Веселовский Александр Николаевич - В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения"

сказания немцев и других народов" - извлечения из Добенека. Сл. Бумаги Жуковского 1. с. стр. 165. - В 8-й строфе баллады "Старушка" один стих, не отвечающий оригиналу, подсказан был Жуковскому, может быть, русским поверьем: ведьма "власы невест в огне волшебном жгла..."

   *** Полевой, Очерки, I, 118.

   **** К Данилевскому 1831 г. 2 ноября.

   ***** Телескоп, 1833 г., ч. XIV, N 5, стр. 100.

   ______________________

   В 1845 году Жуковский предложил Плетневу для Современника "Сказку о Иване-Царевиче", "во всех статьях русскую, рассказанную просто, на русский лад, без примеси посторонних украшений", хотя сам автор сознается, что впрятал в нее "многое характеристическое, рассеянное в разных русских народных сказах; под конец же я позволил себе и разболтаться"*. Прочтя сказку вместе с Плетневым, кн. Вяземский заметил, что "так называемые ревнители народности" станут ее критиковать, скажут, "что Иван Царевич лишен ярких красок сказочного русского языка и больше представляет собою собственное ваше (Жуковского) сочинение". Иначе судит Плетнев: "в Иване Царевиче не то достоинство, будто бы она (как вам хотелось) удержала в себе весь характер той сказочницы, о которой вы так живо вспоминаете, но то, что летать с ним легко, чувствуешь около себя действительно сказочную Русь, речь везде такая понятная и так близкая к русскому сердцу и памяти выросшего на руках русских нянюшек, а между тем есть и большое разнообразие, как в самой натуре, - рассказ то шутлив, то степенен, то возвышен, то прост. Видно, что эта сказка идет не из избы мужицкой, а из барского дома, и говорит ее не барской подлипало, а прямой поэт"**.

   ______________________

   * К Плетневу 1 июля 1845 г.

   ** Плетнев Жуковскому 25 декабря 1845/6 января 1846 г.

   ______________________

   "Сказку Жуковского о "Жар Птице и сером волке" я читал в Современнике, писал брату Н.М. Языков (18 января 1846 г.); хороша, и очень хороша, хотя и не соблюдено в ней уважение к русским сказкам: в нее ввел Жуковский и Бабу-Ягу и гусли-самогуды и кое-что прибавил. Это, по моему, не годится в некотором смысле"*. Понятно, что при указанных условиях русский быт и природа должны были являться в несколько отвлеченных поэтических образах; не свидетельствующих о непосредственном наблюдении. В первом тексте "Марьиной рощи" Мария сидит за самопрялкой и роняет веретено; издатель Аглаи заметил автору, что Мария могла уронить веретено только сидя за прялкой, Жуковский отделывается шуткой: его Марьина роща, будто бы, вся основана на древних рукописях и преданиях; в одной рукописи, современной, кажется, великому князю Владимиру, сказано, что Мария сидела за самопрялкой, в другой, времен Владимира Мономаха, говорится о веретене. Автор свел оба показания, пожертвовав естественною вероятностью верности исторической. "Для чего бы, например, и мне, вместо того, чтобы умирать со скуки над пыльными, едва понятными записками древних бытописателей, не спросить у первой попавшейся мне крестьянки: имеет ли Она в руках веретено в то время, когда сидит за самопрялкой? Она отвечала бы мне решительнее всякого манускрипта, современного великому князю Владимиру". Показателем русской природы, в сентиментальном освещении Жуковского, является в "Марьиной роще" и "Трех поясах" цветок: Маткина душка. В "Светлане" русских бытовых подробностей больше, но они декоративные, не подчеркивающие впечатления - народности.

   ______________________

   * Русская Старина 1903 г. март стр. 537.

   ______________________

   Необходимо, заметить, что чувство народного, местного у Жуковского вообще как то схематично-отвлеченно, изображает ли он русскую, восточную или западную жизнь. В его переводах названия местностей часто опущены, и вы недоумеваете, где вы и какие нравы вас окружают. В "Песне бедняка" (из Уланда) благовест заменил орган, дьячки в стихарях и кадила являются в "Старушке" из Саути; в "Воскресном утре в деревне" Гебеля, которым Жуковский так увлекся в Дерпте*, богослужение совершается по нашему обряду, а в "Дочке хозяйки" (из Уланда) мы встречаемся с русской картиной: "В светлице свеча пред иконой горит". В переводе "Овсяного киселя" (из Гебеля) немецкое настроение осталось, несмотря на русские имена ("и Иван, и Лука, и Дуняша") и такие выражения, как "гнедко" =Esel (oceл - нем.), "заскородил овес", "колос оброшенный".

   ______________________

   * Батюшков не разделял его вкуса; его письмо к Жуковскому (1-го августа 1819 г.) относится к тем многим, предупредительным, в которых выражались опасения его друзей: "прошу тебя писать ко мне; чего тебе стоит, когда ты имеешь время писать ко всем фрейлинам, и еще время переводить какого-то Базельского Пиндара на какие-то пятистопные стихи, и со всем этим - писать еще, как Жуковский".

   ______________________

   Исторические повести и поэмы Жуковского отражают то же понимание в области народной старины. Оно восходит к историческим представлениям и операм Екатерины II и Державина и К сказкам Чулкова, переделавшего на манер Bibliotheque Bleue "повествования, которые рассказывают в каждой харчевне". Далее традиция продолжается от "Добродетельной Розаны" Лазаревича (1782 г.) и "Владимира" Хераскова (1780 г.) до "Славян" Богдановича и первых опытов Карамзина ("Наталья, боярская дочь", 1792 г.; неоконченный "Илья Муромец", 1794 г.) и Радищевых ("Бова" Александра Радищева и "Алеша Попович и Чурила Пленкович" Николая Радищева, 1801 г.). "Вадим" Жуковского явился в один год с "Марфой Посадницей" Карамзина и анонимной "Ольгой" (1803 г.). В следующем году вышел, по смерти автора, отрывок "Добрыни" Н. Львова; "Оскольд" М.Н. Муравьева, напечатанный в 1810 году, написан, быть может, ранее.

   Везде один и тот же сентиментально-классический или оссиановский, позже романтически-рыцарский рецепт (Кюхельбекер, Марлинский, кн. А.Н. Одоевский); историческое освещение - патриотическое, крикливое или идиллическое. Двор Чулковского Владимира славится, несчетные сокровища потрачены на "огромные здания, народные и государственные"; у князя "миллион войска" лишь для великолепия монаршего: с него довольно и богатырей, с ними "легко было бы ему завоевать целый свет, если бы не удержали его от этого добродетели". Как русская природа идеализовалась иной раз на манер швейцарской Аркадии, так и на народную старину переносили уклад западной средневековой жизни, от Атиллы до рыцарства включительно. Оттуда шла и фантастика, наивно мешавшаяся с тем, что знали о русской, ставившая Перуна рядом с Одином (у Екатерины II), Бабу Ягу с Венерой (Державин, "Добрыня"). "Барды" держатся у нас от Державина до Жуковского и Языкова; в "Поэзии" Карамзина бард - Моисей. Излюблены русско-варяжские отношения и пошли в ход скальды и Валгалла, Валки-валкирии (Державин и др.); скальды и Бальдер, Перун и Радегаст перенесены к временам Атиллы в славянских песнях Львова, подражании амазонским песням Вейса, которые Львов считает славянскими*. Имена богатырей взяты из Чулкова, из него же или из Попова, Львова, Кайсарова - фантастическая славяно-русская мифология: Перун, Святовид, Лада и волшебница Добрада. Державин ("Добрыня") нашел ее в чулковской сказке, где она - благодетельная фея, покровительница Добрыни, который получил от нее свое имя; в другом месте Державин описывает "дом благодатныя, неблазныя Добрады, Богини всякого добра" с примечанием, что это "богиня древних северных народов" ("Обитель Добрады" 1808 г.). Она является в "Трех поясах" Жуковского, мы с ней еще встретимся. - У Хераскова Услад - славянский бог, как у Глинки ("Древняя религия славян") и Кайсарова ("Славянская мифология", с ссылкой на Хераскова); "бог пиршеств и роскоши, чтимый в Киеве" (Львов)**; у Жуковского это подходящее имя для влюбленного певца, в котором он любил изображать себя***; автор "Ольги" изобретет и "Рассуду-Минерву". Сказывается влияние мотивов "Слова о полку Игореве": Херасков подражает плачу Ярославны, Баян обобщается в том же значении, как бард и скальд. Среди имен Владимира, Игоря, Гостомысла (богатырь у Глинки), Радегаста (бог варяжских славян у него же, Кайсарова, Львова) посчастливилось Рогдаю Никоновской летописи: Херасков в своем "Владимире возрожденном" (1785 г.) изобразил этого рыцаря вольнодумцем, готовым померяться с Богом; у Львова он стоит в перечне Владимировых богатырей (Яна, Рогдая, Муромца Ильи, Александра, Андриана, Добрыни)**** .

   ______________________

   * Иппокрена, 1801 г., часть 8, стр. 230 след., ч. 10, стр. 353 след.; ел. ib. ч. 9 его элегии к Милене и к богам, стр. 193 след. и 273 след.

   ** Иппокрена 1801 г., часть 9, стр. 231, прим. 5.

   *** "Марьина роща"; в "Жалобе", переделке Шиллеровского Der Jilngling am Bache, Услад заменил безыменного Jangling, Knabe. Сл. стихотворение кн. Вяземского "Услад", Поли, собр. соч., т. III, N CI, и сказку В. Л. Пушкина "Людмила и Услад" на тему, что собака вернее любовницы, Труды общества любителей русской словесности ч. XIII, 1819 г., стр. 67 след. Сл. "Певец Услад" Катенина и чувствительного певца, баяна, Услада у Языкова.

   **** Иппокрена 1801 г., ч. 10, стр. 409; сл. его же: Храм славы российских героев от времен Гостосмысла до царствования Романовых. СПБ. 1803 г., стр. XXXVII и 19: раменистый Рогдай.

   ______________________

   Его знает Жуковский ("Марьина роща" 1803 г.), Нарежный ("Славянские вечера" 1809 г.: Рогдай); в балладе Кюхельбекера ("Рогдаевы псы") он - новгородский посадник, могучий и смелый, попавший "в опасный полон неисходной любви" к своей ливонской пленнице, которая предпочла ему другого похитителя - татарина. Тема та же, что в сказке В. Пушкина ("Людмила и Услад"). - Но в особенной моде Вадим. Он издавна являлся типом патриота, либо носителем общественной идеи: он интересует Екатерину II, Княжнина, Хераскова и Муравьева, Карамзина и Жуковского, Раевского, А.С. Пушкина, Рылеева, Хомякова*. Княжнин сделал его глашатаем народной свободы, в Оскольде Муравьева Вадим, восставший против Рюрика и потерпевший поражение, явился в освещении сентиментализма и оссианизма на классической канве: на сцене "девы мстительницы", северные "неутомимые валки", чертоги Одина, восторженный скальд и Вальмир, питающий на диких берегах Чудского озера глубокую свою задумчивость. "Вадим" Жуковского написан в том же тоне: место действия - берега Ладоги, осенний вечер; солнце катится в шумящее озерб, воет ветер, летят мрачные облака и дымятся седые туманы. Изгнанник Гостомысл, когда-то властитель Новгорода, которым завладели иноплеменники, сидит на пороге хижины и поет под звуки арфы: "Шумите, шумите ветры, чада угрюмого Посвиста (Борей славянский)". Сюда является к нему Вадим, сын Гостомыслова друга Радегаста, прелестный, как Догода (=Зефир), величественный, как Святовид (бог лета и брака, которому поклонялись славяне Рюгена). Он когда-то видел Гостомысла в его" величии, грозным полководцем, видел славян, благословляющих память изгнанника Радегаста, видел венцы, летящие к ногам его сына, и "вообразил себя сыном Великого Новгорода". Что разумеется под "гражданином", остается неясным, ибо повесть, план которой снят с флориановского "Вильгельма Телля", не кончена, но мы можем предугадать освещение Жуковского, если вспомним, что для него понятия гражданственности, свободы, исчезали в требовании личного развития, преуспеяния человечности, "души". Позже обновляется Княжнинский взгляд на Вадима; когда Кюхельбекер читал в Париже о либеральном движении в России, Вадим был для него представителем Новгородской вольности; так и в неконченной думе Рылеева.

   ______________________

   * 23 ноября 1825 г. Сергей Ив. Тургенев писал Жуковскому из Москвы, рекомендуя молодого Хомякова: "заставьте со временем прочесть себе его поэму Вадим". Сл. Русский Архив 1902 г., июль, стр. 457.

   ______________________

   Уже первые после "Вадима" повести Жуковского, "Три пояса" и "Марьина Роща" (1808 г.), дают понятие о той идиллической и вместе торжественной утопии, какой представилась ему русская древность. Между этими повестями, не лишенными автобиографического значения, и "Двенадцатью Спящими Девами" ("Громобой" 1810 г., "Вадим" 1817 г.) следует поместить "комическую оперу", до последней поры остававшуюся в рукописи и, вероятно, никогда не предназначавшуюся к обработке: "Богатырь Алеша Попович, или страшные развалины"*. Она в прозе, с стихотворными партиями, романсами и дуэтами для пения, и снабжена подробными сценическими указаниями. Набросок (1804 - 1808 гг.) писан на бумаге 1804 г., в том же году Державин напечатал своего "Добрыню", театральное представление с музыкой, содержание которого навеяно Чулковской сказкой. Связь между этой пьесой и либретто Жуковского представляется очень вероятной: то же смешение прозы с песнями, причем во многих случаях преимущество народного колорита на стороне Державина; тот же кропотливый сценарий, есть сходные положения, те же роли Добрады и Торопа, комическая партия которого намечена; Жуковский довел своего Барму до шаржа. Разница в фантастике: у Державина она сказочно-классическая, Жуковский ударился теперь в ту фантастику, которую ввели в моду немецкие романы 80 - 90 годов, полные привидений и разбоев, кровосмешений и таинственной игры случая. Все это нравилось Жуковскому, пока в грубоватом подражании, и все это одухотворится: Алеша приготовит "Двенадцать Спящих Дев", пересказанных по роману Шписа. Как Вадим будит дочь грешного Громобоя из ее волшебного сна и женится на ней, так в либретто Алеша Попович путем разных приключений добывает дочь Громобоя Любимиру, которую скупой боярин не хотел выдать за бедного богатыря; Вадимом руководит какой-то таинственный старец, Алешей дух убитой мужем Милолики, являющийся в виде старца. Судя по тому, что в трех местах рукописи вместо Любимиры стоит зачеркнутое имя Матильды, мы вправе предположить, что, как для "Двенадцати Спящих Дев", Жуковский мог заимствовать канву либретто из какого-нибудь немецкого источника: имя Матильды напоминает героиню Новалиса ("Генрих фон Офтердинген"). Освещение русской жизни - средневековое рыцарское; кроме Алеши, богатыри (Добрыня Никитич, Чурило Пленкович, Василий Богуслаевич, Еруслан Лазаревич, Илья Муромец) являются исключительно в качестве хора: их застава - гостиница Силуяна, к которой действие постоянно возвращается; они пьют под песню и балалайку Соловья-певца, либо куда-то едут, и снова в гостинице. Соловей видел в Киеве, как на "играх богатырских" отличился Алеша, видел, "что вы очень умильно поглядывали на прекрасную Любимиру, дочь боярина Громобоя, что вы даже краснели, когда нечаянно встречались с нею глазами, что она сама краснела, что вы одни ее занимали". Алеша сознается, что влюбился: "победил и остался побежденным". Илья говорит в том же тоне: видно "пленила тебя какая-нибудь красная девушка", спрашивает он Чурилу. Чурило: "Я не смотрел на них! И было ли время смотреть"? "Не смотрел! Право? Какой чудак! Для чего же ты живешь на свете? По моему мнению человек, у которого сердце не забьется при виде красавицы, конечно, без нужды бременит землю. Я бы посоветовал ему поскорее утопиться". Любимира, успевшая полюбить Алешу, просватана за богатого Калиту, но Алеша получит ее руку, если совершит подвиг - искупления. Недалеко от Киева стоял замок богатыря Горюна, которого прозвали разбойником "за то, что он разбойничал по дорогам; говорят, что он был друг одного злого чародея людоеда, безбожника, сожженного молнией Перуна". Долго он "проказничал на сем свете, не было от него проходу ни встречному, ни поперечному"; он зарезал свою жену Мило-лику, дух которой не знает с тех пор покоя; наконец он и сам пропал неведомо куда, замок его обратился в развалины, "там делаются страшные чудеса: там видят огромных волотов с огненными глазами, рогатых лешаев, русалок, которые кричат, воют, плачут, смеются". В развалинах богатый клад, кто успокоит дух Милолики, тому он и достанется. Алеша смеется над этими росказнями: он "пересмешник", как в былинах**, влюблен, как и былевой Алеша охотник до любовных приключений: может быть, такая же идеализация песенного типа, как кощунствующий Рогдай у Хераскова напоминает былину о гибели богатырей на Руси. - Милолика является ему в образе старика и говорит, что он достигнет своей цели, т. е. достанет Любимиру, если победит препятствия и не забудет "о бедном, страждущем духе в ужасных развалинах"; то же повторяет ему и его покровительница, волшебница Добрада: он избран Чернобогом, чтобы прекратить страданья Милолики, и в награду за смелость получит руку милой.

   ______________________

   * Напечатана впервые в издании проф. Архангельского, т. 4-й, стр. 78 след.

   ** "Богатырь забавнейший из всех, заслуживших сие имя"; "не столько славен своею силою, как хитростью и забавным нравом". См. Чулков, Русские сказки, Повесть о Добрыне.

   ______________________

   В дальнейших подвигах Алеши принимает участие его оруженосец Барма (сказочное имя) "кудрявая голова", трус, хвастун и объедало, напоминающий своей ролью Лепорелло; в сущности, одна его партия и дает право на название оперы комической. Прежде всего Алеша едет к Громобою, говорит, что любит его дочь, "как должно совестному богатырю", и "что одна любовь делает жену счастливою" и т.д. Громобой отказывает; "Бедный я человек! плачется Алеша; Лада мне жестоко отмстила! Я прежде смеялся над любовью, называл ее сумасшествием, думал об одних сражениях, гонялся за дикими зверями, побивал войска и побеждал богатырей, теперь люблю страстно и пламенно... Но разве нет никакой надежды?., а волшебница Добрада?" Он готов действовать. Между тем в тереме Любимиры, беседовавшей с мамкой о своей несчастной любви, является в образе девочки Добрада и поет под звуки лиры романс, в котором вещает ей, что "милый друг сердца" скоро явится. Волшебница исчезла, а Алеша уже в тереме; происходит объяснение в любви, прерванное появлением Калиты и Громобоя; его челядь окружила и обезоружила Алешу, но раздается громовый удар, является "дух в виде воина, покрытого черными латами с закрытым забралом шлема". Разве мало одного убийства? обращается он к Калите; при этдм задняя декорация поднимается, "виден черный лес, на земле лежит женщина, окровавленная, с кинжалом в груди. Гений смерти в покрывале с потупленною головою, обратив факел жизни, погашает его". Женщина эта - Мирослава, дочь старого Добрыни, убитая Калитой за то, что отвергла его любовь. "О Перун! я погиб!" кричит Калита и падает на землю; дух и Алеша Попович исчезают.

   Богатыри сидят у Силуяна, они узнали об участи Алеши и готовятся отмстить за "названого брата", когда является и он сам; комическая сцена с Бармой, который слышал о приключении в палатах Громобоя и принимает Алешу за привидение. Между тем Громобой готовится бросить дочь в погреб, пока она не согласится на брак с Калитой, но Добрада в виде гения с арфой уводит ее на глазах у всех, а дух Милолики (в образе старушки) говорит, будто Любимира утопилась в Днепре; Калиту она предостерегает, что он семь раз будет убийцей невинных для искупления смерти своей матери; шесть убийств уже совершилось, седьмое совершится с его смертью. Калита оказывается сыном Милолики.

   В следующем явлении Алеша и Барма идут к развалинам по лесу, месяц светит, Добрада в виде мальчика перед ними с факелом в руке; Барма трусит, какая-то рука бьет его по зубам; он принимает дерево за великана, просит, чтоб ему позволили вернуться, и ужасный дух с дубиною и огромным фонарем отводит его назад в гостиницу. - Алеша в развалинах: "на стенах мох, трава. Окна, двери обрушились. В горнице, пространной, со сводом, видны признаки скорого бегства. Разбросанные платья; на столе горят два светильника, на полу кинжал". Явление духа Милолики. "Меня умертвил супруг мой. Я спасла одного несчастного юношу, которого он изменнически заманил в свой замок, затем, ограбив, заколол". Алеша должен отыскать место, где погребен Горюн, и похоронить с ним тело Милолики, брошенное им в источник; лишь тогда она успокоится "в объятиях Чернобога"; ее сын Калита никогда не знал ни отца, ни матери, и не узнает (как в романе Шписа, что Жуковский опустил в своих "Двенадцати Спящих Девах"); "он должен семь раз сделаться убийцею в 34 года своей жизни, когда же они пройдут, он должен, в отмщение, умереть от руки своей матери". Алеша обещает все сделать, дух исчезает; Добрада с пальмовой ветвью является позади богатыря и уводит его с собою. Бьет 12 часов, входит Барма (дух привел его не в гостиницу, а к развалинам) и с испуга прячется под стол; привидения бегают по горнице, поют "страшным хором", пляшут, но делаются недвижимыми при появлении Добрады; стол, под которым сидел Барма, исчезает, а сам он вылетает в окно на огромной летучей мыши. Стук и треск, занавес падает.

   Богатыри сидят в гостинице; входит Милолика в виде богатыря, в черной броне, с пергаментным свитком в руках, обернутым в черный креп, и приглашает всех в замок Громобоя быть свидетелями его поединка с Калитой: он убийца Мирославы. Богатыри обещаются и идут искать Алешу, чтобы и ему сообщить это известие. Между тем Алеша плутает по лесу, нашел Барму, которого летучая мышь оставила на утесе, но служители Добрыни признали его по вооружению, похожему на вооружение Калиты (голубой панцырь, белые перья на шлеме), за убийцу их боярышни, осилили его и ведут. "То-то молодец! Насилу его взяли, - говорит Барма, спрятавшийся во время боя в кусты. - И я не трус! Я бы им не дался в руки! Но в чужие дела не люблю вмешиваться". Когда Добрада, явившись в виде дочери лесника, спрашивает, откуда он, он отвечает, что прямо из сражения: "мы сражались, как отчаянные!.. Все убежали. Я один остался, как видишь, непобедимым". Добрада хочет проучить хвастуна; в следующей проделке участвует и Милолика, являющаяся лесниковой дочерью, за которой начинает ухаживать Барма, а затем обращающаяся в дряхлую, безобразную старуху. Шутка кончается тем, что духи окружают Барму и выгоняют его бичами.

   Богатыри приезжают к Громобою, Чурило обвиняет Калиту, и бой назначен. Милолика освобождает Алешу, которого Добрыня заключил в погреб; Добрыне она говорит, что убийца его дочери - Калита, с ним сразится Алеша.

   Место поединка огорожено черными перилами, на черных скамьях богатыри, судьи поединка, в черных латах. Во время боя является дух Мирославы и Милолика в образе старика; она удерживает Калиту, бросившегося с булавой на Алешу, у которого сломался меч; заставив Калиту признаться в убийстве и приняв свой собственный вид, она поражает его кинжалом: "умирай от кинжала своей матери!" "Моя мать!" - восклицает он, падая.

   Громобой горюет по дочери; он одинок, на что ему богатства? Он стал добрее и приютил у себя старушку-Любимиру и мальчика-Добраду: они заменят ему потерю. Любимира открывается ему; отец в восторге, посылает за Алешей и богатырями, велит все готовить для помолвки, хочет веселиться.

   А между тем Алеша с Бармой едут к пустыннику-Милолике: она показывает Алеше его будущее (видение его брачного торжества в храме Лады) и прошедшее (видение. Алеши-пловца, корабль которого разбивается о камни, старик является посреди волн и спасает его) и говорит о несчастном, тридцать лет томящемся здесь в подземелье: он страдает "за свои преступления, желает смерти, которая бежит от него, проклинает жизнь и живет", пока какой-нибудь смелый юноша не согласится добровольно подать ему руку помощи. Алеша сходит в подземелье (пока Добрада потешается над Бармой); перед ним Горюн в цепях, бледный, сухой, борода по колена; когда-то он звался Пересветом, затем его прозвали Горюном; убийства и грабежи были ему забавой; когда он заколол Милолику,. духи мщенья повергли его в подземелье, заковали в оковы; здесь он томится, милосердный пустынник (Милолика) приносит ему пищу. Алеша говорит ему, что успокоение Милолики требует, чтобы он оставил это место; оковы падают с Горюна; громовый удар, и он узнает глухой лес, источник, куда он бросил тело убитой, в стороне развалины замка. Алеша открывает ему, что он до тех пор будет страдать и странствовать, пока его прах не будет покоиться подле костей Милолики. "Решись, Пересвет!" - и тот готов без трепета покориться, приближается к источнику и падает в него, сраженный молнией. Преображенная Милолика является в облаке, с оливной ветвью в руках, благодарит Алешу за свое избавление; сокровища в развалинах достанутся ему, пусть спешит в объятья Любимиры. Либретто кончается картиной с участием Добрады и духов: пылающий жертвенник, богатыри; Любимира бежит в объятия Алеши, Громобой соединяет их руки.

   Таково содержание "Алеши"; он остался в черновике, но "Громобой" и "Вадим" вышли из тех же материалов. Имя Громобоя взято, вероятно, из Чулковской сказки ("Повесть о дворянине Заолешанине, богатыре, служившем князю Владимиру"); там его настоящее имя Свенелд; по смерти Святослава он удалился в деревню по побуждению волшебницы Добрады, предвидевшей, что его сердце, дотоле упражнявшееся в одной храбрости, готовилось дать дань природе, что в праздности и уединении должно оно полюбить. Но так как "определение судеб конечно участвует в браках", Свенелд никого не мог полюбить, кроме Милены, и он ищет ее, сам того не ведая. Милена зачарована; ее освободитель должен быть "пригож, добродетелен и неустрашим". И Добрада ведет Громобоя к Милене; их сын Звенислав, дворянин Заолешанин. "Громобой" Каменев" (отрывок) взят из сказки; кроме имени главного действующего лица (Громобой, наперсник Святослава), еще и Звенислав; вместо Милены - Калханта.

   Чулковская сказка указывала на мотивы, приготовлявшие к мотивам искания у Шписа. Но надо сличить с ними "балладу" Жуковского, чтобы оценить приемы его "подражательного творчества". Ненужные повторения фантастических приключений удалены, план стал яснее, а вместе с тем впечатление чего-то таинственного, нездешнего усилилось; по обычаю смягчены эпизоды соблазнительного или вообще реального характера: нет бесконечных любовных искушений, опущен рассказ о необычных условиях, в которых, по требованию сатаны, должен родиться Вилибальд-Вадим. В конце романа Вилибальд женится, у него 8 сыновей и 4 дочери; в старом плане "Искупления" Вадим соединяется с "любезной и идет в дом родительский"; в "Вадиме" все это окружено какой-то неизъяснимой тайной: тайна в храме, где

  

   Перед угодником горит,

   Как в древни дни, лампада,

   И благодатное бежит

   Сияние от взгляда,

  

   где кто-то "светлый" простерся в алтаре перед потиром, тогда как Вадим с подругой очутились перед налоем и слышится "гимн венчальный". Все это едва намечено, не досказано, все ведет к сцене искупления грешника. Этого искупления ждут, и уверенность является:

  

   И было все для них ответ:

   И холм помолоделый,

   И луга обновленный цвет,

   И бег реки веселый,

   И воскрешенны древеса

   С вершинами живыми,

   И, как бессмертье, небеса

   Спокойные над ними.

  

   Впечатление такое, как будто все это деется где-то "там", в мире сказки, воздвигающей на Днепре, под Киевом, средневековые замки и наделяющей новгородского Вадима не только красотой, мужеством "и сердца простотою", но и настроением сентименталиста:

  

   Чего искать? В каких странах?

   К чему стремить желанье? ...

   Все, все Вадиму говорит

   О чем-то неизвестном.

  

   "Двенадцать Спящих Дев" дают нам приблизительное понятие о том, что вышло бы из поэмы "Владимир", которую Жуковский затеял в 1809 - 1810 годах и следы которой можно наметить до начала 20-х годов. Эпическая поэма была в чести; ее ждали от Жуковского*. "Пиши своего Володимира", поощряет его Батюшков 26 июня 1810 г.; план еще зреет в его голове; он готовится к нему, хочет "иметь основательное понятие о древности славянской и русской"; затевает путешествие в Киев (к Тургеневу августа 1810 г.); в следующем письме (12 сентября) он откровеннее: Тургенев советовал ему предпочесть Святослава Владимиру, но "Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его - те рыцари, которые были при дворе Карла; сказки и предания приучили нас окружать Владимира каким-то баснословным блеском, который может заменить самое историческое вероятие. Читатель легче верит вымыслам о Владимире, нежели о Святославе, хотя последний по героическому характеру своему и более принадлежит поэзии, нежели первый. Благодаря древним романам, ни Ариосту, ни Виланду никто не поставил в вину, что они окружили Карла Великого рыцарями, хотя в его время рыцарства еще не существовало. Что же касается святости Владимира, то можно говорить об нем и заставить его действовать приличным образом его историческому характеру; к тому же главным действующим лицом будет не он, а я его сделаю точкою соединения всех посторонних действий, для сохранения единства. Поэма же будет не героическая, а то, что немцы называют romantische Heldengedicht, следовательно я позволю себе смесь всякого рода вымыслов, но наряду с баснею постараюсь вести истину историческую, а с вымыслами постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера времени, мнений, позволяя, однако, себе нравы и мнения времен до Владимира перенести в его время, ибо это принадлежит к вольности стихотворного дворянства, данного нашей братье императором Фебом".

   ______________________

   * Пушкин ждал ее от Гнедича: "Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак?" (1825 г. 23 февраля, Михайловское).

   ______________________

   О "Владимире" упоминает Жуковский и в письмах к Тургеневу от 4 и 7 ноября того же года ("Владимир будет моим фаросом"). В 1809 - 1812 годах он отмечает для себя авторов и произведения, с которыми ему следовало познакомиться для поэмы; из русских источников названы летописи, Духовная Владимира Мономаха, Слово о Полку Игореве, которое Жуковский собирался переводить*, народные русские песни и сказки; перечень западных представляет пеструю смесь: Гомер, Вергилий, Овидий, Ариост, Тасс, Камоэнс, Мильтон, Шекспир, Саути, Маттиссон, Вальтер Скотт, Оссиан, Эдда, Песнь о Нибелунгах, западноевропейские народные баллады, романы Трессана, RichardetH др. Отмечены места, достойные подражания: из Гомера "каталог войск", сравнение войска с лебедями и пчелами, единоборство Париса и Менелая; из Тасса: описание Армидина сада, Клоринды, очарованного леса, из Роланда (Ариосто) описание острова Альцины и т.д. На Виланда нет указания, но его Оберона Жуковский затевал переводить в 1811 г.**, а в перечне задуманных им произведений, относящемся к 1812 году, стоят рядом: "Владимир, Оберон"***, что объясняет, быть может, позднейшую заметку Воейкова при послании к нему Жуковского, что "Владимир" был затеян в стиле "Оберона".

   ______________________

   * Бумаги Жуковского, стр. 156.

   ** lb., стр. 53.

   *** lb., стр. 55.

   ______________________

   Сохранились в двух небольших набросках "Мысли для поэмы" и несколько относящихся до нее фраз, из которых отметим следующую: "Царь-Девица мстит за брата своего, убитого Ильей, требует, чтобы он был отдан ей в руки. Царь-Девица встречается с Ильей и едет с ним в замок любви, не зная его. Он избавляется Добрыней. Ведьма, очаровавшая богатырей". Это, может быть, мотив былин о "трех поездках Ильи", но наизнанку: Илья заезжал к прекрасной королевичне (Зенире у Рыбникова IV, 25), которая хочет прельстить его, но Илья ее перехитрил и освобождает заключенных ею богатырей Алешу и Добрыню.

   Именно Добрыня должен был быть героем поэмы, как в неконченной поэме Львова и у Державина; имена некоторых действующих лиц подтверждают знакомство Жуковского с Державинским "Добрыней", может быть, и с Чулковской сказкой: в последней Добрыня воспитан волшебницей Добрадой, которая помогает ему освободить от очарования царицу Карсену и ее милого, печенегского властителя Куруса; они соединяются браком; Добрыня бьется с Тугариным, притязавшим на руку болгарской княжны Милолики и подошедшим под Киев, когда она досталась в жены Владимиру.

   Из двух дошедших до нас планов поэмы один, краткий, зачеркнут автором и, вероятно, не дописан: Тугарин осадил Киев, Добрыми нет в городе, а он один может победить Тугарина; в, числе богатырей последнего - Полкан, Змиулан, Карачун; "Илья, мучимый любовью; в лесу пустынником; встречается с Рогнедой и крестит ее. Еруслан отыскивает Милославу в замке Карачуна. Сражение Алеши с Змиуланом, Царь-Девица и Добрыня".

   Второй план пространнее, но распорядок тот же. Добрыня послан за мечем-самосеком, Златокопытом, водою юности, а к Киеву подходит Полкан Невредимый, требует, чтобы Владимир уступил ему свою невесту Милолику; привезли ее Ярослав и Радегаст новгородский, "убийца своей любовницы, мучимый привидением". В числе богатырей Владимира - Рогдай и Громобой, у Полкана-Тугарина - Зилант, Змиулан. Не даром в рассказе о поездке Добрыни намечен был эпизод: "История Добрады и Черномора"; очевидно, влияние Чулковской сказки, как далее Тасса и Ариоста; последнее преобразило мотив об Илье и Царь-Девице: вместо нее Зилена, любовница Ильи, оба очарованы в жилище Люцины. Рассказ переносится в Киев и снова к Добрыне; он достал меч и Златокопыта, разрушил очарование Ксении (Карсены Чулкова?), проводит с нею ночь в долине и лишается ее. Следует возвращение Добрыни в Киев: он сражается с Полканом и побеждает. Владимир уступает Милолику Радегасту, являются Ксения и Добрада, и поэма должна была кончиться брачною ночью Ксении с Добрыней*.

   ______________________

   * См. Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу, стр. 65-7 и Бумаги стр. 150 и 154-5: бумаги 1808, 1810, 1811 гг.

   ______________________

   Мы не сосчитались еще с некоторыми литературными воспоминаниями, которые могли иметь влияние на затею Жуковского: Каменевский "Громвал", руководимый добродетельной волшебницей Добрадой, ищет свою милую Рогнеду, похищенную Зломором; как "Раиса" Карамзина дала Жуковскому имя Людмилы ("Три пояса" 1808 г., "Людмила", "Плач Людмилы" - подражание Шиллеровой "Амалии" 1809 г.)*, так неконченный "Илья Муромец" (1794 г.) подарил его Черномором и представлением чувствительного Ильи, мучимого любовью (план "Владимира"), осуждающего тех, кто ею гнушаются ("Алеша Попович"). Сев на берегу реки "под тенью дерев развесистых", Карамзин хочет рассказать свою повесть тем, кто находит удовольствие "в русских баснях, в русских повестях, в смеси былей с небылицами", "О богиня света белого, ложь, неправда, призрак истины", восклицает он, призывая фантазию,- ту самую, "которая с Людмилою нежным и дрожащим голосом мне сказала: я люблю тебя!" И он начинает рассказ о "бессмертных подвигах величайшего из витязей, чудодея Ильи Муромца!" Весна; "рыцарь" Илья едет, и хотя он "Геснера не читывал", но, имея "сердце нежное" и "чувствительную душу", размышляет, любуясь "красотою дня", как истый сентименталист - на подкладке игривой чувственности. Видит шатер, около него гуляет конь, но витязь не показывается; в шатре покоится красавица, какой не написал бы ни Тициан, ни Корреджио; она разметалась, и Илья может налюбоваться ее прелестями, например, лилеиною рукой, "где все жилки васильковые были с нежностью означены". Понятно, какая "сердечная чувствительность в масле глаз его светилася". Два дня и две ночи проводит Илья в шатре, а красавица не просыпается. "Как Илья, хотя и Муромец, хоть и витязь Руси древния", мог просидеть целую неделю, не взяв в рот маковой росинки, не чувствуя дремы? Это чудо любви: так святой монах целое столетие пробыл без пищи и сна, слушая пение райской птички. Наконец черная муха села на малиновые уста красавицы; Илья сгоняет ее "указательным пальцем", на котором сиял перстень с талисманом благодетельной волшебницы Велеславы, и красавица очнулась: талисман подействовал на нее, усыпленную чарами "хитрого волшебника, Черномора ненавистника". Илья понял, что красавице надо одеться, и он выходит из ставки, чтобы не стеснять ее; она показывается в доспехах рыцаря, и оба садятся "под сенистыми кусточками". Две минуты продолжается молчание, "в третью чудо совершается"; какое, мы не знаем, потому что поэма не кончена; можно подсказать одно из положений, намеченных в плане "Владимира". Русская древность служит целям травестии, чувствительной или романтической: стиль Виландова "Оберона", приложенный к "былям" Владимировых богатырей; "небылица" была именно в стиле, но его несообразность не ощущалась. В 1804 году чувствительничает и Державин; его Добрыня - "рыцарь", Владимир любуется спящей Прелепой и, в жилки голубые

   Увидя розову текущу тихо кровь,
Прижал к своим устам.

   ______________________

   * Сл. еще Людмилу в поэме Радищева "Алеша Попович".

   ______________________

   Прелепа - царица его сердца, он ее узнал; закон любви царя с пастушкою равняет: Прелепа и Добрыня горят и млеют друг к другу страстью и мечтают соединиться в небе невинным духом.

   Очень вероятно, что Воейков узнал о затее Жуковского, когда в начале 1813 года, поощряя его к серьезной поэме, говорил ему о Святославе с Добрынею, о Владимире, нашем Готфриде и Карле. В своем ответном послании Жуковский сообщает не столько план, сколько общее содержание поэмы, которая должна была наполнить его "белую книгу"; упоминание "Царь-Девицы" указывает на старый план, устраненный вторым: Киев осажден басурманами, виден Добрыня, уже скачущий на Златокопыте,

  

   Не скачет витязь, а летит,

   Громя Зилантов и Полканов,

   И ведьм, и чуд, и великанов!

  

   Далее мотив из "Слова о Полку Игореве", который трудно приурочить к планам поэмы: Добрыня скачет, а девица-краса глядит на его путь из терема (не Ксения?), летит за ним душою

  

   И так в раздумьи говорит:

   "О ветер, ветер, что ты вьешься?

   Ты не от милого несешься*,

   Ты не принес веселья мне;

   Играй с касаткой в вышине,

   По поднебесью с облаками,

   По синю морю с кораблями,

  

   Стрелу пернатую отвей

   От друга радости моей.

   ______________________

   * Психически-расстроенный Батюшков любил повторять эти стихи: О ветер ... несешься. См. Соч. Батюшкова, I, 297.

   ______________________

   Интересно сравнить эту переделку мотива из Слова о Полку Игореве с соответствующим местом перевода, который в 1817 году Жуковский готовил для несостоявшегося арзамасского журнала: "Голос Ярославнин слышится, на заре одинокой чечоткою кличет: Полечу, говорит, кукушкою по Дунаю... О ветер, ты ветер! К чему же так сильно веешь? Почто же наносишь ты стрелы ханские своими легковейными крыльями на воинов лады моей? Мало ль подоблачных гор твоему веянью? Мало ль кораблей на синем море твоему лелеянью?"

   Послание продолжает, намекая: Добрыня бьется с Бабой-Ягой; далее встреча с Дубыней, Горыней; русалка и козлоногий леший в дремучем лесу, -

  

   И вдруг стоят пред ним чертоги,

   Как будто слиты го огня -

   Дворец волшебный Царь-Девицы;

   Красою белые колпицы,

   Двенадцать дев к нему идут

   И песнь приветствия поют,

   И он............

  

   План поэмы, может быть, никогда и не выяснился далее этого "И он"; что должно было произойти между Царь-Девицей и Добрынею, мы не знаем. В Чулковской повести об Алеше Поповиче богатырь встречается с Царь-Девицею в тех же условиях, в каких Карамзинский Илья; Державин в своей "Царь-Девице" (1812 г.) заменил его Маркобруном сказки о Бове, описал терем Царь-Девицы, украшенный "в солнцах, месяцах, звездах", она гуляет "в рощах злачных в лукоморье", "и по веткам птички райски, скакивал заморский кот"; полк нимф следует за нею, являются женихи; один из них несет "колпии, алы черевички". Образы эти обратили внимание Жуковского и Пушкина*.

   ______________________

   * В одном эпизоде "Бахарьяны" (Бахарьяна или Неизвестный. Волшебная повесть, почерпнутая из русских сказок. Москва 1803 г.), где так мало русского, несмотря на заглавие, в образе Царь-Девицы является волшебница Злодума, похитившая Фелану, которую держит на своем острове, среди соблазнов и угроз, принуждая ее выйти за ее сына, уродливого Ишима. Содержание поэмы состоит в рассказе о приключениях Неизвестного (имя которого разоблачается в самом конце: Орион), ищущего свою милую Фелану. Есть и эпизод об очаровании богатырей: рядом с Эспландианом и Калеандром - Яруслан, Илья Муромец и князь Иван; их держит у себя в звериной метаморфозе маг Софант.

   ______________________

   Кажется, и после 1813 года Жуковский собирает материалы для поэмы. В одной из мыслей, набросанных по ее поводу, читаем: "Владимир под старость лет посылает одного из богатырей (очевидно, Добрыню) на подвиги. Время ужасное для него приближается, в которое прошлое должно быть заглажено. Добрыня испытывает многие очарования, следствия одного и с ним одним разрушающиеся. В то же время война с Печенегами, в коей успех соединен с тем же очарованием". К этому прибавлено: "заимствовать из Zauberring"; вероятно, имеется в виду Zauberring Ла Мотт Фуке (1813 года). В письмах к Воейкову и Тургеневу встречается почти одна и та же фраза: "молись же судьбе, чтобы вдруг меня не ослепило (т. е. счастье брака). Это значит: приезжай, и в белой книге наполнятся страницы"*, "молись, брат, чтобы в белой книге наполнились страницы" (письмо к Тургеневу середины марта 1814 г.). "Скандинавский замок" Батюшкова прелестен, пишет он Ал. Тургеневу в сентябре 1814 года, "он поджигает меня на поэму. Эта мысль уже давно в голове моей; теперь будет зреть и созреет.., Нет ли у тебя каких-нибудь пособий для Владимира? Древностей, которые бы дали понятия о том веке старинных русских повестей? Посоветуйся об этом с Дашковым и с Сергеем Семеновичем (Уваровым)". "Я поищу у себя и у других матерьялов для твоего Владимира, - отвечает Тургенев. - Дашков уже в Москве с Уваровым, который обнимает тебя, советоваться буду, но мысли мои давно бродят на севере и мало встретили для тебя полезного. Разве скандинавские и шотландские баллады не представят ли чего сродного? Уваров намеревался прислать тебе некоторые баллады шотландские. Я еще не получал их, а в том, что читал, находил многое, что мне тебя напоминало"**. Приятели интересовались; увлеченный поэмами Вальтер Скотта, Уваров признаётся Жуковскому, что как он ни влюблен в греческую поэзию, но она "не так к нам близка, как туманные, фантастические изображения северных бардов". Он приглашает Жуковского заняться поэмой в роде Вальтер Скотта. "Две эпохи можно назвать пиитическими: классическую, т. е. эпоху греков, и романтическую, т.е. эпоху средних веков, des Mittelalters. Мы и следы потеряли к таковому расположению умов"***. Вскоре он найдет у нас и средние века и расположение умов. Когда Капнист указал ему на интерес, представляемый нашими народными песнями, он отвечал ему в 1814 году****: "без собственных форм, языку нашему свойственных, нам никогда нельзя иметь истинно-народной словесности... Русской язык имеет в своих древних памятниках большое изобилие в метрических формах, но эта золотая руда еще в недрах земли сокрыта". Надо над этим потрудиться. "Я часто о сем предмете беседовал с моим приятелем Жуковским, которого превосходный талант в поэзии довольно известен; я часто предлагал ему написать русскую поэму русским размером, предоставляя судить ему, какой метр между русскими способнее к продолжительному сочинению. Зачем, я говорил ему, не избрать эпоху древней нашей истории, которую можно назвать эпохою нашего рыцарства, в особенности эпоху, предшествовавшую введению христианской религии? Тут вы найдете в изобилии все махины, нужные в поэме. Что может быть для поэта обширнее наших походов на Царьград? Что разнообразнее древнего нашего баснословия? С каким искусством предстоит вам соединить ее оригинальные северные формы с блистатель