Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

песен Одиссеи и что он написал еще сказку? Наша Одиссея перешибет все возможные переводы: это будет памятник, про который можно будет сказать, что "металлов крепче он и лучше (sic) пирамид". Русская Старина 1896 г. декабрь стр. 629.

   ** Гоголь к Плетневу июля 4 и 20 1846 г. Сл. примечания Шенрока к изданным им письмам Гоголя. Статья Гоголя напечатана Плетневым в Современнике 1846 г. XLIII, стр. 175-188.

   ______________________

   Тогда как Шевырев восторженно советовал Гоголю написать "предисловие" к "Одиссее" Жуковского (29 июля 1846 г. ст. ст.)*, И.С. Аксаков писал отцу: "Вчера прочел я письмо Гоголя об Одиссее. Многое чудесно хорошо; появление Одиссеи может быть замечательно, как факт, в XIX веке, но появление ее в России не может иметь влияния на современное общество, на европейское. Одиссея не вылечит запада, не уничтожит его истории, а нас, русских, не примирит с порядком вещей, а влияние ее на русский народ - мечта. Точно будто наш народ читает что-нибудь - есть ему время! А Гоголь именно налегает на простой русский народ. Нет, долго, слишком долго зажился он за границей. Что и говорить, Одиссея подействует благотворно на душу отдельного человека, и не одного. Но как хороши эти незыблемые, величавые создания искусства между нашей мелкою деятельностью, как немеет перед ними наша кропотливая талантливость!"**

   ______________________

   * Отч. Имп. Публ. библ. за 1893 г. Приложение стр. 26.

   ** И.С. Аксаков в его письмах, I стр. 353. См. сходный отзыв кн. Вяземского в статье: Языков и Гоголь (1847 г.), Полн. собр. соч. II, стр. 325.

   ______________________

   Жуковскому желательно было бы услышать мнение своего приятеля Стурдзы, слывшего не только богословом, но и знатоком Гомера; "его одного мнение в сем отношении перевесит для меня всех наших (и чужих) литераторов (до которых, вероятно, мне нет никакого дела, ибо мой труд предпринят не для угождения вкусу нашего времени и даже не для приобретения лоскуточка славы, который в наше время сделался нечистою тряпкою, а просто для наслаждения поэзиею во всей ее девственной чистоте). Мнение же Стурдзы было бы для меня поэтическою потехою (?) и в то же время верною оценкою труда высокого"*.

   ______________________

   * К Северину 10 апреля и. ст. 1846 г. Русская Старина 1902 г. апрель стр. 164-5.

   ______________________

   В июле 1847 года Жуковский "триумвиратствовал" в Эмсе с Гоголем и Хомяковым. "Добродушный, приятный собеседник, - писал о нем Жуковский, - он мне всегда был по нутру; теперь я впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих стихов, это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки; явные все были мною замечены, и, сколько мог, я с ними сладил"*. По отъезде из Эмса Хомякова и Гоголя явился Тютчев: "он приехал в Эмс нарочно для меня и для Одиссеи, прожил там до моего отъезда, заставил меня прочитать ему Одиссею", которую дочитал у Жуковского во Франкфурте**.

   ______________________

   * К кн. Вяземскому, 3/15 июля 1847 г., Русский Архив 1866 г. ст, 1073-4. Хомяков обещал примечания к Одиссее, которые Жуковский отклонил, ибо Одиссея должна была явиться в общем собрании его сочинений. Сл. Русский Архив 1884 г. N 5, стр. 229.

   ** К. Хомякову 12/24 сентября 1847 г.

   ______________________

   Первые двенадцать песен Одиссеи, процензурованные в Петербурге 30 октября 1847 года, высланы были Жуковскому для напечатания за границей при письмах Плетнева и Уварова*. Плетнев читал Одиссею в рукописи, предложил Жуковскому несколько замечаний**, но в восторге от языка, не уклонившегося "от церковнославянских слов" и не принявшего "выражений простонародных, которыми некоторые из наших умников советовали воссоздать простоту первобытных веков".

   ______________________

   * Письмо Уварова в Переписке Я.К. Грота с П.А. "Плетневым III стр. 732.

   ** Письма 30 октября и 17, 28 ноября 1847 г.

   ______________________

   Любопытно было бы знать, как приглянулся тогда перевод Одиссея Хомякову и Тютчеву; известен отзыв И.В. Киреевского. Ему удалось просмотреть вторую тетрадь перевода (7 - 12 песни) еще в рукописи, и он рассказывает о своем впечатлении А.М. Языкову. "Читается перевод легко и приятно, но заметно, что читаешь перевод. Судя по словам Жуковского в Наблюдателе Московском надобно было ожидать языка самого простого, а между тем после стихов и слов самых чистосердечно-простых частенько встречаются выражения и обороты языка церковного: понеже, напр., глава, глас и проч... Некоторые эпитеты, постоянно повторяющиеся и у Гомера, переведены не совсем удачно: Нептун земледержец" (вм. Земленосец). "Мне все кажется, что теперь возможен перевод Гомера, потому что мы ознакомились с языком первобытной, народной, не искусственной поэзии; таков язык Гомера, и, следовательно, переводить его надо таким языком, по крайней мере, каким Пушкин перевел песни Западных славян"*.

   ______________________

   * Русская Старина 1883 г., сентябрь стр. 632.

   ______________________

   А Жуковскому казалось, что он сохранил всю "свежесть" Гомерского языка! Посылая Уварову первые двенадцать песен с просьбою быть его ходатаем перед цензурой, он повторяет, с некоторыми изменениями, характеристику гомеровской поэзии в письме к Киреевскому: "Перешедши на старости в спокойное пристанище семейной жизни, мне захотелось повеселить душу первобытной поэзией, которая так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную даль... Муза Гомерова озолотила много часов моей устарелой жизни"*.

   ______________________

   * Письмо к Уварову печатается с датой 1848 года.

   ______________________

   Сообщая Ал. Мих. Тургеневу, что он начал печатать полное собрание своих сочинений, он предупреждает его, что нового в них будет не мало; "не кто будет читать это новое? Весьма уже немного остается тех, для кого я писал: новое поколение не обратит на меня того благоволящего внимания, какое уделяли мне мои современники. О жизни в потомстве я не мечтаю. Одно от меня, вероятно, останется потомству: перевод Одиссеи, ибо в этом переводе сохранена вся свежесть гомеровой поэмы, и то, что жило 3000 лет, не увядая, не увянет и в моем русском образе. Этот перевод почитаю своим лучшим, главным поэтическим произведением" (1847 г. 11 ноября н. ст.)*.

   ______________________

   * Русская Старина 1892 г., ноябрь, стр. 392-3.

   ______________________

   В апреле - мае 1848 г. первые двенадцать песен "почти отпечатаны",* первый том вышел в том же году, хотя с пометою 1849 года, и Жуковский доставил его вел. кн. Константину Николаевичу, которому и посвятил свой труд**. "Сию минуту только чудак Гоголь сказал мне, что получена Одиссея, - писал Погодин Шевыреву, - так хочется почитать что-нибудь успокоительное - изящное"; а под 18 ноября он записал в своем дневнике: "Получил Одиссею от Жуковского и прочел первую песнь. Нет, это еще не просто! Пределы языка не раздвигаются"; 19 ноября, по прочтении второй песни: "Нет, я проще расскажу нашу(?) Одиссею"***. А Гоголь в письме к Плетневу уже выражает опасения, что - Одиссея не найдет читателей: "Ее появление в нынешнее время необыкновенно значительно. Влияние ее на публику еще вдали; весьма может быть, что в пору нынешнего своего лихорадочного состояния большая часть читающей публики не только ее не разнюхает, но даже и не приметится. Но зато это сущая благодать и подарок всем тем, в душах которых не погасал священный огонь и у которых сердце приуныло от смут и тяжелых явлений современных. Ничего нельзя было придумать для них утешительнее. Как на знак Божьей милости к нам должны мы глядеть на это явление, несущее ободренье и освеженье в наши Души"****.

   ______________________

   * Письмо Жуковского к вел. кн. Константину Николаевичу 19 апреля /1 мая 1848 г.

   ** К нему же письме из Франкфурта 16/28 мая 1848 г.; сл. к нему же письмо из Бадена 30 августа того же года.

   *** Барсуков 1. с. т. X. стр. 189.

   **** Плетневу 20 ноября 1848 г.; ел. к нему же 1849 г. 15 декабря, по поводу Одиссеи: "Благословен Бог, посылающий нам так много добра посреди зол".

   ______________________

   Жуковский озадачен письмом своего старого друга Ал. Михайловича Тургенева: "Прошу вас простить мне благосклонно, что "Кот в сапогах" мне более по сердцу греческого героя, - писал Тургенев. - Вы знаете почтенный друг, я невежда - Ермолаф, но, не обинуясь, дозволяю сказать вам: сочинения Жуковского будет читать позднейшее потомство с восхищением, с чувством живейшего удовольствия, будут много и много раз изданы, а перевод его Одиссеи после первого тиснения будет почтенно покоиться на полках в книгохранилищах"*. Жуковский отвечал: "Хорош же ты! Вместо того, чтобы потешиться на старости лет сказками Гомера, которые уже три тысячи лет веселят добрых людей (в России только они не могли никого веселить, потому что их наш покойный Соколов и наш покойный Мартынов чудно перепортили), ты вздумал на старости лет их называть бреднями; правда, поэзия - бредни, и, может быть, я бы не начал переводить Одиссеи в эту минуту, когда мне 65 лет стукнуло, но за семь лет начатое надобно кончить. Но ты не брани Гомера, не называй бреднями его поэзии. И почему же, браня Одиссею, ты хвалишь "Кота в сапогах"? Чем лучше Кот Лаэртова сына? Стыдись, Ермолафушка! стою не за себя, а за старика Гомера, которому я обязан столькими сладкими минутами. Но подобные минуты будут последние: кончив Одиссею (которую кончить обязан), прощусь с милым бредом поэзии. Надобно другим теперь заниматься; не веселиться беспечно в гостинице жизни, а сбираться в путь, в отчизну, в общий семейный дом, до которого уже немного станций осталось. Прошу только Бога дать еще времени для порядочных сборов" (17 декабря 1848 г.)**. - В начале марта он надеется кончить всю Одиссею, пишет он Плетневу, "с поэзией пора проститься. Мы расстанемся, однако, без ссоры. Напоследок она мне послужила верою и правдою. Мне кажется, что моя Одиссея есть лучшее мое создание: ее оставляю на память обо мне отечеству". Труд был совершен с полным самоотвержением, для одной прелести труда; только не с кем было поделиться "своим поэтическим праздником": лишь гипсовый бюст Гомера был немым свидетелем. "Бывало, однако, и для меня раздолье, когда со мною жил Гоголь: он подливал в мой огонек свое свежее масло; и еще, когда я пожил в Эмсе с Хомяковым и с моим милым Тютчевым: тут сам полакомился вместе с ними своим стряпаньям". Теперь он примется за прозу, у него уже готово на целый толстый том***, "и есть великий замысел, о котором поговорим, когда Бог велит свидеться. И еще для одного поэтического создания есть план. Он был бы достойнейшим заключением моей поэтической деятельности"****.

   ______________________

   * Письмо начала 1848 г., Русская Старина 1893 г. январь, стр. 252.

   ** Там же 1892 г. ноябрь, стр. 894-5.

   *** В письме к Наследнику 10/22 января 1816 г. он говорит, что Одиссеей заключается "важный период" его жизни, период поэзии, начнется период прозы: он посвятит себя воспитанию детей и приведет в порядок курс преподавания по изобретенной им методе; это пригодится "для вашей второй генерации". Сл. письмо к нему же 9 мая 1847 г.: по окончании Одиссеи работы "должны получить иной характер"; к фон дер Бриггену 6/18 мая 1847 г.: примется за прозу, она стала теперь для него привлекательнее поэзии; "в поэзии, так сказать, язык надежды", а в его годы "надежда перешла уже за границу жизни и здесь ничего желанного сулить не может".

   **** 20 декабря 1848 г.; сл. письмо к нему же 3/15 февраля 1850 г.

   ______________________

   Русская публика встретила Одиссею "равнодушно", писал Гоголь Данилевскому (25 февраля 1849 г.), "самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное произведение"; чего же ожидать второму тому "Мертвых Душ?" "*.

   ______________________

   * Сл. его же письмо к Плетневу 2 декабря 1850 г.

   ______________________

   Между тем Северин, которого Жуковский просил уведомить Стурдзу, что экземпляр Одиссеи будет ему доставлен*, сообщил Жуковскому отзыв Стурдзы о его переводе, и Жуковский обрадован; рисует в ответном письме весы: на перетягивающей чашке "выписка из письма Стурдзы к Северину", на другой "мнения о переводе Одиссеи В.А. Жуковского литераторов Германии, Англии, Франции, Италии и пр. и пр., и даже России. Видишь, как оно увесисто"**. Он благодарит Стурдзу за отзыв: для него тут не вопрос самолюбия, а желание поделиться тем, что дорого душе. "Последние годы, мною проведенные вместе с Гомером, в тишине моей семейной жизни, были счастливы"; передавая на своем языке "его девственную поэзию", он спрашивался "с гением Гомера", ему просто хотелось пожить поэтическим счастием, пожить наслаждением творчества. Из России он еще не получал никакого отзыва, кроме отзыва вел. кн. Константина Николаевича, которому давно дал обещание приняться за перевод Одиссеи и посвятить его ему; письмо великого князя порадовало его "умною, поэтическою оценкою самой поэмы Гомера". Был и еще один "приятный, даже слишком одобрительный отзыв известного Фарнгагена"***, но всего дороже ему мнение Стурдзы, которого он просит не оставлять своего намерения вызвать его, Жуковского, на "очную ставку" в Москвитянине; хотя бы разбор и осудил его труд, но сам по себе он "будет иметь действие решительное на общий вкус: у нас поэзия классическая, эта первобытная, девственная поэзия - еще небывалый гость. Если подлинно мой перевод удачен, то надобно, чтобы красноречивый поэтический голос растолковал его достоинство русскому свету; будет значительною эпохою в нашей поэзии это позднее появление простоты древнего мира посреди конвульсий мира современного". Если такой судья, как Стурдза, более нежели кто посвященный в тайны поэзии, заметит какие ошибки в переводе, Жуковский обещает исправить их совестливо; "единственною внешнею наградою моего труда будет тогда сладостная мысль, что я, во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских, под старость лет загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь Эдема, не утраченногоею, но до сих пор для нее запертого" (10 марта 1849 г.)****.

   ______________________

   * Письмо 17/29 ноября 1848 г., Русский Архив 1900 г. сентябрь стр. 48.

   ** К Северину 27 февраля/11 марта 1849 г., там же, стр. 44.

   *** Вот этот отзыв: Der Eindruck dieser Ubersetzung kommt dem am nachsten, den die griechische Urschrift mir gibt. Derselbe Zauber der Spraclie, dieselbe Einfachheit und Klarheit, derselbe epische Buss und Wohlklang des Hexameters. Der Dichter hat den ionischen Reiz und Glanz Vater Homers in skytliischen Lauten wiederholt, die aber freilich dem hellenischen verwandter sind, als man gewohnlich denkt. Die unscliatzbaren Anlagen der russischen Sprache zu soldier Nachbildung hat Schoukozsky's Genius mit hochstem Erfolg beniitzt, seine Meisterschaft der Verskunst die fremde Form mit glucklichster Anmut gehandhabt" (Впечатление от этого перевода ближе всего к тому, что произвел на меня греческий подлинник. То же волшебство речи, та же простота и ясность, то же эпическое течение и благозвучие гекзаметра. Поэт воссоздал, ионическую прелесть и блеск отца Гомера в скифских звуках, которые, конечно, ближе эллинским, чем принято думать. Гений Жуковского с величайшим успехом использовал неоценимую предрасположенность русского языка к подобному подражанию, а его мастерство в стихосложении позволило ему со счастливейшим изяществом овладеть чужой формой. - нем.). - В 1841 году, обозревая русскую литературу по смерти Пушкина, Фарнгаген характеризует Жуковского не только как симпатичного, нежного (zartfuhlende) поэта, владеющего всеми мелодиями своего родного языка, но и как певца родины и ее героев, одушевленного любовью к царю и его дому и в этом смысле истинного и благородного выразителя - народных чувствований. О Жуковском Фарнгаген обещал поговорить обстоятельнее при другом случае (Neueste russische Litteratur 184l), но такая статья мне неизвестна.

   **** Русская Старина 1902 г. май, стр. 393 след. Ответное письмо Стурдзы 28 марта 1849 г: с переводом (по просьбе Жуковского) стихов 91 - 104 XVI-й песни Одиссеи см. в Русской Старине 1903 г. май, стр. 406 след.

   ______________________

   "Ты счастлив, подчинивши себя слепцу Гомеру, - писал Жуковскому Гоголь (3 апреля 1849 г.): - он не увлечет тебя с дороги в омут, хоть и слепец. Свой же собственный ум, того и гляди, занесет куда-нибудь в овраг".

   Вторая часть Одиссеи* вышла в 1849 году и Жуковский разослал экземпляры приятелям. "Прошу принять с любовью младшую дочку старика Жуковского, - пишет он Северину: - она лучше всех поэтических дочек его и повеселила крепко душу его на старости. Теперь прости поэзия, милости просим святая проза". Он ждет отзыва Плетнева, обещает сообщить ему отмыв Фаригагена, которому экземпляр Одиссеи должен был доставить Северин**; это "теперь один из первых критиков Германии. Он знает прекрасно греческий и русский язык. Если он мне не льстил, то могу считать свою работу удачною". А русские друзья, которым посланы были экземпляры второго тома, - не откликнулись!***

   ______________________

   * Жуковский надеялся кончить ее к 1 апреля ст. ст. 1849 г., к Булгакову 7/19 марта. Сл. письмо к нему же 17/29 мая: Одиссея окончена и отпечатана; к Наследнику того же числа.

   ** Сл. письмо 11-13/23-25 июня 1849 г. Русский Архив 1900 г. сентябрь, стр. 49-50.

   *** Письмо 29 сентября/11 октября 1849.

   ______________________

   Наконец в августе 1848 года дошел до пего "красноречивый" голос критики, который он видимо ждал с нетерпением: в Варшаве, куда он приезжал на несколько дней, чтобы получить разрешение императора Николая Павловича на дальнейшее пребывание за границей, он мог познакомиться с статьей Шевырева в Москвитянине* и писал Зейдлицу: лишь "немногие, мнения которых ему драгоценно", встретили с симпатией и благоволением его "милую дочь"; из соотечественников один отозвался о ней письменно (Стурдза? Плетнев?), другой печатно (Шевырев), тем ценнее для него мнение Зейдлица, которого поэтическому чутью и знанию дела он верит - и снова он выражает надежду, что его Гомер будет ему вечным памятником; "если подлинно в нем отзываются чисто и гармонически те звуки, которые три тысячи лет утешают сердца избранных, то надолго и на Руси останется отзыв моей поэтической жизни"**.

   ______________________

   * Сл. письмо к Шевыреву из Варшавы 1 сентября 1849 г. и письмо к Гоголю, вложенное в письмо к Булгакову 31 октября/12 ноября 1849 г., Русская Старина 1901 г., июль, стр. 98 след.; Сборн. любителей русск. слов, за 1891 г., стр. 19-20. В Варшаву писал ему и Плетнев с отзывом о 2-м томе Одиссеи, вызванным Жуковским. Сл. письмо Плетнева кн. Вяземскому 8/20 сентября 1849 г.

   ** Зейдлиц 1. с. стр. 225 (письмо без даты).

   ______________________

   Признание, с которым вел. князь Константин Николаевич встретил его перевод, подняло его: такую оценку он "желал бы слышать от всякого, имеющего поэтическое чувство и зоркий вкус читателя"*. В непосредственно следующем письме он благодарит за участие к его дочке, к его фаворитке, которая так мило и живо повеселила его на старости и из всех его поэтических детей одна его переживет. "Поэзия в наше время утратила много своего кредита, утратила и от того, что наше железно-дорожное и журиально-сумасбродное время не имеет ничего в себе поэтического, и от того, что поэты затащили ее в грязь партий, в болото безверия и в лужу безнравственной чувственности. Вследствие этого я не могу надеяться, чтобы Одиссея произвела на большинство современных читателей какое-нибудь сильное действие, да я и не имел целию производить какое-нибудь действие. Мне просто хотелось заглянуть в перво-мир поэзии, в этот потерянный Эдем, в котором во время оно дышалось так легко и целебно. Гомер отворил мне заповедную дверь в него, и я пожил счастливо с его светлыми созданиями, которых веяние было так благовонно, которых поэтический шопот был так гармонически-очарователен посреди визгов и мефитического зловония бунтующей толпы, парламентских болтунов и ложно вдохновенных поэтов настоящего времени". Со всем тем он вовсе не отказывается и от поэтически-благотворного действия поэмы: его чутье шепчет ему, что он действительно угадал гармонию ее оригинала; то же говорят ему люди знающие, способные сличить подлинник с слепком. Его Одиссея не пропадет для потомства, но к его поэтической известности его труд не прибавит ничего: "не более шести человек (считая в числе их ваше высочество) сказало мне свое мнение о моей работе (нет! мой счет неверен, еще к шести надо прибавить трех), ... только в Варшаве попалась мне в руки дельная критика Шевырева; одним словом, я не заботился о славе и похвале, но мне радостно думать, что после меня останется памятник твердый здешней моей жизни".

   ______________________

   * Письмо 19/31 октября 1849 г.

   ______________________

   В письме к П.В. Нащокину 6-го декабря 1849 г. то же опасение - и то же самосознание: "мои литературные подвиги вам должны быть известны, хотя бы отчасти; не думаю, чтобы они возбудили какое-нибудь впечатление на Руси; я напечатал до ста экземпляров (для раздачи моим соотечественным друзьям и знакомым) Одиссеи и Рустема, которые мне самому кажутся лучшим из всего, что мне случалось намарать на бумаге пером моим, - почти ни один не сказал мне даже, что получил свой экземпляр. Если так приятели и литераторы, то что же простые читатели? Впрочем, я и не для участия от кого бы то ни было (сколь оно ни приятно) работаю над Одиссеей: я пожил со святою поэзиею мыслью и словом - этого весьма довольно"*.

   ______________________

   * П. Загарин. В.А. Жуковский и его произведения. Москва, 1883 г. Приложение V, стр. XXVII.

   ______________________

   Между тем Гоголь, у которого известие об окончании и отпечатании Одиссеи отняло язык*, отвечая Жуковскому 14-го декабря 1849 г., "откровенно заговорил о приеме, которым русская публика удостоила Одиссею: ее появление "было не для настоящего времени. Ее приветствовали уже отходящие люди";Шевырев пишет рецензию, "скажет в ней много хорошего, но никакие рецензии не в силах засадить нынешнее поколение за чтение светлое и успокаивающее душу". И Гоголь снова пристегивает себя к Гомеру-Жуковскому: "временами мне кажется, что второй том Мертвых Душ мог бы послужить для русских читателей некоторой ступенью к чтению Гомера"(I)**.

   ______________________

   * К Жуковскому конца 1849 г.

   ** Сл. письмо Гоголя к Жуковскому 28 февраля 1850 г.

   ______________________

   Ни один из друзей не порадовал его изъявлением своего участия, повторяет Жуковский 3/15 февраля 1850 г.: ни Смирнова, ни Вьельгорский, ни Карамзины; это ему "больно и досадно"*.

   ______________________

   * К Плетневу 3/15 февраля 1850 г.

   ______________________

   Остается - памятник в потомстве, но отлетела надежда, что откровения классического Эдема прольют бальзам на лежащую в конвульсиях современность. Так надеялся и Гоголь, но и он стал говорить, что появление Одиссеи не по времени, что ее оценят только "отходящие люди", т.е. люди, изолировавшиеся от движения времени; а Жуковский давно разобщился и с русской общественной средой. В стихах Жуковского Шевыреву послышалась неиссякшая любовь к России, "гораздо более, чем в возгласах театрального патриотизма, который хотя и на родине, но отдалился от нее и духом, и словом своим, и до того отказался от всего Русского, что не в силах понимать прекрасного языка русской Одиссеи. Можно жить в Германии и носить в себе родину в убеждениях своего ума и сердца и в языке, как носит ее Жуковский. Можно жить на родине - и все-таки быть иностранцем и по образу мыслей, и по языку своему"*. Но эта родина стала для Жуковского чем-то отвлеченным, вне движения времени, и как прежде он сознательно издавал свои стихотворения в книжках "Для Немногих", так теперь немногие его слушали, когда он рассчитывал на внимание толпы. В конце 40-х годов перевод Одиссеи был в самом деле подвигом поэтического изолирования.

   ______________________

   * Сл. Москвитянин 1849 г. N 3, Критика и библиография стр.: 116-117.

   ______________________

   В 1850-м году Жуковский вспоминал, как, оторвавшись на время от политической деятельности, его друг Радовиц объяснял в кругу родных, в вецларском уголке, с его очарованным наукой покоем, народную немецкую Илиаду, песни Нибелунгов. "Если вспомнить, кто и после каких событий с такою сладостью переходит из мира тревог, где на самом себе испытал разрушительность благ житейских, в безмятежный мир поэзии и там все забывает, разделяя прелесть этой поэзии с сердцами, понимающими его сердце, то невольно почувствуешь благоговение перед младенческою светлостью этой души, которая, глубоко ведая, какая буря окружает ее, так же оставалась тиха при своем знании, как младенец, бесстрашный от своего непорочного незнания"*. - Жуковский охарактеризовал сам себя.

   ______________________

   * "Иосиф Радовиц" 1850 г.

   ______________________

   Русская критика Одиссеи этих вопросов не поднимала, но не была и так равнодушна, как жаловался Гоголь*. Явился панегирик Шевырева**, радовавшегося за торжество русского языка, который в Одиссее похож "на самый чистый каррарский мрамор без жилок"; но открыты были и жилки в неровностях языка, в тяжеловесности эпитетов, в неологизмах, в периодизации; поднят был вопрос и о верности поэтическому тону подлинника. Уловил ли его поэт, передал ли его настроение? Находили, что Жуковский глубоко проникся поэтической стороной своего оригинала, но не всегда верен нравам и понятиям героической эпохи, и его прибавления и отступления, отвечая метрическим и эстетическим требованиям, передают не гомеровский колорит, а личное настроение переводчика***. И в то же время критик Allgemeine Zeitung удивлялся, каким образом, не зная греческого языка, Жуковский, "при возможно-буквальной верности, почти волшебным образом не подражает, а скорее воссоздает тон, оттенки и дух подлинника, в свободном и естественном течении самобытного рассказа"****. О воссоздании Гомера говорил уже Гоголь; для Лавровского это не воссоздание, и не художественный перевод, претворяющий подлинник в живое, личное произведение, и не буквальный, а нечто среднее, порой близко придерживающееся текста, порой отдаляющееся от него, вносящее новые краски, чувствительность и искусственность вместо гомеровской простоты и естественности*****. Этот элемент субъективности подчеркнул и Ордынский: перевод превосходный сам по себе, без отношения его к подлиннику, но это скорее Одиссея Жуковского, чем Одиссея, переведенная Жуковским******.

   ______________________

   * Сл. Черняев, Как ценили перевод "Одиссеи" Жуковского современные и последующие критики, Филолог. Записки 1902 г., вып. II - III, стр. 133 след.; Тимошенко, В.А. Жуковский, как переводчик Одиссеи, и современная ему критика. Киев 1902 г. (Оттиск из газеты "Киевское Слово").

   ** Москвитянин 1849 г. N 1, критика и библиография стр. 41-8; N 2, стр. 49-56, N 3, стр. 91-117.

   *** Дестунис в Журн. Мин. Нар. Проев. 1850 г., N 8, отд. II, 59-98.

   **** Статья эта перенесена в Журн. Мин. Нар. Проев. 1850 г., N 4, VI, стр. 68-9. Не о ней ли говорит Жуковский в письме к Булгакову 31 октября / 12 ноября 1849 г.?

   ***** Отечественные Записки 1849 г., т. 63, отд. V, стр. 1 след.

   ****** Там же 1849 г. т. 65, отд. V, стр. 1 след.; т. 71, отд. V, стр. 1 след.

   ______________________

   Характер его личной поэзии нам знаком: стоило ему бессознательно тронуть иное кистью, заменить один эпитет другим, и он незаметно внесет в Гомера свою сентиментальность и нравоучительность, а мы знаем, как сложилось у него представление о гомеровой меланхолии. Так получилось в его Одиссее некоторое единство тона; это воссоздание, но Анадиомена вышла несколько сентиментальной.

   Любопытно, что по мнению Лавровского Одиссею следовало бы перевести народно-песенным языком; в разной мере склонялись к тому Ордынский и Сенковский, и это не мешало последнему вменить в заслугу Жуковскому, что из "хаоса разноязычных начал и разноголосных данных" он вывел "одну стройную, русскую, новейшую красоту, которая бы приметно уподоблялась первобытной, древней, греческой красоте"*. Требование простонародного языка для Гомера, пожалуй, еще большая несообразность, чем налеты чувствительности у Жуковского.

   ______________________

   * Сенковский, Соч. т. VII, стр. 335.

   ______________________

   За Одиссеей Жуковский обещал обратиться к "святой прозе". Толстый том, о котором он писал Плетневу, состоял из "Философских отрывков", т.е. накопившихся у него статей религиозно-нравственного содержания; иные из них он намерен был послать на просмотр Стурдзе, ибо они такого рода, что им не только нужно его одобрение, но и его строгий экзамен, его выправка*. В марте следующего года он хочет отправить рукопись к Стурдзе**, но все еще просматривает ее, приводит в порядок. Он пишет Стурдзе: "можно быть православным христианином и без обширной теологической учености, но пускать в ход свои мысли должно только по прямой дороге, указанной нашею церковью, и для этого нужен путеводитель опытный. Все, что церковь дала нам один раз навсегда, то мы должны принять безусловно верно также один раз навсегда. В это дело нашему уму не следует мешаться... Иной философии быть не может, как философия христианства, которой смысл: от Бога к Богу. Философия, истекающая из одного ума, есть ложь. Пункт отбытия всякой философии (point de depart) должно быть откровение.... У меня в виду со временем написать нечто под титулом:. Философия невежды. И этот титул будет чистая правда: я совершенная невежда в философии. Немецкая философия была мне доселе неизвестна и недоступна; на старости лет нельзя пускаться в этот лабиринт: меня бы в нем целиком проглотил минотавр немецкой метафизики, сборное дитя Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля и проч. и проч. Хочу попробовать, что могу написать на белой бумаге моего ума, опираясь на одни откровенные, неотрицаемые истины христианства"***.

   ______________________

   * К Северину 11-13 июня 1849 г. Сл. Русский Архив 1900 г. N 9, стр. 50.

   ** К Северину 11 марта 1850 г., Русская Старина 1902 г., июнь, стр. 516.

   *** 1850 г., март, Русская Старина 1902 г. июнь, стр. 581-582. Сл. относящиеся к 1850-му году показания о. Базарова в его письме о кончине Жуковского (17 апреля 1852 г.), Русский Архив 1869 г., ст. 109-110, и приведенную выше (стр. 323, прим.) статью Стурдзы: Для памяти В.А. Жуковского и Н.В. Гоголя 1. с. стр. 221-2.

   ______________________

   Мы знаем, что этот сборник не был напечатан по цензурным соображениям*.

   ______________________

   * См. выше стр. 305 след. О цензурных затруднениях, какие встречали сочинения Жуковского, сл. еще заметку И.А. Бычкова: "Попытка напечатать "Черты истории государства Российского" В.А. Жуковского в 1837 году", Русская Старина 1903 г., декабрь, стр. 595 след.

   ______________________

  

   За год до смерти Жуковский еще раз беседовал с Зейдлицем о своем "памятнике"*; между тем его привлекла Илиада. Это искушение явилось у него в конце 1848 г.**; о том, что он принялся за перевод, говорит уже разбор в Allgemeine Zeitung. "Планов для пера скопилось" у него много, а приближающиеся шаги смерти час от часу слышнее (к вел. кн. Константину Николаевичу 2/14 марта 1850 г.). Приводя в письме к кн. Вяземскому отзыв Фарнгагена об Одиссее (wir, Deutschen, haben nichts so sehr gelungenes (у нас, немцев, нет ничего столь удавшегося)), Жуковский выражает желание дать отечеству "чистого Гомера", это было бы для него великим утешением***; он оповещает о том и Гоголя, но "об этом однако прошу тебя не говорить"****. Уже полуслепой, с помощью лектора, он хочет воспользоваться своим "заточением и слепотою, чтобы вполне быть русским Гомером"*****. 13 сентября 1851 года переведены были с немецкого две песни Илиады - и вновь загомозилась поэзия: Жуковский принялся за поэму, тема которой давно занимала его******; первые стихи написаны десять лет тому назад*******. Он довел ее почти до половины********; "Странствующий Жид" так и остался отрывком.

   ______________________

   * Зейдлиц 1. с. 225-6.

   ** К Плетневу 20 декабря 1846 г.: "мысль была та, чтобы перевести все по теперешней методе с подстрочного немецкого перевода, а потом взять бы из перевода Гнедичева все стихи им лучше меня переведенные (в чем, разумеется, признаться публике)". Подробнее в указанном письме о. Базарова.

   *** 18 апреля 1850 г.

   **** 1/13 февраля 1851 г. Сл. Сборник общ. люб. русск. словесности за 1891 г. стр. 23.

   ***** К Северину 9 сентября 1851 г. Сл. Русская Старина 1902 г., N 6, стр. 519.

   ****** Сл. отрывок 1831 г. в Бумагах Жуковского стр. 94.

   ******* К Плетневу 26 декабря 1848 г. В 1844 году А. О. Смирнова записала: "Он (Жуковский) хочет написать поэму о Вечном Жиде и даже потихоньку читал мне некоторые стихи". Северный Вестник 1897 г. январь, стр. 134.

   ******** К Плетневу в феврале 1851 г.: до 800 стихов.

   ______________________

   Для этой лучшей "лебединой песни" он собирал толкования к Апокалипсису, который переложил в стихи*, для нее же просил у Гоголя, которрму сообщил план и прочел начало (не более как из двадцати стихов), местных красок и топографических впечатлений Палестины: "мне это будет несказанно полезно и даже вдохновительно для моей поэмы: я уверен, что к собственным моим мыслям прибавится много новых, которые выскочат, как искры, от ударяемой фантазии об твою"**. Для той же цели покупал он описания Палестины с рисунками***. К чему эти сведения? писал ему Гоголь: "всякое событие евангельское и без того уже обстанавливается в уме христианина такими окрестностями, которые гораздо ближе дают чувствовать минувшее время, чем все ныне видимые местности, обнаженные, мертвые... Друг, сообразил ли ты, чего просишь, прося от меня картин и впечатлений для той повести, которая должна быть вместе и внутренней историей твоей собственной души? Соверши же помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие, и все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в котором они должны восстать"****. Именно с Гоголем хотел бы поговорить Жуковский о "Странствующем Жиде", "которого содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу - и, занимаясь которым, я особенно думал о Гоголе" (к Плетневу 5 марта 1852 г).

   ______________________

   * Сокращенный пересказ видения назначен был первоначально занять в ней место после 915-го стиха.

   ** 20 января/1 февраля 1850 г. в Сборнике Общ. люб. русск. словесности за 1891 г. стр. 21, 22.

   *** Сл. Русский Архив 1869 г. стр. 90.

   **** 28 февраля 1850 г.

   ______________________

   "Я написал поэму, она еще не кончена, - говорил Жуковский о. Базарову за несколько дней до смерти; - я писал ее слепой нынешнюю зиму. Это Странствующий Жид в христианском смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая песнь... Я начинал было переводить ее сам, диктуя сам по-немецки*. Но Кернер берется перевести ее по-немецки в стихах. Пусть его переделывает по-своему, пусть прибавляет, но мысль мою он поймет"**.

   ______________________

   * О Жуковском, как немецком стилисте, может дать понятие его передача белыми стихами его собственного стихотворения: "Видение" (Нач. Eine Seraphgestalt erschieo mir - Strahlend von morgendlicher Klarheit) и перевод его же статьи о Радовице, напечатанный, как рукопись, в Karlsruhe, 1850: "Joseph Radowitz, wie ihn seine Freunde keimen. Brief eines Nichtdeutschen in die Heimat". Сл. Haape W. Schukozsky und seine Beziehungen zu Deutschland und Baden (Munchen, 1900 г.), стр. 16 и 23.

   Сл. письмо о. Базарова о кончине Жуковского, 1, с, ст. 103.

   ______________________

   Юстинус Кернер, поэт и врач романтического типа, известный своей книгой о ясновидящей в Префорсте (Die Seherin von Prevorst), прожил всю свою жизнь ребенком в атмосфере сказочного чудесного. Мир психопатических явлений, которые, как врач, он совестливо изучал, раскрыл перед ним область мистически-бессознательного, и оно им овладело. Он стал духовидцем; ночью, когда он шел к больному в сопровождении своей собачки, кругом него витали души людей, которых ему не удалось спасти от смерти. При этом человек сердца и добродушного юмора, бесконечно жалостливый к больным, искавший дружбы и "души".

   С Жуковским он познакомился в Баден-Бадене летом 1847 года, и они сошлись: было с кем потолковать о "привидениях" ("Нечто о привидениях" 1848 г.), о душе. В Бадене, писал Кернер, он нашел облегчение своих страданий не столько в теплом источнике, сколько в одном сердце с холодного севера, полном тепла и силы и детской чистоты, в которое он погрузился, как в целебные струи. "То было сердце русского поэта Жуковского. Знакомство с этим благородным, богато одаренным человеком было для меня, после холодной и во многих отношениях печальной для меня зимы, точно дыхание весны на мое больное, оледенелое сердце"*. - "(Странствующего Жида" Кернеру не пришлось перевести, но еще при жизни автора явился перевод одной его сказки: Vom Iwan Zarewitz und dem grauen Wolfe (Об Иване-Царевиче и сером волке) (1852 г.), с таким посвящением Кернера:

  

   Empfangt dies nordische Gedicht

   Von Licht und Faroe so durchdringen,

   Dab man vermeint, aus Nofdenlicht

   Sei dieses helle Kind entsprungen.

   Schaut her! Ein nordisch Herz hat euch

   Die nord'schen Sagen so geHaltet,

   Ein Herz, das, ist's auch jahrerekh,

   Ein Kinderherz bleibt, das nfcht abert**.

  

   (Примите это оеверное стихотворение, столь пронизанное светом и красками, что можно подумать, будто это светлое дитя возникло из северного света. Взгляните сюда! Так уж воплотилась для вас северная легенда в северной сердце - сердце, которая, несмотря на его годы, остается сердцем ребенка и не стареет. - нем.)

   ______________________

   * Нааре I. с. стр. 26-7. Там же воспоминание von Schack'a при посещении Бадена в 1875 году: In der Stadt mahnte mich der Balkon eines Hauses an einen Mann, den ich wegen seiner HerzensgUte wie wegen seiner Geistesgaben ungemein verehrte. Es war der russische Dichter Schukowsky (В городе балкон одного дома напомнил мне о человеке, которого я необыкновенно почитал за его сердечную доброту и духовную одаренность. Это был русский поэт Жуковский. - нем.).

   ** 1. с. стр. 20-21.

   ______________________

  

   "Странствующий Жид", за судьбу которого беспокоился кн. Вяземский*, занимает, по его мнению, первенствующее место не только между творениями Жуковского, но едва ля и не во всем цикле русской поэзии**. Это действительно история младенческого, не состаревшегося сердца, если у такого сердца есть история. Оно смолода, почти без колебания, шло навстречу тому идеалу, в котором восторженное искание Бога объединилось с меланхолией Гомера и елейностью Стурдзы. Это не тревожно-трусливое настроение Гоголя в поисках за синтезом, который примирил бы его противоречия; искали его и другие русские люди из чающих, но им недостало надежд и уверенности и знания. Признание, что всякая действительность разумна, было таким же знаком бессилия в общественном смысле, как и сентиментализм с его призраком уединенно-пнетистически возделанной человечности. Тогда бросились искать Бога, - и в одном лагере очутились и узкий Стурдза, и Смирнова, и Гоголь, спасавшийся от неясных, но болевых задач то в самомнение призванничества, то в лоно отца Матвея, - и благоговейный Жуковский в пору Одиссея и Странствующего Жида.

   ______________________

   * Сл. его письмо к Плетневу 19 ноября/1 декабря 1852 г.: "может ли быть напечатан Странствующий Жид, то есть, чернорясая цензура пропустит ли его?"

   ** Русский Архив 1866 г. N 6, ст. 874 (Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива).

   ______________________

  

   Ярче, чем в ""святой прозе" его религиозно-нравственных трактатов, выступает в поэме Жуковский последних лет с его успокоением в вере, то есть, в свободном акте воли, подчиняющем разум благодати*. Наполеон на острове св. Елены - это человек державной, но не подчиненной воли, "чудесный человек", как выразился Жуковский в отрывке письма из Италии 1833 г.**; когда-то "вождь побед и страх царей, теперь царей колодник", он страдает в ожесточеньи "безнадежной скорби", в негодованьи "силы", вдруг лишенной свободы. Орел быстро промчался мимо него с моря