Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

gn="justify">   Он поощряет Машу к чтению Св. Писания, моралистов и к "запискам дня". "Сделай книжку, в которую бы записывать лучшее из Св. Писания и духовных писателей. К этому прибавлять свои замечания. Другую книжку для записывания лучших мыслей из всех книг, и к ним также свои замечания. Наконец, каждый день в десяти строках записать в журнал (в голубую книжку). Все это для меня. Этот журнал будет вместо писем..."

   "Теперь последнее слово. Друг мой! Perseverance, твердость и деятельность в горе; вера к будущему. Одним твоим словом: devant Dieu (перед Богом) ты дала мне все: силу надежду и даже счастие... Все прочее заключено для нас в одном: будем достойны счастия".

   Между 15-м сентябрем, когда написано было это письмо, и 26-м произошло нечто, на что Жуковский перестал рассчитывать, и "сладость веселого вместе" ("Эолова арфа") снова ему улыбнулась. Поняла ли Екатерина Афанасьевна чистоту чувства Жуковского, роль друга, которую он был готов принять на себя, но она изъявила согласие на его поездку в Дерпт, и он счастлив, ему уже грезится утопия, возможная лишь в атмосфере сентиментализма: утопия совместной жизни с Машей в ее семье, в распределении общих трудов и симпатий. - За приведенным выше письмом следует в том же дневнике другое, коротенькое. "Все это было написано 15-го сентября. Милый ангел, кто бы мог ожидать такой перемены?

   Ein einz'ger Augenblick kann Alles umgestalten*.

   ______________________

   * Та же цитата из Оберона в письме к Азбукину: "Activity dans un petit cercle. Perseverance. Ein einziger Augenblick kann alles umgestalten (Деятельность в узком кругу. Постоянства Единственное мгновение может изменить все.); Счастие впереди! Вопреки всему, будь его достоин, и оно будет твое". Далее приводятся стихи из стихотворения самого Азбукина (Живу без страха меж людей); на которое Жуковский ответил 2-го октября ("Добрый совет в альбом В.А. Азбукину").

   ______________________

   Маша, дай руку на счастие. Мы будем вместе, вместе! Как мило это слово после двух месяцев горькой мысли, что мы расстались! Теперь нечего и некогда тебе сказать. Прости, друг бесценный! Без вас буду много думать о нашей будущей жизни, о нашем милом вместе*. ... Это будет последним моим письмом к тебе и единственным, какое ты иметь будешь. Между тем, чтобы ты знала, что буду без тебя делать, то вот рапорт: 1) Написать план нашей жизни (ангел, нашей!), 2) Переслать к Тургеневу мои сочинения, 3) Собраться в Дерпт, 4) Послание к Государю** и перевести Библию". - План жизни останется тот же, прибавилось милое вместе, которое надо устроить "как можно яснее и спокойнее; но чего не снесешь для этого вместе? ... Прости, душа, радость, жизнь!"

   ______________________

   * "Без вас", т.е. когда Протасовы уедут в Дерпт, куда Жуковский явился позже? По письмам к Ал. Тургеневу в сентябре, декабре и в первых числах января Жуковский был в Долбине и Белеве.

   ** Послание затеяно было уже в мае (cл. письмо к Тургеневу 5 мая), о нем идет речь ь дневнике 15 сентября, в письмах к Тургеневу от сентября, 20 октября и начала ноября, и декабря оно у него было готово (к Тургеневу и декабря).

   ______________________

   Вот что объясняет поднятый тон сентябрьских писем Жуковского к Тургеневу и Киреевской. Он ожил и начал творить. "Пишу без памяти", - писал он Тургеневу 20-го октября; "прошедшие октябрь и ноябрь были весьма плодородны, - повторяет он в письме 1-го декабря 1814 года. - Я написал пропасть стихов, написал их столько, сколько силы стихотворные могут вынести*. Всегда так писать невозможно: ухлопаешь себя по-пустому. Жизнь мне изменяет; уцепился за бессмертие! Я об нем думаю, как о любовнице; быть стихотворцем во всем смысле этого слова - прекрасная мысль! Может быть, и гордая мысль! Но разве надобно иметь перед собою цель низкую? Писать так, чтобы говорить сердцу и возвышать его, а между тем, пока живешь, жить, думать, чувствовать и пр., как пишешь. Сверх того иметь друзей - друзей твоей славы, друзей твоих чувств и мыслей, и с ними еще кого-нибудь. Жаль, что тебя нет в эту минуту подле меня! Как бы было весело пожать тебе руку! И всякий раз сердце сожмется, когда вспомнишь, что лучшего нашего товарища во всем прекрасном (Андрея Тургенева) нет и никогда не будет".

   ______________________

   * Сл. также письмо к Тургеневу 8 ноября и примечания издателя к письмам 20 октября, 8 ноября и 1 декабря.

   ______________________

   Шутливые стихотворения Жуковского, которые назывались обыкновенно "долбинскими", указывают, что перспектива счастья развязала в нем веселье, но любопытно психологически, что в это же время он возвращается к темам баллад, не только страшным или печальным ("Старушка"*, "Варвик", "Ахилл") но и к темам расставанья: баллады "Эльвина и Эдвин" (из Маллета), "Алина и Альсим" (из Монкрифа), затеянные или написанные 28 - 30 октября, "Эолова арфа", помеченная 9 и 13-м ноября и напоминающая мотив посланий "К Нине" (1808 г.) и "К Блудову" (1810 г.), все говорят о двух любящих, разлученных отцом или матерью; Минвана Эоловой арфы - Минвана "Трех сестер" (1808 г.), Арминий - Жуковский. Между 10-м и 24-м октября написан и "Теон и Эсхин" на тему, знакомую сентиментальной поэзии; тему Голдсмитовых Deserted Village и Traveller, которые в период Вертера читал Гете; "Опустевшую Деревню" принимался когда-то переводить Жуковский. Счастье дома, нечего гоняться за ним по свету, чтобы, вернувшись, пожалеть о том, что было так близко, так возможно. У Жуковского странствует за счастьем Эсхин и не находит его, но и Теон, оставшийся у очага, ограничил счастье - воспоминанием сердца. "Без пышных надежд", в смиренной хижине на берегах Алфея, он был счастлив со своей подругой, схоронил ее и по-прежнему говорит, "что боги для счастья послали нам жизнь, но с нею печаль неразлучна". И он не ропщет на Зевсов закон: жизнь и вселенная прекрасны, но земное богатство не в том, что может разрушить судьба - то не наше, - а в истинных благах любви и возвышенных мыслях.

   ______________________

   * Старушка написана 14 - 15, 17 и 19 октября. Вероятно, о ней идет речь в неизданном письме Тургенева 13 ноября 1814 года: он благодарит Жуковского за письмо 20 октября и просит прислать новую балладу "для меня единственно".

   ______________________

  

   Увы! я любил ... и ее уже нет!

   Но счастье, вдвоем столь живое,

   Навеки ль исчезло? И прежние дни

   Вотще ли столь были прелестны?

   О, нет! Никогда не погибнет их след;

   Для сердца прошедшее вечно.

   Страданье в разлуке есть та же любовь,

   Над сердцем утрата бессильна.

  

   Скорбь о погибшем не есть ли "обет неизменной надежды",

   Что где-то в знакомой, но тайной стране

   Погибшее к нам возвратится?..

   Что лучшее в жизни еще впереди,

   Что верно желанное будет.

   И Теон кончает исповедью:

   Все небо нам дало, мой друг, с бытием.

   Все в жизни к великому средство,

   И горе, и радость, все к цели одной:

   Хвала жизнедавцу Зевесу!

  

   Такова в эту пору философия Жуковского; некоторые афоризмы Теона останутся навсегда его девизом; пока его манит надежда, что "верно желанное будет". В эти месяцы задумано было и "Искупление"*, пересказ второй части Шписова романа, первая часть которого дала сюжет для "Громобоя". У Шписа Виллибальд, зачатый, по роковому случаю и не по вине родителей, вне брака, воспитывается на стороне, невидимо опекаемый таинственным старцем, который направляет его жажду любви к высокой цели: двенадцать спящих дев, погруженных в вековой сон за грехи своего отца, ожидают от него спасения; одна из них предназначена ему в супруги. Любопытно было бы знать, как понимал Жуковский этот сюжет в конце 1814 года; план "Искупления", сохранившийся в его бумагах, не дает об этом понятия; в 1817 г., когда написано было "Искупление", явившееся под заглавием "Вадима", "желанное" удалилось навсегда, и освещение мотива должно было измениться. Но уже теперь Жуковский "уцепился за бессмертие".

   ______________________

   * Начато в ноябре 1814 г. Сл. письма Жуковского к Тургеневу от 1 декабря.

   ______________________

  

   Лишь бы любовью красоты

   И славой чистою душа в нас пламенела.

   Лишь бы, минутное отринув, с высоты

   Она к бессмертному летела,

   И муза счастия богиней будет нам.

   ("К Вяземскому. Ответ на его послание друзьям", 1814 г.).

  

   Он пишет "Послание к Императору Александру", начал "Певца в Кремле"*. Путь к славе, указанный Машей.

   ______________________

   * В составленном Жуковским перечне своих стихотворений "Певец" стоит в числе написанных или только набросанных им с 1 октября по 24 ноября. 1-го декабря он извещал Тургенева, что принялся "за новый подвиг. Певец во стане, предсказавший победы, должен их воспеть; и где же лучше, как не на Кремлевских развалинах...?"

   ______________________

  

   6-м октябрем помечено стихотворение: "Росписка Маши". В пачке бумаг Жуковского, хранящихся в. Имп. Публ. Библиотеке (N 15, л. 69), оно написано рукою писца с заглавием: Росписка Маши Киреевской. Но о ней, родившейся 8 августа 1811 года, не может быть и речи: дело идет о Маше Протасовой и об октябре 1814 года; может быть, здесь такой же случай наивного укрывательства, какой мы видели выше - в пометке А.А. Протасовой при стихотворении, обращенном к Маше: "Маминьке"*. Вот содержание росписки:

  

   Что ни пошлет судьба, все пополам,

   Без робости, дорогою одною,

   В душе добро и вера к небесам,

   Идти тебе вперед, нам за тобою!

   Лишь вместе бы, лишь только б заодно,

   Лишь в час одни, одна бы нам могила!

   Что, впрочем, здесь ни встретить, все равно!

   Я в том за всех и руку приложила.

  

   Это - программа будущего совместного житья; Протасова согласна, Маша приложила руку.

   ______________________

   * Сл. выше с. 125.

   ______________________

  

   Так или иначе, но поездка Жуковского была решена, о чем он и писал Тургеневу 20 октября 1814 г. Он строит планы общей жизни, общего счастья, кому что делать, как держаться, составляет смету общих расходов и планы работ*, и вместе с тем он полон опасений. "Не радуйся, - пишет он Тургеневу (то же письмо). - Того, что надобно, что одно было бы для меня счастием, нет, и вероятно, не будет. По крайней мере и жестокого рознотакже не будет. Фанатизм, присоединенный к слабому, нерешительному характеру, непобедим. На него ни рассудок, ни сожаление, ничто действовать не могут. Нет довольно твердости, чтобы на что-нибудь решиться, чтобы остаться при том, на что решился. Вся твердость в этом дьявольском суеверии, которое ненавижу от всего сердца... Но так и быть! Будущее впереди, в руке твердой, мое дело дойти до него хорошей дорогой. Мы вместе, это много, это все. Не думаю, однако, чтобы было полное спокойствие, полное счастие: все это зависит не от нас! Но надобно сколько можно беречь это сокровище, трудиться, помнить предположенную цель, радоваться, что есть дружба, которая меня утешает; словом, писать и жить, как пишешь. Стоить своего счастья, и оно будет паше. Разве мало быть добрым, быть любимым таким сердцем, какого нет другого, быть другом твоим, быть поэтом и писать не для низкого всеобщего одобрения, а для семейства прекрасных людей, с которыми породнишься посредством высоких, не ложных и хорошо выраженных чувств, которые, быть может, останутся и для потомства? Слава, истинная слава! А для меня она выше, нежели для других. Искать, а стало быть любить самое прелестное творение, в лучшие совершеннейшие минуты жизни быть к ней ближе. Брат, еще можно быть счастливым". А затем эти надежды блекнут - и возникают сомнения: "от дерптской жизни не жду ни счастья, ни покоя. Надобно иметь подле себя другие характеры, чтобы иметь и то и другое. Но все заменится милым вместе. Так и быть!" - "Что профессорство Воейкова? - спрашивал он Тургенева (8 ноября 1814 г.), - и у него в голове возникает новая химера, что-то похожее на надежду: надежда на содействие государыни Марии Федоровны и Синода - при посредстве Тургенева! "Чтобы заставить тебя действовать, не нужно, кажется, представить твоему воображению то счастие, каким бы твой товарищ наслаждался в жизни. Другого нет! А в этом счастии все - поэзия, слава и жизнь. На Воейкова полагаться нечего: он не имеет характера. Я очень хорошо могу жить с ним вместе, но ждать от пего нечего. Это между нами" (1 декабря 1814 г.).

   ______________________

   * Бумаги Жуковского, стр. 7-8. Сл. Русская Старина 1901 г., май, стр. 43 след.

   ______________________

   6 января 1815 г. Жуковский отпраздновал в кругу родных годовщину своего возвращения из похода; 6 января следующего года он напоминает о том Воейкову: он едет с ним и Протасовыми:

  

   Воейков, этот день для сердца незабвенный!

   Здесь возвращение мое

   Ты за год праздновал в родной друзей семье.

   Как странник, в круг се случаем заведенный,

   Ты мыслил между нас минуту отдохнуть,

   Потом опять идти в свой одинокий путь

   С нссовсршившимся желаньем

   И с темным счастья ожиданьем!

   По здесь тебе твое "не доле"рок сказал...

   И Провидение здесь всем, что в жизни мило,

   Тебя в душе твоей Светланы наградило! -

   Друг, благодарственный фиал

   Незримому, Тому, Кто нам не изменяет.

   Который всюду спутник нам,

   Который и самим бедам

   Всегда во благо быть для нас повелевает!

   Ему поверим их! Ему от нас обет -

   Украсить жизнию Его прекрасный свет,

   И быть в кругу Его прекраснейших созданий

   Достойным всех Его святых благодеяний.

  

   Следующая строфа, очевидно, обращена к Протасовой:

  

   Вам, милая, наш друг благотворитель,

   От счастливых детей мольба в веселый час:

   Вкушайте счастие беспечно между нас!

   Покои ваш нашего спокойствия хранитель!

   С доверием подайте руку нам

   И верных ваших чад сердцам

   Себя с надеждой поручите;

   Их на добро благословите,

   А общий жребий свой - оставим небесам.

  

   "Долбинский минутный житель" прощается с Авдотьей Петровной Киреевской и ее детьми:

  

   Друзья, в сей день был мой возврат!

   Но он для нас и день разлуки;

   На дружбу верную дадим друг другу руки!

   Кто брат любовию, тот и в разлуке брат!

   О нет! не может быть для дружбы расстоянья!

   Вдали, как и вблизи, я буду вам родной,

   А благодарные об вас воспоминанья

   Возьму на самый край земной!

   ("Прощание". 6 января 1815 г.).

  

   В январе или феврале 1815 г. Жуковский писал Маше: "Маша, надобно знать и исполнить то, на что мы решились". Он искренно говорил ее матери о своей идеальной привязанности, просил для себя свободы, доверия; надо сдержать данное слово, иначе покоя не будет. И он просит Машу дать ему всю нужную для того "добродетель". "Чего я желал? Быть счастливым с тобою! Из этого должно выбросить только одно слово, чтобы все заменить. Пусть буду счастлив тобою. Право, для меня все равно мое счастие или наше счастие. Поставь себе за правило все ограничивать одной собою, поверь, что будешь тогда все делать и для меня. Моя привязанность к тебе теперь точно без примеси. Собственно и от этого она живее и лучше. Уж я это испытал на деле: смотря на тебя я уже не то думаю, что прежде, если же на минуту и завернется старая мысль, то всегда со своим дурным, старым товарищем - грустью; стоит уйти к себе, чтобы опять себя отыскать таким, каким надобно". Эта победа над собой утешает его, "Как еще много мне осталось! Не лиши же мне этого счастья! Переделай себя совершенно и будь этим мне обязана! Думай беззаботно о себе, все делай для себя - чего для меня более? Я буду знать, что я участник в этом милом счастьи! Как жизнь будет для меня дорога! Между тем я имею собственную цель - работа для пользы и славы! Не легко ли будет работать?" Письмо, прерванное объяснением с Протасовой, сообщает о его результатах: "мы говорили - этот разговор можно назвать холодным толкованием в прозе того, что написано с жаром в стихах. Смысл тот же, да чувства нет". Протасова пожелала, чтоб он отложил свой приезд до июля, "потом увидим", пусть даст ей время "сблизиться с Машею, ты нас совсем разлучил". Неужели я эгоист? - спрашивает себя Жуковский; и в самом деле: "Чего я хочу? Опять же своего счастья? Надобно совсем забыть об нем... Маша, чтобы иметь полное спокойствие, не должно ли тебе возвратить мне всех писем моих? Ты знаешь теперь нашу общую цель: твое счастие! Быть довольным собою! У тебя есть Фенелон и твое сердце. Довольно! Твердость и спокойствие, а все прочее Промыслу!"

   В феврале Протасовы и Воейковы поехали в Дерпт, куда явились 15-го числа, Жуковский двинулся туда позже, не заезжая в Петербург, как вначале предполагал. Слава откликнулась: его послание к Имп. Александру было прочтено Тургеневым Императрице Марии Федоровне и встречено восторженно; "Государыня потребовала от Уварова и меня сказать ей, что можно для тебя сделать", - писал Тургенев Жуковскому; и друзья "уже придумали", его звали в Петербург*. В письмах с дороги в Дерпт он говорит о прошлом годе, о положении, которое он отвоевал себе в семье, о желанном "вместе", которое не сулит счастья, потому что между ним и Протасовой такая "бездна недоверчивости". Такое положение ужасно и выйти из него нет сил, ибо для него нет "отдельного счастья"; "лучше страдать и погибнуть вместе". "Воейков вошел в семью, а я из нее вышел"; Жуковский по-прежнему верит, что Воейков его любит, большая ему подпора. "Не имей о нем дурных мыслей", пишет он Тургеневу по поводу другого своего письма, где он говорил о Воейкове иное: оно было писано "в дурную минуту"; "вот с какими надеждами я еду в Дерпт" (к Тургеневу 1815 г. 1 февраля).

   ______________________

   * Письио Тургенева, Русский Архив 1864 г., стр. 448-52; ел. письмо Жуковского к Тургеневу 25 января 1815 г. Москва.

   ______________________

   Друзья заботятся о его положении в Петербурге, о "чинах и кармане", но "мое место знаешь где, и все возможное счастие там же", "этого счастья никто, никогда заменить не может" (к Тургеневу 1815 г. 4 февраля). И счастье снова представлялось ему таким, каким грезилось прежде, и снова он говорил о возможных влияниях на Протасову (сл. письма к Тургеневу от 1 и 4 февраля и 4 марта).

   Жуковский приехал в Дерпт в половине марта, с определенной программой, в которую наперед вжился. Он пожертвовал своим счастьем для спокойствия своей Маши, но старое чувство еще вспыхивало. Дерптская жизнь многое изменила, ускорив развязку. На первых порах все, казалось, обещало мир и спокойствие, если верить замечаниям, набросанным Воейковым на страницах "Делилевых садов": "16-го марта* приехал Жуковский"; "от 9-го февраля до 20-го марта был совершенно счастлив Воейков" (следуют за этим подписи: Ек. Афанасьевны, Воейкова, Саши и Маши)**. На самом деле Воейков властвовал в семье, овладел Протасовой, преследовал Машу, и та терпела ради сестры, страдавшей от нрава мужа. Еще до приезда Жуковского Екатерина Афанасьевна подала генералу Красовскому надежду на руку Маши, не без влияния Воейкова, как думал Жуковский. У него явилась тогда решимость выступить в роли брата Протасовой, отца Маши. Это было бы невозможно без ее поддержки, пишет он месяца два спустя Киреевской (24 мая 1815 года). Брак ей очевидно навязывали.

   ______________________

   * Сл. письмо Жуковского к Тургеневу из Крестец, середа 10-го марта: "я буду в Дерите, вероятно, в субботу".

   ** Сообщение Л.Ф. Онегина.

   ______________________

   На Воейкова роль Жуковского-отца произвела впечатление, но Жуковского она связала. Он начинает понимать двоедушие своего друга: он с ним искренен "по своему обыкновенному прямодушию", а тот его слова пересказывает. Все это определило положение Жуковского в семье: как в Муратове он не мог побеседовать с Машей по сердцу, только переписывался, так и теперь. "А я готов был на жизнь добродетельную! - писал он впоследствии Киреевской (то же письмо). - Виноват ли я, что меня лишили способов и бодрости исполнить то на деле, что сказало мне сердце в лучшую минуту жизни! Так точно в лучшую! Хотя в эту минуту я отказывался от всего совершенно! Чтобы понять это слово 'от всего', надобно нам знать, что я хотел не только переменить свою привязанность к Маше на другую, родственную, бескорыстную, но я был даже готов заботиться о том, чтобы она могла наконец другому поверить свое счастие- ив этой заботе было для меня что-то прелестное, несмотря на то, что в иные минуты и возвращалось в душу уныние! Я не давал ему воли, ждал шептуна, и шептун мой возвращался с обыкновенным своим лозунгом: все в жизни к великому средство! Что ж делать! И это не удалось! Я уехал не объяснившись". Пусть его считают несправедливым, неблагодарным к Воейкову - этого мнения не переменить; но с Машей надо было расстаться. "Без меня она будет спокойнее. Никто не будет в ее глазах мне делать оскорбительных несправедливостей; а теперь и я, и она не избавлены от опасности нарушить обещанное: нас бы довели неприметно до этого ужасного нарушения, но обвинены были бы одни мы; тогда бы и последнее уважение к себе Маши должно бы погибнуть".

   Письмо это резюмирует целый ряд дерптских испытаний. Незадолго до отъезда Жуковский писал Маше из комнаты в комнату (вероятно, в марте). "Расположение, в каком я тебе пишу, уверяет меня, что я не нарушаю своего слова тем, что к тебе пишу. Надобно сказать все своему другу... Маша моя (теперь моя более, нежели когда-нибудь), поняла ли ты то, что заставило меня решительно от тебя отказаться?" - Отказаться от своего счастия для ее спокойствия, жить с ее семьей не для частного, а для общего блага, быть ее отцом. Самосознание жертвы поднимало его, жизнь, освещенная этим чувством, казалась ему прелестной. И вдруг слова Протасовой: расстаться - ради репутации ее и дочери! Но это придирка! Зачем было вырывать его из деревни? "Там можно было того же бояться, чего и здесь; но в Муратове она решилась возвратить меня, несмотря на то, что в своих письмах я говорил совсем противное тому, что теперь говорю и чувствую. Нет! Эта причина несправедливая!" Здешних толков бояться нечего, прежние пропадут сами собой, да и сам он употребит все усилия, чтобы все привести в порядок. В своей жертве он не раскаивается, но ею он хотел заплатить за счастье быть вместе. Теперь для него жизнь без цены и прелести, вместо "свободного труда - замены счастья", труд из-за денег, ремесленничество, убивающее энтузиазм. Но "так и быть! Все в жизни к прекрасному средство! Но сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили".

   Маше хотелось бы внести какой-нибудь мир в эти отношения, обелить в глазах Жуковского даже Воейкова - ради сестры. Жуковский решился уехать. "Милый друг, надобно сказать тебе, что-нибудь в последний раз, - пишет он ей 29 марта 1815 г. - У тебя много остается утешения; у тебя есть добрый товарищ: твоя смирная покорность Провидению. Она у тебя не на словах, а в сердце и на деле. Что могу тебе сказать утешительнее того, что скажет тебе лучшая душа, какая только была на свете, твой Фенелон, которого ты понимать можешь? Я благодарю тебя за то, что ты его мне вчера присылала. Теперь знаю, что у тебя есть неразлучный товарищ, и такой, который всегда умеет дать твердость, надежду и ясность". Он пришлет ей еще и Массильона; пусть это чтение напоминает ей о человеке, который желал быть ей товарищем во всем добром, который обязан ей всем, что в нем есть лучшее, обязан и "самым прекрасным движением сердца, которое решилось на пожертвование тобою". В воспоминании о Маше будут заключены все его "должности"; пропади оно, он все потеряет. Что в жизни может сделаться ужасного - для него собственно? Обстоятельства - дело Провидения; во всех обстоятельствах он будет таким же, как теперь, достойным Маши; "впрочем останемся беззаботны: все в жизни к прекрасному средство". Пусть помнит своего брата, своего истинного друга, который всегда будет стараться жить, как велит его привязанность к ней, теперь более нежели когда-либо чистая и сильная. "О Воейкове скажу только одно слово. Мне ему прощать нечего. Слепому человеку нужно ли прощать слепоту? Но каким же убеждением можно заставить себя верить, что он зрячий? Человек, который имел полную власть осчастливить тебя и который не только этого не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удержаться от ненависти. Я не могу и не хочу притворяться. Между им и мною ничего нет общего. Ты мне напомнишь: все в жизни к великому средство! Дай мне способ сделать ему добро, и я сделаю, но называть белое черным и черным белое и уважать и показывать уважение к тому, что (несколько слов зачеркнуто) - в этом нет величия: это притворство перед собою и перед другими... Я бы желал, чтобы ты написала мне побольше. - Это было написано поутру. Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось. Ради Бога, открой мне глаза. Мне кажется, что я все потерял!"

   Объяснение с Машей было не последним. 1-го апреля 1815 года Жуковский извещал Тургенева, что собрался в Петербург, но весь месяц продолжается все та же, постоянно осложнявшаяся душевная страда, и Жуковский поверяет ее своему дневнику, потому что с Машей ему нельзя поговорить откровенно, запрещено и писать друг другу, и если они переписываются тайком, то нарушая обещание. Он погружен в себя, в одну и ту же сферу мыслей, разбирается в них один, повторяясь, возвращаясь, ободряя себя философией своего Теона. Вопрос так ясно было бы решить - диалогически, но это невозможно; вместо того монолог, беседа с собою, обильная, не умеющая остановиться, потому что некому остановить, не с кем потолковать.

   Таков характер его записей в "книге", "белой книге", которой он поверял свое горе; отрывки из нее попадали в дневник, который он вел для Маши, в письма к ней. "Моя книга про меня знает, и вот что я написал в своей книге", - и он цитует в дневнике 14-го апреля запись из своей книги 11-го того же месяца: он решительно отказался от невозможного для него счастья и переменил свое чувство к Маше на "лучшее, бескорыстное, братское", сберегая спокойствие семьи и решившись "твердо покориться судьбе, или лучше, своей должности". Надо и Машу приучить не любить его "как прежде", а любить как родного, брата или отца, вырвав из своего счастия "все собственное, основанное на одном эгоизме, все, что прежде было общего (несовместного с нашим обещанием)". В чем же будет состоять счастие Маши? Жуковский отвечает на свой вопрос: в ее спокойствии, в согласии с матерью и семьею, в уверенности, что и он счастлив настоящим, работой, дружбой, одобрением сердца; наконец в "свободе сердца" и, "если так быть должно, еще и в замужестве по сердцу, то есть, чтобы с другим иметь то, что надеялась со мною". И в этом он желает быть - участником. "1а минута, в которую, для этой цели, я решился пожертвовать собою, была восхитительна, но это чувство восхищения часто пропадает, и я прихожу в уныние. Что нужды! Не должно терять бодрости!"

   Афоризм Теона толкуется теперь так: "Самая трудность, самое страдание есть средство к прекрасному"*.

   ______________________

   * Тот же отрывок записи 11 апреля цитует Жуковский и в письме к Маше 25 декабря 1815 года, но под 12-м апреля.

   ______________________

   Здесь примыкает апрельский дневник Жуковского, назначенный для Маши*. В заголовке четверостишие:

  

   Und trennen uns gleich Mcer und Land.

   Vercinigt uns doch Freundscliaftsband.

   Und fester knilpfl nach kurzer Zeit

   Es einst die Ewigkeit.

  

   (Если и разлучат нас морс и земля, нас вес же соединят узы дружбы, и однажды, же скоро, их еще крепче завяжет вечность. - нем.)

   ______________________

   * Из тетрадок дневников, принадлежащих А.Ф. Онегину.

   ______________________

   Под четверостишием: "Дерпт, апреля 14-го", под ним нарисован столб с прикрепленным с боку фонарем, от которого идут лучи.

   "Милый друг, поняла ли ты то чувство, которое меня решило к тебе написать: позволь мне от тебя отказаться и самому найти человека, который бы мог сделать тебя счастливою!" Три письма 14, 15 и 16 апреля лихорадочно следуют друг за другом все на ту же болевую тему. Оказывается, Маша многого не поняла. Жуковский героически решился не только перевоспитать свое чувство в братское, по перевоспитать в этом смысле и Машу. Задача трудная, требовавшая взаимной поддержки, а их разделяли, не позволяли ходить вместе в церковь, и Жуковский считает "хорошим знаком", что горшок цветов, принесенный им Маше, не был принят в дурную сторону. Каждый думал свою думу про себя, и они стеснялись в присутствии друг друга: она уходила, чтобы давать ему "грустные минуты с маменькой", он старался представляться спокойно равнодушным, и ей казалось, что он "все забыл", что она ему "в тягость". Тут вмешался Воейков. Мы знаем, что Жуковский решился на крайний подвиг самоотречения, готов устроить счастье Маши - с другим, без насилия с чьей бы то ни было стороны. Об этом он написал что-то в альбом Воейкова, а тот ответил ему стихами в его альбом - на тему "что надобно исправиться, решиться на перемену образа чувствовать". В присутствии Екатерины Афанасьевны Жуковский побранил Воейкова за эти стихи, в которых он хвалился своею к нему дружбою, гладящей "против шерсти", лишь бы сказать правду. Когда же говорил он ему такую правду? А третьего дня, отвечал Воейков, - как раз "тот день, в который я написал ему в альбоме. Черта негодная!" И Жуковский напоминает Маше, как Воейков ее "так нежно утешал, говоря, что я не хочу тебя любить, а хочу только поскорее выдать замуж - и ты даже считала нужным, в угождение мне, кинуться первому на шею!" Вся душа готова была у него вспыхнуть при воспоминании о Красовском. "Я никогда не говорил Воейкову, что ты мне говорила о Красовском - он солгал, он поступал с тобою, как полицеймейстер с колодником".

   Надо ехать, все кругом ведет к тому, чтобы ослабить наши чистые намерения, "как же за себя ручаться? После такого решительного обещания изменить себе не будет ли ужасным несчастием, которое отравит всякую минуту жизни! Один дурной шаг - и прости спокойствие! Излишней на себя надежды иметь не должно и в хороших обстоятельствах... Прежде мы иное себе позволяли, потому что не давали слова переменить свои чувства, а теперь, обещав это, и в самом сердце должны согласоваться с обещанным".

   Письмо кончается просьбой все это переписать в "прежнюю голубую книжку", "то есть страница твоя, страница моя. Себе не так верю, как тебе. А то, что скажешь мне, то будет свято: я буду тогда тверд и все исполню... Вот тебе и тетрадка, в которую переписать. - Назначить правила обхождения с каждым, особенно, с маменькой, Воейковым, тобою - и собою".

   Маша откликнулась. "Милая моя волшебница! Прочитав то, что ты мне написала, я стал весел, бодр, горя и следа нет, - писал он в дневнике 28-го апреля*. - Между тем мы с тобою расстаемся! Что будет вперед, неизвестно, но нам теперь до будетдела нет: настоящее и прошедшее - вот наше. А оно у нас есть и, право, самое богатое". Как прежде Маша, так он теперь готов пожалеть о тех, которые им вредят или вредили они несчастнее их. "Я говорю те; нет, это несправедливо: тот". Письмо Маши помирило его с маменькой. "Я опять чувствую к ней нежную благодарность - она за тебя заступилась. Мой отъезд свяжет это крепкими узлами, и она будет самым усердным твоим защитником... Прочитав твое письмо, я сошел вниз и от души пожал ей руку: она несчастна"! Теперь Маше легко быть с ней искренней: удалившись, он сам станет дороже Екатерине Афанасьевне, и она отдаст им должную справедливость. "Мысль, что она тебя защищает, дает мне большое спокойствие, привязывает меня к ней, и в эти два остальные дня, которые пробуду я с вами, мне будет легко ее любить". "Наше прекрасное для нас теперь в разлуке, - утешает он Машу, - она нам все возвратит, и спокойствие, и свободу чувства, желание прекрасного, энтузиазм, доверенность друг к другу и к себе самим; вместе нам не дадут воспользоваться нашим средством к прекрасному, оторвут руки, если мы их к нему протянем".

   ______________________

   * Между письмами к Маше 16 и 28 апреля хронологически помещается выдержка из белой книги под 22-м апреля, включенная в письмо к Маше от 25 декабря: "не должно оставаться в Дерите" и т.д. Жуковский говорит о своем обещании "помочь выдать Машу замуж", только боится стать рабо.м своего обещания: его советы и противоречия будут перетолкованы, не сдержат слова, его же обвинят.

   ______________________

   Жуковский вспомнил, как в дневнике 28-го июня 1814 года* он определял "удовольствие воспоминания", и привязывает к нему то, что мы могли бы назвать, вместе с ним, "философией фонаря". Он записал ее где-нибудь в своей "белой книге", вносит ее теперь в письмо к Маше, два дня спустя (30-го апреля) в альбом Воейковой; и позже он воспользуется, в целях поучения, тем же текстом.

   ______________________

   * Сл. выше стр. 145.

   ______________________

   "Я когда-то написал: счастие не состоит из удовольствий простых, следующих просто одно за другим, по из удовольствий с воспоминанием. Эти удовольствия сравнил я с фонарями, зажженными на улице ночью - между ними есть пустые промежутки, но эти промежутки освещены, и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Гак и счастие тоже. Удовольствие - фонарь, зажженный на дороге жизни, воспоминание свет, а счастие - ряд этих прекрасных воспоминаний, которые все сливаются в одно общее, тихое, ясное чувство, и которые всю жизнь озаряют. Чем чаще фонари, тем светлее дорога. Я сказал: надежда лишнее! Лучше сказать: надежда пустое, вредное слово. Это слово имеет прелесть для одной неопытности, для которой эта прелесть заключена в непонимании этого слова. Что такое надежда? Ожидание чего-то в будущем, всегда неясное, часто беспокойное. Часто и всякое такое ожидание более вредно, нежели полезно: оно всегда уничтожает настоящее: если весело, то делает к настоящему по крайней мере равнодушным, если печально, то его отравляет. Позабудем о будущем, чтобы жить, как должно. Милый друг, пользуйся настоящею минутою, ибо она только есть средство, и самое верное, к прекрасному. Зажги свойфонарь, не заботясь ни мало об тех, которые удастся зажечь после. В свое время ты оглянешься, и за тобою будет прекрасная, светлая дорога; между настоящею минутою и неизвестным пределом жизни поместим не надежду, а Провидение. Переходя от одной хорошей минуты к другой, нечувствительно дойдем до этого предела, за которым верное, прекрасное будущее. Об этом будущем можно думать без сомнения - оно не мешает жизни, но здешнее будущее есть настоящий враг всего прекрасного. Что в нем? Приходит ли оно когда-нибудь таким, каким мы его себе воображаем? На что же ему верить и об нем заботиться? А прошедшее пускай идет с нами рядом. - II ne faut pas s'avancer dans la vie en detoumant la tete, mais il ne faut pas du tout attacher ses yeux sur un lointain incertain! Tout cela empeche de voir autour de soi (He следует идти по жизни, отвернувшись, но не нужно и приковывать свой взгляд к неясной дали! Все это мешает видеть вокруг себя. - фр.). Надобно иметь в прошедшем верного, доброго товарища настоящему. Для сердца прошедшее вечно... Поверь, что мне всегда будет хорошо в Петербурге, в Долбине, в тюрьме - только не здесь". Петербургской жизни бояться нечего - там настоящие мои друзья, есть люди, имеющие обо мне хорошее мнение, надо только поддержать его. "Я не буду искать многого, следовательно и трудного писания не будет. А Тургенев? Нет, не бойся ничего. Я буду работать с энтузиазмом... Где бы я ни был, у меня будет хорошее настоящее... Хорошее - не значит счастливое, значит более - доброе. То же и для тебя!.. Одно только условие: не дай собой пожертвовать!"

   "Видишь ли, мы можем доказать друг другу, как геометрическую задачу, что для нас разлуки нет!.. Разлука - условие соединения! Одинакая здешняя жизнь - приготовление к одинакой вечности! Ничто не пропало! Все лучшее наше! Где бы я ни был, везде свет Божий, везде настоящее наше и может быть прекрасно. Можно даже иногда подумать, что и то будущее началось для нас здесь: разница между той и здешней жизнию только в том, что здесь могут быть горы и леса между нами, а там нет этого непроницаемого пространства. Все остальное для нас и здесь то же, как и там! Что же унывать! Жизнь прекрасна! Прости!"

   В Петербурге он попал в "кипящий свет"; много старых и новых знакомств, много для него на свете "прекрасного и без всякой надежды", пишет он Киреевской (12 мая 1815 г.), которой рассказывает в другом письме (24 мая)* об обстоятельствах, принудивших его покинуть Дерпт. В Петербурге "имеют обо мне, как бы сказать, большое мнение"; он представился Императрице и великим князьям, но о будущем старается не думать. "Для меня в жизни есть только прошедшее и одна настоящая минута, которою пользоваться для добра, если можно - зажигать свой фонарь, не заботясь о тех, которые удастся зажечь после". Его тянет на родину, в семью, в Долбино.

   ______________________

   * Сл. выше стр. 161.

   ______________________

   Вероятно в Дерпте и в эту пору Петербургской жизни Жуковский принялся было за перевод Draseke, Glaube. Liebe. Hoffnung (Вера, Любовь, Надежда. - нем.) (Liineburg, 1814). Это для него характерно; перевод начат на бумаге, приплетенной к брошюре. На лицевой стороне книжки четверостишие (Начало: "Мой друг бесценный, будь спокойна"), подписанное: мая 12, 1815 г.; зачерчен - силуэт Маши*.

   ______________________

   * Книга эта находится в собрании А.Ф. Онегина вместе с другими, принадлежавшими Жуковскому, который оставил в них свои заметки, следы впечатлений, нередко имеющих биографическое значение. Укажу на экземпляр "Новой Элоизы", к которой Жуковский отнесется отрицательно (ел. письмо к И.И. Козлову 27 января / 8 февраля 1833 г.), на La Russie ei les Russes H. Тургенева, на Hume. Essai philosophique с поправками по английскому тексту. - Другой экземпляр книги Дрезеке перешел от П.И. Полетики в библиотеку графа В.П. Завадовского и позже к В.В. Голубцову; на внутренней стороне доски переплета этой книги наклеены два листка бумаги, один над другим; на верхнем написано: "Очарованному Челноку от двух Светлан, Арзамасской и настоящей 1823 г., 18 декабря. С.-Петербург". Очарованный челнок было арзамасское прозвище Полетики. Светлана - Жуковского, настоящая Светлана - Воейкова. На нижнем листке рукою Жуковского написано: "Вот тебе вера, надежда и любовь, прими их из рук Светланы, и пускай они сопугствуют повсюду Очарованному Челноку". Сл. Русская Старина 1883 г., сентябрь, стр. 626.

   ______________________

   26 июня 1815 г. у Воейкова родилась дочь; этим днем помечено стихотворение Жуковского, посвященное его крестнице, Е.А. Воейковой, и он снова в Дерпте. "Я получил два твоих письмеца, милой друг, - пишет он 19 июля 1815 г. Тургеневу. - Коротко, да прекрасно. Мне кажется, что ты все сказал мне (что мог сказать) в этих двух словах. Ей (Маше) и тебе скажу одно:

  

   How dear the dream: in darkest hours of ill

   Could all be changed, to find thee faithfull still.

  

   (Какой дорогой сон: в мрачнейшие часы болезни все могли измениться, а ты оказался по-прежнему верным. - англ.)

  

   Но это вовсе не dream, не сон, толкует Жуковский, применяя стихи к верной дружбе Тургенева; о своих личных делах он пока не пишет: какой-то туман висит у него на уме и на сердце. В приписке к письму Уварова от 29-го июля Тургенев вызывал Жуковского в Петербург, чтобы исполнить желание Императрицы, "но если жертва, которую ты должен принести нетерпению Государыни, дорого тебе будет стоить, то не приноси этой жертвы; лови день там, где твое солнце"*. "Что ты говоришь мне о жертве и о моем солнце? - отвечает ему Жуковский (1 или 2 августа). - Разве я поехал сюда с тем, чтобы греться подле моего ясного солнца? Нет, брат, оно яснее для меня, когда я от него далее. Тогда оно одно только для меня видно, и ничто противное не темнит его милой ясности. Здесь я не должен глядеть на него свободными глазами; здесь душа, мысли и чувства сжаты. Уехать отсюда не будет для меня жертвою; напротив, здесь остаться было бы жертвою, жертвою всего, что мне дорого, лучших своих чувств. Не говорю уже о надеждах, их нет, да они и не нужны".

   ______________________