Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 27 - Книги

align="justify"> Невольно вспоминается строфа поэта Владимира Гиппиуса (Вл. Нелединского):

Из черной рамы смотрит мне в глаза

Глазами жадными лицо Лескова,

Как затаенная гроза,

В изображеньи умного Серова **.

Полное восхищение самим портретом сохранил Лесков, и когда тот был закончен и выставлен. Однако совершенно иное впечатление было вынесено писателем от того, как он "обрамлен". И надо сказать - рама удивляла.

Дома Лесков спрашивал потом о ней всех побывавших на выставке, хмурился и, отходя к окну, умолкал... И не мудрено: буро-темная, почти черная, вся какая-то тягостная, - что в ней могло нравиться, от гостомельских лет суеверному и мнительному, Лескову? Тем более, уже неизлечимо больному...

Вероятно, художественным требованиям и законам соотношения тонов и красок она и отвечала; незнакомых с ними - подавляла.

Измученное долголетними страданиями лицо смотрело из нее как... из каймы некролога. Радовавший год назад своею задачливостью портрет негаданно и тяжело смутил... ***

"Я мистик", - говорил Лесков Антону Чехову в Москве, в октябре 1883 года ⁹⁸, а 9 декабря 1889-го писал Суворину: "В 1890 году мне и вам одновременно истекает 30 лет писательства... Длинный срок! Как бы вас почествовать? Я должен умереть в 1889 году или

* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Вл. Нелединский. Томление духа. Вольные сонеты. Пг., 1916.

*** Портрет находится в Третьяковской галерее. В настоящее время он висит в новой, более обычной раме.

484

в 1892. Есть такое показание. В 1889 году было близко у этого, но верно отсрочено до 1892 года" *.

Неустойчивая погода с резкими переходами от мороза к оттепели и обратно вызвала в городе вспышку простудных заболеваний, от инфлюэнцы до воспаления легких. Требовалась бережь, особенно людям больших лет и всего более - усталого сердца.

В среду, 15 февраля, у Лескова появились первые признаки общего недомогания. Ничего угрожающего, по заключению врача, не было. Однако в следующие дни температура стала иногда подниматься до 39,6®, но потом благополучно спадала. Врач по-прежнему не видел угрозы. В общем, дело шло не плохо. Но тут сам больной внес в ход событий нечто непоправимое, 18-го числа, в субботу, между шестью и семью часами вечера, когда у него никого из близких не было, он, тяготясь досадительной стесненностью дыхания, принял, ставшее роковым, решение - по давнему обычаю, потихоньку объехать в санках любимую "Тавриду". Так и сделал: завернулся в легкую енотовую шубу, попросил горничную укрыть ноги пледом и... поехал, жадно вдыхая в больные бронхи и легкие предательски ласкавшую свежесть слегка морозного воздуха. На несчастье, отговорить или удержать его от этого было некому. Да едва ли такая задача кому-нибудь и удалась бы.

Поездка оказалась последней.

Придя к отцу в восьмом часу и узнав о ней, я обмер... Подавив волнение, вошел в кабинет. Отец полулежал на небольшой квадратной софе порозовевший, освеженный, как бы в приятной истоме. Сразу же негромко, но озабоченно заговорил он об одном остро занимавшем его вопросе семейно-имущественного порядка. Покончив с ним, он рассказал мне о своей прогулке. Я откликнулся умышленно рассеянно, без тени - увы, уже запоздалых и бесполезных - сетований.

Невдолге пришел и пользовавший последнюю зиму Лескова, ничем другим не замечательный, врач Н. Ф. Борхсениус. Гнетуще мрачный, необщительный и малоприглядный, он олицетворял собою фигуру, по старому военному присловью - "наводящую уныние на фронт".

Это было "дачное", меррекюльское знакомство, очень беспочвенное, завязавшееся на пляже первоначально

* Пушкинский дом.

485

с неукротимо общительной мадам Борхсениус. Чем целительный гений ее супруга мог внушать Лескову доверие, которого скептически оценивавший могущество медицины писатель поочередно лишал многих врачей общепризнанных знаний и таланта, - представлялось загадкой.

- Ну, Николай Семенович, это, знаете, называется "судьбу испытывать", - неуклюже обрушился он на больного, поведавшего ему о самочинном своем выезде на воздух. - Будем надеяться, что это вам, даст бог, на сей раз и отпустится... Но если вы еще захотите без разрешения врача проделывать такие вещи, то ему в сущности придется считать себя лишним... Это, - зловеще заключил он свою нотацию, - повторяю, судьбу пытать!

По лицу Лескова пробежала растерянно-виноватая улыбка, какая бывает у людей, сознающих свою вину, захваченных врасплох резкостью, может быть и заслуженного, обвинения, но все же, хотя робко, надеющихся на возможность ее прощения.

В передней угрюмый доктор развел руками: "Ужасная неосторожность. Ужасная! Увидим... Может, и пронесет. Не угадаешь... Боюсь отеков... Сердцу с ними будет трудно справиться. Нехорошо! Ну, до завтра!"

Сдержанно простившись с несдержанным врачом, я поспешил к взволнованному его нелепой выходкой отцу. Надо было как можно скорее чем-нибудь отвлечь от нее мысли больного. Спасибо, почти сейчас же пришел кое-кто из своих и сторонних. Понемногу Лесков как будто рассеялся и хотя и в утишенных тонах, но достаточно свободно, даже не без оживленности, разговорился. Так и прошел остаток вечера.

19 февраля, воспользовавшись воскресной утренней свободой, рано позавтракав, я отправился к отцу. К тревоге за состояние его здоровья прибавилось еще опасение за то, какое впечатление могла произвести на него фельетонная выходка Атавы.

Положение казалось не худшим, чем накануне. Он не бойко, но охотно беседовал с навещавшими его. Без затруднений, отдохнув среди дня, говорил он с посетителями и вечером. Правда, минутами как бы ослабевал и полуприваливался на софе, но быстро выправлялся и гостями не тяготился, если не наоборот... Казалось - пронесло! В строго соблюдавшийся час все мы, как всегда, распростились. Выйдя на улицу, постояли у ворот, подытоживая впечатления: болен - да, угрозы нет! Общим

486

постановлением обязали самого свободного из всех, никакими делами и обязанностями не обремененного сорокалетнего "Витеньку" Протейкинского посидеть у больного от полудня до моего прихода, почитать ему газеты, не пускать посторонних, кушать и пить сколько захочется чаю и т. д. Просили хотя раз в жизни быть полезным. Он дал честное слово. На этом распрощались, разобрав, наконец, извозчиков, терпеливо выжидавших заговорившихся седоков.

На службе думалось заботно, но не тревожно. Возвратясь, как всегда, в седьмом часу и наскоро пообедав, отправился к больному. Малоожиданно он показался с первого же взгляда значительно более слабым, чем ожидалось по его состоянию накануне. Я смутился. Отец, как и вчера, лежал в кабинете, на квадратной софе. Минутами он негромко стонал, но ни на что не жаловался. Поздоровавшись, он прежде всего снова начал подтверждать мне деловые свои указания по опеке над остатками капитала Ольги Васильевны. Эта деловая памятливость меня несколько ободрила. Но почти сейчас же я был охлажден пожилою экономкой отца, Леонилой Ивановной. Улучив минуту, когда я вышел в столовую, она взволнованно рассказала мне, как днем, когда она что-то подала ему, он с грустной улыбкой сказал: "Ну, что же... Поносят барыни траур, да и пойдет все, как шло..."

Была ли это подлинная убежденность? Как говорили древние мудрецы, надежда покидает человека последней...

Затем, но ее словам, незадолго до моего прихода, им овладело беспокойство, в котором он стал торопливо собирать около себя ключи. В этом было что-то гнетущее...

В десятом часу приехал врач. Осмотр больного его заметно встревожил.

- Нехорошо, - сказал он мне, уходя. - Нехорошо! Непростительная неосторожность... Отеки в легких... Усталому сердцу они могут оказаться не под силу... Все может случиться! Всего можно ждать! Конечно, бывает, что сердце и выдержит... Сегодня, как вы знаете, у жены ее "понедельник", журфикс. Когда разойдутся, часа в три ночи, загляну... Не будем отчаиваться. До скорого...

Положение предстало во всей серьезности. Решив остаться на ночь, я послал домой записку.

"1895. 20. II. 10 часов вечера <...> Отец в весьма плохом состоянии <...> утром у него кончилась микстура,

487

и ему не догадались послать за новой. Спазмы снова удесятерились. Сейчас был Борхсениус, придет еще ночью. Состояние, требующее полной внимательности. Сама не приезжай - многолюдство вредно, пришли <...> словом, я остаюсь ночевать, так как они тут все понятия не имеют как ухаживают за больным. Не тревожься и не беспокойся и собери все, что может быть полезно. Витька, подлец, не явился сегодня <...>" *

На полученную из дому записку я послал непонятную мне сейчас новую: "11 часов <...> приезжать тебе не надо, да и я вернее всего к 3-м часам ночи приеду, так как он ни за что не допускает, чтобы я оставался ночевать, и если Борхсениус в 2 часа не найдет крайности, то я уеду <...> Ты знаешь, как он иногда несговорчив, все всех посылает спать, а сам снова стонет так, что никому не до спанья. Главное, что не умеют хоть сутки, но выдержать точность лечения. Как посмотрю я, никакого у Вари навыка нет <...> Мне, впрочем, кажется, что я к утру приеду сам. Спите спокойно <...>" **

По моему предложению, без большого труда перебрались в спальню. Больного раздели. Он покорно лег в постель. Грудь вздымалась трудно и бессильно падала с свистяще-хрипловатыми выдыхами из боровшихся с отеками, перенесших не одно воспаление легких.

Появились подушки с кислородом, грелки, дигиталис.

Отец, уступая моим просьбам, неохотно брал в рот неуклюжий мундштук трубки от кислородной подушки, вяло делал два-три небрежных вздоха и отстранял его рукой: "Не надо! Не надо! Мне хорошо. Иди домой. Нет, право, зачем? Иди домой. Поезжай. Мне лучше. Верно! Я засну! Поезжай!"

Я обещал скоро уехать, а тем временем подавал лекарства, менял грелки, а он, в свою очередь, опять просил: "У тебя семья. Там беспокоятся. Пожалуйста, поезжай. Мне лучше... Пожалуйста..."

И в самом деле, может быть не без содействия кислорода, грелок и дигиталиса, он как-то весь отеплел, перестал стонать, и старые бронхиальные хрипы стали как будто мягче и глуше.

Шел первый час ночи. Погасив свет в спальне, я вышел в кухню поделиться своими добрыми выводами. Вер-

* Архив А. Н. Лескова.

** Там же.

488

нувшись в спальню, я облегченно вздохнул - дыхание, несомненно, выровнялось, хрипы притихли - отец спал! Пришел сон! Боясь неосторожным движением нарушить этот казавшийся мне целительным сон, я бесшумно прошел в соседний освещенный кабинет и, оставив настежь открытыми двери в спальню, сел за письменный стол, раскрыл лежавший на нем том Платона и стал читать одну из его "бесед", радуясь, какие добрые симптомы поведаю врачу, когда он приедет после "журфикса" его жены.

Перелистывая страницы, я напряженно прислушивался, время от времени подходя к порогу спальни. В уголке дивана, на котором всегда спал отец, в ногах у него, свернувшись клубочком, сладко посапывала крошечная, кротчайшая сердцем, белоснежная болонка Шерочка. Дыхание отца становилось все спокойнее и ровнее. И я опять садился за Платона.

Монументальные настольные английские часы с "курантами" пробили час и час с четвертью... На барственно-широкой и пустынной Фурштатской было по-ночному и по-зимнему тихо. Иногда закрадывался в душу острый страх. Иногда, напротив, откуда-то приходила вера, слепая вера в спасительный перелом.

Спать не хотелось, но уже и не читалось. Я откинулся на спинку кресла и задумался... Незаметно подошла, пока еще совсем легкая, дрема...

- Андрей Николаевич, - услыхал я за спиной сдержанный шепот мягко подошедшей ко мне по ковру Леониды Ивановны, - как-то очень тихо в спальне...

Осторожно войдя в нее на несколько шагов, мы остановились. Сперва показалось, что по-прежнему слышится "крепитационное" дыхание отца. Но вслед выступило леденящее сознание обманчивости первого представления: улавливалось одно посапывание собачки.

Сделав пять-шесть шагов, я опять стал: слишком страшно было идти навстречу разрушавшей все сомнения правде. Но тут она как-то сама собою вдруг раскрылась во всей своей беспощадности.

Я подошел вплотную. Грудь не вздымалась. Хорошо видимое в полусвете лицо было покойно, глаза закрыты, привычное и удобное положение тела оставалось таким, каким оно было час назад, когда пришел сон, перешедший в "пробуждение ото сна жизни".

Взяв левую, поверх одеяла лежавшую, руку отца, я уловил последнее трепетание так называемого врачами

489

"диократического", раздвоенного пульса, замершего под моею рукой. Лоб, к которому я прикоснулся, был в легкой испарине. Отсутствие дыхания стало бесспорным

Сомнений не было - Лесков был мертв.

Он "отрешился от тела скоро и просто"... Но отрешение это далось не легко: смерть подошла не безболезненно. Не говоря уже о пятилетних тяжких страданиях ангиной - этой мучительной подготовке к "интересному дню", непосредственно самому этому дню была предпослана неделя достаточных мук, и лишь самый переход к небытию свершился в умиротворенном сне или дреме.

Всегдашнее горячее желание - "мирныя и непостыдныя кончины" - сбылось. Опасения, что это "дело внове", того гляди придется выполнить "кое-как", - не оправдались.

Несомненно предвидя, особенно после злосчастной поездки вокруг Таврического сада, возможность рокового исхода, Лесков перенес все последние страдания мужественно, стоически отклоняя до последней минуты все заботы о нем, не проявляя страха или растерянности, и "сказал земле прости - во всем свете рассудка, без слез, без визгов и без поповского вяканья".

"Такой конец достоин желаний жарких", - писал он, когда "уплыла" в свое время "литературная бабушка".

"Ужасной силы Разлучник", ничего не примиряющий и не сглаживающий, по любимому Лесковым толстовскому определению, "увел" его в 1 час 20 минут на 21 февраля (5 марта) 1895 года, - "оставив на земле последствия его ошибок" и... его заслуг.

ГЛАВА 8

ПОСЛЕ СМЕРТИ

Отец был мертв. Это было и бесспорно и... неосилимо. Требовалась напряженная работа мысли, чтобы осознать совершившееся, воспринять его бесповоротность, освоиться с его огромностью...

При всей подготовленности к возможности рокового исхода болезни, он все же поразил внезапностью.

"Дело" оказалось "внове" не для одного "уведенного великой силы Разлучником".

Недвижимо стоя у локотника дивана, на котором лежал бездыханным, час с чем-нибудь назад живой, гово-

490

ривший со мною мой отец, я неотрывно всматривался в его лицо.

Смерть еще не проступала вне: не было мертвенной строгости, виднелись дрема, отдых, покой... Увы! - вечный.

Страшно было разрушать еще жившие представления. Хотелось отдалить вторжение нового, только что узнанного.

Глубокая тишина этому помогала...

И вдруг она была грубо разорвана: механически-резко заиграли тяжелые английские часы, начав свой щипковый концерт перед очередным боем.

Опомнясь, я бросился в кабинет, чтобы пресечь кощунство. Было пол второго ночи. Куранты призвали к выполнению неотложных задач.

Преодолев смущение, я сел за отцовский письменный стол, взял его перо и начал писать смертные оповещения.

С ними помчался на извозчике мой денщик, сперва к почти рядом жившему врачу, потом ко мне домой, к вероломному В. П. Протейкинскому, Макшеевым.

Первым явился, захваченный за своим журфиксным ужином, доктор Борхсениус. От него исправно пахло вином и каким-то соусом. Установив "очезримое", произнеся десяток слов о предвидении происшедшего, написав свидетельство о смерти пациента, он ушел.

Собравшиеся, особенно Захар Макшеев, знавший о назначении его покойным одним из своих душеприказчиков, настаивали, чтобы я немедля вскрыл несомненно имевшееся посмертное распоряжение отца.

С тягостным чувством пришлось взять ключи, лежавшие на столике, стоявшем у изголовья покойного, отпереть средний ящик письменного его стола, найти запечатанный конверт с надписью: "Прочесть немедленно после моей смерти". Вскрыв его, я прочитал вслух:

"МОЯ ПОСМЕРТНАЯ ПРОСЬБА

1) По смерти моей прошу непременно вскрыть мое тело и составить акт вскрытия. Желаю этого для того, чтобы могли быть найдены причины сердечной болезни, которою я долго страдал, при общем уверении врачей, что в сердце моем не было никакого болезненного изменения.

491

2) Погребсти тело мое самым скромным и дешевым порядком при посредстве "Бюро погребальных процессий", по самому низшему, последнему разряду.

3) Ни о каких нарочитых церемониях и собраниях у бездыханного трупа моего не возвещать и гроб закрыть тотчас же после того, как туда будет положено вскрытое и снова убранное тело.

4) На похоронах моих прошу никаких речей не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто захочет порицать меня, тот должен знать, что я и сам себя порицал <...>

6) Места погребения для себя не выбираю, так как это в моих глазах безразлично, но прошу никого и никогда не ставить на моей могиле никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдется человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле.

7) Если бы, однако, объявились люди, которые захотели бы проявить чем-нибудь любовь ко мне, то я от этого не отстраняюсь и указываю им, что они могут сделать для меня отрадного: я прошу их вспомнить и отыскать девочку, сироту Варвару Ивановну Долину, которую я взял беспомощною с двух лет и воспитывал ее и сожалел ее. Прошу всех, желающих явить свою любовь ко мне, - перевести это чувство на бедную Варю, которую я любил. Прошу помогать ей добрым советом и участием к ней, лаской и утешением и заботою о ее устройстве.

8) В годовщины смерти моей прошу моих доброжелателей и друзей осведомляться у Н. Ф. Зандрока и З. А. Макшеева о положении Вари и посоветоваться, не может ли кто-нибудь оказать ей что-либо полезное. Кто это сделает, тот окажет мне наилучшую дружбу, которая будет иметь для меня особую свою, истинную цену.

9) Некоторые думали и говорили, будто Варя Долина есть моя дочь. Я не знаю, для чего бы я стал это скрывать, но это неправда. Я взял ее просто по состраданию, но при ее посредстве мне дано было узнать, что своих и не своих детей человек может любить совершенно одинаково. Советую испробовать это тем, кому это кажется трудным и маловероятным. Это и верно и легко.

492

10) Если бы обстоятельства показали, что до совершеннолетия Вари Долиной, для устройства ее, может иметь значение какая-нибудь складчина, то я этому не противоречу. Я сам устраивал подобные дела для сирот и думаю, что могу принять такое участие от других для призренной мною сироты.

11) Литературный фонд умоляю не отказать Варваре Долиной в содействии к тому, чтобы она могла докончить свое образование в каком возможно заведении, соответствующем началу, какое она уже получила. Зандрока и Макшеева прошу узнать, что может быть оказано Литературным фондом.

И 12) прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем все, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба богу, в коего и я верю и которому я старался служить в духе и истине, поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову господа моего Иисуса Христа" *.

Часам к четырем утра все уехали. Ушел и, как всегда бесполезный, "Витенька" Протейкинский.

В надежде подать объявление о кончине, конечно без указаний "о каких-либо нарочитых церемониях и собраниях у бездыханного трупа", я поехал в типографию "Нового времени". Метранпаж заявил, что номер уже печатается и поместить объявление в "сегодняшний" номер нет никакой возможности. Оно появилось в No 6809 от 22 февраля.

В ночь на 21-е февраля,

в 1 час 20 минут,

скончался

НИКОЛАЙ СЕМЕНОВИЧ

ЛЕСКОВ

* См.: Фаресов, с. 143-146. Автограф затерялся у душеприказчика. Пятый пункт говорил о наследниках и о назначении душеприказчиками "живущих в Петербурге" управляющего книжным магазином "Нового времени" Н. Ф. Зандрока и З. А. Макшеева. Увы, Зандрок еще в начале 1893 года покинул Петербург и жил в Барнауле ⁹⁹. Единственным исполнителем литературного завещания очутился глубоко нелитературный человек. Это гибельно сказалось на судьбе архива Лескова ¹⁰⁰.

493

Ушли уже и телеграммы в Киев, Ржищев и Бурты.

Рано утром была извещена Л. И. Веселитская и вызван мною лесковский фотограф Н. А. Чесноков. Вдвоем с ним мы выдвинули диван из угла к свету, после чего сделаны были снимки" *. Тут мы немножко напутали с подушками, которыми приподняли корпус и голову покойного. Снята была и главная стена кабинета, каким он был последние три года. Раньше, почти всегда, письменный стол стоял посередине комнаты, не прислоненным, как сейчас, вплотную к стене.

Между 11 и 12 часами выдалось отсутствие посторонних. Вспомнив старинный "пейкеровский" прием, я взял с письменного стола маленькое, в мягком черном шагреневом переплете Евангелие.

Услышав в передней какой-то затяжной говор, я положил книжечку "нараскрышу", как держал, переплетом вверх, на тот же стол, а сам направился на голоса.

В дверях стоял Атава. Возмущенный его третьеводнишним газетным ноздревством, я смотрел на него, не произнося ни слова.

- Родитель у себя? - в высоком регистре, нарастяжку, хорошо пострадавшими голосовыми связками произнес он, почему-то не придав никакого значения тому, что впустил его в отцовскую квартиру мой денщик, что я в будень нахожусь не на службе, а у отца.

Я молча наклонил голову.

- Изволят почивать? - продолжал он.

- Сегодня во втором ночи скончался.

Откинув голову и оплечье, он пошатнулся и схватился правой рукой за спинку подвернувшегося кресла. Обрюзгшее и кирпично-красное лицо его, в склеротических пятнах и жилках, мгновенно побелело.

- Что? Как? Когда?..

- Сегодня ночью.

Утерев всегда слезившиеся глаза и собрав силы, он, тяжело дыша и как бы глотая воздух, взглянул на раскрытую дверь в спальню.

* Требует точной установки, что у Лескова, скончавшегося во сне, глаза, разумеется, были закрыты, хотя и не до отказа плотно. Аппарат, поставленный на одном с ними уровне, это неукоснительно запечатлел. Дозакрывать их не было решительно никакой нужды. Написанные по моей просьбе воспоминания Е. И. Борхсениус, экземпляр которых имеется в Пушкинском доме, а подлинник у меня, в данном случае совершенно недостоверны.

494

- Там?

- Там.

- Можно?

- Можно.

Диван после снимка оставался почти посередине комнаты, в свету. Терпигорев грузно опустился на колени, уронил пепельную голову, несколько раз перекрестился и замер.

- Ну, - сказал он, трудно поднимаясь и астмически высвобождая шею из воротника рубашки, - теперь мой черед. Мой, - повторил он, выходя со мною в кабинет.

Порасспросив подробности, выпив воды и отдышавшись, он простился, продолжая повторять: "Мой..."

И не ошибся: 13 июня его не стало.

Евангелие было мною забыто. Усмотрел его на том же месте пришедший вскоре Меньшиков. Клонившемуся к мистике, ему это дало повод уверенно написать в No 9 воскресной газеты "Неделя" от 26 февраля 1895 года: "Лесков, по-видимому, готовился к смерти. На письменном столе Николая Семеновича остался Новый завет, раскрытый на послании Павла", и т. д. Я уже говорил, что борхсениусовской неловкостью Лесков был наведен на мысль о возможных последствиях его поездки вокруг Таврического сада, но случаю с Евангелием он не был причастен. Публиковать поправку я не нашел удобным даже и после того, как меньшиковские строки 27 февраля перепечатало в No 6824 "Новое время". В сущности, случившееся было близко взглядам Лескова, не раз говорившем о теле, как о футляре, который разрушит смерть, бессильная уничтожить дух. О том, была ли здесь безусловная уверенность или лишь горячее желание, чтобы было так - говорено в главе второй части пятой.

Мальчиком я спросил как-то отца - неужели после смерти человек не жалеет о гибели его тела.

- А ты жалеешь волосы, которые тебе стригут, и ногти, которые стрижешь сам? А ведь они были частью твоего тела, которое все станет тебе ненужным тогда, как не кажутся нужными остриженные волосы и ногти сейчас.

Понравившееся мне в отрочестве разъяснение, значительно позже показалось заимствованным у какого-то церковного, едва ли не французского, ритора, и потеряло цену.

495

Около трех часов дня приглашенный мною прозектор Н. В. Усков произвел вскрытие грудной полости. Сердце найдено было в состоянии ожирелости, заставившей удивляться, как оно могло работать даже и без отека легких.

Требование вскрытия было признано многими ничем не оправдываемой "мрачной" или "зловещей причудой". Но она была не беспочвенна. Еще на Гостомле, в отроческие годы, Лесков наслушался о захоронениях людей заживо, об их стенаниях в могилах, иногда даже позднем откапывании их замертво избившимися, с изгрызанными руками и разодранными лицами. Он упоминал о таких случаях в статьях.

Кроме того, Лесков был убежден, что таких страданий и такой болезни, какие выпали ему, медицина не знала и вскрытие даст ей что-то новое. Это, конечно, было кругом ошибочно.

Чехов, лично осматривавший Лескова, на вопрос, заданный ему Фидлером в ноябре 1892 года, опасно ли состояние здоровья последнего, ответил: "Да, жить ему осталось не больше года" *. Антон Павлович счастливо ошибся почти года на полтора. А 25 февраля 1895 года он писал Суворину: "И напрасно он <Н. С. Лесков. - А. Л.> в завещании своем писал, что доктора не знали, что делается с его сердцем. Доктора отлично знали, но скрывали от него. А как себя чувствует бедный Атава? Должно быть, смерть Лескова подействовала на него угнетающим образом" **.

Мягче других отнесся к "просьбе" как раз в последние годы всего более расположившийся к Лескову, чистый сердцем философ, Владимир Соловьев. Признав, что "Николай Семенович делал искренние усилия, чтобы подчинить свою кипучую натуру строгим правилам воздержания и бесстрастия", что представляло большие трудности для человека, который "поражал прежде всего страстностью своей натуры" ***, он не принял запрета посмертной хвалы или порицания.

Многих из искренно ценивших писателя коробил тон "просьбы", звучавшей как исповедание и урок. Вызыва-

* Ф. Ф. Фидлeр. Литературные силуэты. - "Новое слово", 1914, No 8, с. 32-36.

** "Письма А. П. Чехова", т. IV, 1914, с. 364 ¹⁰¹.

*** "Неделя", 1895, No 9, 26 февраля.

496

ли недоумение некоторые решения завещания. Будила сожаление непростота движений и вытекавших из них решений.

Когда-то, по весне 1879 года, в письме к М. Г. Пейкер, говоря о своем "Великосветском расколе", автор удовлетворенно заключал: "Вообще я опять ни на кого не угодил" *¹⁰².

И вот, едва я коснулся смертных его распоряжений, как сами собою зазвучали в моей памяти эти слова покойного.

Ко времени окончания вскрытия окоченевшие руки покойного уже не сгибались. Придать им выражение посмертной примиренности было невозможно. С трудом удалось их свести полотенцем и взять крепким узлом в кистях. Казалось, что покойный стремится их высвободить со всею силой обуревающего его негодования и протеста.

22-го днем приглашенный мною, тогда еще профессор, И. Я. Гинцбург снял маску и сделал слепок кисти правой руки **.

С детства помнил я, как сочувственно говорил мой отец о старой традиции малоимущей литературной братии класть покойника на письменный стол, за которым трудился усопший.

Такой порядок был выполнен и в отношении самого Лескова: "убранное" после вскрытия тело его было положено на служивший ему с 1886 года рабочий его стол.

Вера Николаевна телеграфировала, что больна.

Мать моя не решилась поездкой на похороны воскрешать давно погребенное в тайниках сердца. Оно и так никогда не усыплялось полностью...

"Вспоминаний ядовитых старость мрачная полна" - постигнуто пятнадцатилетним Лермонтовым ¹⁰³.

Ждать с юга было некого.

На шестьдесят втором году вопрос о месте погребения терял для Лескова всякое значение. В былые годы при смерти кого-нибудь из литературного мира говорилось: "Чего писателю лезть в Александро-Невскую лавру или Новодевичий монастырь! Что мы за "персоны", за тузы, пышно погребаемые там! Что у нас общего с ними?

* ЦГЛА. Письмо не датировано.

** Маска хранится в Пушкинском доме. Слепок с руки не сохранился.

497

Самое настоящее место нашему брату на Литераторских мостках в одном из самых дешевых разрядов Волкова кладбища. Нашим вдовам и сиротам сплошь и рядом через день после похорон есть нечего. А тут еще парады разводить! И ты, - обращался он ко мне, - сын мой, помни это и похорони там своего батьку".

Значительно позже это сменилось желанием быть похороненным без гроба, завернутым в холстину и закопанным прямо в поле, пройденном потом бороной, чтобы и места захоронения не знать было. Слышались уже и Сютаев и Толстой...

Учитывая городские, да еще столичные церковно-полицейские требования, в "последней просьбе" пришлось сочетать желаемое с выполнимым.

Ранним утром 22-го я поехал на Волково. Мне выпала удача: на указывавшихся когда-то отцом мостках, не доходя до Надсона, Белинского, Добролюбова, Писарева, Омулевского и многих других, нашелся угловой мерный участок-особняк, с двумя хорошими березами, бурьяном. Совсем, подумалось мне, как на Гостомле, в Панине...

Дело было сейчас же оформлено. На очереди стояли похороны.

23 февраля, около 11 часов утра, после совершения в кабинете литии, последовало прощание с усопшим присутствовавших. Затем в гроб были брошены горсти песка. Этим символизировалось "предание тела земле". Гроб был закрыт. С этого момента он открываться больше уже не мог *.

Процессия, пройдя всю Фурштатскую, на которой протекла половина всей петербургской жизни и литературной работы Лескова, направилась по Литейной, Владимирской, Загородному, Разъезжей, Лиговке. Провожавших было сперва с сотню, потом число их значительно убавилось. Были венки, цветы и т. д. На Расстанной кортеж встретила большая группа писателей, журналистов, адвокатов, актеров Александрийского театра. Среди последних стояла талантливая Е. И. Левкеева, в бенефис которой премьерой шел 1 ноября 1867 года лесковский "Расточитель" ¹⁰⁴.

* Писавшие, что они видели "худое" лицо Лескова при его отпевании в церкви Волкова кладбища, как, например, Е. И. Новикова-Зарина, делались жертвами изменявшей им памяти.

498

Из ворот кладбища вышло навстречу гробу местное духовенство. Ближайшая к мосткам церковь была переполнена. Учащейся молодежи было мало *.

Отпевание, без которого погребение на городских кладбищах не допускалось, совершалось над закрытым гробом. Все были огорчены невозможностью проститься с покойным, хотя бы раз взглянуть на него, запечатлев в памяти его посмертный образ. В один из моментов, вместо какого-то песнопения, был исполнен великий канон Андрея Критского "Помощник и покровитель", который любил и певал сам Лесков.

Речей над "бездыханным трупом", как и над "открытой могилой" не произносилось.

Все совершалось в ненарушимом, глубоко сосредоточенном молчании.

В ранние петербургские сумерки, в "серый час", на Литераторских мостках вырос новый могильный холм.

* С.-Петербургская городская дума, в очередном своем заседании, почтила общим вставанием память писателя Лескова и своего гласного Кабанова. "Новое время" 23 февраля, в No 6820, указало этой Думе, что у нее, несомненно, хватило бы времени почтить память каждого из двух умерших отдельным актом внимания. Городской голова Ратьков-Рожнов прислал сыну Лескова письмо с выражением соболезнования. Этим все и исчерпалось со стороны города, в котором протекла вся 35-летняя писательская деятельность покойного.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Очерк окончен. Он как будто очень запоздал.

В этом есть и плохое и неплохое. С одной стороны, оказалась возможной искренность в воскрешении и отражении очень давно пережитого, легче достижимая на исходе жизни, С другой - особого нетерпения к появлению сколько-нибудь полной и верной биографии Лескова со стороны широкой общественности, как и литературных кругов, пожалуй, и не отмечалось. Последние разве годы стали улавливаться не слишком явственные пока признаки его нарастания. А раз это так, то настоящая - первая достоверная и, в пределах возможного, последовательно изложенная - повесть о днях и трудах Лескова появится, по любимому его выражению, "в свое время".

В одной из горячих своих статей ("Литературное бешенство") покойный цитировал из разбиравшегося им этюда Е. Каро "Современная критика и причины ее упадка": "...одна из самых симпатичных прелестей литературной жизни - чувствовать вблизи себя, вдали, кругом, невидимую толпу неизвестных друзей, верных вашему призванию".

Далее, ведя речь уже от самого себя, он писал: "Так это представляется во Франции, но так ли оно у нас? Есть ли на долю нашего "талантливого писателя" хоть это поэтическое, невесомое утешение, способное поддержать и укрепить его на скорбном поприще? О, да; мы думаем, что оно несомненно есть, и если оно в России скуднее, то все-таки изнемогающий писатель наш может и должен писать в высказанном г. Каро убеждении, что "время, при помощи разума, который никогда совершен-

500

но не упразднится, восстановляет на подобающем месте каждое произведение и каждого автора". Тут разом имеем и утешение и ответ для всех, кто до сих пор тоскует, что ему "не указано подобающее место". Оно будет указано со временем, "после паузы", которая для наших даровитых писателей теперешней поры минет, конечно, не прежде, чем минет для них всякий личный интерес в этой жизни... Место каждому будет указано post mortem... Это рассуждение наводит мысли грустные, но в то же время и прекрасные, мысли, способные еще вдохновлять усталых и ободрять начинающих. Большинство русских писателей работает без всякой надежды на "паузу". Это самоотречение и самозабвение - утешительны" *.

Одна из позднейших серьезных критических статей о Лескове была названа ее автором М. А. Протопоповым "Больной талант" **.

Лесков, во многом удовлетворенный ею и признавший ее в общем для себя "приятной" ¹⁰⁵, не разделил в письме к автору от 23 декабря 1891 года обоснованности ее заглавия: "Я бы, писавши о себе, назвал статью не "больной талант", а "трудный рост". Дворянские традиции, церковная набожность, узкая национальность и государственность, слава страны и т. п. Во всем этом я вырос, и все это мне часто казалось противно, но... я не видел, "где истина"!" ***

Талант был изумительный. Но, по собственному признанию Лескова, рядом была еще и "одержимость разными одержаниями".

В посмертных для него суждениях и статьях, в работах о нем приходится читать: человек слишком личный, неуравновешенный, большая, но вместе с тем и больная душа, мастерство озлобленного таланта, в запальчивости неразборчив и несправедлив, натура с истерией и даже карамазовщиной... ¹⁰⁶

Рядом шло и безоговорочное признание общественных заслуг во второй половине литературного пути, смелых ударов по "одному из самых реакционных и юродивых суеверий" в знаменитых "Полунощниках", с которыми он дерзнул выступить в разгар гатчинского самовластия

* "Исторический вестник", 1883, No 4, с. 160.

** "Русская мысль", 1891, No 11, с. 127.

*** "Русские писатели о литературе", с. 318-319; "Шестидесятые годы", с. 381.

501

Александра III. Признавалась "потрясовательность" всей писательской работы Лескова последних двадцати лет подвергавшейся неустанному преследованию и всестороннему гонению.

Сам Лесков, уже стариком, восхищенно, но и горестно восклицал: "Вот Толстой как пишет о Мопассане! Вот настоящая критика, истолковывающая в кратком отзыве писателя так, как будто я самостоятельно изучил лучшие и отрицательные его стороны. Не дождусь я такой критики о себе!" *

Всю жизнь приходилось мне слушать и читать заключения ряда литературных деятелей о непостижимости образа Лескова, нимало не разъясняемого обрывочными, поверхностными, предвзятыми и сбивчивыми отзывами о нем некоторых литературных его современников, бывших с ним так или иначе знакомыми, но "очезримо" не знавшими трудно отмыкавшуюся его душу и самобытнейшую натуру.

Много за выпавшую мне долгую жизнь наслушался я сетований и сожалений о том, что вот, мол, постепенно никого из близких свидетелей и очевидцев мучительной жизни Лескова уже и не сохранилось, что, при установленном уже отсутствии личных дневниковых его записей, отпадает всякая надежда на возможность появления сколько-нибудь достоверной и возможно более цельной его биографии.

Волею судеб, наперекор очень многому, в моем лице сохранился последний близкий свидетель трудного жития Лескова. В меру моих сил старался я дать проверенную биографию его. Охват работы превзошел все первоначально строившиеся планы и предположения.

В ней, конечно, возможны невольные ошибки. Вольных - нет. Нет и вымысла.

Так или иначе, тяготевший на мне долг - выполнен.

Какова дальше будет "пауза" и чем она завершится - скажет время.

Андрей Лесков

Апрель 1936 года, Ленинград.

* Ср.: Фаресов, с. 380-381.

POST SCRIPTUM

Начатая 1 сентября 1932 года работа была почти подготовлена к печати весною 1936 года.

Смерть Горького, намеревавшегося "способствовать ее изданию", тяжко сказалась на ее судьбе *. Затруднения, бегло очерченные в газетной заметке "Мытарства одной книги" **, не преодолевались. К изданию было приступлено только в 1940 году.