Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

"justify">   * Русский Архив 1871 г., стр. 0165.

   ______________________

   Письма к Киреевской от 30 июля и 2 августа характеризуют ту обстановку, из которой бежал Жуковский. "Вспомните, чтоя обещал и чтозаставило меня сделать обещание и что я надеялся получить за него. Обещание это помнят; побудительной причины никто, кроме меня и Маши, здесь не знают; а ласкою думают все сделать. Но при этой ласке положение то же; одни только формы переменились"; с Машей он по-прежнему розно, сидит в своей горнице за работой, с семьей видится только за обедом и чаем. Эта внешняя ласка его бесит. "Здесь всякий день записывают то, что делается; и я пишу в числе прочих. Вот что написала тетушка в одном месте: "Доброй мой, несравненно драгоценной мой Жуковский опять дает мне надежду на прежнюю дружбу, опять вселяется в мое сердце спокойствие и уверенность на ангельские связи на земле"". Где же эти ангельские связи на деле? спрашивает Жуковский; он знает, что у Протасовой есть к нему дружба, но ее действие ничтожно, а надежды он никогда не отымал. Надо уехать, вдали от Маши он будет ближе к ней, чем здесь, лишь бы независимость, он полетел бы к родным в деревню; там пооживет у него многое, что в короткое время петербургской жизни успело завянуть: те grands projets, которые строят для него приятели, не готовят ли ему неволи? Жуковский раскрывает письмо для оговорки: он напрасно обвинял Протасову, желал невозможного; вина в обстоятельствах, не в ней; "она так же достойна сожаления, как и я".

   "На свете много прекрасного и без счастья", повторяет он свою любимую фразу в письме к Тургеневу (4 августа), т.е. без счастья с Машей. Есть счастье другое: "Душа добродетельная наслаждается, т.е. любит с чистотою и бескорыстием; душа просвещенная судит себя и все, что ее окружает; истина дает прочность наслаждению, великие мысли совершенствуют великие чувства! Произведение всего этого есть счастие. Помнишь ли, что говорит Миллер? Lesen ist nichts. lesen und denken Etwas. lesen. denken und fiihlen - die Vollkommenheit (Читать - ничто; читать и думать - уже что-то; читать, думать и чувствовать - вот совершенство. - нем.). На место lesen поставь leben". Жить и чувствовать. 14 августа на празднике дерптских студентов профессор Эверс побратался с Жуковским, и он в восторге, поцеловал "братскую руку" идеального старца, который "с нежностью" его "благословил".

  

   О, сладкий жар во грудь мою проник;

   Когда твоя рука мне руку сжала.

   Мне лучшею земная жизнь предстала.

  

   Жуковский всюду открывал друзей, так и теперь на студенческом фукс-коммерше студента Зейдлица, впоследствии его приятеля и восторженного биографа. На другой день после праздника в прогулке за городом при заходе солнца он вспомнил "о небом данном брате". "Я часто любовался этим стариком, который всякий вечер ходил на гору смотреть па захождение солнца. Заходящее солнце в присутствии старца, которого жизнь была святая, есть что-то величественное, есть самое лучшее зрелище на свете. Я написал стихи к "Старцу Эверсу" ... они должны быть дерптские повторения моего Эсхина и Теона. В обоих много для меня добра"*. Программа жизни, в сущности, одна и та же, там и здесь:

  

   "Но унывать, хотя и счастья нет:

   Ждать в тишине и помнить Провиденье;

   Прекрасному текущее мгновенье.

   Грядущее - беспечно небесам;

   Что мрачно здесь, то ясно будет там;

   Земная жизнь, как странница крылата.

   С печалями от гроба улетит;

   Что было здесь для доброго утрата.

   То жизнь ему другая возвратит!"

   Вот правила для Эвсрсова брата.

  

   ______________________

   * Из письма к Киреевской 16 сентября 1815 г. из Петербурга; Сл. Шевырев, О значении Жуковского в русской жизни и поэзии, примечание 43. Стихи "Старцу Эверсу" написаны дня за два до отъезда Жуковского (то же письмо), но о них говорится уже в письме к А. Тургеневу, которое издатель отнес к половине августа.

   ______________________

   "Человек не должен быть несчастлив, если только он может быть добрым, - писал Жуковский своему "двадцатилетнему Эверсу" - Маше. - Эверс один на свете и беден; ... Вспомни Эверса и скажешь себе, что бедности нет на свете" (15 апреля 1815 г.).

   Жуковского по прежнему манила уединенная, занятая жизнь, следственно не петербургская и не дерптская*. В Петербург он уехал 24-го августа, едва ли так прочно утвердившись в своем новом понимании счастья, как он уверял себя. В письме к Киреевской, в котором он вспоминал о своем братаньи с Эверсом (16 сентября 1815 г.), он знакомит ее с впечатлениями Петербурга: его бросает "из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду", но были и приятные минуты там, где он их не ожидал: во дворце царицы, где читали его баллады, Певца и Послание. Он тронут вниманием, добродушной лаской, далек от суетного честолюбия, но благодарность навсегда останется в его душе; "можно без всякого беспокойства предаваться простому, чистому чувству". В Дерпт он не вернется, "быть рабом и, что еще хуже, сносить молча рабство Маши - такая жизнь хуже смерти". Он так недавно рассуждал о вредной прелести надежды - и снова толкует с Протасовым и Нелединским о степенях своего родства с Машей;

   ______________________

   * Письмо к Тургеневу, вторая половина августа 1815 г.

   ______________________

   Протасов не нашел в них препятствия к браку, и, по просьбе Жуковского, написал об этом сестре*.

   ______________________

   * Сл. письмо Жуковского к М. А. Протасовой 28 ноября 1815 г.

   ______________________

   К тому же времени, относится, судя по указанию на письмо Батюшкова*, и следующее, адресованное Киреевской: "здешняя жизнь мне тяжела, и я не знаю, когда отсюда вырвусь... И воображение побледнело- так пишет ко мне и Батюшков. Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет... О Дерпте вам не хочу писать ни слова. Лучше говорить, нежели писать. Но когда же удастся говорить? Авось!., все еще авось!" Он любит теперь "поэзию, как милого человека в отсутствии, о котором беспрестанно думаешь, к которому беспрестанно хочется, и которого все нет, как нет"; живет уединенно, неспособен заниматься, какая-то жестокая сухость, ужасная охладелость ко всему залетела в его душу, жизнь давит и душит. Доброго настоящего у него здесь нет и быть не может, занятий нет, а "неприятное, неоживленное никакою привязанностию рассеяние самым тяжелым образом отвлекает нас от всякого воспоминания". Не будь окружающего его "морозного" настоящего, многое из старого могло бы возвратиться; "я говорю многое, всего не хочу". Такое настоящее, посвященное "прекрасному делу мысли, чувству", он нашел бы у своих; там и надежда на будущее не будет беспокоить, надо только представить себе "такое будущее, которое верно, т. е. не здешнее; будем думать о нем, как о добром друге, с которым увидимся непременно, но когда и где - неизвестно". В иные минуты дух Божий налетит на него, он чувствует себя на вершине горы и только что готов закричать: Вот Кашмир! как все становится темно по-старому. "По крайней мере я редко позволяю себе грешить мыслями. Если чувство молчит, то по крайней мере мысль холодным языком своим повторяет по складам то, что иногда прекрасное чувство представляет в блестящей, очарованной картине. Иначе оно и быть не должно. И прекрасные чувства, как фонари, и между ними должны быть промежутки. Пускай же эти промежутки наполняет рассудок"**.

   ______________________

   * "Август, числа не знаю 1815 г.", из Каменца. Сл. соч. Батюшкова II, 345.

   ** Русский Архив 1864 г. вып. 4 стр. 458 сл.

   ______________________

   "О себе скажу вам, что я до сих пор все ездил из Дерпта сюда, отсюда в Дерпт", - писал он Прокоповичу-Антонскому из Петербурга 15 октября 1815 года; а в другом письме: "Вы ждете от меня послания. Дайте мне уехать в свою сторону - оттуда буду писать послание с вольным духом. Здесь как-то муза моя оледенела. Давно нет от нее никакого слуха. Молчит весьма упрямо. Посылаю вам единственный плод ее, стихи, сделанные по заказу, хоть петые на празднике Семеновского полка и написанные по просьбе офицеров. Писать было приятно, но написанное худо, потому что не было времени. Чем богат, тем и рад"*.

   ______________________

   * Русский Архив 1902 г., май, стр. 137-8.

   ______________________

   Письмо Протасова было последней попыткой Жуковского устроить то, от чего он видимо отказался и чего по-прежнему вожделел. Очень вероятно, что именно это письмо и произвело в семье Протасовых и Воейковых переполох, побудивший Машу к решению, глубоко поразившему Жуковского.

   Профессор Мойер, которого он знал за человека честного, с прелестной душой, уже сватался однажды за Машу, но ему было отказано; теперь Маша писала Жуковскому, как отцу, от которого она ждет своего счастья и спокойствия: она хочет выйти за Мойера, знает его благородный и возвышенный образ мыслей, с ним она найдет покой. Она понимает, чем жертвует, но что и приобретет: потеряет свободу только по виду, но приобретет право не скрывать святой, нежной дружбы к Жуковскому; она всего ждет от времени, а маменьке подарит двух друзей. Жуковский будет ей утешителем, другом, братом, он будет жить с матерью и Сашей, "этими двумя ангелами"; и Воейков станет "лучше и добродетельнее". Это повлияет на счастье Саши. Воейкову она ничего еще не говорила о своем решении, знает, что у Жуковского есть причины на него жаловаться, но пусть простит ему и отплатить добром ради сестры; она даже просит его похлопотать о Воейкове в Петербурге, куда тот скоро явится, помирить его с Кавелиным (8 ноября 1815 г.). С Воейковым она говорила, сообщается в короткой записочке от 22-го ноября: он недоволен, боится, что Жуковский вообразит его причиною всему; не думай этого: "я, одна я решилась". Ек. Аф. Протасова с своей стороны просила Жуковского ответить поскорее: "Сердце мое раздирается, когда я о тебе думаю, но я знаю твое благоразумие. Друг мой, напиши ко мне все, что у тебя на душе, я уверена, что ты способствовать будешь счастию тех, кто тебе так дороги, и для кого ты бесценен" (25-го ноября 1815 г.).

   Отвечая Маше, Жуковский пытается серьезно сыграть роль отца, не эгоистически взвешивающего решение дочери. Он не верит, чтобы это решение было свободно: ее побудила к тому тяжелая семейная обстановка, упреки, грубости, Воейкова; от нее требуют жертвы, которую приносят под видом счастья, потому что опасаются его, Жуковского. Эта мысль отравит всю его жизнь. Не Маша ли клялась ему перед Богом, что выйдет замуж по свободному выбору, не по приказанию? Они так недавно расстались, он и маменька знают "расположение" ее сердца - а тут брак с Мойером, стало быть, разлука с семьей! Не она ли говорила, что для нее не надо другого счастья, кроме свободы, неразлучности с маменькой и свободы в семье? Брак с Моейром ей навязывают, в него тащут насильно; Мойер прекрасный человек, Жуковский любит его и уважает, он способен дать Маше счастье, но она его почти не знает, надо к нему привыкнуть, присмотреться, "привязаться к нему сердцем"; "год может все заставить забыть" - и он, Жуковский, будет рад. "Дело идет не о страсти - ты ее никогда не имела и не дай Бог иметь! Что маменька ни говорила и ни писала обо мне, но я никогда не имел ее; но зато имел нечто лучшее: уверенность в своем счастии, привязанность совершенную, привычку думать об одном и все к одному относить. Милый друг, это не страсть" (27 ноября 1815 г.).

   Он виделся с Воейковым, и тот подтвердил, к его изумлению, будто, выйдя замуж, Маша надеется подарить матери двух друзей; "пожертвовав собою, не думай из меня сделать ей друга - этим не заманишь меня в ее семью", пишет он на другой день (28 ноября). Воейков рассказал ему в Петербурге, что мать требует ее замужества, а Маша готова пожертвовать собой для общего счастья, между прочим для того, чтобы Жуковский мог жить с ними (к М. А. Протасовой 25 декабря 1815 г.).

   Все это усилило его подозрения; он не противился браку, просил только повременить; его письма к Ек. Аф. Протасовой, по-видимому резкие, не сохранились*. От письма Маши к нему (6 декабря 1815 г.) дошли отрывки не всегда согласные между собой, потому, быть может, что, цитуя, Жуковский не всегда заглядывал в текст: он послал копию этого письма к Киреевской, перемежая его своими возражениями, и сам комментировал его в своем ответе Маше (25 декабря). Маша писала ему, что обстоятельства побудили ее поговорить с матерью о браке, чтобы иметь в Моейре друга и покровителя. "Ты упрекаешь меня, что я забываю себя для других. Уверяю тебя, что в этом случае я думаю только о себе. У меня нет страсти к Моейру, но уважение, доверенность, дружба, которую я к нему питаю, достаточны для того, чтобы сделать нас счастливыми... Я воображала найти спокойствие, перестать быть в тягость одним, перестать быть вечною причиною слез других, и все это без того, чтобы отказаться от них навечно". Мойер обещал ей не разлучать ее со своими: "это одно из невозможных идеальных блаженств"; они будут жить не в одном доме. Ни маменька, ни Воейков не полагали для ее брака никаких сроков; может быть, его и отложат, может он состоится и ранее, все зависит от обстоятельств; она ничего не хочет обещать, на это у нее важные причины, у ней одной. Она наперед была уверена, что Воейков будет против брака не потому, что боялся бы для нее несчастья, а потому что родные и знакомые могут заключить дурно о нем. "Он обещает мне спокойную жизнь, говорит, что я бегу от его бешенства; он говорит неискренно". Она не понимает, как может Жуковский так менять свои взгляды: не он ли, видя ее прежнюю жизнь, советовал ей выйти замуж? И это за три дня до его отъезда? "Я иду замуж не для того, чтобы бежать от Воейкова, а точно для того, что люблю Мойера. Я не могу страдать за всех и видеть себя всему причиною"; она готова упрекнуть себя даже за свадьбу Саши, это она ее сделала. Никто не принуждает ее идти за Мойера, она желает этого сама, хотя надежды ему никогда не давала; отсрочка свадьбы ничто в ней не переменит, и Жуковский ошибается, думая, что она обманывает Мойера и сделает из него "еще несчастного человека".Мойер узнает от нее, что она может дать ему, а ее чувства к Жуковскому так невинны, что она готова объявить их перед целым светом. Пока ей запрещено было показывать их, теперь иное дело: она уверена, что Мойер позволил бы ей любить Жуковского, как брата, как она и теперь его любит. Она будет счастлива, завися от человека, которого уважает, которому хоть не много дорога; он даст ей тихую, независимую жизнь, она посвятит ее ему, а Саша перестанет иметь огорчения, страдать из за нее, из за обращения с нею Воейкова. Воейков хочет казаться уверенным, что Машей пожертвовали, и вместе боится, как бы не обвинили его - и Маша просит Жуковского написать ему, что обвинять его никто не станет, что сам Жуковский желает ее счастья. А за счастье порукой "прелестная душа Мойера"; на согласие Жуковского она надеется; "Ради Бога не заставь меня раскаиваться в том, что я люблю тебя, как брата".

   ______________________

   * Сл. ответное письмо Ек. Аф. Протасовой 6 декабря 1815 г. и ответ Жуковского 11 декабря 1815 г.

   ______________________

   Жуковский привязывается к каждому слову письма, не верит ему и, вживаясь в новое положение, которое сам приготовил и которое застало его врасплох, отстаивает только право своего чувства и - чувства Маши? В заметках для Киреевской, которыми он сопровождал письмо Маши, постоянно встречаются выражения: "можно ли совершенно забыть прошедшее? Можно ли поверить, что она вдруг могла забыть его?" "Можно ли вообразить, что сердце ее вдруг и совершенно успокоилось?" Он не верит внезапной привязанности к Мойеру; "я еще не потерял ни памяти, ни чувства! Или все прошедшее надобно считать за обман и призрак?" Что несчастнее супружества "против воли, с тайным чувством к другому, снеобходимостью скрываться?" Может ли он "этого не бояться, помня прошедшее?" Он и прежде готов был уступить счастье Маши другому и в письме к ней не отрицает, что советовал ей выйти замуж; но этот совет вырвался у него в минуту огорчения. Одно место в этом письме особенно характерно. Маша писала ему, говоря о своем замужестве с Мойером, что она "всего ждет от времени". Для кого? спрашивает Жуковский: для себя, чтобы полюбить Мойера, или для него, чтобы он мог успокоиться? Будь же искренна: прежде, когда мы были привязаны друг к другу одинаково, тебе толковали беспрестанно, что' такая привязанность недозволена, и ты могла "переменить не только твой образ мыслей, но и самое твое чувство". Я не переменился; "может быть, ты боялась показать мне твою собственную перемену! Ты щадила меня и хотела избавить от нового несчастья! Милая, ты ошибалась!.. Если моя привязанность к тебе казалась тебе заблуждением, если для тебя же самой этого заблуждения не было, для чего не говорила ты мне ясно и решительно? Вот еще несчастие, которого причиною было то принуждение, в каком я и ты жили в одном доме. Никто так убедительно, как ты, не мог мне доказать моей обязанности и так совершенно переменить моего сердца. Такое открытие не прибавило бы к моему несчастию, но только указало бы мне мою должность. Может быть, в первые минуты сердце бы взволновалось, но оно бы скоро, скоро с тобой согласилось! Я в этом уверен! Уверен по тому чувству, которое нахожу теперь в себе". Он просит ее быть с ним искренней; неужели она могла думать, что он захочет сохранить чувство, которое бы сделало ее несчастной, питать его? "Я только думал, что оно в тебе было. Оно и было, но прежде!"

   Это объясняет крик сердца, которым кончается его письмо к Маше при отъезде из Дерпта: "Маша, откликнись!.. Открой мне глаза. Мне кажется, я все потерял!" И вместе с тем мысль о спокойствии, счастьи Маши перебивает это настроение: как бы он рад был дать ей это счастье! Мойер дозволит ей любить Жуковского как брата, писала ему она: "Милый ангел! И тут она думает обо мне! - комментирует он эту фразу в письме к Киреевской, - ей нельзя не любить меня, и чем более она будет счастлива, тем более должна меня помнить! Лишь бы не так, как прежде! Лишь бы теперь не было прежним!"

   Mania спрашивала его (письмо 6 декабря 1815 г.), почему он сам не приедет, не осмотрится; тогда он уверился бы, что она говорит правду. И он сам готов напроситься па приезд. Когда-то ему казалось, что счастьем Маши было остаться в семье, лишь бы она была спокойна, свободна; теперь оставаться ей там немыслимо. Принуждают ли ее обстоятельства выходить из нее, или она идет по воле? Он не может поверить, чтоб "она теперь согласна была с этим в сердце", но не будет перечить, если найдет в ней то чувство к нему, какого теперь желать надобно и которого он никак не предполагал. И он едет решившись, проникнувшись сознанием долга, произвольной жертвы. Это сознание поднимает его, он хочет, чтобы Киреевская, его друзья в этом участвовали, отдали бы ему справедливость (к Киреевской 30-го декабря 1815 г.). Недаром поминает он позже слова Карамзина: "нам должно думать не о совершенстве действия, а о совершенстве одной воли! Действия не зависят от человека, но воля есть человек" (Киреевской 19 февраля 1816 г.).

   В январе 1816 года он провел несколько недель в Дерпте, убедился и все устроил. Маша не обманывала его, идет замуж "из уверенности, что все будет лучше"; с Мойером он сблизился, они будут "верные товарищи", Маша, он и Мойер составят "тесный триумвират, которою цель есть общее счастье".Это счастье он хочет "состряпать" вместе, надо только чтобы Маша привязалась к будущему мужу, говорит он себе; Маша привыкает, "и все, что было, не пропадет для нее и только сольется с тем, что есть, в одно ясное, спокойное чувство"; но всякий раз, когда он замечает признаки замечающейся близости, для него настают "тяжелые минуты", выскакивают порой, как пузыри, "маленькие безобразные уродцы, которые называются желаниями для себя", но лопаются; точно в нем является и бурлит к вечеру другой человек: "думаю, что он живет в желудке. Но он связан крепкими кандалами и осужден умереть с голоду - и он умрет непременно".

   Екатерина Афанасьевна успокоилась, и хотя не совсем входит в чувства Жуковского и не понимает их, но допустила свободные беседы с Машей. Бешенствовал один Воейков; он и раньше мучил всех, грозя самоубийством, дуэлью с Мойером, будто заступаясь за Жуковского, на самом деле он заступался не за него, а за неограниченную власть, которой, благодаря слабости Протасовой, он пользовался в семье и которая ускользала из рук. Эти сцены прекратились с приездом Жуковского: в его руках была репутация Воейкова, его связи с друзьями. Жуковский не изменил своей "прекрасной цели"; прекрасна вся жизнь, несмотря на нарушающие ее порядок болезни; поэзия - громоотвод: даже все печальное в его судьбе теперь не убийственно и близко своей породой к бессмертной музе! "Поэзия, идущая рядом с жизнью, товарищ несравненный!"*.

   ______________________

   * Сл. письма к Киреевской 30 декабря 1815 г., к ней же и к родным в Дерпт января 1816 г., к Киреевской 19 февраля 1816 г., к родным в Белевский уезд после 19 февраля или в марте, Русская Старина 1883 г., август.

   ______________________

   В апреле 1816 г. Жуковский был снова в Дерпте и, за исключением нескольких поездок в Петербург, пробыл там целый год: ему хотелось вдвоем с Мойером "состряпать" счастье Маши, пожить утопией платонического "menage en trois" (любовь втроем - фр.), напоминающего отношения Гете к Шарлотте и Кестнеру. Гете освободился от них поэтическим актом, создав Вертера; для Жуковского они были испытанием, страдой воли. Не правда ли, "мое положение одно из самых необыкновенных", писал он в феврале или марте 1816 г. Киреевской, получив от Мойера письмо, в котором он говорил ему о Маше. "Мое положение необыкновенно, - повторяет он (Киреевской 12 апреля 1816 г.), - но я себя совсем не понимаю; мне до сих пор, с самого моего сюда приезда, не хорошо с самим собою", не потому, чтобы его тайное чувство было в противоречии с поступками, а есть такие "комары жизни", которые не дают наслаждаться ее прекрасным днем. Кругом него много нерешительного, та же принужденность; ни он, ни Мойер этим не довольны, а с ним он совершенно согласен в образе мыслей и чувств и свободно говорит об "общем деле". - Затем все как будто уладилось.

   "Будь на мой счет совершенно спокоен. Я теперь точно таков, каким мне быть должно, и это не стоит мне никакого усилия". Хлопот еще будет довольно, "но могу только поручиться за одну добрую волю свою и буду, помня слова моего евангелиста, то есть Карамзина, думать только о том, чтобы ее совершенствовать, оставляя все прочее на волю Провидения... Жизнь - искусство. И вот два правила, которые едва ли не ко всему пригодятся: Совершенствуй волю, все в жизни к прекрасному средство"*.Сам он оживает**, все идет, как должно, он даже начинает писать, и теперь "стихи, то есть хорошее", льются из души***.

  

   ______________________

   * Ал. Тургеневу летом 1816 г.

   ** Сл. другое письмо к нему же летом 1816 г.

   *** К тому же 17-го августа и в сентябре 1816 г.

   ______________________

   "Все идет очень хорошо. Я теперь уверен, что Маше будет возможное счастье"*.

   ______________________

   * Письмо к Киреевской летом 1816 г.

   ______________________

   Синхронизмы бывают интересны. Мы знаем со слов Жуковского, как жилось в семье Воейковых и какая там бывала неладица. 20-м августа 1816 года подписано послание Воейкова "К жене и друзьям"*. Оно начинается знакомой нам картиной "ветхого московского дома", памятью о друзьях погибших или разошедшихся по жизненным тропам; и сам он пустился в море и чуть не погиб в его седых волнах,

  

   Но Ангелом спасен от кораблскрушенья...

   Подруга милая! Ты ангел сей была:

   Ты мне послом явилась Провиденья.

  

   Мне якорь подала.

   К кресту его кольцом любови прикрепила.

  

   Не таинственная сила

  

   Рассеяла грозу и бурю утишила...

   И жалкий плаватель теперь, хвала тебе.

   Супруг, отец и гражданин, в семье.

   Любимый милою, хвалимый только другом.

   В посредственности, в простоте,

   В работе по сердцу, сменяемой досугом,

  

   Находит счастье и простор.

  

   В очах твоих свой приговор

   С боязнию читает

   И ободряющий твой взор

   Всему предпочитает.

  

   ______________________

   * О нем см. выше стр. 121. Что послание дописано после 20-го года, доказывается стихом: "но с Дерптом навсегда простясь" и намерением Воейкова ждать друзей в Москве "на старом новоселье".

   ______________________

   Он счастлив, когда осенней ночью работает в своем "молчаливом" кабинете в соседстве Жуковского, или когда ютится у самовара, за ужином, к которому являются друзья; тут

  

   с Женни об руку идет

   Вейраух, вдохновенный

   Наперсник муз;

   За ними Бок-гусар, и пастырь - Ленц смиренный

   И наш Жуковский несравненный*.

   ______________________

   * О Вейраухе, музыканте и стихотворце, положившем на музыку некоторые песни Жуковского, и дерптском обер-пасторе Ленце ел. прим. к письмам В. А. Жуковского к Ал. Ив. Тургеневу NN LXXXII и CXIV; о Боке ел. Дневники В.А. Жуковского, стр. 86, прим. 8, и дневник 22 сентября / 4 октября 1832 года и след. (Жуковский у Бока в Веве), что устраняет прежнее мнение, будто с 1827 г. Бок жил в своем имении, лишившись рассудка.

   ______________________

   Все шутят вежливо, скромно, спорят без запальчивости, благородно; но Воейков предпочитает крылатым часам веселых ужинов и дружеских бесед то время, когда, забыв и свет и дело, усталый "от счастья, от хлопот, от разговоров", он сладко дремлет в креслах, тогда как его дух витает на бездной солнцев, зрит океаны звезд,

  

   Дерзает подлететь Создателя к чертогу,

   Где Серафимов тьмы кипят,

   И в хоре их поет "Три свят"

   И "Слава в вышних Богу!"

   О, память сих минут святых,

  

   Чистейших и духовных,

   В кругу земныхдрузей, в кругу друзей бесплотных (?),

   Я сохраню до поздних дней моих!

  

   Такую же идеалическую картину дерптского счастия воскрешает он год спустя (1817 г. 11 октября)* в воспоминании, обращенном к жене: семья за чаем, тут и "наш (?) подщипанный вздыхатель ... ов", и

  

   Женни-пеночка с гитарою своей

   Вздыхает горлицей, пост как соловей!

   Вот с чашкою в руке и с новыми стихами

   Ж(уковский) из угла пугает мертвецами:

   Все в ужасе, никто не смеет и дохнуть;

   Боится Лилия иглою шевельнуть,

   И замерла рука у Женни на гитаре,

   И чайник замолчал, стоя на самоваре,

   И мнится, слышится железных скрып зубов,

   И шорох савана, и стон, и звук оков;

   Но кстати, во время в стихах запевший петел

   Рассеял бледный страх - и всякой стал вновь светел.

   О, чай вечерний! ты в мой тесный уголок

   Друзей, родных моих бывало собираешь,

   И их не по чинам, по сердцу размещаешь...

   ______________________

   * К Жене, в Вестнике Европы, ч. XCIX, N 9, май 1818 г., стр. 25 след. Биографу Воейкова предстоит разъяснить некоторые обстоятельства, на которые намекает стихотворение. Ты права, обращается Воейков к жене, "но теперь раскаиваться поздно: Три года (как свинец тяжелых) жить нам розно"; к этому осудил их "заботливый расчет", потому что "плюс долгов у нас и минус состоянья", надо расстаться, скрепя сердце, ибо "дело об детях". А он был так счастлив в семье, с женой! К этому и примыкают воспоминания. По-видимому, Воейков искал места; именно в октябре Воейков был в Москве и Жуковский записал в Дневнике 1817 года под 27 октябрем: "Приезд Воейкова с стихами". Это известный отрывок из поэмы Искусства и Науки с характеристикой Жукове кого-поэта с его репертуаром развалин, кладбища и т.д. В "Послании к жене и друзьям" он говорит о старом московском новоселье.

   ______________________

   Послание кончается восторженным признанием всего хорошего, чем он обязан жене:

  

   Твоя любовь меня и греет и хранит,

   Под бурей и грозой во тьме путеводитель,

   И за минувшее мой с Богом примиритель,

   Ты против самого меня мой верный щит...

   Завеса с глаз моих твоей рукою снята!

   Я вижу все в другом и цвете, и значенье,

  

   и слабость представляется ему теперь силою, "страданье - счастием, печали наслажденьем, и ясным - гроба мрак, а смерть - преображеньем".

   Это почти житейская философия Жуковского, в которой он воспитал Машу и Воейкову; Воейков мог порой впиваться в этот пафос самоотречения и не только риторически, но не надолго; Жуковский ему не верил.

   Между тем Тургенев представил Государю через князя Голицына, сочинения Жуковского, вышедшие в 1815 г. "Внимание Государя есть святое дело, - пишет Жуковский по этому поводу, - иметь на него право могу и я, если буду русским поэтом в благородном смысле сего имени. А я буду! Поэзия час от часу становится для меня чем-то возвышенным... Не надобно думать, что она только забава воображения ... , она должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели. Поэзия принадлежит к народному воспитанию" (Тургеневу 21 октября 1816 г.). "Поэзия святое дело! Святое во всем смысле этого слова, - напишет он недели две спустя к Киреевской, - блажен, кто может быть вполне поэтом! вполне, а не слишком! Если слишком, то поэзия враг всякоговместес людьми. Моя стоит на золотой середине, и слава Богу! Я опять пишу и пишу!" (7 ноября 1816 г.) Едва ли это вместе указывает на требования общественного служения: это "милое вместе" с Машей, которое ему не далось, потому что он слишком жил идеалами, что не годится, как выразился он однажды по поводу "Агатона"*; un coeur sensible est un mechant cadeau de la bonte divine (чувствительное сердце - злой дар Божьей доброты. - фр.), поучает он в том же письме Киреевскую, сердце которой доставляло ей много напрасных страданий. Пришлось ограничиться счастьем приМаше, поэзией "на золотой середине".

   ______________________

   * Сл. выше стр. 101.

   ______________________

   Свадьба Маши с Мойером состоялась 14 января 1817 г. "Свадьба кончена, - пишет Жуковский Тургеневу во второй половине января, - и душа совсем утихла. Думаю только об одной работе". 18-го февраля того же года он исповедуется Дмитриеву: ему хотелось бы быть подобным Карамзину в стремлении к хорошему. "Во мне живо желание произвести что-нибудь такое, чтобы осталось памятником доброй жизни. По сию пору ни деятельность, ни обстоятельства не соответствовали желанию; но оно не умирало, а только иногда засыпало. Если обстоятельства не сделались счастливее, то по крайней мере лучше, по крайней мере в отношении к нравственному лучше; вероятно, что буду более в ладу с самим собою - это главное для поэзии. О фортуне же попечется Провидение". Но работа не спорится, в ней у него "большая неровность", жалуется он тому же Дмитриеву, "часто какая-то нравственная сухотка нападает на меня и мучит целые месяцы" (1 марта 1817 г.). "Старое все миновалось, а новое никуда не годится, - слышим мы несколько месяцев спустя, - душа как будто деревянная. Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прошлая вся истрепалась, а новой я еще не нажил. Мыкаюсь, как кегля" (в марте 1817 г. к Тургеневу). - "Я вижу, что пребывание твое в Дерпте не облегчило души твоей", писал ему 18 апреля Ал. Тургенев; пусть вернется в Петербург, "на что быть ежеминутным свидетелем счастия, которое отравляет наше спокойствие"?*

   ______________________

   * Неизданное письмо, без года.

   ______________________

   Жертва далась ему не легко, "трудно было решиться, но минута, в которую я решился, сделала из меня другого человека, и, к несчастию, эта перемена сделалась слишком скоро. Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастью, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто - моя теперешняя болезнь, столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть... Мое теперешнее положение есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с нею и деятельность. К этой деятельности душа моя привыкла: эта деятельность была до сих пор всему источником" (к Тургеневу 25 апреля 1817 г.).

   Кто знает, какую роль играл Воейков в тяжелой нравственной борьбе, пережитой Жуковским, того поразит своей неожиданностью характеристика Жуковского в письме Воейкова к Кюхельбекеру, только что познакомившемуся с поэтом по выходе своем из Лицея (в мае 1817 г.). "Поздравляю вас с таким другом и братом, как наш Жуковский; проживя с ним полвека (?), видя его в разных обстоятельствах, - в счастии и несчастии, в горе и в радости, в болезни и в цветущем здоровье, я не могу, клянусь вам, решить, что больше, что превосходнее, что удивительнее в нем - необыкновенное ли его дарование или необыкновенный его характер. Я видел, с какою готовностью жертвует он самыми драгоценными для своего сердца благами счастью других, с каким христианским терпением переносит несчастия, под которыми бы упал всякий человек, меньше его уверенный в бессмертии души и в том, что тайная рука Провидения всегда ведет нас к счастью, часто по терниям и кремням, но все к счастью. Знаю только, что, живучи с Жуковским, сам неприметно становишься лучше, выше, добрее"*

   ______________________

   * Русская Старина 1875 г., N 7, стр. 359.

   ______________________

   Искупительная деятельность вскоре нашлась для Жуковского: ему предложили быть учителем русского языка у принцессы Шарлотты, впоследствии великой княгини Александры Федоровны. Он не знает, способен ли он к такой должности, будет ли сам собою доволен, а дело его привлекает: это не работа наемника, а занятие благородное; "иметь в таком занятии (и любимом занятии) товарищем образованную женщину должно быть наслаждением, а не неволею", Он получил возможность "образоваться", рад "обязанности", потому что чувствует, что "неограниченная свобода" ему вредит; но необходимость работать, и хорошо работать, не будет ли для него слишком тягостною? Он "избалован свободою и привык работать только тогда, когда вдохновение этого требует". Ему хотелось бы попутешествовать, дать себе два года настоящей молодости, свободной, живой, окруженной прекрасными для меня живыми впечатлениями". Это воспламенило бы его дарование. "От этого надобно будет отказаться" (к Тургеневу 25 апреля).

   Дерптская жизнь односторонне и слабо отразилась в поэзии Жуковского; он не всегда "оживал". Он дописывает там "Певца в Кремле", которым не доволен (к Ал. Тургеневу 21 октября и 6 ноября 1816 г.); пишет "Вадима", к 21-му октября написано было более половины, в конце года или начале следующего баллада была готова*.

   ______________________

   * Русская Старина 1901 г., апрель, стр. 132 след.: письме 2 октября 1816 г. к Тургеневу; ел. письма к Тургеневу 21, 31 октября и 6 ноября, к Киреевской 7 ноября того же года, к Ал. Тургеневу во второй половине января 1817 г.: "надо сперва кончить Вадима" .

   ______________________

   Жуковский глубже входит в местные дерптские отношения, знакомится с профессорами, слушает лекции, сводит дружбу с фон Боком*, Фурманом, который называл его славянским Оссианом**; 16 апреля 1816 г. его сделали почетным доктором дерптского университета***. Нельзя сказать, чтобы он "совсем огерманился", как он пишет Тургеневу****: новых веяний не слышно, разве увлечение Гебелем, "Овсяный кисель" которого казался Жуковскому совершенством "простоты и непорочности"*****. Он вживался мечтой в эту идиллию, желанную и недостижимую в сутолоке отношений, среди которых он созидал чужое счастье, и, казалось, свое. "Что мне нужно? - писал он еще 16 сентября 1815 г. Киреевской. - Свобода и маленький достаток, ... клок земли подле Мишенского или подле Долбина, но клок собственный... Если раз залезу в этот угол, то уже из него будет трудно меня вытащить". И его потянуло в деревню, к старине, к очагу, на родину:

  

   Там небеса и воды ясны!

   Там песни птичек сладкогласны!

   О, родина! вес дни твои прекрасны!

   Где б ни был я, но вес с тобой

   Душой!..

  

   Ты помнишь ли наш пруд спокойный.

   И тень от ив в час полдня знойный,

   И над водой от стада гуд нестройный,

   И в доне вод, как сквозь стекло.

   Село?

  

   Туда, туда душа моя летела!

   Казалось сердцу и очам

   Все там!

   ______________________

   * Сл. три стихотворения к Боку 1815 г.

   ** К Фурману 1815 г.

   *** Сл. письмо к ургеневу 24 августа 1816 г.

   **** Сл. письмо к Тургеневу сентября 1816 г.

   ***** Сл. письмо к Тургеневу 21 октября 1816 г.

   ______________________

   Это так задушевно, так веет тоской по родной русской деревне, а между тем и тон и лирическая форма подслушаны у Шатобриана, в его Aventures du dernier Abencerrage (Приключениях последнего Абенсеррага), где Lautrec поет романс:

  

   Combien j'ai douce souvenancc

   Dujoii lieu de ma naissance.

  

   (Как нежны воспоминания о милой родине)

   Привожу две последние строфы:

  

   Те souvient-il du lac tranquille

  

   Qu' effleurait I'hirondelle agile.

   Du vent qui courbait le roseau

  

   Mobile

   Ht du soleil couchant sur l'eau

  

   Si beau?

  

   Oh! qui me rendra mon Helene

   Et la montaene ct le gros chene?

   Leur souvenir fait tous les jours

   Ma peine:

   Mon pays sera mes amours

  

   To uj ours!

  

   (Помнишь пи тихое озеро, которого касалась быстрая ласточка, ветер, сгибавший подвижный тростник, и солнце, сходившее на воды. столь прекрасное? О! кто мне вернет мою Елену, и гору, и большой дуб? Воспоминание о них мучает меня постоянно: моя земля - - моя любовь навеки! - фр.)

   То же настроение в песенке, сочиненной им по просьбе и на данный голос: опять раздается "милый голос старины" (к Киреевской 7 ноября 1816 г.).

   В эту пору Жуковский начинает интересоваться "Ундиной": просит Тургенева прислать ему повесть Ла Мотт Фуке, ибо она нужна его музе*; переводит три пьесы из Гете: "Кто слез на хлеб свой не ронял" (1816 г.) "Утешение в слезах" и "К месяцу" (1817 г.); в последней пьесе гетевское выражение, что он предается в уединении то радости то печали, заменено стихами: "И минувшего привет слышу в тишине". Переведено несколько пьес из Гебеля; из Уланда, кроме баллад, "Сон", "Песня Бедняка", "Счастье во сне" (1816 г.). Иные из этих стихотворений точно подобраны к выражению чувств, пережитых