Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

на высоту, и он

  

   Вскочил, как будто броситься за ним

   Желая в беспредельность: воли, воли

   Его душа мучительную прелесть

   Отчаянно почувствовала всю.

  

   ______________________

   * Сл. выше стр. 321.

   ** Русская Старина 1902 г. апрель, стр. 181.

   ______________________

  

   Перед ним Агасвер; рассказывая узнику повесть своей души, он желает быть врачом его души.

  

   Блажен стократ, кто верует, не видев

   Очами, а смиренной волей разум

   Святыне откровенья покоряя.

   Очами видел я, но вере долго

   Не отворяла дверь моей души

   Бунтующая воля.

  

   Он был наказан неслыханно, но казнь пересоздала его душу, воспитала "в училище страданий несказанных"; "он Бога угадал страданьем". Не вдруг достался ему этот мир, лишь

  

   по долгой, несказанной

   Борьбе с неукротимым сердцем, после

   Несчетных переходов от падений,

   Ввергающих в отчаянье, к победам,

   Вновь воскрешающим, по многих, в крепкий

   Металл кующих душу, испытаньях

   Я начал чувствовать в себе тот мир,

   Который, всю объемля душу, в ней

   Покорного терпенья тишину

   Неизглаголанную водворяет.

  

   На потребу мне одно:

   Покорность и пред Господом всей воли

   Уничтожение. О, сколько силы,

   Какая сладость в этом слове сердца:

   "Твое, а не мое да будет!" В нем

   Вся человеческая жизнь, в нем наша

   Свобода, наша мудрость, наши все

   Надежды...

   Случай исчезает

  

   Из нашей жизни; мы своей судьбы

   Властители, понеже власть Тому

   Над нею предали смиренно, кто

   Один всесилен, все за нас, для нас

   И нами строит, нам во благо.

  

   И теперь "безнаградная" любовь Агасвера к людям не иное что, как любовь к Источнику любви, к Тому, кто первый излюбил его, любовь милосердая, смиренная, терпеливая; мир человеческий исчез для него перед природой, "Господней книгой, - Где буква каждая благовестит Его Евангелие".

  

   Небо голубое, утро

   Безмолвное в пустыне; свет вечерний,

   В последнем облаке летящий с неба,

   Собор светил во глубине небес,

   Глубокое молчанье леса, моря

   Необозримость тихая, иль голос

   Невыразимый в бурю -

  

   для этих чудес нет "слов", они невыразимы; созерцание становится "смиренным, бессловесным предстояньем" перед величием Божия создания, блаженной молитвой;

  

   с нею

   Сливается нередко вдохновенье

   Поэзии; поэзия - земная

   Сестра небесныя молитвы, голос

   Создателя, из глубины созданья

   К нам исходящий чистым отголоском

   В гармонии восторженного слова!

   Величием природы вдохновенный,

   Непроизвольно я пою - и мне

   В моем уединеньи, полном Бога,

   Создание внимает, посреди

   Своих лесов густых, своих громадных

   Утесов и пустынь необозримых

   И с высоты своих холмов зеленых,

   С которых видны золотые нивы,

   Веселые селенья человеков

   И все движенье жизни скоротечной.

  

   Последнее определение поэзии, "невыразимого", которое обняло и "веселые селенья человеков" - идиллию Одиссеи. И в то же время Жуковский писал Плетневу, уговаривавшему его вести свои мемуары: журнала он не вел, теперь поздно, из прошедшего многое исчезло, как небывалое, да и "выставлять себя таким, каков я был и есть, не имею духу. А лгать о себе не хочется. В поэтической жизни, сколь бы она ни имела блестящего, именно поэтому много лжи (которая все ложь, хотя по большей части непроизвольная), и эта ложь теряет весь свой мишурный блеск, когда поднесешь к ней (рано или поздно) лампаду христианства"*.

   ______________________

   * 6 марта 1850 г. "Впрочем, если напишется, в последнем, еще не существующем томе сочинений моих будет нечто 6 роде мемуаров, но только в литературном смысле" (то же письмо).

   ______________________

   В пору Одиссеи видел Жуковского Александр Тургенев. После несчастия, постигшего его брата, он уехал за границу и в Россию показывался лишь урывками, но друзья переписывались, прошедшее их связало, ибо для сердца оно вечно. В 1826 - 27 гг. мы видели их в Дрездене и Париже*; в июне 1832 г. они вместе выехали из России за границу, чтобы разъехаться; затеянное ими путешествие в Италию не состоялось**. Письмо Жуковского из Белева тронуло Тургенева за живое: "прошедшее так живо представилось сердцу и воображению, и так как я помню более сердцем, то во всех эпохах, кроме теперешней, ныне текущей, нахожу, вместе с братьями, и Жуковского... Разве память одного Жуковского будет для нас так же священна, так же мила и благодетельна для сердца, как и жизнь его, как и память Карамзина"***.

   ______________________

   * Сл. выше стр. 271 след.

   ** Дневник 18 июня 1832 г.

   *** К князю Вяземскому 23 декабря 1837 г./4 января 1838 г.

   ______________________

   Летом 1839 г. друзья снова виделись во Франкфурте и Киссингене. "С Жуковским провел я несколько приятных, задушевных минут, - писал Тургенев князю Вяземскому, - но только минут; они повеяли на меня прежним сердечным счастием, прежнею сердечною дружбою". Он почти прослезился, когда Жуковский представил ему свой новый перевод Греевой элегии, который обещал посвятить ему, как первый посвящен был брату Андрею. "Мы пережили многое и многих, но не дружбу: она неприкосновенна, по крайней мере, в моей душе и выше мнений и отношений враждебных света, недоступна никакому постороннему влиянию. Соприкосновение Жуковского с чуждыми мне и часто враждебными элементами не повредило верному и постоянному чувству... В отсутствии я сердился на него за многое; встреча примиряет с ним, ибо многое объясняет. Я люблю его и за великого князя, в коем вижу что-то доброе, сердечное, человеческое, и меня что-то влечет к нему. Я должен удерживать это влечение и буду стараться реже с ним встречаться, ибо это несовместно с моим положением, с достоинством оскорбленного во всех отношениях: гражданских и семейственных"*.

   ______________________

   * 5/17 июня 1839 г., Киссинген. Сл. еще письмо к князю Вяземскому 8 нюня 1839 г.

   ______________________

   Враждебные элементы - это люди, прикосновенные к осуждению его брата Николая; в первую голову Блудов; в глазах Тургенева это осуждение было великой неправдой, а он был искатель правды. В этом отношении он непримирим; "покою, мой Капнист, покою", писал ему по этому поводу князь Вяземский*; сбираясь за границу, Тургенев говорил ему, что хочет повидать Жуковского, "но уже к нему не явлюсь лично; разве по дороге. А то и так подумали, что я ухаживаю не за ним, а за великим князем"**.

   ______________________

   * 1 января 1830 г.

   ** 13 апреля 1840 г. Тургенев застал Жуковского в горе по скончавшемся поэте Иммермане (25 августа 1840 г.), с которым он познакомился в Дюссельдорфе. Сл. Русский Архив 1896 г., 'II, стр. 197. Об Иммермане упоминание в дневнике Жуковского под 1/13 августа 1838 года.

   ______________________

   Вести о женитьбе друга привели его в умиление, но он не поехал к нему, чтобы не смутить его покой видом неуспокоенного человека. В письме к княгине Вяземской он охарактеризовал себя*; один "из самых усталых" нашего круга, писал о нем Жуковский Булгакову**. Жуковский воплотил в действительности свой личный житейский идеал, князь Вяземский, когда-то боевой протестант, уже не ощущает прежнего "зеленого пыла"*** и также вошел в мирную гавань опытности. А Тургенев все еще ищет и мечется, он непоседа, и его все куда-то тянет; le grand agite, как назвал его один приятель. Он не только сентименталист Карамзинского стиля****, но и "либералист" Александровской эпохи, либералист, выбитый из колеи, не у дел, один из недовольных, лично оскорбленный в "гражданских и семейственных" отношениях. Это определяет его старческий облик*****: русский "душой, сердцем и воспоминанием"******, он убежденный западник, ратует за освобождение крестьян, говорит о Карамзине, что "вся жизнь его была прекрасное и полезное употребление его качеств душевных", но что он уронил свой талант в своей Истории, которая "не отвечает требованиям рассудка и надеждам сердца"*******; человек, искренне верующий, блюститель обряда, чуткий к исторической поэзии православной святыни, он ведет беседы с митрополитом Филаретом, увлечен Шеллингом и рекомендует князю Вяземскому - Vinet, Sur Г independence des opinions religieuses (О независимости религиозных воззрений)********. Князь Вяземский отписывается, спорит по всем статьям, уличая приятеля в идолопоклонстве словам, системе, теории*********, а тот упрекает его, что он упал "с терпимости на равнодушие"**********, говорит, что люди, которые, чувствуя труд борьбы со злом, заключили с ним мир, неприметно для них самих делаются врагами добра"***********. Даже филантропическая деятельность Тургенева, в которой он отводил душу, "апатию" сердца, его заботы, в сотрудничестве с доктором Газом, о бедных и арестантах, вызывали у князя Вяземского нарекание, что у Тургенева какая-то страсть к "политической и протестующей филантропии", что он "лелеет любовь воинственную, критикующую, мстительную, осуждающую" и печатает "оппозиционную статью против уголовной палаты и всех палат и всех право или криво правящих"************.

   ______________________

   * Сл. выше стр. 337 след.

   ** 20 декабря 1845 г./1 января 1846 г.

   *** К Тургеневу 8 апреля 1843 г.

   **** Интересно сравнить размышления его юношеского дневника, на темы греевской элегии и родных воспоминаний (выше стр. 82), с его письмом 6/18 янв. 1841 г. (Рус. Архив 1896 г., II, стр. 194-5). И там и здесь один и тот же душевный почерк.

   ***** Сл. выше стр. 241.

   ****** К князю Вяземскому 8 октября 1845 г.

   ******* К нему же 14 ноября 1845 г.

   ******** К нему же 19 ноября 1845 г.

   ********* К Тургеневу 23 ноября 1845 г.

   ********** Письмо 16 октября 1836 г.; сл. письмо князя Вяземского 2 ноября того же года и письмо Тургенева 7 октября 1845 г.

   *********** 27 марта н. ст. 1843 г.

   ************ Начала октября 1842 г.

   ______________________

   И в духовном лагере возбуждались те же сомнения. Митрополит Филарет благодарит своего лаврского наместника Антония за сообщение молвы, будто около него собираются "недовольные". "Слов неудовольствия, надеюсь, никто не слыхал от меня, потому что и мысли у меня, по благости Божией, не таковы, - отвечал Филарет. - Но и небылое скажут и сказке поверят по людям, вводимым, в сказку. Меня озабочивало и прежде, а теперь и более, что ко мне ходит А.И. Тургенев, которого я стал принимать в уважение благорасположения к нему князя Голицына, а он представил мне человека два, ему знакомых, людей любознательных... У них есть мудрование, не политическое, а ученое: кто знает, не полагают ли в них, чего я не примечаю и не знаю"? (февраля 14, 1843 г.)*.

   ______________________

   * Письма митрополита московского Филарета к наместнику свято-троицкия Сергиевы лавры архимандриту Антонию, ч. II, стр. 66-8. Там же ссылка на старую записную книжку, выдержки из которой напечатаны в Русском Архиве 1875 г., I, стр. 61-62. (=Полное Собрание соч. князя Вяземского, т. VIII, стр. 273 след.): о тайном полицейском надзоре, учрежденном над Тургеневым в Москве (в 1831 году); в его "кондуитных списках" всего чаще встречались имена ...ой и митрополита Филарета, с которым "он в близких отношениях и по сочувствию и по уважению к нему, а равно и по прежнему служению своему при князе А.Н. Голицыне".

   ______________________

   Жуковский и князь Вяземский уже отпели панихиду русской литературе 40-х годов, а Тургенев прочел в Отечественных Записках статью Белинского о Державине и пишет из Москвы: "Ай да Белинский! Ай да ценсурушка голубушка Петербургская! А здесь и в салонах такой правды в услышание славян не высказать. "Е per si muove" (И этим движется - итал.) наша литература"*.

   ______________________

   * Князю Вяземскому 11 октября 1845 г.

   ______________________

   В 1842 году Тургенев был за границей, но по болезни не заехал к Жуковскому. Князь Вяземский не может ему этого простить. "Нужно было ехать в Берлин за пустяками, переливать из пустого в порожнее и пускать пыль в глаза, добро еще другим, а нет, себе. В наши лета, брат, поздно учиться. Что тебе проживаться на Шеллинге, когда Бог дал тебе нажить Жуковского?"4. Напрасно ты трунишь, "что я гоняюсь за Шеллингами, - отвечал Тургенев, - я ими живу и жив буду. Я набрался в Берлине и в других университетах столько духовной жизни, что от избытка оной уделяю и другим, когда встречаю охотников". Но он не презирает и прошедшим и еще недавно оживил его пепел поездкой к Троице, где нашел "и людей достойных, и книги прекрасные, и радушие христианское и гостеприимство для бедных"; его окружили воспоминания о давних поездках сюда с отцом и Лопухиным. Он выслушал в два дня вечерню, всенощную, обедню, несколько молебнов, обедал в общей трапезе с Филаретом и монахами, видел как "митрополит с галереи благословлял сухих и хромых, чающих движения воды и горячих щей и пива. Картина трогательная; чего у меня не лезло в голову!"**

   ______________________

   * К нему же 21 сентября 1842 г.

   ** К нему же 29 сентября 1842 г.

   ______________________

   Лишь в 1844 году собрался он к Жуковскому, чтобы пожить с ним подольше во Франкфурте и сдружиться с Гоголем, "коего переписка лучше книг его, ибо душа в ней слышнее"*. Жуковского он увидел в Гейдельберге**, и наконец очутился в его семейном уголке. "И здесь блаженствую сердечно в милом, добром, умном семействе", писал он кн. Вяземскому (30 августа/10 сентября 1844 г.); он изнежен "всеми комфортабельностями жизни, достойными шотландской цивилизации и всей классической дружбы Жуковского и его ангела спутника... Ты знаешь, какой мастер Жуковский устраиваться, но он превзошел здесь себя во вкусе уборки дома, мёблей, картин, гравюр... Все на своем месте, во всем гармония, как в его поэзии и в его жизни... Он встает в семь часов*** и беседует с Гомером (перевод Одиссеи на 8-й песне и перевод, по его мнению, коему я верю, как чужому, - прекрасный и лучше всех других). В девять мы вместе завтракаем и милая жена-хозяйка разливает сама кофе моккский. Жуковский во всем сибарит... До 12-ти часов Жуковский опять с Гомером, потом опять с Морфеем, то есть, спит до первого часа, закрываясь от мух Аугсбургской газетой, которую, как немецкий европеец, получает, но не всегда читает, предпочитая баденскую Badeliste. От часу до двух мелкие поделки или визиты. В два обедаем. После обеда - болтовня, и при солнце, под деревьями, в саду. Тут являются иногда к чаю или к моему молоку, разбавленному водой, сестры, мать, отец святой Елизаветы Жуковской: милое, умное, почти идеальное в немецкой существенности семейство - они поют и играют; Жуковский гуляет с час; до часу визиты: гениальный и всеученый Радовиц, художники с бюстиками, портретами". У жены "много der hohen aber auch tiefen germanischen schonen Weiblichkeit (высокой но вместе с тем и глубокой германской прекрасной женственности - нем.)". "Слушаю Одиссею Жуковского, говорится в другом письме (8/20 сентября 1844 г.). Простота высокая и свежесть запаха древности так и. наполняет душу! Что за колдун Жуковский! Знает по-гречески меньше Оленина, а угадывает и выражает Гомера лучше Фосса. Все стройно и плавно и в изящном вкусе, как и распределение и уборка кабинета, салона его. Стихи текут спокойно, как Гвадалквивир, отражая гений Гомера и душу Жуковского".

   ______________________

   * К нему же 15/27 апреля 1844 г.

   ** К нему же 26 июня/6 июля 1844 г.

   *** Рукой Жуковского поправлено: в пять.

   ______________________

   Жуковский был доволен, что ему удалось полелеять старого друга в своей семье: точно ожила молодость, что-то напомнило горницы московского университета, где они собирались около брата Андрея. А твои замечания в письме, "на счет моей роскошной сибаритской жизни", не совсем справедливы, пишет он приятелю (октябрь 1844 г.): может быть, надобно более простоты, но излишество почти преступление против неимущих; ни он, ни жена его не любят, любят "святую умеренность", "опрятность и вид смиренного довольства"; "опрятность и comfort в семейной жизни есть то, что гармония и чистота стиля в стихах".

   В мае 1845 года Тургенев был снова у своего старого друга, но мимолетно; "это было наше последнее свидание на сем свете", читаем в дневнике Жуковского*. 14-го августа Тургенев приехал в Москву, совсем больной, но такой же лихорадочно-деятельный, как всегда. "В субботу (1-го декабря) он слушал первую публичную лекцию Грановского, в воскресенье провел полдня в пересыльном замке на Воробьевых горах, вместе с доктором Газом; в понедельник (3-го декабря), в день кончины, все утро писал письма в Париж, отвез их в почтамт, а в шестом часу после обеда скончался в тесном, загроможденном портфелями и книгами мезонине небольшого дома на Арбате двоюродной сестры своей А.И. Нефедьевой". Москвичи пожалели о действительно добром человеке, соединившем симпатии западников и славянофилов, Герцена и Хомякова, как сам он, по выражению Погодина, "был ревностным сыном европейской цивилизации", оставаясь "русским в душе"**.

   ______________________

   * Сл. Тургенева письма к княгине Вяземской 6/18 и 7/19 мая 1845 г., и дневник Жуковского под тем же годом.

   ** Сл. Барсуков, 1. с. VIII, стр. 237-51.

   ______________________

   Посылая Жуковскому некролог Тургенева, написанный Погодиным, Мельгунов сообщал ему, что покойный давно хотел ему писать, но не мог собраться с духом. "Он видел в вас друга и, как другу, хотел поверить свою тайную скорбь; но, вместе с тем, как друга, не хотел и огорчить. За несколько дней до своей кончины он решился наконец писать вам и написал длинное письмо, которое изорвал в мелкие клочки. "Я это сделал потому, говорил он..., что в этом письмеизлил всю свою душу; а это огорчило бы Жуковского: он испугался бы, прочитав его. Однако я дал себе слово писать к нему сегодня непременно; и написал, принудил себя. Но письмо ему не понравится; он меня в нем не узнает: оно сжато, сухо, sans abandon (без непринужденности - фр.), как будто не я писал; Жуковский будет недоволен""*.

   ______________________

   * Русский Архив 1899 г. апрель стр. 634 след.

   ______________________

   Два раза пожил он под моею кровлею, писал Жуковский, получив известие о кончине "дорогого товарища", который "из всех самый давнишний"; он совсем бы осиротел, если б около него не явился его "собственный, светлый, молодой свет". "Смерть удивительно быстро знакомит с истинным бывшим человеком", - и Жуковский пытается восстановить "неуловимую физиономию ума Тургенева", "фимиам его души", его "младенческую душу без пятна"; "жизнь могла покрыть его своей пылью, но смерть легко сдунула с души его эту пыль, которая вся всыпалась в могилу". Самые недостатки его "имели источник добрый", "неопределенность его мнений, на которые столь часто действовало и все внешнее и настоящая минута", не мешала его жизни быть постоянною, всегда единою, теплою христианскою деятельностью. "Но о таких мертвых, как он, жалеть не должно; хотя в теперешнем моем кругу, смотря на моих и думая о том, что есть и нем еще может быть для меня жизнь, я не могу сказать: смерть желательней жизни, но конечно скажу: смерть, в ее истинном смысле взятая, лучше жизни"*.

   ______________________

   * К неизвестному лицу (март или апрель 1846 г.); к А.Я. Булгакову 20 декабря 1845/1 января 1846 г.; 31 декабря 1845/12 января 1846 г.; к Гоголю 24 декабря 1845/5 января 1846 г.

   ______________________

   Смерть - "великое благо" повторяет он Гоголю (20 февраля 1847 г.). Он к ней давно готовился, трепетно и сознательно, и она тихо его посетила. Жуковский скончался 12 апреля 1852 года.

  

   Если проводить связь между "душой Жуковского" и теми направлениями западной литературы, которые она отразила, то нам нечего выходить из течений сентиментализма, в которые поэт вступил в начале своей деятельности. До конца он пиетист с идеалом Schone Seele и выспренной дружбы; поэзия для него религиозное откровение, являющее "святость жизни ... во всей ее красе небесной": слова поэта - дела поэта; до-Шиллеровское отождествление поэзии и добродетели заменяется требованием, что поэт должен быть чист душой, тогда только его слово будет благодатно. Из сферы сентиментализма перешло к Жуковскому пристрастие к мечтательности, загробным образам и таинственной луне и то настроение меланхолии, которое он тщился превратать в понятие христианской грусти.

   Поэзия Sturm und Drang'a, бурных стремлений и гениальничанья, с ее энергическими заявлениями личности и протестом против всяких условностей, коснулась Жуковского не своей психологией, а литературной стороной: интересом к народной старине (Бюргер), мировой литературе и поэтическому экзотизму (Гердер, Фосс).

   Гете и Шиллер пережили стадию чувствительности и бурного чувства, Вертера и Мора, погрузились в созерцание античной красоты, вынесли из нее понятие о высоком назначении искусства и стали поодаль на высотах веймарского Парнаса. Кругом них кишит молодое поколение, не остывшее еще от волнений периода бури и натиска, и ищет пути; там, где Гете остановился в величавой Entsaguug (отречении - нем.), они строят систему. Есть между ними люди восторженные и скептики, теоретики и эстеты, верующие и фантасты мистицизма: Тик, Ваккенродер, Новалис, Шлегели и др. Время в общественном смысле было глухое, подавленное сознанием несбывшихся надежд и подкошенных стремлений: чувствительность стала соседить с филистерством, титаны чувства сгорели и обратятся в героев байроновского пессимизма. Оставалось уйти в себя, удалиться от действительности в область искусства, раскрытого веймарскими классиками; в тесный кружок Друзей-поэтов, вроде кружка иенских романтиков, или того, фантастического, который Ла Мот Фуке собрал в каком-то замке в Пиренеях (Alwin); погрузиться в недеятельное прозябание, Mussiggang, возведенное в идеал, поскольку оно соединено с экстазом поэзии и "божественным эгоизмом" и ему одному довлеет. Такое понимание искусства, поэзии, повторяет воззрения сентиментализма и Sturm und Drang'a, но ведет их дальше, обобщает, обосновывает теоретически. Чувство подчиняется рефлексии, бессознательное анализу сознания. У английских писателей XVII и XVIII веков романтическим называлось то, что выходило за границы привычной действительности и уравновешенной культуры, а встречалось разве в старых рыцарских романах: дикая местность, темные гроты, мечтательная, несущественная любовь. Все это получит место в новом синтезе: мы на почве романтической школы.

   С ее воззрениями, приемами, программой надо познакомиться ввиду того, что у нас говорено было о "романтизме" - и романтизме Жуковского 20-х годов.

   Что такое поэзия, искусство? Жизнь, природа - отражение бесконечного, но отражение неполное, призрачное; угадать полноту идеала в оболочке конечного может лишь мистически-вдохновенное чувство поэта; Шеллинг назовет его интеллектуальным прозрением; романтики припоминали выражение старого мистика Бёме: Der Blitz, молниеносное откровение. Оно-то и раскрывает смысл реальности, которая сама по себе мертва; "абсолютно-реальна - поэзия", философия - ее теория, "совершенная форма науки должна быть поэтической"; "настоящий поэт всезнающ, он - свет в малом виде" (Новалис). Но это восторженное сознание чередуется с другим, ироническим: сознанием противоречий идеала и его земных форм. Такое восприятие действительности, полное контрастов и грустно-веселого юмора, и есть прекрасное, оно дает ценность жизни, как символа невыразимого, недоступного нам, совершенного. Поэзия настраивает нас благоговейно, ведет к религии; "есть особый умственный, поэтический орган для познания божественного, которое становится непосредственным достоянием чувства, чаяния, совести", говорит Новалис; "поэзия - продуктивная религия". И, наоборот: религиозное настроение - "высшее и чистейшее художественное наслаждение" (Тик). Идеалом является проникновение поэзии в природу, в практику личной и общественной жизни, развитой новыми спросами культуры. Период "гениев" поставил на очередь вопрос о значении чувства, до тех пор сжатого, упорядоченного требованиями традиционной нравственности в вопросах любви и брака, и решил их в смысле широкой свободы: Якоби проповедовал "платоническую бигамию", Гете выступил с своими Wahlverwandtschaften (Избирательное сродство); романтики переняли это решение, воплотив его в жизнь и поэзию ("Люцинда" Фр. Шлегеля), играя такими обновленными сказочными, но рискованными темами, как любовь брата к сестре (романтики, Шелли, Байрон - и праисторический мотив кровосмешения). - К отождествлению: религия - поэзия (философия) пристали другие: когда сердце, отвлекаясь от всей действительности, становится самому себе идеальным объектом, зарождается религия, говорит Новалис; все частные вожделения сплываются в одно, целью которого становится высшее существо, Бог, и страх Божий объемлет все чувствования и стремления. "Если таким объектом будет любимая женщина - это будет прикладная религия". Игра синтеза продолжается: чувственное - материал, оно условие искусства, поэзии-религии; отсюда: религия как скрытая, невыяснившаяся чувственность. - В результате получалось миросозерцание, напоминающее психическое настроение XII - XIII веков: чувственный мистицизм, в котором элемент плотского бывал теоретически заглушён - самообузданием страсти, наслаждением жертвы, и чувственность граничила со святостью (Вернер).

   "Жизнь и поэзия - одно", пел и Жуковский; как и романтики, он пренебрег и позабыл "низость настоящего", но для него жизнь наполнялась сентиментальной семьей, уютной меланхолией. И для него поэзия - сестра религии, но как ее призрак и отражение, не как настроение, которое привело романтиков из бесформенности пиетизма, Гетевского пантеизма, абстрактного религиозного чувства (Шлегель), к историческому и философскому обоснованию религии как необходимой формы сознания, и художественному католицизму. Искание кончилось, жажда положительной веры нашла успокоение, при воздействии raisons poetique, raisons de sentiment; первое заглавие Шатобриановского Genie du Christianisme было: Красоты христианской религии. Шли от искусства к религии; Жуковский в ней вырос и лишь старается проработаться от убеждения к благодати непосредственной веры.

   Романтики - символисты (к символизму спустился и реалист Гете - в Пандоре, во второй части Фауста); символисты по призванию и теории. Конечное кругом нас - лишь символ бесконечного; поэзия прозревает соответствия неба и земли, духовного и вещественного, интеллекта и чувства, сознательного и бессознательного, чудесного и рационального, жизни и смерти, Аполлона и Диониса. Во всем раскрывается единая органическая сущность мира, полярные противоречия мирятся, потому что одна и та же сила бьется в человеческом пульсе и управляет вращением светилу классический образ "андрогина" оживает, с таинственным значением, в фантазии романтиков.

  

   Was in den Himmelskreisen sich bewegt,

   Das rmiB auch bildlich auf der Erde walten,

   Das wird auch in des Menschen Brust erregt,

  

   Natur kaiui nichts in engen Grenzen halten,

   Ein Blitz, der aufwSrts aus dem Centra dringet,

   Er spiegelt sich in jeglichen Gestalten,

  

   Und sich Gestirn und Mensch und Erde schwinget

   Gleichmaflig fort und eins des andern Spiegel,

   Der Ton durch alle Creaturen klinget.

   (Tieck, Cenoveva: Schlachtfeld)

  

   (To, что движется в небесных сферах, должно царить и в образах земли, и то же волнуется в человеческой груди, - природа ничего не может удержать в узких границах, молния, исходящая из центра, отражается во всяком образе, и созвездие, человек и земля вибрируют в едином ритме и служат зеркалом друг другу, один тон звучит сквозь все творения. - Тик, Геновева: Поле битвы. - нем.)

   Как чаровница Винфреда в Genoveva'e, так и романтики чуют внутреннюю связь явлений, видимо разделенных в природе:

  

   Wie Stern' im Abgrand die Metalle formen,

   Wie Geister die Gewachse figurieren,

   Wie sich Gedank' und Wille korporieren,

   Wie Phantasie zum Kern der Dinge dringt,

   Durch Einbildung UnmOgliches gelingt,

   Wie jeder Stein uns stumme GrilBe beut,

   Alle Dinge nur sind der Geisterwelt ein Kleid.

  

   (Как звезды в своих безднах вырабатывают металлы, как духи изображают растения, как мысль вступает в сообщество с волей, как фантазия проникает к сути вещей, достигая невозможного благодаря воображению, как всякий камень несет нам молчаливый привет, - все вещи - лишь облачение мира духов. - нем.)

   Единство мира не только в органическом сосуществовании настоящего, но настоящего и прошедшего: новое может быть только обновлением, развитием старого, ибо общество, государство - живой, сам себя обусловливающий организм; возвращение к народной старине и идеалам средневекового уклада было у романтиков не одним только поэтическим спросом, а исканием органической связи с прошлым, нарушенной посторонними влияниями. Прошлое обязывает. Игра таинственных созвучий и соответствий обнимает всю историю человечества: мы когда-то уже были, чьи-то двойники, идущие навстречу другим, Суапе у Новалиса та же Матильда (Heinrich von Ofterdingen), Изида та же Rosenbliite (Die Lehrlinge zu Sais).

  

   Und was man glaubt es sei geschehn,

   Kann man von weitem erst kommen sehn.

   (И то, что мнится свершившимся, лишь видится вдалеке. - нем.)

   (Heinricn von Ofterdingen).

  

   Старые мотивы метемпсихозы и двойничества являлись в новом освещении, связывая личность идеей атавизма, прирожденности, унаследованной доли. Романтическая драма рока не наследие классической, обновленной Шиллером, а звено того мирового синтеза, который грезился романтикам, который питал их Sehnsucht. Ваккенродер и Брентано сравнивали себя с инструментами, на струнах которого играет судьба.

   Такое миросозерцание должно было создавать новое "чудесное", отменявшее старые, неподвижные рамки классического. В два последних десятилетия XVIII века протест против его рассудочной цивилизации выразился поднятием интереса ко всему духовному, сверхъестественному: к магии и жизненному эликсиру, к вызыванию духов и всему демоническому, Фаустам и Мефистофелям. На первых порах даже такие реальные завоевания науки, как открытие кислорода (1774 г.) и гальванизма (1789 г.) послужили материалом для спиритуалистических построений. Животный и земной магнетизм представился той силой, которая связывает органическое и неорганическое, духовное и телесное в одно живое целое. Отсюда увлечение астрологией, она также раскрывала единство мира; "я совершенно уверен, что наша судьба привязана к небу и звездам", писал брату Вильгельм Гримм.

   Шиллер пишет своего Geisterseher (Духовидца), романы Шписа и С" спустили на площадь новомодную фантастику, тогда как народная фантастика сказок и преданий проходила в поэзию с Виландом и балладами Бюргера.

   Так собирались материалы для романтического чудесного и сложилась его теория. Шлегель поставит требования новой "мифологии", которой христианство и его легенды, Кальдерон и народные сказки и восточная фантазия отдадут свои мотивы. И сказка, легенда, забытое народное предание поднимаются в цене. "Невидимое дитя" Гофмана явится к детям бедного дворянина Бракеля, которых учитель Тинте душил чернильной мудростью, и будет играть с ними, сказывать сказки, учить наслаждаться в поле каждой былинкой, в небе каждой звездой. В сущности все в здешнем мире иносказание, сказка, понять и изобразить которую можно только как сказку, говорит Новалис. Для него она "канон поэзии", она, "как сновидение, без связи, смесь чудесных фактов и созвучий, как музыкальная фантазия, гармонические отголоски эоловой арфы, как Сама природа".

  

   Mondbeglanztc Zaubernacht,

   Die den Sinn gefangen halt,

   Wundervolle Marchenwelt,

   Steig auf in der alten Pracht.

  

   (Волшебная ночь, озаренная луной, оковавшая разум, волшебный мир сказюг поднимается в своей древнем великолепии.)

   (Tieck, Octauian, Prolog).

  

   Соответствия бесконечны, и фантазия работает: у романтиков все wunderbar, wundervoll, wundersam, wunderlich, seltsam, все чудо, вызывает предчувствие о чем-то неуловимом, настраивает на идею бесконечного. Но чудесное не в одном таинственном, освещенном луною, и не в загробных образах; оно повсюду: у Гофмана оно деется среди бела дня, из каждого повседневного, видимо филистерского акта выглядывает змейка-фея, точно поверх жизни невидимо идет какая-то другая, подсказывая и отрицая, вызывая поочередно приливы пантеистических восторгов и юмора. Чувствительный Стерн был в моде у сентименталистов, Стерн-юморист нашел признание у романтиков.

   Когда за объективной видимостью таится другая, незримая, она не описательна, не вызывает непосредственно и на рефлексию; надо чтобы в читателе явилось то особое расположение чувства, то настроение (Stimmung), которое сделало бы его внутренне зрячим, способным угадывать бесконечное в конечном, невыразимое в призрачном. Поэты описатели рисовали природу, сентименталисты размышляли над нею, у романтиков-символистов она не реальна: Новалис желал бы изобразить ее в виде дриады или ореады; у Гофмана художник пишет с натуры группу деревьев, а зрителю кажется, "что из-за густых листьев выглядывают разнообразнейшие фигуры, то гении, то странные животные, то цветы", - и художник поясняет, что именно этот способ писать этюды и вносит в пейзаж поэтический, фантастический элемент, элемент неуловимых ассоциаций, втягивающих человеческую жизнь в тесное единение с окружающею ее живою и живущею реальностью. У Тика слагаются причудливые образы: из весенних облаков кивают ручки, на каждом пальце по розе ("Fruhling und Leben": Aus den Wolken winken Hande, - An jedem Finger rote Rose), смеются алые уста - смеются розы; далее фантастическое перенесение: розы вырастают на стебле, "поцелуями, поцелуями любви осыпан куст" (mit Kiissen, mit Liebeskiissen der Busch bestreut. "Fruhling- und Sommerluft"); золотые полосы стелят по голубому небу путь солнцу (Magelone), а восторг, в который приводит лесное приволье, выражается так, как будто сам поэт был частью леса, обвеянного ветром и птичьей песней:

  

   Mit Fingem, mit Zweigen, mit Aesten,

   DUrchrauscht vom spielenden Westen,

   Durchsungen von VOgelein,

   Freun wir uns frisch in die Wurzeln hinein.

   (Wald, Carten und. Berg).

  

   (С пальцами, с ветвями, с сучками, насквозь пронизанные шелестением играющего западного ветра, пением птиц, мы радуемся, объятые свежестью до самых корней. - "Лес, сад и гора".)

   Начиная с романтиков, которым вторил Гете, наивный психологический параллелизм народной песни начал раскрываться новому спросу: выразить невыразимое.

   Это требовало и новых средств языка и стиха. Уже, движение Sturm und Drang'a поставило задачей создание "гениального стиля, сильного и вещественного, черпавшего из Ганса Сакса и народной речи, не боявшегося новообразований и свободной конструкции, элизий и инверсий. Таков стиль молодого Гете. Романтики пошли далее. Дело не в рисунке, а в возбуждении настроения; здесь почин романтиков неистощим в опытах. Новые эпитеты: обновляется потускневший у сентименталистов эпитет "золотой"; рядом с ним "красный" и "зеленый": rotes Leben, rote Sehnsucht; griine Flammen - весенняя листва (Тик). Синкретизм и символизм чувственных ощущений: звуки светятся, птицы - оперенные звуки; синий цвет - цвет страдания и ревности, красный - деятельности и любви; у Гофмана запах темно-красной гвоздики вызывает мечтательность, точно слышишь издалека набегающие и отливающие звуки английского рожка ("Крейслериана", 5); А.В. Шлегель изобрел скалу соответствий между гласными и рядом вызываемых ими ощущений: а - красный цвет, юность, радость, блеск, о - пурпур, благородство, великолепие, солнце, - небесно-голубой цвет, глубокая любовь и т.д. При этом игра в архаизмы языка, не всегда удачные, но возбуждающие представление чего-то не своего, далекого, старинного, легендарного, туманного; любовь к созвучиям, рифмы ради созвучия и рифмы; если бы их изобилие и затемняло смысл, оно мелодически настраивает. "Почему именно содержание должно быть - содержанием поэтического произведения?" спрашивал Тик ("Странствования Франца Штернбальда"). "Можно представить себе рассказы без связи, но в ассоциации, как сновидения; стихотворения, полные красивых слов, но без всякого смысла и связи, разве та или другая строфа будут понятны; точно разнородные отрывки" (Новалис).

   Романтики - музыкальные импрессионисты; недаром их герои, графы или бродяги, не мыслимы без арфы или мандолины, будь они в Италии или в Исландии. "Язык точно отказался от своей телесности и разрешился в дуновение, выразился А.В. Шлегель о Тике; слово будто не произносится и звучит нежнее пения",

  

   ...daB alle Pulse zu Klarigen werden,

   DaB alle Gedanken in Tonen irren,

   GefUhl und Wunsch und Wahnsinn durcheinander wirren.

  

   (Все пульсации становятся звуками, все мысли блуждают в тонах, чувство и желание и безумие спутались друг с другом. - нем.)

   (Tieck, Cenoveva).

  

   Звучные слова неопределенного значения производят то же впечатление, что и музыка, говорит Новалис; в жизни души определенные мысли и чувства - согласные, неясные чувствования - гласные звуки. "Музыка потому выше других искусств, что в ней ничего не понять, что она, так сказать, ставит нас в непосредственные отношения к мировой жизни (Universum); сущность нового искусства можно бы так определить: оно стремится облагородить поэзию до высоты музыки" (Захария Вернер в письме 1803 года). Для Гофмана музыка - самое романтическое из всех искусств; ее объект - бесконечное, это праязык природы, на котором одном можно уразуметь песню песней деревьев и цветов, животных, камней и вод. Как музыка - праязык природы, так в другом месте образный язык поэзии и религии приравнивается к языку первобытного человека, ответившему действительности, утраченной нами с переходом бессознательного в область сознания, но вечно истинной и еще живой, которую человеку предстоит снова открыть.

   И еще одна старая тема обновилась в сюжетности романтиков: миф об Арионе и чудодейственной, зиждущей силе его песни.

   Исканию настраивающей выразительности ответило и разнообразие лирических форм,