзии произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится".

   Суд над недавней и современной поэзией, который творил Жуковский в письме к Гоголю, свидетельствует, что как в его религиозно-политических, так и в литературных взглядах прогресс состоял в упорядочении давно составленных убеждений. Если Байрон несколько пощажен, то потому, что его заслоняет "падший ангел света", Гейне, о котором Жуковский выразился как-то в салоне Смирновой, что теперь у него одного и есть поэтический талант, соединенный с остроумием*. В числе обвиняемых нет ни одного русского имени, а было место и для Пушкина, и для Лермонтова, которого Жуковский считал замечательным лирическим талантом; он восхищался его "Купцом Калашниковым"**, которого уговорил отдать в печать.

   ______________________

   * Сл. Записки Смирновой, Сев. Вестник 1895 г. июль, стр. 86.

   ** lb. стр. 85, 95. Сл. дневник ,1839 г. 24 октября: чтение "Демона".

   ______________________

   Место для обвинений нашлось в частных беседах и письмах. "Где ты нашел у нас литературу? - говорил он в 1830 г И.В. Киреевскому. - Какая к черту в ней жизнь? Что у нас своего? Ты говоришь об нас, как можно говорить только об немцах, французах и проч."*. "Избавьте нас от противных Героев нашего времени, от Онегиных и прочих многих, им подобных, - пишет он графу В.А. Сологубу в 1845 г., - это бесы, вылетевшие из грязной лужи нашего времени, начавшиеся в утробе Вертера и расплодившиеся от Дон Жуана и прочих героев Байрона"**. Русская литература пала, пишет он фон дер Бригтену (1/13 июня 1846 г.), пала не с высоты, как немецкая или французская, потому что перешла на базар торгашей не через святилище науки, "а прискакала туда прямо проселочного дорогою и носит по толкучему рынку свое тряпье, которое с смешною самоуверенностью выдает за ценный товар"***. Он поощряет графиню Растопчину к "истинной поэзии" (к ней 25 апреля 1838 г.), но только талант оказался у нее истинным, а "ее поэзия принадлежит к чудовищной породе поэзии нашего века, разрушающей всякую святыню" (к Булгакову 13/25 мая 1847 г.). А.Н. Майков встретил в нем сочувствие: "он может начать разряд новых русских талантов, служащих высшей правде, а не материальной чувственности. Пускай он возьмет себе в образец Шекспира, Данте, а из древних Гомера и Софокла. Пускай напитается историей и знанием природы, и более всего знанием Руси, той Руси, которую создала нам ее история, Руси, богатой будущим, не той Руси, которую выдумывают нам поклонники безумных доктрин нашего времени, но Руси самодержавной, Руси христианской - и пускай, скопив это сокровище знаний, это сокровище материалов для поэзии, пускай проникнет свою душу святынею христианства, без которой наши знания не имеют цели и всякая поэзия не иное что, как жалкое сибаритство, - русалка, убийственно щекочущая душу"****.

   ______________________

   * Письмо 12 января 1830 г. Полное собр. соч. И.В. Киреевского, т. I, стр. 23.

   ** Сл. Русский Архив 1896 г. N 3, стр. 462.

   *** Сл. письмо к Погодину того же года по получении его "Похвального слова Карамзину": время, в которое Карамзин действовал на поприще русской литературы (время его двух журналов), было лучшим временем, хотя младенческим, нашей литературы. При теперешней ее большой деятельности, при ее возмужалости едва ли она подвинулась вперед к лучшему. Литература наша, не пройдя своего книжно-творческого периода, перешагнула в журнально-меркантильный. Этот период начался, когда Карамзин скрылся в тишину своего кабинета и безмолвно там готовил в продолжении многих лет свою монументальную книгу (Барсуков, Жизнь и труды М.П, Погодина. VIII, стр. 213-14).

   **** Сл. Барсуков I. с. т. XI, стр. 415: к М.П. Погодину, 7 декабря 1851 года. Сл. письмо, к Плетневу 15/27 ноября того же года.

   ______________________

   Характеризуя в 1845 году плачевное состояние русской литературы, Плетнев говорил об "одиночестве старчества", в котором очутился Блудов*; в таком же одиночестве оказались и Вяземский и Жуковский: жизнь обгоняла их впопыхах и с промахами, в которых сказывалось однако же искание новых путей, либо пятилась, и они не сумели в ней найтись. Говорили, что Жуковскому пера и на покой с его поэзией, годной только юноше, у которого кипит кровь и играет воображение; Белинский отозвался на IX-й том его стихотворений (1844 г.): Жуковский как бы сам чувствует, "что уже прошло время для романтической поэзии", и является теперь на поэтическое поприще более как ветеран, чем как воин, состоящий на действительной службе. "Его теперь занимает не сущность содержания, а простота формы в изящных произведениях", простота "несколько искусственная"; говорят, он переводит Одиссею; перевод будет образцовый, если поэт посмотрит на поэму "прямо по-гречески, а не сквозь призму немецкого романтизма". В другом смысле провещился в 1845 г. Бурачек: "Жуковский уже совершенно преклонился перед римским истуканом французской, немецкой и английской лже-поэзии. Он уже вовсе был чужд русского духа и стихии. Мораль его - мораль римская. Влияние его на современников было полное: он создал Пушкина. Только в последних его стихотворениях начинает пробиваться дух Евангелия, но дух все-таки римский, а не русский. Но его последние стихотворения уже не действуют на юное поколение русских - оно улыбается им"**. "Одиночество старчества" поддерживалось в Жуковском еще и отчуждением его от русской действительности в долгие годы, проведенные им заграницею, где его миросозерцание и его поэзия развивались, вне контроля, из старых начал. Плетнев был прав, когда в 1845 году (1/13 ноября) писал ему: "О переезде вашем сюда я каждый раз думал с какою-то печалью, хотя и желал бы при конце моих дней иногда счастливить себя свиданиями с вами и вашими особенно. Здесь же климат вашей поэзии. Ей нужно именно то, чем вы дышете теперь... Что лучше Франкфурта и особенно Дюссельдорфа? По крайней мере откладывайте это антипоэтическое возвращение столько, сколько будет возможности".

   ______________________

   * К Жуковскому 2 марта 1845 года.

   ** Маяк 1845 г., т. XXII: Критический обзор народного значения Вселенской церкви на западе и на востоке, гл. IV. Критика, стр. 95. Сл. замечательное письмо кн. Вяземского к Жуковскому 12 апреля 1846 г., Русская Старина 1902 г. октябрь, стр. 205 след.

   ______________________

   В Дюссельдорфе и Франкфурте осуществились для Жуковского белевские грезы о тихом семейном счастьи, и его поэзия вступила на свой последний путь.

   В 1845 году видела его с женою в Нюрнберге вел. кн. Ольга Николаевна: "точно немецкая картина, но он остался русским и ждет, когда здоровье жены позволит ему возвратиться к нам"*. Русь стала для него живым воспоминанием и идеализировалась тем грандиознее, чем гуще его охватывала немецкая атмосфера. Ту же "идеализацию дали" испытал Тютчев.

   ______________________

   * Плетнев к Жуковскому 25 декабря 1845 г. / 6 января 1846 г.

   ______________________

  

   Сам Жуковский рассказал нам историю своей последней любви*.

   ______________________

   * В пространном послании к родным, писанном с 10/22 августа по 5-е сентября 1840 года, Русская Беседа 1859 г. III, стр. 17 след. Я пользовался кроме того рассказом его невесты, написанном (по-французски) по его желанию.

   ______________________

   В июне 1832 года он выехал за границу для поправления здоровья. Он лечился в Эмсе и Вейльбахе; здесь подъехал к нему его старый приятель Рейтерн, который решился сопровождать его в Швейцарию. Жуковский предполагал прожить в Веве не более трех недель, далее отправиться в Италию навстречу Тургеневу, но болезнь открылась снова и от Италии надо было отказаться; ему не пришлось видеть Ливорно, могилы Саши. Тургеневу он поручает заботу об ее памятнике. "О моем житье-бытье не беспокойся; Я не один, со мною Рейтерн, который выписывает на зиму и свое семейство, так что я буду и в совершенном уединении, и со своим домом. Но Дрездена уже нет, не возвратить: никогда мне не было так уютно и покойно и домовито, как в Дрездене: это время одно из самых солнечных в жизни" (19/31 октября 1832 г. Веве).

   Когда 26 ноября семья Рейтерна подъехала к домику, нанятому для них Жуковским, он встретил их у ворот, а его черные, глубокие, добрые глаза произвели невыразимое впечатление на дочку Рейтерна, Елизавету, тогда еще ребенка. Она знала его с 1826 года по имени и портрету, писанному ее отцом.

   "Мы все вместе переселились в наше уединение, - вспоминает Жуковский, - и с этой минуты начинается для меня жизнь покоя, и ясный мир домашний обхватывает мою душу, как в бывалые, лучшие, прежние годы". Жуковский заходил к Рейтернам по нескольку раз в день, за столом девочка сидела между ним и отцом, по вечерам ее обязанностью было подавать Жуковскому табак и трубку, что она впрочем часто забывала, а Жуковский сюрпризом устроил детям рождественскую елку. Повеяло семьей, тенями прошлого, молодостью, Жуковскому стукнуло 49 лет, "Я не состарелся и, так сказать, не жил, а попал в старики, - писал он в день своего рождения (29 января 1833 г.) Зонтаг. - Жизнь моя была вообще так одинакова, так сама на себя похожа, что я еще не покидал молодости, а вот уж надобно сказать решительно "прости" этой молодости и быть стариком, не будучи старым. Нечего делать!" - Затем пришлось расстаться; "они улетели от меня, как светлые райские тени"; лишь в августе 1833 года Жуковский три дня прогостил у Рейтернов в замке Виллингсгаузен, где "опять на минуту очутился в своем родном круге". На прощаньи "13-летний ребенок кинулась мне на шею и прильнула ко мне с необыкновенною нежностью; это меня Тогда поразило, но, разумеется, никакого следа на душе не оставило". Прошло пять лет, прежде чем Жуковский снова увидел в Дюссельдорфе, в августе 1838 года, свою суженую; три дня провел он в семье; Елизавета и ее сестра "расцвели, как чистые розы".

   Зимою того же года Жуковский был в Венеции, о впечатлениях которой писал Языкову (4/16 ноября). 21-го ноября (3 декабря н. ст.) он гулял при луне по венецианской Piazza и записал в своем дневнике: "тень колокольни, бледный свет куполов; Maria della Salute, как призрак... Ponte dei Sospiri в бледном свете над темным каналом, на коем полоса от фонаря гондолы, и свет в окно тюрьмы. Per me si va (nella citta dolente) (я веду к городу скорби - итал.). Вечер у Шпаура. Пенье". Жуковский настраивается элегически и набрасывает стихотворение:

  

   Мой мир лишен маги(че)ской одежды,

   Еще могу по-прежнему любить,

   Но нет надежды

   Любимым быть*.

   ______________________

   * Третий стих написан был первоначально так: Но для меня уж нет теперь надежды.

   ______________________

   В июне 1839 года, провожая великого князя, он снова заехал к Рейтернам. "Я провел только два дня в замке Виллингсгаузен, - писал он родным, - г и в эти два дня были для меня минуты очаровательные. Старшая дочь Рейтерна, 19 лет, была предо мной точно как райское видение, которым я любовался от полноты души, просто как Видением райским, не позволяя себе и мысли, чтоб этот светлый призрак мог сойти для меня с неба и слиться с моею жизнью. Я любовался ею, как образом Рафаэлевой Мадонны, от которой после нескольких минут счастия удаляешься с тихим воспоминанием и... Однако нет! В тогдашнем чувстве, с которым смотрел я на это ангельское лицо, не было того совершенного покоя, с каким смотришь на тихую Мадонну; оно было соединено с грустью: мне было жаль себя; смотря на нее и чувствуя, что молодость сердца была еще вся со мною, я горевал, что молодость жизни Миновалась и что мне надобно проходить равнодушно мимо того, чему бы душа могла предаться со всем неистощимым жаром своим и что однако навсегда должно ей остаться чуждым. Это были два вечера грустного счастия. И всякий раз, когда ее глаза поднимались на меня от работы (которую она держала в руках), то в этих глазах был взгляд невыразимый, который прямо вливался мне в глубину души, и я бы изъяснил этот взгляд в пользу своего счастия, и он бы тут же решил мою судьбу, если бы только мне можно было позволить себе такого рода надежды и не должно было от себя всеми силами отталкивать подобные желания, моим летам уже неприличные, и только что для меня тревожные".

   Между тем Елизавета фон Рейтери писала о тех же днях: приехал Жуковский; вечером за чаем, беседуя с Шадовым, "он так чудно говорит о смирении, что мое сердце исполнилось невыразимой радости". Она вспоминает о двух днях, проведенных Жуковским в Виллингсгаузене: "В сердце стало светло, и этот свет становился все яснее и ярче; правда, у меня не было времени задуматься над этим. Егоприсутствие было для меня все, все мне давало; я ощущала неизъяснимую радость, источника которой не понимала, а между тем мечта, которую я давно открыла в глубине моего сердца, с каждым днем становилось существеннее. Присутствие Жуковского было счастьем, видеть его блаженство... Погода была прелестная. Жуковский по утрам рисовал в саду, и я к своему удивлению спохватилась, что мои шаги невольно направлялись туда, где он был". Ее печалит мысль, что он скоро уедет, сердце щемит, когда она думает о нем; почему не бывает с нею того же, когда она думает - об отце?

   Еще несколько беглых свиданий в 1840-м году и двухнедельное пребывание в Виллингсгаузене в мае; великий князь и его невеста, ученица. Жуковского, уехали из Дармштадта, он получил возможность сам отдохнуть. Куда направиться? У него вдруг "блеснуло воспоминание о тихой жизни на берегу Женевского озера, воспоминание о Берне и о моем тогдашнем семейном круге (вместе с Берне воображению представились некоторые ясные эпохи Муратова, Долбина...). Перед этим воспоминанием все другие планы исчезли". Он поехал к Рейтернам, и это свидание было решительным.