Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

дневник не сохранился, и всего одна запись 14 апреля 1799 года.

   Может быть, уже в 1798 году начаты Новалисом его "Гимны к Ночи", последняя обработка которых относится, судя по его письму к Шлегелям в январе 1800г., к концу предыдущего: восторженные гимны к любви и смерти и юнговской "ночи", в которых отложились патологические настроения и видения "дневника". Мы узнаем те же образы: поэт стоит у могилы, в которой похоронил свою жизнь (die Gestalt meines Lebens), одинокий, подавленный, бессильный. Он ищет прмощи, озирается, когда "из голубой дали, с высот моего былого блаженства, забрежжило; в один миг порвались узы рождения и света, исчезла земная краса (Henlichkeit), а с нею и моя печаль. Печаль растворилась в новом, несказанном свете: это ты сошло на меня, вдохновение ночи, сон неба! Вся окрестность тихо поднялась, и над ней парил мой, освободившийся, новорожденный дух. Могильный холм обратился в облако пыли, и сквозь облако я увидел просветленные черты моей милой. В ее очах покоилась вечность, я схватил ее руки, и слезы стали мне сияющей, нерушимой связью. Тысячелетия проходили в даль, точно грезы, я же проливал на ее груди блаженные слезы навстречу новой жизни. Это был первый в ней сон; он миновал, но отблеск остался: вечная, незыблемая вера в ночное небо и его солнце - мою милую".

   Между тем как любовь к Софии идеализовалась в Hymnen an die Nacht, Новалис был уже влюблен и помолвлен, со второй половины 1798 года, с Юлией Шарпантье. Она приняла участие в его сердечном горе, ее болезнь расшевелила его чувствительность; по отзывам современников, она была красивая девушка, нежное создание, с грустным выражением лица. Поэт пошел навстречу новому счастью, несостоявшемуся за его смертью (25 марта 1801 г.), но записал в дневнике 15 апреля 1800 года: "Тихая грусть (Wehmut) характеризует настоящую любовь - элемент стремления (Sehnsucht) и соединения. На свете много цветов незнакомого происхождения, в нашем климате они не произрастают, они вестники, глашатаи лучшего существования. К этим цветам относится особенно религия и любовь". - В "фрагментах" Новалиса читаем следующий: "у меня к Софии (Sophie) религия, не любовь. Абсолютная любовь, независимая от сердца, основанная на вере - религия".

   Друзей поэта, знавших интимную подкладку его Hymnen an die Nacht, его новое увлечение не удивило: София по-прежнему владела его сердцем в лице Юлии, Юлия была ее возрождением.

   В неконченном романе Новалиса (Heinrich von Ofterdingen), развязку которого мы знаем из сообщений его приятеля Тика, автор пересказал отчасти историю своего сердца. Генрих фон Офтердинген влюбился в дочь Клингсора, Матильду. "Нас не разлучит даже смерть! - говорит он ей. - Не разлучит, Генрих! Где будешь ты, там и я. - Да, Матильда, я вечно буду с тобою. - И не знаю, что такое вечность, но мне кажется, что чувства, которые я испытываю, когда думаю о тебе, это и есть вечность! - Да, Матильда, мы вечны, потому что любим друг друга". Матильда утонула, Генрих неутешен, но она предстала ему в видении, слышится ее голос: Не печалься, я с тобою; ты еще пробудешь некоторое время на земле, но одна девушка будет утешением тебе, пока ты не умрешь и не приобщишься к нашему блаженству. Печаль утраты миновалась вместе с чувством одиночества и душевной пустоты, осталось тихое, глубокое чаяние, томление; "будущее и прошедшее сошлись в нем, вступив в тесный союз; он был вне настоящего, и свет стал ему милее с тех пор, как он ощутил себя в нем странником на короткий срок, осужденным бродить по его пространным, разноцветным палатам". - "Я знаю, ты Матильда, ты цель моих желаний, - поет Генрих, - не дожидаясь дерзкого вопроса, ты мне откроешь, когда я предстану перед тобой. Я готов еще раз на тысячу ладов прославить чудеса земли, пока ты не придешь обнять меня". Девушка, о которой говорит Матильда, действительно является; ей имя Суапе, она посылает Генриха в какой-то таинственный монастырь, где монахи - "служители священного пламени в юных сердцах", где Генрих ведет беседы о магии и смерти, участнице жизни, открывающей ее смысл. А затем он на тысячу ладов испытывает чудеса земли: впечатления Италии и Греции, востока и Германии пережиты им снова, после чего он возвращается к себе, или в себя, "на родину своей души", в сознании того, что ожидаемое исполнилось, в чаянии внутреннего "преображения". Мир фантазии сливаются с действительностью, прошедшее с настоящим. Генрих снова с Матильдой, но Суапе - та же Матильда; все предыдущее было смертью, последним сновиденьем - и пробужденьем.

   Так спасало "воображение сердца" объективное единство своей любви; воображение романтика, философа и мистика, сумевшего соединить воззрения Фихте, Hemsterhuis'a и John'a Brown'a с измышлениями Якова Беме; жившего фантазией в мире чудесных соответствий жизни и смерти, сказки и действительности, прошедшего и настоящего, мировых и психических процессов. В этой фантастике была известная система, определявшая цельность поэтических замыслов; "сердцу прошедшее вечно" также подсказано "сердечным воображением", но это сентиментальный афоризм, уныло повторяющийся, нигде не сгустившийся в определенный образ, успокоивающий сознанием, что те "светлые минуты, в которые мы жили сердцем, созданным для прекрасного, высокого и доброго", были минутами "божественного откровения"*.

   ______________________

   * Из первой записи в альбоме Самойловой.

   ______________________

   В 1843 г. Жуковский поднес великой княгине Александре Николаевне свой пересказ "Наля и Дамаянти" с посвящением. Ему был сон, ряд сбывшихся снов. Дерпт, где он впервые увидел прусскую принцессу при торжественном ее приезде, обратился в цветущую долину Кашмира; "был вечер тих", змеею бесконечной вился в долину блестящий ход, и звуки торжественного марша наполняли душу поэта "сладкой грустью"; в паланкине сидела царевна молодая, невеста севера. Затем другое сновиденье: поэт в "царевом доме", и кажется ему, что годы пролетели над ним мгновенно, оставив "воспоминание каких-то светлых времен, чего-то чудесного, какой-то волшебной жизни". Новая греза переносит его в его недавнее спокойное счастье, в уютный домик на берегу Рейна, к "молодой хозяйке", подруге, данной Богом на освящение его сердца. Настоящее перебивается воспоминанием, словами знакомой эпитафии:

  

   Я чувствую глубоко тот покой,

   Которого так жадно здесь мы ищем,

   Не находя нигде; я слышу голос.

   Земные все смиряющий тревоги:

   Да не смущается твоя душа,

   Он говорит мне, веруй в Бога, веруй

   В меня. Мне было суждено своею

   Рукой на двух родных земной судьбиной

   Разрозненных могилах тс слова

   Спасителя святые написать;

   И вот теперь, на вечере моем

   Рука жены и дочери рука

   Еще на легкой жизненной странице

   Их пишут для меня, дабы потом

   На гробовой гостеприимный камень

   Перенести в успокоенье скорби,

   В воспоминание земного счастья,

   В вознаграждение любви земныя

   И жизни вечныя на упованье.

   Затем фантазия снова вступает в свои права

   друг минувших лет,

   Поэзия ко мне порой приходит,

   Рассказами досуг мой веселит.

   И жив в моей душе тот светлый образ,

   Который так ее очаровал

   Во время оно...

   Созданьем

   Мечты, какой-то областью воздушной

   Лежит вдали минувшее мое;

   И мнится мне, что благодатный образ,

   Мной встреченный на жизненном пути,

   По-прежнему оттуда мне сияет.

   Но он уж не один, их два: и прежний

   В короне, а другой в венке живом

   Из белых роз, и с прежним сходен он,

   Как расцветающий с расцветшим цветом,

   И на меня он светлый взор склоняет

   С такою же приветною улыбкой,

   Как тот, когда его во сне я встретил.

   И имя им одно. И ныне я

   Тем милым именем последний цвет,

   Поэзией мне данный, знаменую

   В воспоминание всего, что было

   Сокровищем тех светлых жизни лет,

   И что теперь так сладостно чарует

   Покой моей обвсчсрсвшсй жизни.

  

   Зейдлиц толковал последнее сновидение так, будто "поэтизируя свою настоящую жизнь, желая быть счастливым, Жуковский стремится уподобить образ жены с образом идеала своей юности и зрелых лет - Маши"*. Это действительно напомнило бы нам мистику Новалиса; но здесь произошло другое, более внешнее сближение: сияют два образа; у Жуковского родилась дочь Александра (30 октября 1842 г.), "расцветающий цветок"; поэма посвящена великой княгине Александре Николаевне, она "в короне"; "имя им одно".

   ______________________

   * L. с. стр. 189.

   ______________________

   "Сердечное воображение" не знает пределов. Когда Новалис изменил своим республиканским убеждениям, он воспел не только монархию, но и Берлинский двор, так же искренне все идеализуя и всюду открывая старые и новые соответствия: любовь принцип брака - и государства, государство - брак; либо монарх - солнце, как солнце создает вокруг себя световую атмосферу, так вокруг монарха естественно образуется блестящая, поэтически настроенная среда - не искусственный, а непринужденный, разумный этикет.

  

   Друзья любили Жуковского, несмотря на порой существенное разногласие воззрений и убеждений. "Для дружбы все, что в мире есть", пел "Певец во стане русских воинов", и дружба берегла его и тянула к нему издали.

   "С Жуковским я на хорошей ноге, - писал Гнедичу Батюшков в феврале 1810 года, - он меня любит и стоит того, чтоб я его любил"*; "дружба твоя для меня сокровище", - уверяет он пять лет спустя его самого**. "Здравствуй, Светлана, - пишет ему из Лондона Блудов 19 марта 1819 г. в полночь, - мне захотелось, захотелось так сильно сказать тебе ... что-нибудь, например, что я тебя люблю и обнимаю, как люблю, то есть, от всего сердца". Он благодарит его за письмо, за "голос с родины", который освежил его "в моральном и физическом смысле". Он привык жить сердцем, а здесь вянет, потерял здоровье и бодрость и доверенность к себе; его поддерживает сознание, что он друг Карамзина, Жуковского, Тургенева, Батюшкова и т.д., одним словом - Арзамасец. Он назвал своего мальчика Вадимом, это мой "род завещания моим детям о сей вечной, незабвенной дружбе" (1819 г. 30 августа)***. - Еще характернее письмо 1822 г. 18 июня из Петербурга: "ты спрашиваешь меня о моих чувствах к тебе и хочешь, чтоб я сказал о них искренно, хочешь заплатить мне такой же доверенностью... Приведи себе на память, если можешь, несколько дней моего журнала, который я читал тебе здесь****, и позволь мне выписать из него несколько строк; увидишь, для чего. "Не буду писать и говорить о своих горестях ни с кем и никогда или почти никогда. Это в моем характере; только странно, что я всегда очень много говорю о них Жуковскому тогда, когда он за тысячу верст отсюда. Подумают, что я пишу к нему; нимало! Но собираюсь писать. Ночью, когда сердце у меня терзается, я всегда в своих слезах, в отчаянии, жалуюсь на все Жуковскому. Но он не слышит меня и, вероятно, и проч.". Ты знаешь сам, что сильнейшие знаки чувства видны в мыслях, а не в делах, и для того я позволил себе вспомнить о своем журнале. В наши лета, особливо, когда имеешь страсти, можно часто делами противоречить чувствам... Мои чувства к тебе не переменились и не могли перемениться... Надеюсь, что ты любишь меня столько же, сколько я тебя. Но если увижу, что ошибаюсь (чего однако же я не думаю), то признаюсь, что это огорчит меня, однако же не отнимет надежды: дружба не есть любовь, она родится от благодарности, то есть от благодарности за чувства". Он сообщает Жуковскому вести о друзьях (Кайсаровых, Мерзлякове), обещает побудить А. Тургенева написать ему, и Тургенев приписывает, говорит о своей искренней, душевной любви. "Право, брат, мы ни о чем с таким удовольствием не говорим с Блудовым, как о тебе, и ты, как невидимый гений, соединяешь руки и сердца наши. Знаешь ли, что я теперь начал тебя более прежнего любить от того, что чем более я живу, чем обширнее становится мое знакомство, тем, напротив, сердце мое стесняется, ибо везде, везде нахожу une disette d'hommes, Ah! cachons nous, passons etc. (нехватку людей, Ах! укроемся, уйдем - фр.)"*****.

   ______________________

   * Батюшков, соч. т. III, стр. 76; ел. ib. 81, 120.

   ** L. с. стр. 344; ел. 319 (к Гнедичу).

   *** Русский Архив 1902 г. N 6, стр. 335 след., 337

   **** Стало быть, до 1818.года, когда Блудов послан был в Лондон, либо в 1820 г., когда он вернулся.

   ***** lb., стр. 388 след.

   ______________________

   В 1828 году (29 июля) Перовский писал Жуковскому из лагеря под Варной: "люблю тебя более, чем сказать могу, но не более, чем ты знаешь"*. Несколько месяцев спустя: "люблю тебя до смерти; а несколько дней тому назад видел я, что люблю тебя и при смерти, и доказал бы тебе это, если б умер: находившиеся при мне душеприказчики получили уже приказание после смерти вынуть мое сердце, порядочно высушить, завернуть и доставить тебе; это не шутя говорю тебе" (24 сентября)**.

   ______________________

   * Русская Старина 1903 г. июль, стр. 126.

   ** lb., стр. 128.

   ______________________

   Дружба, основанная на сердце и - привычке, на общности гуманного миросозерцания и честного служения литературе, не предполагала согласия общественного настроения и даже литературных вкусов. В кн. Вяземском, любимце Дмитриева и реалисте, всегда била французская классическая жилка, несмотря на его увлечения Байроном и симпатии к новым течениям поэзии. Он был рожден памфлетистом, говорили о нем Пушкин и Мицкевич; "буян, боец кулачный, Елисей", говорил он о себе; "мне нужно, чтобы кровь у меня кипела"*, - и в молодости его письма кипели вольнолюбивыми мечтами. С другой стороны А.И. Тургенев, ближе всех стоявший к сердечной, не умственной жизни Жуковского, такой же сентименталист и филантроп, как он, но превосходивший его серьезностью своих научных интересов и широтой либерально-общественных взглядов. Геттингенская школа дала ему критическое чутье, не определив материала для критики: как в Геттингене, предоставленный самому себе, он разбрасывался на лекции по истории, химии, ботанике, так и позже он останется полигистором, прислушивавшимся, во время своего долгого скитальчества по Европе, ко всем умственным и культурным движениям запада. Пиетизм, привитый домашним воспитанием, объясняет его любовь к религиозным вопросам, находившую исход в его деятельности по департаменту духовных дел иностранных исповеданий и Библейскому Обществу. В 1815 году он составляет указ об удалении из Петербурга иезуитов, в 1817 г. собирает у себя протестантских и реформатских пасторов, чтобы потолковать с ними о соглашении вероисповеданий**. И здесь он какой-то эклектик: ищет религии любви на полупути между Вольтером и Кутузовым***; это не путь Жуковского. Искатель синтеза на почве сентиментализма и полигисторства, Тургенев не выяснил себя своим друзьям. В 1817 г. Пушкин набросал его молодой, несколько ветреный силуэт; долгое время спустя после его смерти кн. Вяземский назовет его космополитом, эклектической натурой****, Жуковский, помянувший его кончину задушевным словом, будет говорить о неопределенности его мнений - и неуловимой физиономии, Плетнев об "избытке в желаньях к совершенству", губящем его осуществление*****.

   ______________________

   * К Жуковскому 13 декабря 1823 г., Русск. Арх. 1900 г. N 2, стр. 192.

   **А. Тургенев записал в (дрезденском) дневнике 1826 г. под 31 октября: "слушал проповедь Аммона "о несогласии исповеданий и укоризнах, делаемых другими исповеданиями протестантам"". Аммон хвалил своих, Тургенев ожидал бы слова любви. Это напомнило ему "вечер в 1817 году, когда я сближал пасторов протестантских и реформатских и поэт Пушкин угощал их у меня пуншем и ужином, а под конец и бичевал веселым умом своим вином разогретого пастора". В том же году написано послание Пушкина "А.И. Тургеневу", ел. Соч. Пушкина, издание Имп. Акад. Наук, I, изд. 2-е, стр. 270-271.

   *** Сл. выше стр. 86. Под Кутузовым эпиграммы Андрея Тургенева разумеется П. И. Кутузов, куратор Московского Университета и его "письмо к министру народного просвещения графу А.К. Разумовскому о сочинениях Карамзина, исполненных "вольнодумческого и якобинического яда", ибо он проповедует "безбожиеи безначалие", и его следует показать Государю "во всей его гнусной наготе, яко врага Божия и яко орудие тьмы". Сл. Чтения в Общ. Ист. и древн. российских 1858 г., кн. И, Смесь, стр. 185-6.

   **** Соч. князя Вяземского, т. VIII, стр. 273 след.

   ***** К Жуковскому 25 декабря 1845 г. / 6 января 1846 г. Для противовеса сл. отзыв барона М.А. Корфа, Русская Старина 1899 г., декабрь, стр. 519.

   ______________________

   И все они тянули к уловимому, в своей прозрачности, сердцу Жуковского: кн. Вяземский и Тургенев, такой рыцарь чести, как Перовский, и Блудов.

   Это не исключало критики. Любили чистую мечтательность приятеля, его меланхолию, его "душу", издавна подтрунивали над его пристрастием к мертвецам, привидениям и чертям*, говорили о какой-то "христианской выспренности"**, но боялись излишеств его сердечного воображения и скоро, отгадали ограниченность его психического настроения, которую впоследствии Полевой назвал однообразием мысли***, Белинский "односторонностью", ибо Жуковский "заключен в себе"****. Надо обеспечить Жуковского назло ему, писал кн. Вяземский А. Тургеневу: "такой человек, как он, не должен быть рабом обстоятельств. Слава царя, отечества и века требуют, чтоб он был независим. Пускай слетает он ни землютолько для свидания с друзьями своими, а не для мелких и недостойных его занятий" (1815 г. 22 марта). Он добродушно иронизирует над его девственностью(1818 г. 27 октября), платонической дружбой(1819 г. 23 мая), над его страстью всюду отыскать "немца или душу по себе" (1820 г. 8 декабря).

   ______________________

   * Сл. письмо Батюшкова, июнь 1812 г. Соч. Батюшкова III, стр. 187, и I, стр. 132.

   ** Князь Вяземский Ал. Тургеневу 18 апреля 1819 г.

   *** Очерки, I, стр. 123.

   **** Литературные мечтания. Соч. Белинского, под редакциею С.А. Венгерова, т. I, стр. 352.

   ______________________

   Далее тон становится серьезнее: "пора бросать истощенное и искони неблагодарное поле библейское", читаем в другом письме; "один Жуковский [...] берет он из религии не краски, а чувство, чувство страдания, которое так приятно отзывается в сердцах страдальцев земных" (А. Тургеневу 1819 г. 17 марта). Князь Вяземский наслаждается его Аббадонной: главный недостаток Жуковского - "однообразие выкроек, форм, оборотов, а главное достоинство - выкапывать сокровеннейшие пружины сердца и двигать их. C'est le poete clc la passion, т.е. страдания. Он бренчит на распятии: лавровый венец его - венец терновый, и читателя своего не привязывает он к себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в души, Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекраснейшая струна его [...] князь. Вяземский Ал. Тургеневу 1 мая 1819 г.).

   Критика растет: "Жуковский Шиллером и Гете отучит нас от приторной пищи однообразного французского стола, но своими будошниками* и тому подобными может надолго удалить то время, в которое желудки наши смогут варить смелую, и резкую пищу немцев"**. Тургенев в восторге от "Цвета завета", "нам, немцам, весь мистицизм чувствительности понятен"***, для Вяземского Жуковский "слишком уже мистицизмует, то есть, слишком часто обманываться не надобно: под этим туманом не таится свет мысли. Хорошо временем затеряться в этой глуши беспредельной, но засесть в ней и на чистую равнину не выходить напоказ - подозрительно. Он так наладил одну песню, что я, который обожаю мистицизм поэзии, начинаю уже уставать. Стихи хороши, много счастливых выражений, но все один склад: везде выглядывает ухо и звезда Лабзина****. Поэт должен выливать свою душу в разнообразных сосудах. Жуковский более других должен остерегаться от однообразия: он страх как легко привыкает. Было время, что он напал на мысль о смерти и всякое стихотворение свои кончал похоронами. Предчувствие смерти поражает, когда вырывается, но если мы видим, что человек каждый день ожидает смерти, а все-таки здравствует, то предчувствие его, наконец, смешит нас". И кн. Вяземский рассказывает, как собирался умирать изувеченный на войне Евдоким Давыдов: "Ну, братец, и думаешь о смерти; ну и думаешь, что умрешь вечером; ну, братец, и велишь себе подать чаю; ну, братец, и пьешь чай и думаешь, что умрешь; ну, не умираешь, братец; велишь себе подать ужинать, братец; ну, и ужинаешь и думаешь, что умрешь; ну, и отужинаешь, братец, а не умираешь; опять ляжешь, ну, братец, и заснешь и думаешь, что умрешь, братец; утром проснешься, братец; ну, не умер еще; ну, братец, опять велишь подать себе чаю, братец" (1819 г. 5 сентября).

   ______________________

   * В.И. Сайтов предполагает, что эта аллюзия стоит, быть может, в связи с "Двенадцатью спящими бутошниками", пародией на "Двенадцать спящих дев" Жуковского. Автором пародии, явившейся в 1832 году, был Проташинский. Сл. Остафьевский Архив кн. Вяземских I. стр. 616, прим. к стр. 274.

   ** 1819 г. 24 июля, князь Вяземский Тургеневу.

   *** Князю Вяземскому 30 июля 1819 г. И.И. Дмитриев нашел балладу Жуковского "с цветочком длинноватою" (письмо 10 августа 1819 г.). "Дмитриеву не может этот род поэзии нравиться. Эти цветы пересажены не в его цветущее время. Душа его завяла прежде, и душистые ароматы германо-британской поэзии нравились иногда только его взору, а не обонянию. Он искал в этих цветах одних красок и форм, а для запаху их потерял он уже необходимую свежесть чувства" (Ал. Тургенев князю Вяземскому 19 августа 1819 г.).

   **** Известного пиетиста и мистика, издателя Сионского Вестника. "Звезда" намекает, быть может, на его стремление "к надзвездным областям". В 1816 г. он полупил Владимира 2-й степени "за издание на отечественном языке священных книг".

   ______________________

   Сам Жуковский подавал повод к такой критике своего мистицизма и "чертовщины". Когда-то все это отвечало его меланхолическому настроению, но затем стало его стилем, эстетической игрой, которой он тешился и в которой набил руку. Еще в 1814 году он писал Тургеневу про свою "балладу-приемыш" ("Старушка"): "уж то-то черти, то-то гробы!.. Не думай, чтобы я на одних только чертях хотел ехать в потомство. Нет! я знаю, что они собьют на дороге, а, признаюсь, хочу, чтобы они меня конвоировали" (20 октября 1814 г.). В послании к Воейкову (21 декабря 1814 года: "О, Воейков, видно, нам") он сам считает себя достойным адских мук

  

   За ведьм, за привиденья,

   За чертей, за мертвецов.

  

   Во втором "подробном отчете о луне", представленном Государыне Императрице Марии Федоровне (1820 г.: "Хотя и много я стихами..."), кокетливо перечислены таинственные лунные эффекты Светланы, Певца, Адельстана, Варвика, Вадима, Сельского Кладбища, Эоловой Арфы, и Ал. Тургенев, только что жаловавшийся, что "Жуковский весь в грамматике"*, ждет, что Дмитриев порадует его своим "отзывом о бородинской ночи Павловского лунатика, который и сам порадовался воскресшему в нем гению"**; "Павловский лунатик", "припудренный Оссиан" - слышится в другом письме***. И сам Жуковский кается, благодаря А.Г. Хомутову за доставленную ему книгу:

   ______________________

   * К Дмитриеву 6 мая 1819 г.

   ** К нему же 23 июля 1820 г.

   *** Кн. Вяземский Ал. Тургеневу 15 августа 1819 г.; cл. письмо к тому же 9 февраля 1822 г. (придворный Оссиан).

   ______________________

  

   Сей мрачный том, сей чемодан,

   Набитый туго мертвецами,

   Предчувствиями, чудесами

   И всем, что так пугает нас.

   Люблю я страшное подчас.

  

   Он "чертописец" (письмо к Гнедичу 1821 г.), кн. Вяземский назвал его "гробовых дел мастером", Хомутова teaebreux enchanteur, "гробовым прелестником"; он не променяет эту кличку ни на какую другую славу (к Анне Григорьевне Хомутовой 1820), а в письме к Нарышкину, с просьбою устроить его поудобнее в Петергофе, предупреждает, что возьмет с собою семью крылатых снов,

  

   Товарищей мечты досужной,

   Волшебниц, леших и духов,

   Запас домашних привидений

   И своекоштных мертвецов.

   (Письмо к А. А. Нарышкину. 1820 г.)*.

  

   Гоголь готов жадным ухом ловить из уст Жуковского сладчайший нектар, "приуготовленный самими богами из тьмочисленного количества ведьм, чертей и всего любезного нашему сердцу" (к Жуковскому 10 сентября 1831 г.). - В 1841 году на обеде, данном Жуковскому, "разговор зашел за столом о привидениях, духах и явлениях, и очень кстати, перед их родоначальником, который пустил их столько по святой Руси в своих ужасно прелестных балладах". На этот раз Жуковский в письме к Погодину выразил опасение, что такой отзыв о нем, явившийся на страницах Москвитянина (1841 г. N 2, стр. 601), может быть принят за колкую насмешку**, - и если позже называл себя "поэтическим дядькой на Руси чертей и ведьм немецких и английских", то потому, что успел загладить свой грех, отворив русскому читателю двери заповедного классического Эдема (к Стурдзе 10 марта 1849 г.).

   ______________________

   * Следующее сопоставление может быть психологически интересно. В дневнике 1838 года под 3/15 июля описывается поездка в Грингольм: Жуковскому отвели на ночь горницу с окнами в глубоких амбразурах, с старинной кроватью; на стене портреты; между ними "две женщины в роде белой женщины"; "дверка, отворяющаяся в темный коридор и на ней портрет. Словом, все, что нужно для явления самого полновесного мерзавца"; "за ужином зрители, и между ними Белая женщина". - В письме к вел. кн. Марии Николаевне (Копенгаген 24 июня 1838 г.), часть которого напечатана была под заглавием: "Очерки Швеции", описывается ужин; зрители за стульями составляли живую, подвижную картину, над ними - другие неподвижные, безмолвные зрители, точно пришедшие с того света узнать, что делает поколение нашего века. "И что же вижу? Бледная фигура с оловянными глазами, которые тускло светились сквозь очки, надвинутые на длинный нос, смотрит на меня пристально. Я невольно вздрогнул. Фигура тронулась, прошла мимо зрителей так тихо и медленно, что, казалось, не шла, а веяла, и вдруг пропала. Кто была эта гостья - не знаю. Но мне пришло в голову, что это был образчик того явления, которое ожидало меня ночью". Жуковскому сказали, что именно его комнату особенно предпочитают привидения. Когда он вернулся к себе, было за полночь; он долго ходил, пока решился загасить свечу и лечь спать. "Что же? Я подхожу к своей постели!.. Но мне надобно оставить перо до следующего письма, в котором доскажу, что случилось со мной в замке Грингольм". На этой фразе намеренно кончается текст Очерков; видно, Как зародилось впечатление и как оно слагается сознательно-литературно в таинственно настраивающий рассказ.

   ** Сл. Барсуков, Жизнь и Труды М.П. Погодина VI, стр. 18 след.; Русский Архив 1899 г., октябрь, стр. 302 след.; Модзалевский, Письма Н.Д. Иванчина-Писарева к И. М. Снегиреву, Известия Отд. русск. яз. и словесности Имп. Ак. Наук VII, 4, стр. 118.

   ______________________

   Приятелей беспокоила не только односторонность балладника, но и влияние на него необычной придворной сферы, в которой он очутился. Он "страх как легко привыкает"; мы знаем от него самого, что он "очарован", нашел поэзию, свободу. Его полюбили в царской семье, и сам он к ней привязался, но он будет идеализировать все, не поддающееся идеализации, искать счастья, где его нет, приюта чувству, где на него не может быть отклика - и лениться между двумя мадригалами.

   Д.В. Давыдов боится, "чтобы из независимого философа" он "не поступил в рабы фортуны"*. "Жуковский, хотя еще и на месте (при дворе, в Москве), но редко посещает меня, - писал Ал. Тургеневу Дмитриев (18 марта 1818 г.). - Ревность друзей его почти достигла цели: кажется, поэт мало-помалу превращается в придворного; кажется, новость в знакомствах, в образе жизни, начинает прельщать его. Увидим, в чем найдет более выгоды, и между тем будем питаться "Овсяным киселем". Для меня и он по вкусу, но я лаком и люблю разнообразие"**. В этом смысле говорил он и Жуковскому и объясняется с ним в письме 30 декабря 1818 года: "я постоянно люблю вас и за ваш талант, и за ваше непорочное сердце, оттого и говаривал вам иногда не по вас в бытность вашу в Москве. Зная меру ваших способностей и ревнуя по славе вашей поэзии, я все желаю, чтобы вы не засиживались, чтобы вы, не упуская золотого времени, когда уж и талант ваш в полном созрении, более и более мужались, возвьшгались и сияли на поприще, предопределенном вам природою". - "Он точно теперь в отделении Бортнянского придворный певчий", пишет князь Вяземский, прочтя его стихи на смерть королевы Виртембергской, - он - настоящий индеец, который глотает шпаги: у него все поэзия - царские двери, дьячки, пономари. Искусный чудесник!" (4 апреля 1819 г. Тургеневу). Жуковский пудрится, поверили друг другу его приятели; душа осталась при нем, но он может растрясти ее мало-помалу на павловских линейках, вечерних прогулках и беседах о луне***. "Его голова крепче Филаткиной, если устоит против этой картечи порабощения и чванства. А я думаю о нем с сокрушенным сердцем, пеплом осыпаю его голову и плачу над его разверстою могилой, если не раздастся голос жизни в каких-нибудь новых стихах. Душа не спина. Спина отдувается: бей ее как хочешь, наряжай, навьючь - погнется и распрямится. На той легчайшее иго, минутное осязание скверного оставляют неизгладимые следы"****. Кн. Вяземский приискал ему в статье Карамзина о Богдановиче пугало*****: "он был на розах, как говорят французы (на павловских розах), но многие блестящие знакомства отвлекли Богдановича от жертвенника муз в самое цветущее время таланта"******. Стихи Жуковского "хороши и очень хороши, но иное темно, иное холодно", сообщал Карамзин Дмитриеву (N 229, 1819 г. 28 февраля) и прибавляет в письме от 8 июня (N 237): "он пишет стихи фрейлинам".

   ______________________

   * Письмо к князю Вяземскому 16 декабря 1815 г., Русск. Арх. 1866 г. N 6, ст. 897.

   ** К 1818 г. относится, по всей вероятности, и неизданное пока письмо А. Тургенева к Жуковскому от 26 марта: "Ты нас забыл, а московские приятели уже обвиняют тебя в придворной службе".

   *** А. Тургенев к князю Вяземскому И июня; сл. письмо 5 июля того же года.
**** Князь Вяземский Тургеневу 20 июня 1819 г.

   ***** Вестник Европы, ч. IX, N 10, май 1663 г., стр. 102 след.

   ****** Князь Вяземский к Тургеневу 24 июня 1819 г.

   ______________________

   Важно для характеристики душевного состояния Жуковского в 1819 - 20 годах, в пору видимо устраивавшейся жизни и новых обступивших его обаяний - его послание к кн. А.Ю. Оболенской: в нем, мы видели*, он мечтал о "семейственном счастье", в послесловии он говорит об опасностях большого света.

  

   Я признаюсь: опасно плыть

   Мне по морю большого света

   С обманчивой звездой поэта:

   Любуясь милой сей звездой

   И следуя мечтой послушной

   За прелестью ее воздушной,

   Я руль позабываю мой,

   Не знаю камней, жертвы ждущих,

   И в обольстительных лугах

   Зрю призрак берегов цветущих

   На неприступных берегах.

   (26 июля 1820 г.).

   ______________________

   * Сл. выше стр. 231.

   ______________________

  

   Тургенев посетил в Царском Селе и Павловске "царскосельских мудрецов", Карамзина и Жуковского: "они блаженствуют, потому что живут с собою и заглядывают во дворец только для того, чтобы получать там дань непритворного уважения с одной стороны и, вероятно, зависти с другой. Вот тебе письмо от них, - сообщает он кн. Вяземскому. - Жуковский радуется обхождением государыни с ними, ибо оно сердечное и искреннее. Пудра не запылила души его, и деятельность его, кажется, начинает воскресать. Посылаю болтовню его о луне и солнце. Я провел у них вечер приятный с Нелединским-Мелецким и Перовским"*. Кн. Вяземский получил "Цвет Завета", и его собственные стихи ему "огадились". "Как можно быть поэтом по заказу? - спрашивает он, - стихотворцем - так, я понимаю, но чувствовать живо, дать языку души такую верность, когда говоришь за другую душу, и еще порфирородную, я постигнуть этого не могу! Знаешь ли, что в Жуковском вернейшая примета его чародействия? Способность, с которою он себя, то есть поэзию, переносит во все недоступные места. Для него дворец преобразовывается в какую-то святыню, все скверное очищается перед ним"**.

   ______________________

   * Князю Вяземскому 5 августа 1819 г.

   ** К Тургеневу 7 августа 1819 г.

   ______________________

   Поэзия уступила мадригалу, и Пушкин пародирует его: по дороге из Царского в Павловск он писал "послание о Жуковском к павловским фрейлинам, но еще не кончил", сообщает кн. Вяземский, с которым Пушкин читал "новую литургию (?) Жуковского" и "панихиду его чижику графини Шуваловой"*.

   ______________________

   * Князь Вяземский Тургеневу 26 августа 1819 г.; ел. письмо Тургенева к князю Вяземскому 23 июля того же года. К шутливым произведениям Жуковского того же рода относится и недавно изданное "Надгробное слово на скоропостижную кончину именитого паука Фадея, служившего целые сутки, комнатным пауком у ее превосходительства Варвары Павловны Ушаковой, отличного благонравием, обжорством и пузом и кончившего дни свои в пузырьке, в котором ее превосходительству благоугодно было его закупорить и поминутно кувыркать". См. Исторический Вестник 1902 г., апрель, стр. 169 след.

   ______________________

   В 1819 - 20-м году Николай Михайлович Коншин, в юности восторженный поклонник Жуковского, служил в Финляндии, где близко сошелся с Боратынским. Сочинения Жуковского лежали у него на столе: "его элегии дышали небом, которого он был избранный сын, - писал он, делая характеристику поэта, очевидно, не назначенную для печати, - я любил его, несмотря на его глупые отчеты о луне, к сану поэта, священника, вовсе не идущие; я любил того Жуковского, который воспел 12-й год - и по моему мнению - умер; он и должен был умереть тогда, чтобы жить вечно представителем великой эпохи"*. "Cette profanation du genie m'a choque (это осквернение гения меня оскорбляет)", писал И. Киреевский, когда в 1830 году Жуковский читал ему свои старые стихи к фрейлинам, к Нарышкину, на заданные рифмы**.

   ______________________

   * Характеристика эта, напечатанная А.И. Кирпичниковым в Русской Старине 1897 г., февраль, Стр. 276, полна такого рода предубеждений. Коншин видел Жуковского в 1830-м году в Царском Селе: "толстый, плешивый здоровяк, сказочник двора, он уже не имел в глазах моих никакого достоинства. Его звали добряком, он ходил с звездами и лентами, вовсе ими не чванился, вид имел скорее конфузный, нежели барский; но перед ним не остановишься и не спросишь - кто это, как я остановился здесь перед Сперанским". Коншин готов усомниться даже в легендарной доброте и филантропии Жуковского и в этом смысле толкует анекдот, сообщенный ему бароном Розеном (поэтом). Коншине cл. Кирпичников, Очерки по истории новой русской литературы т. 2-й, изд. 2-ое, стр. 90 след.

   ** Письмо 20 января 1880 г., Полное собрание сочинений И.В. Киреевского, т. I, стр. 26.

   ______________________

   Сам Жуковский так объяснял Прокоповичу-Антонскому, почему в эту пору его муза стала скупа на стихи: "новый свет, в который попал я, закружил ей несколько голову. Я стараюсь унять ее и, может быть, это мне удастся. Хотя и не имел и не хочу никогда иметь титула придворного, но близость двора опасна и для поэта. С непривычки угарно" (26 ноября 1819 г.); "благодарю Вас эа ваши пени на счет моего стихотворства; я и ленился и был рассеян своим новым образом жизни, однако не расстался с своей музою и понемногу пишу. Было бы великое. для меня несчастие, если б муза моя, ближняя моя родня, меня покинула: я бы жестоко осиротел" (26 декабря 1819 г.)*. "Дай Бог, чтобы ваше доброе желание исполнилось, чтобы вы никогда ни на час не разлучались с своею прелестною музою, - отвечал Антонский. - Только глядите; все думают, что вы к ней становитесь равнодушны, если не холодны" (2 февраля 1820 г.). С Жихаревым он потужил, что Жуковский не живет "в уединении. Оно верно бы больше богато было вашими произведениями. Житейские суеты и дела службы с музами худо ладят" (15 марта 1820 г.)**. Карамзин повторяет свои сомнения: "Жуковский совсем не суетен и еще менее корыстолюбив, но летний Двор приводит его в рассеяние, не весьма для Муз благоприятное, и в любовную меланхолию, хотя пиитическую, однако ж не стихотворную. Он еще молод, авось и встанет и возрастет"***.

   ______________________

   * См. Русский Архив 1902 г., май: Из писем В.А. Жуковского к А. А. Прокоповичу-Антонскому, стр. 142-143.

   ** Руссхая Старина 1902 г., октябрь, стр. 201-2.

   *** Карамзин к Дмитриеву N 260, 19 октября 1820 г.

   ______________________

   В том же году Блудов жалуется Дмитриеву на упадок русской литературы: молчит Дмитриев, бросив юстицию и муз, молчит Пушкин; Карамзин, переселившись в Петербург, четвертый год корпит над девятым томом, иные, показав талант, "учат грамоте при дворе или и сами учатся иной придворному, иной подьяческому искусству"*. "Читал ли ты последнее произведение Жуковского, в Бозе почивающего? Слышал ли ты - его "Голос с того света"? (в 3-й книжке "Для немногих" 1818 г.). Что ты об них думаешь? Петербург душен для поэта", - писал Пушкин кн. Вяземскому (1820 г. апрель).

   ______________________

   * Е.П. Ковалевский. Граф Блудов и его время, письмо от 27 июня 1820 г., стр. 253.

   ______________________

   3 октября 1820 года Жуковский выехал из Дерпта за границу, вслед за своей ученицей, великой княгиней Александрой Федоровной. Перед отъездом он был что-то не весел, с каждым днем грустнее; что с ним делается? уж не влюблен ли он? говорили приятели*. "Наконец, некоторые желания сбываются, - писал он 2 октября 1820 г. из Дерпта А.П. Елагиной, - увижу прекрасные стороны, в которые иногда бегало воображение, но, признаюсь, не думаю увидеть их в том очаровании, какое дала бы им первая молодость, товарищ еще не образумившейся надежды. Жизнь изменилась, и все, что теперь ни увидишь, представится ограниченным в тесном круге. Но все путешествие оживит и расширит душу. Надеюсь, что оно пробудит и давно уснувшую поэзию". В то же время опасения друзей обновились и выражаются ярче:

   ______________________

   * К.Я. Булгаков брату 14 и 15 сентября 1820 г. Русск. Арх. 1902 г. ноября, стр. 379, 380.

   ______________________

   "Погостить бы ему при Фридрихе II. Впрочем, чего доброго, он, пожалуй, и этого воспоет", - пишет Вяземский Тургеневу 27 ноября 1820 г.); и в другом письме; "Я боюсь за Жуковского: таким образом и путешествие не проветрит его. Он перенесет свою Аркадию во дворец и возвратится с тем же беспечием, с тем же, смею сказать, отсутствием мужества, достойного его таланта. Ему не душу питать нужно: она сама собою питается, и если бояться за нее, то не отощания, а индижестии, но нужно расшевелить ум, разнообразить впечатления, понятия, чувствования. Я вижу его отсюда; жмет немытую руку Гуфеланда, сравнивает ее с запачканной рукой Эверса и говорит:

   О сладкий жар во грудь мою проник.

   Жуковский тоже Дон-Кихот в своем роде. Он помешался на душевное и говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водилось". - Он "набил руку на душу, чертей и луну", но "ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо, например, меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его к житейскому" (Тургеневу, 12 декабря 1820 г.).

   "Я так любопытствую узнать, как действует на тебя европейский воздух, - писал кн. Вяземский Жуковскому, - но от Тургенева узнаю только, что ты шалишь от старца Эверса с старцем Гуфландом. Добрый мечтатель! полно тебе нежиться на облаках: спустись на землю, и пусть, по крайней мере, ужасы, на ней свирепствующие, разбудят энергию души твоей. Посвяти пламень св