Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

   *** В разборе "Ста русских литераторов", 1841 г. Отеч, Зап., т. XVII, N 7.

   **** "Мысль в основании нелепа", - Полевой, Очерки, II, 293.

   ______________________

   Ратуя против современного романтизма, переселившегося к нам с запада, Надеждин исходит не из классического критерия, а из общественных и культурных отношений, органическими выражениями которых был античный классицизм и древний романтизм. "Человек классический был покорный раб влечению животной своей природы", бытие его было "веселое пирование на роскошном лоне природы", в которой он видел "высочайшую представительницу беспредельного изящества", и его поэзия отразила это миросозерцание. "Человек романтический был своенравный самовластитель движений своей природы; внутренняя природа человеческая предоставлена самой себе". "Оттуда самонравная покорность своим прихотям, мечтам и страстям", "беззаботное удальство, заставлявшее некогда рыцарей мыкаться по белу свету и доискиваться приключений", "тоскливые жалобы и грустные томления безутешной мечтательности; человек был игралище буйных вихрей необузданного произвола, носимое по безмерным пустыням фантастического мира". "Романтическая поэзия во время своей жизни имела пред собой действительный мир, коего живую душу составляла сия необузданная стремительность ширящегося духа. Она была верным эхом действительности, когда, растекаясь по безмерному склону человеческой жизни, не поставляла себе никаких пределов и отвергала всякую меру, прорывалась из всякого порядка, посмеивалась всякому устройству. Для нее все изображенные ею блуждания и скитания духа имели важность естественности. Отсюда и вытекает, что ее естественное назначение было быть свидетельницею и исповедницею верховной свободы духа человеческого".

   Таким образом, как классическая (античная), так и романтическая поэзия выразили "одну только половинную сторону человечества", в уровень с бытовыми условиями и воззрениями создавшей их среды. Если говорят, что классическая поэзия не отвечает духу нашего времени, то то же надо сказать и о романтизме: век паладинов и "беззаботного удальства" прошел, жалобы и мечтательность нагоняют тоску, страхи и "чернокнижие", чары и призраки были когда-то объектом религиозного верования, теперь разве дети "верят сказкам о духах и мертвецах", и не лучше ли предпочесть мифологии романтиков, полной оборотней и мертвецов, прелестные образы румяной Авроры, "оставляющей стыдливо шафранное ложе Тифона и отрясающей с золотых кудрей, развеваемых дыханием утреннего Зефира, младой свет на пробуждающуюся землю"?

   "Для того, чтобы воскресить снова романтическую поэзию, надлежало бы изменить весь настоящий порядок вещей и воззвать к жизни святую старину времен средних".

   Итак, органически обусловленный романтизм есть средневековый; протест вызывает все то, что возвращается к его мотивам вне обусловившего их общественно-психического настроения. Примеры взяты широко: от Шекспира до лжеромантического неистовства Байрона и Ламартина. О "Фаусте" Гете сказано: было бы естественнее, если бы автор поступился несколько своею излишнею короткостью с чертями и ведьмами; Черный рыцарь в "Орлеанской Девственнице" Шиллера принадлежит лжеромантической мифологии; необузданность старого романтизма сказалась в наши дни: "Кто не знает ужасных следствий, порожденных примером Гетева Вертера? Кому не известно бешеное сумасшествие, возбужденное некогда Шиллеровскими "Разбойниками""?

   Мы не можем быть ни классиками, ни романтиками: наш век как будто стремится соединить эти две крайности через упрочение, просветление и торжественное, на алтаре истинной мудрости, освящение уз общественных. "Человек научился укрощать свободу силою той же свободы, хочет быть рабом самого себя, и это рабство есть безусловное владычество, коего ничто возвышеннее, ничто изящнее, ничто святее измышлено быть не может"; период, в котором мы живем, ознаменован стремлением к гражданственности. Поэзия будущего будет так же соединением полярных противоречий классицизма и романтизма; предчувствие этой гармонии дано в "Мессинской Невесте" Шиллера (?). Но, может быть, России суждено сыграть в этом деле будущего ту же роль, какую пелазги в классическом мире, тевтоны в мире романтическом. Жизнь, закипевшая в жилах омладевшей державы, вызвала "сознание внутренней своей гармонии" и выразилась "гармоническим песнопением": Ломоносов прошел школу "священной классической древности" - и был поэтом русским. Далее эта гармония видимо исчезает, ибо Ломоносов не оставил своей любви к классической древности "в наследие косному потомству". На сцене один "патриотический энтузиазм", идея отечества, она и составляет - гармонию. Показатели - Державин, наши Петровы, Дмитриевы, Капнисты; даже Жуковский, которого так несмысленно величают "Певцом Светланы", не иным чем стяжал себе неотъемлемое право на славное бессмертие, как чудесным своим "Певцом во стане русских воинов". В "патриотическом энтузиазме", непреложном наследии русской поэзии, находит себе объяснение и басня Хемницера, Дмитриева, Крылова; она ознаменована у нас печатью народности. И вдруг струны лирные онемели для славного имени русского, - тогда как святая Русь продолжает исполински восходить от славы во славу. Что это значит? Неужели в груди певцов не бьется сердце русское? "Увы, они сделались романтиками!"

   Требование гармонии, синтеза на почве патриотического энтузиазма осталось фразой. Белинский, увлекшийся было ею, предпочел остановиться в своих "Литературных мечтаниях" (1834 г.) на противоречиях русского романтизма, типом которого явился Жуковский, и русской народности. Но Белинскому оставалось лишь подчеркнуть то, что за два года перед мим икал Полевой в статье о сочинениях Жуковского, лучшей исторической оценке изо всех, явившихся при жизни поэта. По мнению Полевого, Жуковский не знал национальности русской, когда издавал "Марьину Рощу" и старался обрусить "Ленору", не знает и теперь; народности у него не ищите; в его душе отразился "первый отблеск германского новейшего романтизма: поэтическая мечтательность, продолженная на век"; отражение одностороннее, потому что Жуковский усвоил лишь одну из идей нового романтизма, который "проходил и проходит мимо его так, что он едва успевает схватить и разложить один из лучей, какими этот романтизм осиял Европу"*.

   ______________________

   * Полевой, Очерки 1, стр. 116, 117-119, 138, 148.

   ______________________

   Белинский пытается разобраться. "Романтизм - вот первое слово, огласившее Пушкинский период, народность, вот альфа и омега нового периода". Сам Жуковский вдруг забыл своих паладинов, прекрасных и верных принцесс, колдунов и очарованные замки и пустился писать русские сказки, но они "не в ладу с русским духом, которого в них слыхом не слыхать и видом на видать". Но что такое "русский дух"? Что такое наше понимание народности? спрашивает критик; ее смешивают с простонародностью, ищут ее в старине, подделываясь под тон летописей и народных песен. Оттуда неизбежная односторонность: "целая идея народа", "идея русской жизни", "народная физиономия" еще не схвачены сознанием; в нашей литературе народность если не мечта, то почти так, "хотя и не совсем". Это старая жалоба кн. Вяземского; Полевой говорил позже о "высшей народности", "русском самобытном духе", которого наша словесность едва коснулась*.

   ______________________

   * Очерки II, стр. 483 след. (в отчете о сочинении Тополи. Москва, 1837 г.).

   ______________________

   Жуковский мог быть романтиком, не заглядывая в народность: таков результат, к которому пришел Белинский в статье об "Очерках" Полевого*. "Жуковский не народный поэт, и немногие попытки его на народность были неудачны, правда; но это совсем не недостаток, а скорее честь и слава его. Он призван был на другое, великое дело: осуществить через поэзию в своем отечестве необходимый момент в развитии духа, момент, выраженный в жизни Европы средними веками, одухотворить отечественную поэзию романтическими элементами. Жуковский по преимуществу романтик".

   ______________________

   * Очерки явились в 1839 г.; отчет в Отеч. Записках 1840 г. N 1

   ______________________

   Статья Белинского о комедии Грибоедова проводит знакомые нам идеи надеждинских полюсов и их желательного слияния*. Классическая поэзия - это греческая, источником романтизма было христианство; под романтизмом разумеется "искусство средних веков, включая сюда и некоторых новейших поэтов, как напр. Шиллера". Что касается других "так называемых романтиков", то они "полагали романтизм в бесформенности и диком неистовстве". Мы не греки и не римляне: наше искусство, начиная с Шекспира и Сервантеса до Байрона, Гете, Пушкина, не романтическое, а новейшее*, его характер - примирение классического и романтического; "поэзия мужественного возраста человечества" должна быть поэзией действительности, "которая в учении Гегеля осияла мир роскошным и великолепным днем" и ранее его, хотя "непонятая, явилась непосредственно в созданиях Гете".

   ______________________

   * Отечественные записки, там же.

   ** Сл. строки, направленные против Надеждина в Отеч. Записках 1841 г., т. XVII, N 7, в отчете о "Ста русских литераторах".

   ______________________

   Много говорится о романтизме в известном этюде Белинского о "Русской литературе в 1843 году", но вопрос о романтизме как общественно-психологическом и литературном явлении конца XVIII и начала XIX века, единственный, с которым нам приходится считаться, не подвинулся к разъяснению. Как Полевой видел сущность романтизма в "неопределенном, неизъяснимом состоянии человеческого сердца"*, так и теперь нам говорят, что "где человек, там и романтизм", "почти всякий человек - романтик; романтизм - это внутренний мир души, сокровенная жизнь сердца, "откуда подымаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному"; в его основе "непременно лежит мистицизм". Романтика - это "сторона внутренняя, задушевная, сторона сердца, другая - "сторона сознающего себяразума, сторона общего, разумея под этим словом сочетание интересов, выходящих из сферы индивидуальности и личности". В их соприкосновении счастье современного человека; но мы знаем их в борьбе: в греческом миросозерцании торжествует сторона общего, разума, Зевса и Олимпийских богов; они низринули романтиков-индивидуалистов, титанов, но романтические силы восстали, гармонические, одухотворенные, и подкопали царство Зевса: элевзинские таинства - романтизм, Платон - величайший из романтиков; так оцениваются Еврипид и Гесиод, греческая элегия, элегические эпизоды Илиады. - Воззрение, напоминающее взгляды Шатобриана, недавно развитые Pater'oм. - В средние века отношения борящихся переменились, предержащая сила за элементом индивидуального начала, страстного стремления к таинственному "там"; начало "общего", если не разума, то действительности и общественности, принижено; романтизм, робко проникавший в греческое миросозерцание, торжествует, но его идеалы принадлежат области чаяния в поэзии, не спускаясь в жизнь, руководящуюся грубыми инстинктами. Таков романтизм средних веков. Рассудочный XVIII век нанес ему решительный удар, но в конце концов он восстал снова, как реакция крайнему протесту. Новый романтизм "есть органическое единство всех моментов романтизма, развивавшегося в истории человечества", воскресение средневекового. Он объявился в Германии: Шиллер - поэт гуманности и мечтательной любви и, вместе, романтик в смысле средних веков, обновивший в своих балладах их безотчетный пиетизм; после него, хватаясь "за слабую сторону Шиллера", возникли романтики, Шлегель, Тик, Новалис; их идеал: вызвать к жизни в новом мире формы жизни средних веков. "Сам Гете, человек высшего закала, поэт мысли и здравого рассудка, в легенде средних веков высказал страдание современного человека ("Фауст"), а в своем "Вертере" явился он романтиком тоже в духе средних веков".

   ______________________

   * Моск. Телеграф 1825 г., N V, март, стр. 45.

   ______________________

   Впечатление от этого перечня, в котором соединено многое несоединимое, получается такое, как будто основной чертой романтизма было возвращение к средним векам, к средневековому романтизму; недаром один зовется сыном другого, Жуковский - "переводчиком на русский язык романтизма средних веков, воскрешенного в начале XIX века немецкими и английскими поэтами, преимущественно же Шиллером". Жуковский "не должен" был понимать и "Гамлета", потому что понимать его, значило бы отказаться от средних веков - и романтизма! Такой взгляд, в котором повинен не один Белинский, объясняется смешением цели с средствами: романтики излюбили средние века, как излюбили Шекспира, восток и всякий экзотизм, потому что искали всюду и родственных стремлений, и средств для их выражения; иные из них могли уйти с головой в католицизм, теоретически или практически - в поклонение феодальным порядкам, но совершилось это на пути брожения и поисков за новым идеалом: они искали его и боролись, средневековые "романтики" чаяли его "там", но он для них существовал. Идеалы любви, в которых Белинский и другие усматривают один из показателей романтизма старого и нового, далеко не тождественны, содержание их сложилось при разных условиях, и если "Рыцарь Тогенбург" напоминает издали некоторые мотивы средневековой любовной лирики, то от Люцинды и Захарии Вернера трубадуры отвернулись бы с негодованием. Если существовал средневековый романтизм, а новый явился его воскрешением, то понятен вывод: "У России не было своих средних веков", не было и соответствующего романтизма, нечего было и воскрешать. Жуковский "привел нам романтизм" с Запада и, если его поэзия чуждается русских национальных элементов, то это и недостаток и достоинство: будь для него народность основной стихией, он не был бы романтиком, и наша поэзия не была бы оплодотворена романтическим содержанием.

   Содержанию этому Белинский дает такое "неопределенное и туманное определение": "это - желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон, жалоба на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастье, которое Бог знает в чем состояло; это - мир, чуждый всякой действительности, населенный тенями и призраками... это унылое, медленно текущее ... настоящее, которое оплакивает прошедшее и не видит пред собой будущего; наконец, это любовь, которая питается грустью и которая, без грусти, не имела бы чем поддерживать свое существование". Жуковский певец "скорби", "сердечных утрат", он первый на Руси "выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь".

   В этом определении слышатся упреки Кюхельбекера, "унылый романтизм" Пушкина (Евгений Онегин III, 12); они ведут нас не к романтизму, а к психической среде, приготовившей развитие романтической школы. В сущности это сознавали и Полевой и Белинский, говоривший в 1834-м году о "карамзинском идеале Жуковского", в 1840-м о том, что и в старости он остался "тем же юношей, каким явился на поприще литературы". Название его романтиком - результат сокращения перспективы, в которой доходили до нас сменявшие друг друга западные литературные течения, причем на целое перенесено было обозначение, отвечавшее конечному эпизоду. Вместе с обозначением - и требование народности; так гласила теория; но спрос на народность в литературе явился у нас ранее и развился он в стороне от романтизма: мы видим его в пафосе державинской оды, обрусившей немецких бардов и мотивы Оссиана; на рубеже XIX века, когда народная песня робко заглянула в художественную лирику и старина стала проситься в эпос, когда в Оленинском неоклассическом кружке мечтали сделать русскую жизнь, особенно древнюю, предметом поэтической идеализации, когда Уваров открывал "русские средние века", а Кайсарову, этому одностороннему патриотическому энтузиасту, грезилось, как позже Надеждину, что, освободившись от романских и германских влияний, мы выразим свой народный идеал человечности*. Идея эта прошла через фазисы народного и официального патриотизма, декабристских мечтаний о древнерусской вольности и скромных идеек Плетнева о предпочтительности народной поэзии перед "неопределенной или всеобщей". Искали "народную душу". Для Жуковского-поэта она не существенна: выросши в преданиях сентиментализма, он не только усвоил себе форму его мышления и выражения, но и глубоко пережил содержание его идеалов, в которых народность заслонялось исканием человечности: когда его коснулись веяния романтизма, они остались для него элементами стиля, поглощенные уже созревшим в нем настроением, от которого он никогда не мог отвязаться.

  

   * Бурдах у Петухова, Кафедра русского языка и словесности в Юрьевском (Дерптском) университете (Юрьев 1900 г.), стр. 37-8.

  

   Биография его сердца в дневниках, письмах, поэзии раскроет нам, как сложилось это настроение, но любопытно спросить себя теперь же, какими ранними чтениями оно воспиталось и поддерживалось. Эти чтения, французские и английские, по существу карамзинские: стихотворение "Человек" 1801 года сопровождается эпиграфом из Юнга: A worm! a God! (Червь! Бог! - англ.) с выноской при седьмой строфе: Юнг; к 1801 году относится первая попытка перевести элегию Грея: еще до 1803 года Жуковский заинтересовался, судя по письмам Андрея Тургенева, Гольдсмитовой "The desert village" ("Опустевшая деревня") и, может быть, посланием Элоизы к Абеляру (Попа)*. В 1808 году переведен заключительный гимн к поэме Томсона, The Seasons ("Времена года"), давно обративший на себя внимание Карамзина (Гимн заключительный к поэме Томсона "Времена Года" 1787 г.), но Томсон принадлежит уже к чтениям 1804 года вместе с Saint-Lambert, Геснером, Hervey, Bloomfield'oм и Энеидой в переводе Делиля**. В заметке о методе изучения словесности, относящейся к периоду самообразования, программа расширилась: предполагалось читать сравнительно баллады Бюргера и Шиллера, Шиллера как стихотворца философического, "совместно" с Гете, Расина с Вольтером, Корнелем и Кребильоном, оды Рамлера, Жана Батиста Руссо и Горация с державинскими***, но в стихотворениях 1806 года преобладают имена Парни, Лафонтена и Флориана, повести которого Жуковский переводил еще в 1801 году, переделку Дон-Кихота в 1802 г.****. Первые подражания Шиллеру, Бюргеру, Гете являются в 1806-9 годах, и в то же время теоретическая часть статей "О басне и баснях Крылова" и "О сатире и сатирах Кантемира" (1809) внушена Лагарпом, Баттё***** и Зульцером, театральные отчеты следующего года указывают на преклонение не только перед Корнелем, Расином, Вольтером, но и перед Кребильоном: Жуковский видит в нем великого трагика******. Вестник Европы, издававшийся под его редакцией в 1808-10 годах, наполнялся переводами с французского; еще в 1821 году он заявляет, что комизм французов ему понятнее шекспировского, и в конце 1823 г. переводит "Валерию" Скриба*******.

   ______________________

   * Перевод The desert village: "Опустевшая деревня" относится к декабрю 1805 года (Сл. Бумаги В.А. Жуковского, поступившие в Имп. Публ. Библиотеку в 1884 г. Разобраны и описаны И. Бычковым 1887, стр. 20, 24); переведено лишь 96 стихов (до стиха: Who quits a world where strong temptations try (Кто покидает мир, где сильны искушения - англ.)). Перевод "Послания" (неконченный), который затевал и Андрей Тургенев, помечен апрелем 1806 года (Сл. Бумаги В.А. Жуковского, стр. 20, 24, 26, 32). Интересна в черновом автографе "Послания" (папка N 12 Имп. Публ. Библ.) заметка Жуковского к стиху: "О дикия скалы, изрытые мольбою": "Я хотел перевесть Делилевоuses par la priere, но, кажется, перевод не очень счастлив". В автографе того же стихотворения, сохранившемся в альбоме М.А. Протасовой (папка N 14 Имп. Публ. Библ.), стоит помета: "продолжение может быть". Эта мысль не оставляла Жуковского еще в 1814-м году (Бумаги В. А. Жуковского, стр. 8).

   ** Дневники В. А. Жуковского с примечаниями И. А. Бычкова, под 30 июля 1804 г.
*** Зейдлиц, Жизнь и поэзия Жуковского 1883 г. стр. 30-31; Шевырев, О значении Жуковского в русской жизни и поэзии стр. 20, 73.

   **** Вильгельм Тель или освобожденная Швейцария. Сочинение Флориана. С историческою картинкою и присовокуплением новейшего сочинения сего автора: Розальба, сицилийская повесть. Москва 1802 года. Перевод Дон Кихота вышел в Москве в 6-ти частях в 1804-6 гг., но первая часть имеет еще другой заглавный лист с пометой 1803 г.

   ***** Сл. Полевой, Очерки I стр. 142-3; кн. Вяземский, Полное собр. сочинений 1 стр. 64.

   ****** Сл. отчет о переводе Радамиста и Зенобии Висковатовым в 1810 г..

   ******* Цензурный экземпляр, найденный проф. Архангельским, помечен 29 ноября; пьеса, поставленная на сцену 17 декабря, была переведена для актрисы Колосовой по просьбе Милорадовича, которому Жуковский хотел услужить, потому что и от него ожидал услуги: избавления одного бедняка от ссылки. Жуковский не желал, чтобы его имя как переводчика было разглашено. Сл. письмо к Гнедичу 1823 г.

   ______________________

   В течения современной немецкой литературы ввел его энтузиаст Андрей Тургенев, но Жуковский разбирается в ней ощупью, не увлекаясь, а все применяя к себе, к покрою своего миросоздания. Он знает Шиллера и Коцебу, Энгеля, писателей просветительного филистерства, от которых уже сторонилась жизнеспособная литература; ищет в Виланде, которого позже назовет язычником и эпикурейцем*, своих идей**. В 1805 году он читает с одной из своих племянниц Геллерта***, затевает перевести Гарве, Uber Gesellschaft und Einsamkeit ("Об обществе и одиночестве"), Эшенбурга, Entwurf einer Theorie und Literatur der Schonen Wissenschaften ("Набросок теории и литературы наук о прекрасном"), заинтересован его Beispielsammlung (собранием примеров); пишет Вендриху (19 декабря), что немецкая литература ему мало знакома; признается Ал. Тургеневу в 1806 (8 янв.), что начинает уважать немецких авторов и немецкую философию, потому что она "возвышает душу, делая ее деятельнее, она больше возбуждает энтузиазм". По собственному признанию, немецкая философия ему не далась, да и немецким языком он не вполне еще владел, когда в 1808 году подражал песне Теклы у Шиллера: "Тоска по милом"****; письма Иоганна Миллера, которыми Жуковский так увлекался, переведены в Вестнике Европы 1810 г. (N 16) и 1811 г. (N 6) - с французского. Шиллер и Гете станут в центре его симпатий лишь позже, но так же применительно-односторонне, как и Байрон. Его теоретические взгляды на творчество,; на значение прекрасного и поэзии пройдут по линии Лагарпа, Баттё, Эшенбурга, Энгеля, Зульцера, чтобы остановиться на Бутервеке, с эстетикой которого он познакомился в 1807 г.*****; это не мешало ему прислушиваться к литературным суждениям классика Блудова******, за что, как известно, пожурил его Пушкин. С собственно романтической теорией изящного Жуковский не обнаруживает знакомства, еще менее с философскими системами, пошедшими с ней об руку.

   ______________________

   * К фон дер Бриггену 6/18 мая 1847 г.

   ** Сл. Тихонравов, Сочинения т. III, ч. 1-ая стр. 452 след.

   *** Дневник под 16 ноября 1805 г.; сл. письмо к Ал. Тургеневу 1805 г. 31 авг.

   **** Зейдлиц 1. С. стр. 32-33.

   ***** Сл. письмо к Ал. Тургеневу начала февр. 1807.

   ****** Сл. письма к Ал. Тургеневу, дек. 1806 г.; 22 ноября 1810 г.; 20 окт. 1814 г. и др.; наконец, посвящение "Вадима": Твой вкус был мне учитель.

   ______________________

   Можно было бы ожидать такого знакомства с поэтами, деятелями немецкого романтизма. Жуковский переводил из немногих, и притом вразброд, минуя старших. Выбор известен по изданиям. Для немецкой части журнала, который он затевал под заглавием Аонид или Мнемозины, намечены были, кроме Гете и Шиллера, Гердера, Якоби и др., "Тик из Fantasus. Elfen. Der Pokal. Liebeszauber. Der blonde Ecbert. Из Штернбальда. - Ла Мотт Фуке из Erzahlungen (многое множество прекрасного). - J. Paul, J. Paul's Geist, одни отрывки, целого невозможно. - Novalis. Der Poet, Erzahlung. (прекрасно). - Шлегель (отрывки из драматургии)"*. Журнал не состоялся; из Ж.П. Рихтера взяты стихи на смерть королевы Луизы, помещаемые в конце статьи "Воспоминание" 1842 г., но появившиеся в Московском Телеграфе уже в 1827 г. (ч. XV, N 11) без подписи переводчика. - На старости лет Жуковский принялся было за перевод Вернера "24-е февраля"; сохранилось начало**.

   ______________________

   * Сл. письмо к Д. В. Дашкову из Дерпта 1817 года.

   ** Сл. Бумаги В.А. Жуковского 1. с. стр. 79-80 и мою заметку: Легенда об Евстратии - Юлиане в Изв. Отделения русск. яз. и словесности Имп. Академии Наук т. VI, стр. 13.

   ______________________

   Первая поездка за границу ввела Жуковского в личное общение с литературными силами Германии, между прочим и с романтиками. Он видел Гете, видел в Берлине Беттину фон Арним, которую нашел "очень аффектированной", тогда как "Рашели фон Фарнгаген придавал большое значение"*; провел день в Байрейте, чтобы познакомиться с Жан Полем, "и пробыл с ним несколько приятных минут: забавный оригинал, который понравился мне своим простодушием", писал он вел. кн. Александре Федоровне**. Он встречал у Гете Шлегеля и много раз видел Брентано***. Знал ли он Теодора Амадея Гофмана? С 1816 года Гофман был снова в Берлине, где в том же году поставлена была его опера "Ундина" с либретто де Ла Мотт Фуке, где написаны были некоторые из его Phantasien tiicke (1816), "Эликсиры Дьявола" (1815-16), Nachtstiicke in Callot's Manier (1817) и "Серапионовы Братья" (1819-21). К его интимному кружку принадлежали де Ла Мотт Фуке, Шамиссо и известный актер Девриен. Жуковскому несомненно была уже знакома "Ундина" де Ла Мотт Фуке, которую он лишь позднее передал русскими стихами; вероятно, знакомо и его "Волшебное кольцо" (1813). С автором он встречался часто в разные свои приезды в Берлин, но характеристика его, написанная по первому впечатлению, крайне бесцветна: в лице де Ла Мотт Фуке "нет ничего, останавливающего внимание, записывает Жуковский. Есть живость в глазах: он имеет талант, и талант необыкновенный, он способен, разгорячив воображение, написать прекрасное, но это не есть всегдашнее, зависит от расположения, находит вдохновением; автор и человек не одно, и лицо его мало изображает того, что чувствует и мыслит автор в некоторые минуты. Разговор наш состоял из комплиментов и продолжался недолго"****. Зато Жуковский не устает восторгаться другом Гофмана, знаменитым актером романтической эпохи, Девриеном: он видел его в "Венецианском купце", но ушел после первого акта и не жалеет, потому что провел вечер у "привлекательного старика Гуфланда". "Игра Девриена есть совершенство, - замечает он по этому поводу, - он учит свои роли, как человек, глубоко разбирающий человеческое сердце; разбор его игры был бы разбор человеческой натуры; сравнивая оригинал и список, много можно найти истин нравственных. Можно об нем сказать, что он актер добросовестный; он привязан с удивительною верностью, с удивительным уважением к роли своей; раз ее постигнув, он уже ни для чего и ни для кого ее не забудет: он не мыслит о партере и его рукоплесканиях и никогда истиною не жертвует успеху"*****.

   ______________________

   * Сл. Дневник 1 мая 1821 г.; Записки А. Ф. Смирновой I, стр. 54.

   ** Сл. Русск. Старина 1902 г. Май: Письма В. А. Жуковского к вел. кн. Александре Федоровне из первого его заграничного путешествия в 1821 г., стр. 339. В один из альбомов Жуковского (помеченный вверху первого листа: 1820, 16/28 декабря. Берлин) Жан Поль внес несколько строк, подписанных: Baireut, d. 12 Jul. 1821. К автографу приложен завернутый в бумажку локон с надписью: Eine Locke Jean Paul's, statt einer fruher verlorenen 1834 von seiner Tocluer Emma empfangen (Локон Жан Поля, полученный от его дочери Эммы в 1834 вместо ранее потерянного - нем.). Тут же веточка, взятая "с гроба Ж. Пауля в 1826 г.".

   *** Записки А. Ф. Смирновой I, стр. 54, 56.

   **** Дневник 1820 г. 24 окт./5 ноября; сл. дневники 28 дек. с. ст. 1820 г, 6 (глупая пьеса Ла Мотт Фуке) и 7 января (Ла Мотт Фуке и Шатобриан), 6 (поутру у Ла Мотт Фуке) и 8 февраля (ввечеру у Гуфланда с Ла Мотт Фуке). Сл. еще отметки под 22 февр. и 5 марта (Zauberring). В перечне лиц, с которыми Жуковский виделся в Берлине осенью 1827 года, названы: Ла Мотт Фуке, Раух, Тик; в дневнике 1882 г. под 19-21 дек.: чтение GalgenmaJrmlein, Kohlerfamilie, Der unbekannte Kranke (Повешенные, Семья угольщика. Неизвестный больной - нем.).

   ***** Дневник 1820 г. 3 ноября с. ст.; сл. ib. 15, 16 и 18 окт., 2 ноября и письмо к Е. А. Протасовой 1 ноября 1820 г. Русск. Арх. 1900 г., кн. 3-я, стр. 37.

   ______________________

   Все это - не характерно для Девриена, высокого в воспроизведении демонического, страшного, всего, что перерастает обычные человеческие отношения, и, вместе, мастера изображать юмористическую сторону жизненных явлений. Среднее ему менее давалось: это крайности гофмановского настроения; они сходились талантом. Каждый вечер их можно было видеть в погребке Lutter'a и Wegener'a, и нередко беседа длилась до раннего утра. Об этих беседах, сопровождавшихся возлияниями, ходили в Берлине сказочные слухи. Гофман был "всегда навеселе", рассказывал Жуковский в салоне Смирновой, "он писал прекрасную оперу Ундину, ее иногда давали"*. В берлинском дневнике 1820 и 1821 годов имя Гофмана встречается нередко, но только раз с каким-то неясным указанием: "ужин у Гребена. Hoffmann Triumph der Ironie" (Гофман триумф иронии. - нем.)**.

   ______________________

   * Записки Смирновой I, стр. 155. ("Записки А.О. Смирновой", изд. 1895-1897, которыми здесь и далее пользуется Веселовский, на самом деле являются фальсификацией, составленной дочерью Смирновой. - ред.).

   ** Дневник 1820 г., 13 ноября с. ст.; сл. пометки 7 ноября (у графа Гребена - Гофман), 12 ноября (обед в ресторации, у Гофмана); 1821 г. 16 марта (вечер у Гребена, ... Hoffmann).

   ______________________

   В 1821 году Жуковский посетил в Дрездене Тика, одного из столпов романтической школы, и то, что он записал о своих беседах, рисует его, поучающегося и несколько растерянного перед лицом ее откровений. О своих впечатлениях он писал 23 июня / 5 июля 1821 года вел. кн. Александре Федоровне*. По своем переселении в Дрезден (1819 г.) Тик вступил в новую пору своей деятельности: около 20-х годов романтика пошла на склон, Тик пишет свои исторические, антиромантические новеллы, а Жуковскому как будто незнакома ни его первая литературная манера, ни такие капитальные для романтизма произведения, как "Геновева" и "Октавиан": он знает Тика как автора "Странствований Штернбальда", неконченного романа, настроение которого было повеяно ему Ваккенродером; он даже говорит о "Штернбальде - Тике", читает в чертах его лица "что-то согласное с тою мечтательностью, которую находим в Sternbalds Wanderungen ("Странствиях Штернбальда"); виден человек, который мыслит, но которого мысли принадлежат более воображению, чем существенности"**. Разумеется, мечтательность не исчерпывает всего романтизма, Штернбальд всего Тика. Тик был колорист, поэт настроения, не объективности, и его фантазии часто питалась не пережитыми впечатлениями; не это ли имел в виду Жуковский, когда противополагал существенность воображению? По словам Жуковского, Тик занимался в то время переводом шекспировских пьес, еще не переведенных Шлегелем, и готовил к изданию "критический и философический" разбор шекспировских комедий и трагедий. Очевидно "книгу о Шекспире", на которую Тик часто ссылался, но которой не написал; шекспировские пьесы, не переведенные Шлегелем, вышли в 1825 году в переводе графа Баудиссина и дочери поэта, Доротеи, с его критическими примечаниями.

   ______________________

   * Русск. Старина 1901 г. ноябрь, стр. 889 след.; черновой список (с неправильным адресом вел. кн. Николаю Павловичу) в Щукинском сборнике вып. I, стр. 82. (со слов: "В последнем письме"); в печатном издании "Отрывка из письма о Саксонии" текст, несколько измененный, ближе к черновому.

   ** В письме к вел. кн. Александре Федоровне: "более принадлежит его собственному идеальному миру, нежели существенности". Сл. в другом письме к ней же (Прага 10 / 22 июня 1821 г.) о впечатлении веселого пейзажа: "радуешься настоящею минутою, не мысля о далеком! Ясная, живая существенность, не смешанная ни с чем идеальным".

   ______________________

   Романтики облюбовали Шекспира, еще молодой Гете обрушался на Виланда за то, что он по большей части не переводил песен Шекспира, или искажал их, а в его шутках и игре слов находил площадные остроты и извозчичий вкус. Позже Гете колеблется: в 1805 году Шекспир и Кальдерой представляются ему безупречными перед высшим судом эстетики, и в то же время он называет Гамлета варварской смесью чудовищного и пошлого. Гамлета он собирался подвергнуть обработке (ел. "Годы учения Вильгельма Мейстера", кн. 5, гл. 4), как переделан был им Ромео и Юлия, как Шиллер подверг переработке Макбета, особенно в эпизоде ведьм. Классический шаблон восторжествовал, и Девриен тонко подшутил над Гете и Шиллером за их поворот к старине. В беседе с Тиком Жуковский разделяет их взгляды: он откровенно сознается, что не понимает Гамлета, это "чудовище", "чудесный урод"; не понимает и его немецких толкователей, Шлегеля. Тик вразумляет его: в том-то и привилегия гения, "что он, без ясной мысли, не назначая себя наперед дороги, по одному естественному стремлению вдруг доходит до того, что другие медленным размышлением по следам его открывают. Чувство, которому он повинуется, есть темное, но верное; он вдруг подымается на высоту и, стоя на ней, служит для других светлым маяком, которым они руководствуются на неверной своей дороге".

   - Это "прекрасно и справедливо вообще, замечает Жуковский, но право не знаю, как применить это к Гамлету".

   Тик обещал ему прочесть Гамлета и дать объяснения. Он был прекрасный чтец, послушать которого, по свидетельству Фризена, приезжали издалека, американцы, датчане, русские, между ними Уваров; в мимике он уступал разве Брентано. Когда, пропутешествовав по саксонской Швейцарии, Жуковский посетил его снова, Тику нездоровилось, Гамлет оказался для чтения слишком длинным; вместо него Тик прочел Макбета*, Жуковскому понравились его "места ужасные". В комических партиях "Как вам угодно" Тик был еще выше, но Жуковскому кажется забавнее Плещеев, старый его знакомый, музыкант и театрал, хороший актер, впоследствии состоявший чтецом при императрице Марии Александровне; когда-то он изумлял арзамасцев искусством подражать голосу и походке знакомых людей, особенно же мастерски умел кривляться и передразнивать бедных помещиков и их жен**. Жуковский объясняет свое предпочтение тем, что комическое французов ему более знакомо, чем комизм Шекспира: он "смешит резким изображением характеров, но в шутках его нет тонкости, по большей части одна игра слов, и он часто оскорбляет ими вкус".

   ______________________

   * Чтение Гамлета помечено в дневнике 3 ноября 1821 г., когда Жуковский снова был в Дрездене на обратном пути в Берлин: "у Тика, чтение Гамлета".
** Записки Ф. Ф. Вигеля ч. V, стр. 45, 46; сл. Соч. Батюшкова III, стр. 751-2; Остафьевский Архив I стр. 439-40, прим. 56. О Плещееве вспоминал, по поводу Тика, и Ал. Тургенев: "Вчера проводили мы вечер у поэта Тика, второго Лессинга по драматическим его сочинениям и второго Плещеева по его мимическому искусству читать театральные пьесы. Он прочел нам одну, и прекрасно". Ал. Тургенев к брату Николаю, Дрезден 29 марта 1827 г. в Письмах Александра Ивановича Тургенева к Николаю Ивановичу Тургеневу. Лейпциг, 1872 г.

   ______________________

   Семья Тика приняла Жуковского, как старого знакомого, с сердечной добротой, "а в Тике нашел я то, что единственно желаю найти в людях, известных мне по своему гению: любезное, искреннее добродушие". "Мне жаль было расставаться с Тиком, вероятно, это навсегда*, добавляет он в письме к великой княгине; он обрадовался, когда я ему сказал, что вы любите его Штернбальда и что в вашем альбоме выписано несколько мест из этой книги". В том альбоме Жуковского, который сохранил автограф Ж. П. Рихтера, есть и автограф Тика, помеченный: Dresden am 14 Junius 1821:

  

   Die dich im Geist erkennen

   Und dich in Liebe finden,

   Im Glauben dann verbinden,

   Kann keine Ferae trennen.

   Gedenken sie hierbei eines

   Freundes, der sich Ihrer oft erinnem wird.

  

   (Тех, кто узнал тебя в духе, нашел тебя в любви и затем соединился с тобой в вере, не разлучит никакая даль. Вспоминайте при сем друга, который часто будет вспоминать о Вас. - нем.).

   ______________________

   * Имя Тика встречается в перечне лиц, с которыми Жуковский виделся в Дрездене в 1826-7 годах (сл. Дневники стр. 192, прим. 2). Жуковский заходил к нему в 1840 году, но не застал (Дневн. 1840 г. 19 марта). Имя Тика, чтения Тика, споры о нем не раз упоминаются в дневнике.

   ______________________

   Еще до Жуковского был у Тика Кюхельбекер и привез с собой несколько решительных тиковских характеристик: "сластолюбивого и скрытного Виланда" и Клопштока, который "не христианин, не поэт нравственный, но скептик и потому писатель опасный". В беседе с романтиком Кюхельбекер выразил мнение, "что Новалис при большом даровании, при необыкновенно пышном воображении, не старается быть ясным и совершенно утонул в мистических тонкостях. Тик спокойно и тихо объявил мне, что Новалис ясен, и не счел нужным подтвердить это доказательством"*.

   ______________________

   * Мнемозина 1824 г. ч. II: Письмо из Дрездена 21 окт. / 1 ноября, стр. 60-2.

   ______________________

   Жуковский очутился в сходном положении: он заявил, что не понимает немецких толкователей Шекспира, а Тик догматически излагает ему, почему их толкование возможно, и Жуковский шепчет про себя: "прекрасно и справедливо", - потому что в объяснении Тика нашел знакомое ему предпочтение чувства разуму, потому что в Тике он ищет одной мечтательности, в гении добродушия и простодушия, на сцене нравственных идей. Он шагнул в сторону романтизма и нашел - себя.

   Он весь в характеристике, которую, объединяя свои юношеские впечатления*, дал Пушкин:

  

   Его стихов пленительная сладость

   Пройдет веков завистливую даль,

   И, внемля им, вздохнет о славе младость,

   Утешится безмолвная печаль

   И резвая задумается радость.

   (К портрету /Чуковского 1819).

  

   Это целый образ и, вместе, программа: вздохнет, задумается, безмолвная печаль, сладость; одна "слава" как будто не на месте. Нет энергических тонов, нет бури и натиска; есть - сентиментализм.

   ______________________

   * К Жуковскому 1817 г., Жуковскому 1818 г.

   ______________________

  

   С первой трети XVIII века в европейских литературах начинает водворяться новый стиль; там, где он зародился, ему предшествовало и соответственное настроение общественной психики как отражение совершившегося социального переворота. Так было в Англии; этим объясняется ее передовая роль в последующих течениях европейской мысли, влияние ее нравоучительной и слезной комедии, ее романистов, которыми зачитывались Руссо и Дидро. Влияние сказывалось неравномерно, смотря по тому, насколько там и здесь общественная почва была приготовлена к восприятию новых семян: во Франции оно поддержало социальное движение, в Германии отложилось в литературные школы.

   Сущность водворившегося настроения состояла в переоценке рассудка и чувства и их значения в жизни личности и общества. Первый создал искусственную культуру, с ее законами, устоями нравственности и салонным этикетом, обуздал чувство требованиями обрядового приличия, фантазию - стеснительными литературными формами; он верил в свою непререкаемость, в просветительную силу своей логики, своей науки, ее же положений не прейдеши. Все это связывало свободу личности, и протест растет; условной рассудочной культуре противополагается идеал человека, каким он вышел из рук Творца, человека, доброго по природе, неиспорченного цивилизацией: идеал, поставленный еще в XVII веке (Aphra Behn 1640-89) и развитый Руссо. Чувство ставится выше рассудка. "Разум наш наполовину чувство", заявляет Стерн; "не надменный разум отверзает врата неба, любовь находит доступ туда, где гордой науке нет хода", писал Юнг; для Гамана чувство - непосредственное, первичное откровение истины, начало человеческого сознания, из которого должно развиться всеобъемлющее знание; для Якоби непосредственное понимание чувством, верой, выше науки, открываемой разумом; единственная мудрость - познать свое сердце, следовать ему, не препятствовать развитию всех наклонностей и вожделений - единственная добродетель. Надо верить внутреннему чувству, верить в свое сердце; в этом человек обретет свободу. Мерсье скажет то же: в сердце каждого человека кроется священный огонь чувствительности, надо следить, чтобы огонь не погас, им освещается наша нравственная жизнь. - Сила ума отрицательна, ограничена неверием, непониманием, твердит в начале немецкого "романтизма" мадам де Сталь: нужна философия веры, энтузиазма, философия, подтверждающая путем разума откровения чувства; Сен-Симон назовет этих энтузиастов чувства les passiones. Явилась "философия чувства", явились и литературные представители чувства и чувствительности; они читали Ричардсона и Фильдинга, Юнга и Стерна, Руссо систематизировал для них разбросанные и неясные черты постепенно выяснявшегося учения о чувстве и сердце, о природе и естественности, природе - наставнице добру, милосердию, нравственности; о свободе страстей и идеале демократии.

   Программа принималась и исполнялась различно. Психологически можно различить две группы исполнителей; они смешивались; переходы из группы "чувствительников" к "бурным гениям" были возможны; автобиографический роман К. Ф. Морица "Антон Рейзер" это доказывает.

   Одна группа характеризуется ярче всего деятелями немецкого Sturm und Drang'a 60-80 годов XVIII века. Они отличают науку от гениального прозрения, энтузиазма, с которым люди родятся. Гениальность может дремать в каждом из нас, подсказал им Юнг, надо только уметь ее открыть и воспитать, и гений вспорхнет, "вдохновенный энтузиаст". Юнговский трактат On original composition был показателем времени. Учение о прирожденной гениальности, поддержанное Стерном и культом Фильдинга к непосредственной здоровой натуре, всецело отдающейся порывам чувства, создало породу немецких Kraftgenies, гениев мощи, с их призванием к деятельному подвигу, к борьбе. Они сознают себя свободными от всех рассудочных суеверий, которые до тех пор считались нормой жизни; из мещански-растворенной условной культуры их тянет к природе, к народу и его песне, к идеализованной народной старине, в простор всемирной поэзии, к обновлению литературных форм. Во всем этом влияние Англии несомненно; англичане в это время вновь открыли Шекспира-Прометея, оттуда начало его популярности во Франции (Мерсье) и Германии. Требование свободы чувств распространилось и на область нравственных вопросов: ставятся новые решения, потому что "гениям" противен всякий догматизм, они жаждут простора, полны самосознания, хотят взять жизнь полностью и любить реально. "Мы боги, мы свободны" говорит Ленц. Ардингелло Гейнзе такой же "гений", как Карл Мор; у юного Шиллера пристрастие к доблестным, величественным преступникам, которые спустятся со временем к низменному типу Ринальдо Ринальдини и разбойничьих романов. На очереди фигуры Прометея, Фауста, Магомета; "Kerl" становится типическим словом для человека бурных стремлений.

   Рядом с этой группой людей "страстного чувства" другая: это мирные энтузиасты чувствительности, ограниченные стенками своего сердца, убаюкивающие себя до тихих восторгов и слез анализом своих ощущений, которые за