Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

аться при изучении грамматики, он в слове черпал идею, идея отправляла на поиск стихотворения, стихотворение давало тему разговора, и так проходили все уроки; в итоге я очень плохо выучила русский. - фр.)"**. Он же был в своей сфере и мог в самом деле сказать о себе:

  

   Что выпал мне на часть удел желанный,

   Что младости мечты совершены,

   Что не вотще доверенность к надежде

   И что "теперь" пленительно, как "прежде".

   ("Цвет завета". 1819 г.)***.

   ______________________

   * К Дмитриеву 28 ноября 1818 г. В 1818 году Жуковский составил для вел. княгини Esquisse de grammaire russe. St. Petersburg 1818 г. Сл. письмо к нему Дмитриева февраля 1818.

   ** Рус. Стар. 1896 г., окт.: Имп. Александра Федоровна в своих воспоминаниях, с. 32.

   *** Может быть, Жуковский в самом деле включил в эти стихи аллюзию на свои личные отношения. Так, кажется, понял это и Зейдлиц, 1 . С, стр. 113.

   ______________________

   В июле 1819 года написано известное нам обращение к Мойеру и перевод "К Эмме": как тому любовью быть, что может миноваться, спрашивал он свою Эмму и отвечал вопросом: может ли умереть чувство, зажженное небом? Между тем в 1818 г. переведено из Гете: "Новая любовь - новая жизнь" (Neue Liebe, neues Leben):

  

   Что с тобой вдруг, сердце, стало?

   Что ты ноешь? Что опять

   Закипело, запылало?

   Как тебя растолковать?

   Все исчезло, чем ты жило,

   Чем так сладостно грустило;

   Где беспечность, где покой?..

   Ах, что сделалось с тобой!

   .............................................

   Я неволен, очарован;

   Я в неволе золотой,

   Обессиленный, прикован

   Шелковинкою одной;

   И бежать очарованья

   Нет ни силы, ни желанья;

   Рад тоске; хочу любить...

   Видно, сердце, так и быть!

  

   У Гете оттенок другой: девушка приковывает его к себе против его желанья,

  

   Muss in ihrem Zauberkreise

   Leben nun in ihrer Weise.

   Die Verandrung ach wle gross!

   Liebe! Liebe! lass mich los!

  

   (Теперь я должен жить в ее волшебном кругу, на ее манер. Ах, слишком крутая перемена! Любовь! Любовь! Отпусти меня! - нем.)

  

   Очень может быть, что стихотворение это стоит в какой-нибудь связи с коротким любовным эпизодом в жизни Жуковского, на который намекает Ал. Тургенев в письме к кн. Вяземскому (12 ноября 1819 г.): Жуковский "неистощим в любовных мечтаниях и настроил было опять душу и любовь свою для поэзии: положил на ноты звук своего сердца или сердечного воображения, и следовательно тоска его по счастию семейственной жизни не совсем пропала для нас и для потомства".

   Жуковскому 36 лет, и он "хочет любить"; за ним опыт "романтической любви", давшей определенные схемы и его чувству; если кто-нибудь возбудит в нем долю знакомых настроений, их доскажет воображение сердца, и роман может повториться снова. В этом смысле "тоска по счастью семейственной жизни" могла бы действительно не потеряться для поэзии, если б к природной застенчивости Жуковского, воспитанной обстоятельствами, не присоединились и разность общественного положения, и придворный этикет, и навязанная себе роль салонного поэта, за которую так доставалось Жуковскому от его друзей.

   Он увлекся графиней С офьей Александровной Самойловой, 22-х летней красавицей, фрейлиной Императрицы Марии Федоровны. 28-29 июня 1819 г. он воспевает "Платок графини Самойловой", который она уронила в воду, катаясь на взморье. Платокпереживает в воображении поэта самые роскошные метаморфозы; между прочим у петергофских берегов отдал его красавице дельфин.

  

   Но знайте: наш дельфин ведь не дельфин-башмак,

   Тот самый, что в Москве графиня Катерина (pour la rime)

   Петровна вздумала так важно утопить

   При мне в большой придворной луже.

  

   В конце концов платок "взлетел на небеса и сделался комета".

   Через несколько дней (8 июля 1819 г.) Жуковский шлет В. П. Ушаковой, графине Самойловой и др. "от некоторого жалкого стихотворца прошение": он шесть дней, как хворает, и "смиренно умоляет" прислать ему

  

   Из царского земного рая:

   Десяток вишен вбашмаке.

   Клубники в носовомплатке,

   Малины в лайковой перчатке.

  

   Просьба была исполнена, о чем поэт и извещает в недавно найденном стихотворении, подписанным 9-м июля и обращенном к граф. Самойловой: ему принесли корзину фруктов, он принял ее "трепетной рукой",

  

   И мнилось, таинства судьбины

   На дне лубочныя корзины

   Разоблачились для меня,

   И жизнь уж стала не загадка!

   О ты, прелестная перчатка,

   Тебя я знаю! ты родня

   Перчатки той честолюбивой,

   Которую поэт счастливой

   Весной прошедшею, в Кремле.

   Поймал на мраморном столе,

   Когда, гордясь сама собою

   И в ссоре с милою рукою,

   На волю року отдана,

   Гляделась в зеркало она!

   А ты, башмак, ты брат Дельфину!

   Отправив брата-близнеца

   За странником - платком в пучину

   Найди для странника-певца

   На суше верную дорогу...

   Но как тебя назвать, платок!

   Как ты зашел в мой уголок?

   В час добрый! гость, судьбою данный!

   Я знаю, тот непостоянный

   Платок, изменник и беглец,

   Не может быть твоей роднёю!

   Пускай сияет он звездою, -

   Ты будь моим! тебе певец

   Себя отныне поверяет!

   Когда он жизнью заскучает,

   И мрачным путь найдет земной -

   Лицо закроет он тобой;

   Под сей завесою чудесной

   Вес станет вдруг опять прелестно

   Для добровольного слепца!..

   Когда ж в страну воображенья

   Сберстся полететь поэт,

   А рифм и жарких мыслей нет

   И вялы крылья вдохновенья, -

   Тебя лишь только разостлать,

   Ты будешь коврик окрыленной

   И можешь за предел вселенной

   Певца и музу перемчать!

  

   Все это отзывается мадригалом во вкусе XVIII-го века, даже "воображение сердца" куда-то спряталось, но и сердце осталось на мели; мечты рассеялись.

   "Замечание Перовского на мой счет, если не справедливое, то по крайней мере остерегательное, - читаем мы в дневнике Жуковского 13 августа, - нет ничего опаснее, как pas a pas (шаг за шагом. - фр.). Нечувствительно сверху падаешь на дно. L'essentiel с'est dc не rien se repro-cher (Главное - чтобы не в чем было себя упрекнуть). До сих пор я действую, кажется, прямо. Пусть душа ей, но воля останется моею; онапринадлежиттоварищи. Лишь бы поскорее все, что надобно, высказать. Это бы дало более свободы и верности действовать".

   Дело идет о В.А. Перовском, которого мы встречали в кружке близких друзей Жуковского; мы с тобою "два Пилада, два Ореста, можем сказать даже два Дапона и Пидиаса" (sic), - писал ему Перовский после пустяшной размолвки*. И вот Перовский признался другу в увлечении графиней Самойловой - и друг великодушно отступился:

  

   Товарищ! вот тебе рука!

   Ты другу вовремя сказался;

   К любви душа была близка:

   Уже в ней пламень загорался,

   Животворитсль бытия,

   И жизнь отцветшая моя

   Надеждой снова зацветала!

   Опять о счастье мне шептала

   Мечта, знакомец старины...

   Любовь мелькнула предо мною.

   С возобновленною душою

   Я к лире бросился моей,

   И под рукой нетерпеливой

   Бывалый звук раздался в ней!

   И мертвое мне стало живо,

   И снова на бездушный свет

   Я оглянулся, как поэт!..

  

   ______________________

   * 1824 г. Сл. Вестник Европы 1901 г., апрель: Захарьин (Якунин). Дружба Жуковского с Перовским, стр. 532.

   ______________________

   Но он верен дружбе, не забыл товарища:

  

   Сим не созревшим упованьем,

   Едва отведанным душой,

   Подорожу ль перед тобой?

   Сравню ль его с твоим страданьем?

   Ему знакомы его признаки:

   Сии приметы знаю я!..

   Мой жребий дал на то мне право!

   И он благословляет товарища:

   Люби! любовь и жизнь - одно!

   Отдайся ей, забудь сомненье,

   И жребий жизни соверши;

   Она поймет твое мученье,

   Она поймет язык души!*

   ______________________

   * По рукописям Жуковского, хранящимся в Имп. Публ. Библиотеке, стихотворение это написано между 10 июля и 2-м августа 1819 г.; в альбом граф. Самойловой оно внесено Жуковским с датой 23 июля 1820 года. Сл. Н. К. Кульман, Рукописи В. А. Жуковского, хранящиеся в библиотеке гр. Александра Алексеевича и Алексея Александровича Бобринских, Известия 2-го Отд. Имп. Ак. Наук, т. V, кн. 4, стр. 1075 след. Следующие далее выдержки из записей Жуковского в альбом гр. Самойловой сл. там же, стр. 1079 след.

   ______________________

   Жуковский самоотверженно склонился к платоническому участию в чужом счастье, как то было в судьбе Маши и Мойера: его душа - ей, его воля - товарищу. Гений "пленитель безыменный", когда-то усыплявший мечтами его молодую душу, волновавший ее томительным желаньем, уносивший ее в высоту "поэзии священным вдохновеньем", поманил его снова и улетел.

  

   О гений мой, побудь ешс со мною;

   Бывалый Друг, отлетом не спеши,

   Останься, будь мне жизнию земною,

   Будь ангелом хранителем души.

   ("К мимопролетевшему знакомому гению", 7 августа 1819 г.)

  

   27 августа он записал в дневнике: "у Самойловых: приглашение в Петербург. Voeux temeraires (безрассудные желания)".

   Но любовь боязливо прячется в платонизм, и снова возникает учение о воспоминании, вечном для сердца. Интересны в этом отношении мысли, набросанные Жуковским в альбом графини Самойловой 29 августа 1819 г. (Сл. дневник под тем же днем).

   Первая страница занята стихотворением Гете An Lottchen с некоторыми любопытными пропусками: Жуковский видимо хотел обобщить его, приладив к своим отношениям. Два раза ему удалось заменить имя Lottchen, поставив вместо него Liebe (Lottchen, wer kennt unsre Sinnen? Lottchen, wer kennt unsre Herz? (Лоттхен, кто знает наши чувства? Лоттхен, кто знает наше сердце?)), в третий раз ему было труднее: он оборвал стих и пропустил следующие, говорившие о двух любящих, которых Lottchen дружески приветствовала. Разумелись Гете и Кестнер; Жуковский опустил Перовского-Кестнера, - и остался один. Он выписывает:

  

   Denkich dein....

   У Гете:

   Denk ich dein, о Lottchen, denken dein die beiden,

   Wie beim stillen Abendrot

   Du die Hand unafreundlich reichtest,

   Da du uns auf noch bebauter Flur

   In dem Schosse herriicher Natur

   Manch leicht verhiillte Spur

   EinerlieberSeele zeigtest.

  

   (Я помню тебя, Лоттхен, оба помнят, как на тихой вечерней заре ты дружески протянула нам руку, когда на возделанном лугу, на лоне божественной природы ты приоткрыла нам черты милой души.)

   В конце некоторые стихи отброшены:

  

   So fand ich dich und ging dir frei entgegen,

   О sie ist wert zu sein geliebt!

   Rief ich, erflehte dir des Himmels reichsten Segen,

   Der es dir nun in deiner Freundin gibt.

  

   (Так я нашел тебя и свободно пошел тебе навстречу, О, она достойна любви! вскричал я и вымолил у небес щедрейшее благословение, которое небеса теперь и дали тебе в твоей подруге.)

   Гете уступил Lottchen-Шарлотту Кестнеру, как Жуковский посторонился для Перовского. Он выписал стих:

   So fand ich dich...,

   зачеркнул следующий, уже написанный:

   О sie ist wert zu sein geliebt;

  

   остальные два стиха опущены.

   На второй странице, под печатью с знакомым изображением фонаря (на черном фоне белый столб с фонарем, кидающим свет), эпиграф из "Теона": "Все в жизни к прекрасному средство"и рассуждение о счастье, повторяющее, с небольшими стилистическими изменениями, мысли и выражения, знакомые нам из заметки 1815 года в письме-дневнике к Маше и в альбоме Воейковой*. Затем - другой, также знакомый нам девиз из того же стихотворения:

   Для сердца прошедшее вечно!

   ______________________

   * Нач. "Я когда-то сказал: счастье жизни состоит не из отдельных наслаждений... Прошедшее же пускай идет с нами рядом! Пусть будет нашим добрым, утешительным, ободряющим спутником".

   ______________________

   "Можно некоторым образом сказать, что существует только то, чего уже нет! Будущее может не быть, настоящее может и должно перемениться; одно прошедшее не подвержено изменяемости: воспоминание бережет его". Еще раз внушается философия фонаря, подкрепленная афоризмами, которые Жуковский берег в своей "белой книге": "я назвал бы каждое прекрасное чувство, каждую высокую, сердцем внушенную мысль - Богом"*; "жизнь есть воспитание. Все в ней служит уроком. Цель жизни - знать хорошо урок свой, чтобы не пристыдить себя перед верховным учителем" и т.д.**

   ______________________

   * См. Дневник 1817 г. 28 октября: "я бы каждое прекрасное чувство назвал Богом".

   ** lb. 12 ноября 1817 г.: "Жизнь есть воспитание. Все в ней служит уроком. Счастие жизни - знать хорошо урок свой" и т.д. И.А. Бычков указывает на тождественное выражение в письме Жуковского к Арбеневой, Русский Архив 1883 г., N 2, стр. 319.

   ______________________

   Со всей этой теорией мы давно знакомы; выставляется значение настоящего как средства к прекрасному, но счастье все же в том, что было мило и пережито. Не даром вспомнились слова Теона: Для сердца прошедшее вечно.

   Вечером 15 сентября Жуковский застал у Карамзиных одну Екатерину Андреевну; запись в дневнике: "О Самойловой". 17 сентября, в день ангела графини, Жуковский хотел подарить ей альбом, что и сделал, хотя несколько позже; книгу, которая могла бы ей служить руководством в чтении других; ее пользу он знает по собственному опыту: это товарищ на всю жизнь. Для Маши такой книгой был Фенелон*, идеал Жуковского, - недаром Ла Фероннэ прозвал его самого русским Фенелоном**. К подарку Жуковский присоединил немецкую библию и "белую книгу", назначенную для ежедневных выписок из Библии, дополнений из прочитанного и собственных мыслей. Вместо предисловия Жуковский набросал несколько своих размышлений о прекрасном, извлекаемом из опытов жизни и из самого себя, о женщине и о том, что немцы зовут Weiblichkeit: простота, безыскусственность глубокого чувства, стыдливое сияние среди немногих, принадлежащих женщине любовью, в семье, ибо круг ее деятельности ограничен***. Такую Weiblichkeit он мог видеть в графине Самойловой; кто запретит мне, пишет он ей в тот же день,

   ______________________

   * Сл. письмо 29 марта 1815 г., выше стр. 162.

   ** Записки А.О. Смирновой, I стр. 67, 228.

   *** Кульман, I.e., стр. 1103 след.

   ______________________

  

   Жить с вашим благом, как с мечтой,

   Души сопутницей родной,

   Желать, чтоб все, что ваша младость

   Так обещает вам, сбылось,

   Чтоб счастье жизни вам далось,

   Не ничтожное, не пустое:

   Кто вашу душу прочитал,

   Тот сердца тайным упованьем

   Иное счастье вам создал;

   Тому любезнейшим желаньем

   Сия прекрасная мечта,

   И ободряющей звездою

   Сияет над его тропою

   Любимой жизни красота!

   Ваше сердце наверно встретит

   Прелесть жизни сей,

   И ряд веселых фонарей

   Дорогу вашу всю осветит!

   Пусть друга-ангела рука

   Их зажигает перед вами!

   А я, хотя издалека,

   За вами следуя глазами,

   Вас буду сердцем провожать

   И благодарно их считать.

   ("Граф. С.А. Самойловой 17 сентября 1819 г.": "Напрасно я мечтою льстился").

  

   Вечером стихи эти были предметом разговора в салоне графини Бобринской; говорили: "C'est touchant (Это трогательно). Головная боль и танцы" заключает свою дневную отметку Жуковский.

   7-го октября Жуковский вписал еще несколько страниц в альбом Самойловой: он был некоторое время в нерешимости, отдавать ли ей свою книгу; казалось смешным дарить восемнадцатилетней девушке Библию, утомлять ее советами. "Я посмотрел на себя глазами света и показался смешным самому себе. И в этом я виноват перед вами. В чистоте и бескорыстности моего намерения заключено и его оправдание. Могу быть странным, только не в ваших глазах. Если еще не имею права сказать: я знаю вас, то могу сказать: я вас предчувствую) То есть я вижу вас такою, какой) вы быть можете, в уверении, что мое предчувствие сбудется. Эта надежда оправдывает и мой выбор. К тому же я и не без награды: помыслить вслух для вас и вместе с вами о добром есть счастие. Вы не должныжить, как живут обыкновенно; жизнь ваша должна бытьпрекрасною, а все прекрасное жизни можно выразить одним словом: религия". Она необходима человеку вообще, женщине в особенности; чем раньше она войдет в ее жизнь, "когда душа еще в цвету", тем лучше: она становится тогда "радостным, безмятежным бытием внутренним в отношении к нам самим и деятельною любовью в отношении ко всему, что нас окружает. И такая только жизнь может быть вам прилична... Наша душа, как магнит, имеет притягательную силу для всего прекрасного... Этой притягательной силы в душе вашей много! Давайте ей пищу: все прекрасное прильнет к ней само собою"*.

   ______________________

   * Кульман. 1. С, стр. 1110 след.

   ______________________

   Из влюбленного Жуковский очутился другом. У него было какое-то объяснение с графиней Самойловой, пишет князь Ю.А. Нелединский-Мелецкий своей дочери (8 октября 1820 г.): он выразил будто бы сомнение, что она не отвечала его дружбе и его ухаживание приписала другому чувству, которое, впрочем, внушить она всех более может. Она молчала, и у ней показались слезы. Может быть, она плакала с досады, замечает рассказчик; "и подлинно: как? Человек приходит женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!" А, может быть, и Жуковский "говорил для того, что боится слыть влюбленным: il craint extremement d'etre ridicule (Он страшно боится быть смешным. - фр.)"*.

   ______________________

   * Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. Спб., 1876 г., стр. 241-2.

   ______________________

   Но он уже успел выйти из неловкого pas-a-pas, сменив мадригал на серьезное назидание. Amine amoureuse, идеал Жуковского, позволяло такие отступления - в сторону дружбы*. Перовский, у которого также оказались какие-то платки и перчатки, взглянул на дело проще и отрезвился скорее. "При сем посылаю вам перчатку и уголок платка знакомой вам девы, - писал он Жуковскому. - Душевно желаю, Василий Андреевич, чтобы вы смотрели на сии принадлежности, как и я на них смотрел, как на простую тряпку и на простую лайку, и чтобы весна, а особенно горячее лето нашли бы вас совершенно прохлажденным. Горе вам, Василий Андреевич, если будет тому противное. В случае (чего, однако же, еще не предвижу), когда почувствуете себя довольно образумившимся, чтобы решительно открыть глаза и уши и очистить голову и сердце, прошу вас убедительнейше, Василий Андреевич, дайте мне знать через кого-нибудь о сей счастливой перемене, дабы мы вместе и торжественно предали бы земле, воде или огню все эти перчатки, платки, ленточки и фруктовые косточки... Ах, царь небесный! что это за праздник будет!.. Поверьте, что минута, в которую я уверюсь, что вы сделались порядочным человеком, будет приятнейшей в моей жизни! "Но не мне управлять песнопевца душой!""** (из Графа Габсбургского).

   ______________________

   * "Правда ли, что Жуковский сделал вам предложение, и вы ему отказали?" - спрашивал Пушкин Смирнову: он сам видел ее милое письмо с отказом. "Что ж, это совершенная правда, у меня была такая сильная, братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж". - "Причина отличная и крайне важная, - ответил Пушкин. - Вы знаете, что дружбу зовут: любовь без крыльев. Не следует из этого" выводить, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей) Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере таково мое мнение. Любовь - симпатия особого рода и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями; это делает честь вам обоим". Зап. А. О. Смирновой I, стр. 218-9.

   ** Вестник Европы 1901 г., N 4, стр. 533.

   ______________________

   "Жуковский едет в Берлин, - писал Карамзин Дмитриеву (20 сентября 1820 г). - Увы! он влюблен, но не жених! Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого". "О чем грустит Жуковский? - спрашивает брата А.Я. Булгаков, - я бы радовался посмотреть белый свет, он же не оставляет никаких залогов в России. Вольный казак!" (20 октября 1820 г.*).

   ______________________

   * Русский Архив 1900 г. декабрь, стр. 558.

   ______________________

   В шутливом послании к княгине А.Ю. Оболенской того же года Жуковский просил ее указать ему путь к богу "семейственного счастья":

  

   Я от него благодеяний

   До сей поры не получал,

   А что и знаю, то узнал

   Из сновидений и преданий.

  

   Все это шло вразрез с его недавними мечтами уехать в деревню, к родным. "Полное создание нашей утопии должно быть отстранено, - пишет он Елагиной, - г я привязан к своему не одними узами выгод, о которых не так-то много забочусь, но узами лучшими: чистого уважения, благодарности всему этому и ... поэзией, которая ... все еще копошится и всплывает".

   В конце ноября 1820 г. графиня Самойлова сделалась невестой графа Бобринского*; не к ней ли относится пометка в Берлинском дневнике Жуковского под 25 октября/6 ноября? Графине Шуваловой писала Ушакова о гатчинских радостях: "X.** играла на театре; воображаю, что она была прелестна, и радуюсь, что не видал ее. Я говорил об ней и о себе с Шуваловой. Чего я хочу? Ничего более, как только, чтоб она думала обо мне, как должно. Далее этому идти не надобно. Будешь смешон и жалок. Теперь главное - занятие, главная надежда - путешествие, насладиться вполне шестью месяцами, остальное на волю Божию". В Берлинском дневнике Жуковский отметил под 23 декабря стар, ст.: "у графини Шуваловой ... письмо Самойловой". Ее свадьба состоялась 27 апреля 1821 г. Неизвестно, к какому времени относится коротенькая деловая к ней записка Жуковского. Она кончается так: "А я здесь подписуюсь:

  

   Как вы сказали: старый друг!

   Животворительное слово!

   Им жизнь помолодела вдруг,
Им и все старое, как будто стало ново***.

   ______________________

   * Сл. Письмо Ал. Тургенева к князю Вяземскому 17 ноября 1820 г. и дневник Жуковского под 23 ноября / 5 декабря.

   ** И. А. Бычков видит в этом X княжну Хилкову, певшую партию ангела на празднествах, бывших в Гатчине в 1823 году по случаю приезда невесты вел. кн. Михаила Павловича. В письме к Жуковскому от 4 сентября 1831 года кн. Вяземский говорит о слухе, будто Жуковский женится на Хилковой. Сл. Русск. Арх. 1900 г. N 3, стр. 363.

   *** Сл. Кульман, 1. с, стр. 1116.232

   ______________________

   "Мы часто говорим о тебе с Софиею Бобринскою, сердцем тебе преданною, - писал Жуковскому князь Вяземский в декабре 1828 года, - она хвалится твоими добрыми советами"*. Впоследствии князь Вяземский вспоминал о ней как о женщине редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности. "Она была кроткой, миловидной, пленительной наружности. В глазах и улыбке ее были чувство, мысль и доброжелательная приветливость. Ясный, свежий, совершенно женский ум ее был развит и освещен необыкновенною образованностью. Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и русской. Жуковский, встретивший ее еще у двора императрицы Марии Федоровны, при которой она была фрейлиной, узнал ее, оценил, воспевал и остался с нею навсегда в самых дружеских сношениях"**.

   ______________________

   * Русский Архив 1900 г. Февраль, стр. 207-8. Сл. письмо кн. Вяземского Жуковскому 14 апреля 1833 года, ib. 1900 г. март стр. 372.

   ** Кн. П. А. Вяземский, Поли. Собр. Соч. т. VII, стр. 223-4.

   ______________________

   Еще одно прекрасное прошедшее стало вечным для сердца. Друзья Жуковского знали любимое его motto и толковали его с некоторым ограничением, может быть, не без иронии. "Души лета не уносят, если она согревается мыслию и зреет и совершенствуется бедствиями: тогда и прошедшее счастие в пользу и тогда, и только тогда, для нее прошедшее вечно"*.

   ______________________

   * Ал. Тургенев к Ник. Тургеневу 13 октября 1827 г.

   ______________________

   Мы еще раз услышим этот motto, хотя и случайно, но в обстоятельствах, с которыми он как будто не мирится.

   Бог "семейственного счастья", так долго обманывавший поэта, готовился взыскать его на старости лет. Жуковский полюбил и, извещая (10/22 августа 1840 г.) родных в Белеве о своем предстоящем браке, вспоминает о своем последнем свидании с ними в 1839 году: "я увидел опять все родные места, и милые живые и милые мертвые со мной все повидались разом; все это совокупилось в одно, как будто бы для того, чтобы поставить живую грань между всем прошедшим моим и будущим". Но эта грань - только к слову. Жуковский просит родных принять в свои объятия его "добрую, непорочную Елизавету" и помышляет о житье вместе; разумеется, план этого "вместе" должен измениться, но это "все та же надежда, которая веселила меня прежде и которая должна непременно со временем исполниться, с тою только разницею, что нашего полку теперь прибыло (как бывало мы певали, когда сеяли просо)"*. - Перед отъездом из Москвы Жуковский позвал священника, чтобы напутствовать его благословением при вступлении во второй период его жизни, когда должно было "осуществиться счастье, лишь снившееся в первом". Первый период "закончился совершенно"; налицо при совершении обряда присутствовали его представители: Ек. Аф. Протасова, Елагина, вместо Маши ее дочь, вместо Воейковой ее дочери, но и усопшие не могли не быть в столь торжественный момент, как бы благословляя Жуковского на новую жизнь. Когда он склонил голову под Евангелие, которое читал над ним священник, он услышал слова от Иоанна (XIV, 1-4): "Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в мя веруйте" и т.д. Слова эти были любимым изречением Маши, их он выбрал эпитафией для двух "родных могил"**; они зазвучали с "того света", "голоса усопших друзей присоединили свое благословение к благословению живых". Слезы выступали невольно, радость и покой водворились в сердце. "Мог ли я лучше распроститься с своим прошлым?" - пишет он своей невесте***.

   ______________________

   * Русская Беседа 1859 г., III, стр. 17 след.

   ** Сл. выше, стр. 204.

   *** 14/26 марта 1841 г. (неизд.).

   ______________________

   Отправляясь в 1841 году за границу, где должен был состояться брак, Жуковский устроил свои дела. Прощание с Мойером в Дерпте было трогательное, пафос повышен до истерии. Жуковский подарил Мойеру портрет Маши, картины, изображавшие ее гробницу на дерптском кладбище и гробницу Воейковой в Ливорно; вдруг он воскликнул: "Нет, я с вами не расстанусь!" и, вынув их из рам, сложил и велел отнести в свою карету. Мойеру он оставил свой рельефный портрет, сделанный в Риме в 1833 г. "Береги его и поверь словам, которые я вырезал на нем: Для сердца прошедшее вечно!"*.

   ______________________

   * Зейдлиц I. с. стр. 173-4. Другой портрет Жуковского, подаренный им Зейдлицу и недавно воспроизведенный в Вестнике Европы (1902 г., май), подписан рукой поэта: "Поэзия есть Бог в святых мечтах земли" (из "Камоэнса", 1839 г.).

   ______________________

   21 мая 1841 г. Жуковский женился на Ел. Ал. Рейтерн, которая была почти на 40 лет моложе его (род. 19 июня 1826 г.). В тихом семейном приюте, "далеко от шума мирского ... милое минувшее ... в воспоминании" дружилось "с настоящим" (к вел. кн. Марии Николаевне 1851 г.).

   "Для сердца прошедшее вечно",повторяющееся на расстоянии 30 лет в разных применениях - что это такое? Наивный ли эгоизм чувства, лелеющего милые воспоминания, которые сплачиваются для него в один, довлеющий себе аффект? В таком случае аффект отделяется от человека, его возбудившего; чувство ценится как-то отвлеченно, в самом себе, как честно изведанное, в страдании или надежде; так, Блудов, исповедуясь Жуковскому в своей к нему дружбе, определял ее как "благодарность за (возбужденные) чувства", а Жуковский радовался, что находил себя способным чувствовать благодарность. - Или это воображение сердца, herzliche Phantasie Новалиса, желание спасти девственность первого глубокого увлечения, введя в его колею другое или другие, как его отражения, воскресения?

   Сравнение с сердечной судьбой Новалиса, которого так часто сравнивали с Жуковским, может быть не безынтересно. Рожденный в строгой гернгутерской семье, в которой юное поколение вымирало наследственной болезнью, смолоду хворый, он лелеял, как все сентименталисты, надежду на тихое, семейное счастье, мечтал, влюблялся, сватался, жил воображением. В 1794 году он увидел Софию von Kiihn, тринадцатилетнюю девочку, полуграмотную, неразвитую, выросшую в среде, пошлость которой он сознавал; но в этом подростке было что-то привлекательное, душевное, и Новалис увлекся ею, вложил в нее свое чувство, которое она и не испытала. В марте 1795 года произошла их тайная помолвка; вскоре явились сомнения, иллюзии готовы были разлететься, но серьезная болезнь девочки все поправила: "я люблю ее теперь больше - за ее болезнь", - писал он в то время. Когда 19 марта 1797 г. София скончалась, любовь к ней окончательно полонила его, любовь мистическая и страстная, с упоением отдававшаяся печали, вносившая в область смерти вожделения жизни. Смерть - та же жизнь; София для него еще жива и близка, может ежеминутно реализоваться, он ее ждет; он обязан сберечь себя для ее любви - и вживается в это чувство долга. Оно является для него источником печального наслаждения, предметом сознания и анализа, и, вместе с тем, чем-то навязанным, гнетущим; фантасмагория боролась в нем с требованиями жизни, и он скорбел, когда порой они брали верх, пока софизм чувства, поддержанный философской теорией, не помог ему выйти из противоречий - к грезе единства.

   Таково психологическое содержание коротенького дневника, который он стал вести по смерти своей милой, считая дни со дня ее кончины*. Он полон памяти о ней, старается направить к ней одной свои мысли, не развлекаться в обществе, не отдаваться веселью; часто встречаются упреки самому себе, что его фантазия была настроена несколько чувственно. У него явилась мысль покончить жизнь самоубийством, чтобы соединиться с милой: это его решение. "Часто вспоминал о Софии, - и моем решении", - записал он 23-го апреля 1797 года; вечером перелистал "Ночные думы" Юнга. 24-го он весь день читал "Вильгельма Мейстера", "моя любовь к Софии предстала мне в новом свете... Решение мое прочно. Софии будет лучше и лучше (Sophien wirds besser gehen), следует только все более жить в ней. Мне поистине хорошо лишь в воспоминании о ней". 26-м апреля он собой относительно доволен: "положим, я не вспоминал о ней с чувством, был почти весел, но все же не недостоин ее: порой думал о ней, как следует, мужественно (mannlich). Утром было у меня роковое, гнетущее, болезненное ощущение наступающего насморка. Решение стояло прочно, но с умеренностью и болтливостью хромало". 2-го мая родители отдали ему несколько безделок, принадлежавших покойной, и он тронут, украшает ее могилу цветами, которые накануне получил от жены Kreisamtmann'a; "к обеду они испекли большой крендель". - Порой он представляет себе Софию рядом с собой на диване, en profil, с зеленой косынкой на шее; в известных позах и платье он легче всего воображал ее себе (5 мая). Шлегель писал ему и прислал первую часть своих Шекспировских переводов. "После обеда прогулка, затем кофе; погода изменилась к худшему, сначала гроза, потом облачно и бурно; я был настроен крайне чувственно. Стал читать Шекспира, совсем в него вчитался. Вечером пошел к Софии. Там я был в несказанной радости, были мгновенные проблески энтузиазма. Я сдунул перед собою могилу, как прах, века были мне мгновением, я чувствовал ее близость, казалось, она сейчас явится" (13 мая). В другой раз он перечитывает ее и свои письма и "был совсем с нею. Я пошел погулять в сад, достал молока; нашел нравственную философию Фергюссона, читал на кладбище, где и выпил молоко; затем снова гулял и опять на кладбище" (16 мая). - Решение умереть переживает разные стадии: "я не был растроган у ее могилы; но решение страстно; я должен жить лишь ради нее, лишь для нее я существую... Она высшее, единственное. О, если б я каждую минуту мог быть ее достойным! Моей главной задачей должно быть - все поставить в соотношение к ее идее" (18 мая). Его смерть будет человечеству примером верности: он докажет людям возможность такой любви (19 мая); без нее для него нет ничего на свете (20 мая). - Утром 21 мая он делал кое-какие извлечения из Фихте; был невообразимо спокоен у могилы Софии, "обсуждал решение" (der Entschluss wirdberaisonnirt). "Чем слабее становится чувственная печаль, тем сильнее духовная, и развивается какое-то спокойствие отчаяния. Свет становится постылее, равнодушие к окружающему растет, тем светлее все вокруг меня и во мне. Лишь бы мне не умствовать по поводу моего решения: каждый довод рассудка, каждая ссылка (Vorspiegelung) на сердце - признак сомнения, колебания и - неверности" (22 мая). Порой у него является сознание, что он слишком отдается самоанализу, что ему необходимо обновиться в перемене впечатлений и настроений (25 мая), но он снова впадает в старую колею: его смерть будет доказательством его стремления к высшему, настоящим самопожертвованием, не бегством, не принудительной мерой (Notmittel); ему суждено умереть в расцвете сил, познав все лучшее, познав самого себя: kennen und geniessen (познать и насладиться) (26 мая); и память его милой обращается у него в Genuss (наслаждение): "печальное наслаждение ее смертью" (29 мая). Его интересует вопрос, можно ли умереть от растительного яда (ib.); его решение дается ему легче, чем он думал: люди не так нужны друг другу, как кажется, его смерть не произведет того впечатления, какого он опасался (1 и 2 июня). В отметке 3-5 июня говорится о сомнениях, бесконечных сомнениях, от которых он хочет спастись в страстном культе своей печали: "кто бежит печали, более не любит. Любящий обязан вечно ощущать утрату, вечно держать рану открытою. Да сохранит мне Господь эту невыразимо-сладостную скорбь, грустное воспоминание, бодрое чаяние (Sehnsucht), мужественную решимость и твердую, как железо, веру. Без Софии я ничто, с нею все" (6 июня). Он хочет умереть радостно, как молодой поэт (11 июня); "она умерла, умру и я, свет опустел; даже мои философские заметки не должны более отвлекать меня: в глубоком, ясном спокойствии стану ждать мгновения, когда меня позовут" (12-13 июня).

   ______________________

   * Сл. дневник в Novatis Schritten, hrsg. von Ernst Heilbom I, стр. 267 след. - и, для общего, его же: N'ovalis der Romantiker. Berlin, 1901 г.

   ______________________

   С 16 июня по 6 июля в дневнике всего четыре пометки. В конце первой: "Christus und Sophie"; Новалис читает Шеллинга и ведет серьезные разговоры о самоубийстве. - Для 1798 г.