Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 4 - Книги

и кавалеры" и шли прахом! ⁷⁸

Но это было немного позже. В первые годы многое как-то принималось, хотя и без большой устойчивости.

Сближение с Пейкерами, как, должно быть, и личная переоценка некоторых своих шагов в отношении их общего с Засецкой пастыря не замедлили принести свои плоды. В очередной своей статье, в полудуховном, полусветском журнале, Лесков сильно изменяет отношение к Редстоку и даже признает в "Великосветском расколе" целых три своих ошибки в суждении о нем. В итоге признается, что интеллектуальные способности проповедника не ниже его апостольского рвения; что лингвистические силы его велики и он в одно лето, самоучкой, усвоил русский язык, с которого переводит, на котором читает и даже "немножко объясняется"; что в разговоре "с глазу на глаз" он "производит такое приятное впечатление, какое может внушать человек не только очень

* Церковное песнопение (фр.).

искренний, но и глубокий; что знание им священного писания "довольно замечательно", и т. д. *

Тут же в бесподписной сочувственной заметке "Новая назидательная книга" сообщается Лесковым, что "Юлия Денисовна Засецкая (дочь приснопамятного партизана Отечественной войны Дениса Давыдова)" перевела сочинения Джона Буньяна ⁷⁹ с тою теплотой, "которую женщины умеют придавать переводам сочинений, пленяющих их сердца и производящих сильное впечатление на их ум и чувства".

Такие строки предназначались главным образом для смягчения обиженноста и горечи женщины, о которой их автор никогда не говорил иначе, как о человеке большой доброты и исключительных достоинств.

Должно быть, в середине 1880 года она покинула Россию, поселилась в Париже. Скончалась, вероятно, в первой половине 1883 года, завещав "не перевозить ее тела в Россию" **, дабы не дать возможности господствующей церкви совершить над ним установленные обряды. В архиве Засецкой могли сохраниться прелюбопытнейшие письма Лескова. Пока о них слышно не было.

Дружество с М. Г. Пейкер с 1880 года тоже потеряло прежнюю живость. В смерти она опередила Засецкую, скончавшись 27 февраля 1881 года. В некрологе Лесков сказал, между прочим: "Вообще это была такая умная и образованная женщина, каких не много, и притом сильно убежденная христианка" ***⁸⁰.

О смерти Засецкой Лесков узнал слишком поздно для возможности сказать о покойной в печати доброе прощальное слово.

Так сошли в могилу две наиболее близкие Лескову и чтимые им редстокистки. О самом "нововерии" Лесков оставил достаточные, не менее уважительные свидетельства, чем о двух исповедницах этого учения ****.

"Великосветский раскол" читался бойко, выдержав

* Н. Лесков. Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки. - "Церковно-общественный вестник", 1878, No 40, 2 апреля.

** Николай Лесков. Вероисповедная реестровка. - "Новости и биржевая газета", 1-е изд., 1883, No 65, 7 июня.

*** "Новое время", 1881, No 1798, 1 марта.

**** См., напр.: "Исторический вестник", 1883, No 4, и 1886, No 9; "Новости и биржевая газета", 1884, No 253 и 258, 13 и 18 сентября, и No 152 и 161, 4 и 14 июня; "Новь", 1884, No 1, 1 ноября ⁸¹.

подряд журнальную публикацию и в один год два отдельных издания. Это был по тому времени изрядный успех. Читался одними с осуждением, другими с одобрением и всеми с неослабным любопытством.

Не одинаково безупречным показался он и князьям церкви. Духовник и отчасти воспитатель царя Александра II, богослов, член святейшего синода, протопресвитер В Б. Бажанов, вникнув в очерк, без колебания определил: "Сия книга прехитростная" *. Он прозрел, что автор ее всего больше сам уже "свободный христианин", влекущийся написать еретика Форносова или по крайней мере праведного Голована, казавшегося всем "сумнительным в вере" и принадлежащим к своеобразному "приходу творца-вседержителя", а не к церковно определенному.

В общем, Лесков опять едва ли сумел, или захотел, кому-нибудь понравиться.

Вторая причина затяжного сидения нашего с отцом в опустевших Пикруках была глубже и болезненнее: отец и мать мои не решались каждый в отдельности первым сказать последнего, рокового слова - прощай!

У обоих оно уже давно жило в уме, подсказывалось всеми соображениями, принималось сердцем, до дна обнажившейся безнадежностью воскресить когда-то яркое и вконец потухшее уже чувство. Но воли произнести его вслух - не было.

Терзались оба безмерно и тяжко. Свершить последний акт недоставало мужества. Чаша горечи казалась еще не допитой до дна.

Не легко было и мне, почти ребенку. Все висело в воздухе, в томительной безвестности, неопределенности, выжидании.

Наконец все как бы нашло себе какой-то исход. Глухой лизис ⁸²еще раз был предпочтен открытому кризису. Мы вернулись в город на старое пепелище. Время осенних экзаменов было упущено. Я еще на год остался в частной подготовительной школе. Паны, говорят, не ладят - у хлопцев чубы болят. Хлопец потерял год.

Жизнь на Захарьевской потекла по-прежнему хмуро.

Живет анекдот, будто остроумец и глубокий старец, исторически достоверный лорд Честерфильд, незадолго

* И. А. Шляпкин. К биографии Н. С. Лескова. - "Русская старина", 1895, No 12, с. 213 ⁸³.

до кончины с трудом совершил прогулку в открытом экипаже. "Вы прокатились по свежему воздуху, милорд!" - поздравляли его друзья. "О, нет, - с улыбкой отвечал неисправимый шутник, - я только произвел репетицию моих похорон" ⁸⁴.

Пикрукское лето оказалось репетицией неведомо почему отложенного разрыва.

Мрачная репетиция.

ГЛАВА 5

НА ИСХОДЕ ТЕРПЕНИЯ

"Я тяну полосу тяжелую и давно отвык от всякого участия", - писал Лесков И. С. Аксакову *.

И действительно, начавшаяся с писаревского приговора ⁸⁵ и год от года становившаяся злее, полоса была ужасна.

Довольно перелистать его письма семидесятых годов, чтобы представить себе муки, испытывавшиеся им больше шестнадцати лет, в самую силу сил, когда было что сказать, а приходилось молчать "с платком во рту", "завивая махры в парикмахерской у монаха" ⁸⁶. Вычеркнута была половина лет, отданных литературе.

Доходя до исступления, он пересыпает свои письма к доброжелательствовавшему ему Щебальскому прямыми воплями:

"Где тут взять бодрость и энергии? В литературе за мной признают силу и с каким-то сладострастием ее убивают, если уж не убили <...>.

Талантливый Усов получает 7 т.; даровитый Милюков 4 т.; честный Маркевич 5 т. у Баймакова, и газета все падает, и читать в ней нечего; а у меня работы нет <...>

Я не удивляюсь, когда меня считает дурным человеком Островский, когда считает меня чуждым себе Некрасов или Салтыков (хотя никто, как эти два, не выражаются обо мне с похвалою), - но им я досадил <...> Но Катков, но Георгиевский и tutti frutti - им что я сделал?" **

* Письмо от 8 сентября 1875 г. - Пушкинский дом.

** Письмо к Щебальскому от 15 января 1876 г. - "Шестидесятые годы", с. 338.

"Что делать? Не спросите ли: почему я об этом не говорю? Почему? - потому, что мне уже срама не имут отказывать, и я не могу ничего сказать без проклятого предубеждения, что из этого ничего не выйдет. Я как столб, на который уже и люди и собаки мочатся" *.

Под знаком такой же неодолимости незадач идет и дальше.

Угнетают не только нравственные угрызения, но и материальные затруднения, однако далеко не такие крайние, какими они рисовались письмами, особенно к Щебальскому.

Несомненно, никогда не угрожало самоубийство человеку такого жизнелюбия, каким был исполнен Лесков. В такой же мере неправдоподобны были и опасения возможного чуть не подлинного сумасшествия по намекам заграничных писем его к Матавкину о "черной меланхолии" ⁸⁷. Во всем этом говорила обычная, и очень многим свойственная, наклонность к преувеличениям в целях вызвать к себе, в сущности бесплодные, соболезнования. Давно им самим отмеченное в некоторых характерах стремление к пересолу.

Сошлюсь хотя бы на запись И. А. Шляпкина, сделанную в январе 1875 года:

"Познакомился с Лесковым <...> Смотрел библиотеку: около тысячи томов. Много запрещенных, полученных с разрешения M. H. Лонгинова (главноуправляющий по делам печати). Есть и старопечатные: "Небо новое", "Ключ разумения", "Требник Петра Могилы" (120 рублей заплатил). Большое собрание справочных книг и словарей. Уютный кабинет с темно-красными обоями увешан картинами, бюст Сенеки, множество безделок, высокие гнутые стулья. Просил достать Гоголя: "Размышления о божественной литургии" <...> хвастался 450 рублями золотыми в копилке" **.

Бюджет семьи имел основу в аренде с материнской киевской недвижимости в сумме 3 тысяч рублей в год. Тогда это было неплохо. Отец получал тысячу рублей жалования и, как бы там ни было, не меньше, если не больше, прирабатывал литературою.

"Великосветский раскол", например, прошедший в 1976 году сперва по 20 рублей за лист в журнале и

* Письмо к Щебальскому от 18 января 1876 г. - Там же, с. 340.

** "Русская старина"., 1895, No 12, с. 212.

выдержавший сряду в один год два отдельных издания, должен был дать свыше тысячи рублей. А ведь кроме него тогда же появились: "На краю света", "Три добрых дела", "Железная воля". Шла и статейная мелочь.

Обычно бюджет петербургской интеллигентной семьи считался здоровым, если квартира обходилась не выше одной пятой его части. Так у нас и выходило, так как квартира стоила тысячу рублей.

Но нужно ли говорить, что писатель такой силы, как Лесков, вправе был иметь широкий рабочий размах, а не оказываться осужденным сотрудничать где случится, лишь бы хоть что-нибудь под его именем появлялось в печати, чтобы хотя как-нибудь подтверждалось, что он не вконец выброшен из литературы.

Суворин однажды грубовато укорил Лескова в том, что тот когда-то сотрудничал в духовных журналах.

За живое задетый Лесков взволнованно отвечал:

"Замечания ваши о моих силах и ошибках во многом очень справедливы и метки. Одно забываете, что лучшие годы мне негде было заработать хлеба... Вы это упускаете <...> Что только со мною делали!.. В самую силу сил моих я "завивал в парикмахерской у монаха" статейки для "Православного обозрения" и получал по 30 рублей, изнывая в нуждательстве и безработице, когда силы рвались наружу <...> Надо было продолжать", - пишете вы. Спрошу: "где и у кого?" Надо было не сделаться подлецом и тунеядцем, и я об этом только и заботился, "завивая махры в парикмахерской у монаха"... Что попало - я все работал и ни у кого ничего не сволок и не зажилил. Вот и все. Не укоряйте меня в том, что я работал. Это страшная драма! Я работал, что брали, а не что я хотел работать. От этого воспоминания кровь кипит в жилах. Героем быть трудно, когда голод и холод терзают, а я еще был не один. Я предпочел меньшее: остаться честным человеком, и меня никто не может уличить в бесчестном поступке" *.

А "завивать" что попало, кроме "Православного обозрения", приходилось и в "Страннике" и в "Церковно-общественном вестнике". Писать, что примут, за нищенский гонорар в 20-30 рублей за лист.

* Письмо от 22 апреля 1888 г. - "Письма русских писателей к А. С. Суворину", Л., 1927, с. 76.

Автор таких художественных произведений, как "Соборяне", "Запечатленный ангел", "Очарованный странник", был осужден писать "Чужеверие петербургских дам", "Педагогическое юродство", "Патриаршие повадки", "Священники, врачи и казнохранители", "О погребении дамы под алтарем" и тому подобные статейки и заметки" *.

Хотелось писать задуманного еще за границей "Еретика Форносова", но печатать его было негде.

Разве не "страшная драма"!

Надо прибавить, что она же привела Лескова к четырехлетнему сотрудничеству в "Гражданине" Мещерского, где, кроме статей, близких к проходившим в духовных изданиях, печатались такие вещи, как "На краю света", "Пигмей" **, "Некрещеный поп".

Безработица, дошедшая в 1874 и 1875 годах до публикации всего полудюжины статей и трех беллетристических произведений, мало смягчается и в следующие два года. Писатель изнемогает в ней.

Дело доходит до перевода с польского романа Крашевского ⁸⁸ "Фаворитки короля Августа II", изданного в 1877 году в бесплатную премию к дамскому журналу "Новый русский базар".

Случается, что незадачи в одном сменяются счастьем в другом.

Так показалось и моему отцу, когда он встретил мою мать. Вышло иначе.

Шиллер сказал: "Безумие страсти коротко".

Тютчев пошел дальше:

Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье,

И рано ль, поздно ль будет пробужденье,

А должен, наконец, проснуться человек ⁸⁹.

Только мгновенье! Всегда ли? Л. Н. Толстой через два дня после женитьбы, 25 сентября 1862 года, записал в дневник: "Не она" ⁹⁰. Верный своему credo: "кто с кем сошелся - тот с тем и живи" ***, правилу, в соблюде-

* "Православное обозрение", 1876 и 1877; "Странник", 1877; "Церковно-общественный вестник", 1877, 1878, 1881 и 1883.

** Напечатано под первоначальным заглавием "Три добрых дела".

*** Письмо Лескова к Б. Бубнову от 29 июля 1891 г. - "Шестидесятые годы", с. 364 ⁹¹.

нии которого он видел борьбу с соблазнами, ведущими к разврату, - сам он стоически принимает жизненный факт, исключает какие-либо поправочные искания другой, новой "ее".

"Вместить" это по силам не каждому.

Моя мать оказалась не тою женщиной, с которой мог быть счастлив мой отец.

С какой именно он мог быть счастлив - осталось неразрешенным.

Она обладала натурой во многом очень противоположной отцовской.

Крайности соприкасаются, то есть будто бы счастливо восполняют друг друга, едва ли безошибочно говорят французы.

Она выдерживала жизненные испытания, не ища праздного сочувствия, не допуская никого в свой внутренний мир, не раскрываясь в своих невзгодах и огорчениях. Но об этом уже говорено выше.

Сам мой отец, уже много позднее, говоря о ней, многозначительно читал некрасовский стих:

В беде не сробеет, спасет... ⁹²

С такою же убежденностью относил он к ней и строки особо чтимого им поэта ⁹³, посвященные украинке же, М. А. Щербатовой:

От дерзкого взора

В ней страсти не вспыхнут пожаром,

Полюбит не скоро,

Зато не разлюбит уж даром ⁹⁴.

Это в устах Лескова являлось высшим признанием.

Но совершенство не удел смертных. По всей вероятности, могла быть обойдена некоторыми достоинствами или талантами и она.

Какими же именно? Воспетой поэтами "женственностью"? Чарующей, всепримиряющей мягкостью?.. Но на ее женские плечи с молодых лет легло столько чисто мужских, никем никогда не облегченных забот, что ей впору было сберечь уменье быть ко всем внимательной, со всеми, начиная с прислуги, ровной, с детьми терпеливой. Она никогда ни за что никого из нас не наказывала, не ставила даже в угол, не говоря уже о шлепке или подзатыльнике.

Может быть, в ней не было "изюминки", придуманной Толстым ⁹⁵ в "Живом трупе"? Или, сказать незамысловатее, "эманации", излучения чего-то растворяющего и перерождающего самые суровые сердца. Не создавалось "магнитное поле", богатое теми charmes, очарованиями, описанием которых охотно грешили многие романисты. На культивирование их в себе у нее, в ее рабочей доле, не было времени, а в ее деловитой натуре - стремления.

По природе ею больше всего руководил долг. Умея глубоко чувствовать, она умела и управлять чувством. Может быть, скупость внешнего выражения внутреннего тепла лишала ее дара объединять, сближать, сроднять окружающих.

Почему-то все мы, долго росшие вместе, как-то слишком легко и скоро разобщились, растеряли друг друга. Она это видела, страдала, возможно в чем-то запоздало упрекала себя. А мне так почти ничего и не осталось вспоминать из детства, по-беранжеровски, у камелька в старости ⁹⁶... Кому что дано!

Отец, когда я уже подрос, не раз говорил: "У нее нет фантазии. Это ужасно - человек без фантазии! Он не представляет себе, какое впечатление производят его поступки, слова, что он заставляет ими переживать других! Не рисует картин и потому сам не впечатляется! Это страшно!!!"

Было ли это вполне так в отношении моей матери? Не думаю. "Фантазироватости" в ней действительно не было. Это порождало резкие разномыслия и большие "при".

Рядом невольно хочется пожалеть, что только на исходе лет своих Лесков с горечью признал, что всю жизнь излишне сурово судил "других людей вместо того, чтобы себя смотреть строже" *⁹⁷. Но ведь и это покаяние приносилось Толстому, а не "простой чади".

О мягкости нрава и обычая Лескова и благоприятности их для сбережения семейного счастья говорить не приходится.

На чем же могла держаться семья?

На инерции прожитых лет, на свычке? Но не со всем

* Письмо к Л. Н. Толстому от 4 января 1893 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 128.

можно свыкнуться. На ничего не обещающих отсрочкам открытого признания?

По правде сказать, первой семьи не хватило и на пять лет. Вторая кое-как превозмогла двенадцать. И все-таки...

"Амур без перьев нетопырь" ⁹⁸, - сказал Державин.

Перьев уже не было. Впереди, как писал когда-то Лесков, - одни иглы!

Со страхом вспоминая первую неудачу, полный надежд на второй опыт, он прочувствованно писал в 1866 году почти переводно-шекспировским размером:

"А жить вдвоем, и врознь желать, и порознь думать, и вечно тяготить друг друга, и понимать все это - еще тяжеле <...> Союз хорош, когда одна душа святит собой другую".

И немного дальше там же:

"Жить порознь, хоть и всякий день видеться, не то, что вместе жить. Надо очень много деликатности <...> чтобы жить вместе" *.

Тогда, должно быть, верилось, что в моей матери он нашел душу, способную "святить" его.

Теперь, в 1877 году, мы все, хотя пили и ели вместе, жили уже врознь.

Но кто объяснит - чем это создается? Кто разберется в сложном сплетении тончайших нитей супружеского разлада?

Каждая сторона всегда искренне верит в свою правоту, считая себя безвинной жертвой себялюбия и бессердечия другой стороны.

Некто на укоризненные вопросы друзей, как мог он развестись с добродетельной и красивой женой, спросил:

- Скажите, хороша моя обувь?

- О, превосходна!

- А можете вы указать, где она мне жмет?

Вот и угадывай: где, что и как кому жмет.

Украинская "жинка" уже уставала от обрушившихся на нее беспросветных невзгод, уставала кипеть в котле непривычных ей публицистических терзательств, зыбкости бытовых условий и сверх всего непостижимости характера своего "чоловика". Она по-прежнему его "не боялась", но теряла силы выносить создавшуюся жизнь.

* "Островитяне". - Собр. соч., т. XII, 1902-1903, с. 159, 177.

Долго искавшаяся государственная служба ничего не уврачевала. Напротив, она послужила источником новых обид, озлоблений.

Все чаще в письмах и беседах с пера или уст Лескова слетает скорбный стих:

В одну телегу впрячь неможно

Коня и трепетную лань.

Забылся я неосторожно:

Теперь плачу безумства дань... ⁹⁹

Это писалось и в Киев, распространялось, рикошетировало, оскорбляло.

У ненавистных Лескову Георгиевского, Авсеенки, Данилевского и многих других - семьи за их плечами не знают никаких тревог. Его семья не имеет экономической устойчивости. Он это сознает. Это точит ему душу и терзает всех в доме без изъятия. Личные его муки и день со дня растущая раздраженность неудачами нервируют всю семью. Она ими измотана. Растет всеобщая усталость.

Всех тяжелее она подавляет мать. Больше других ей нужно коренное переустройство, облегчение жизни. Нет, нет, а начинает тянуть назад, под синее небо и горячее солнце родного Киева, ошибочно покинутого для ни в чем не оправдавшего себя Петербурга с его испепелившей душу драмой, всем так обильно и тяжко пережитым в нем. Мысль зародилась и живет. Сейчас это полностью еще не выполнимо: слишком велика была бы ломка для учащихся в столице детей. Но явно нужен уже первый шаг, пока не станет возможным покинуть столько горя давший Север.

Весной 1877 года происходят какие-то осложнения с арендатором. Матери приходится надолго уехать в Киев для устроения своих имущественных дел. О даче некогда было подумать. Мы застреваем на все лето в городе.

Отец, вступив в непосредственное домоуправление, мало ожиданно для молодежи становится обременительно властен. Особенно страдает от его наставлений и требований "названая дочка", 16-летняя Вера, впоследствии Макшеева, взятая после экзаменов из института. Она оказывается осужденной сидеть взаперти, так как одной ей на улицу или в далекий сейчас Таврический сад идти не разрешается, а провожать ее занятой горничной

некогда. Вера плачет. Мальчики посвободнее иногда протестуют против кажущихся им напрасными стеснений. Я лавирую. А все вместе полны недовольством, продолжающим повышаться раздраженностью отца. Царит предощущение надвигающейся грозы. Особенно тяжелы обеды под неусыпным надзором строгого воспитателя. Не верится, что так может идти долго. Все начеку.

В отличие от предыдущих двух летних разобщений, на этот раз переписка между отцом и матерью ведется.

В одном из вообще желчных писем отца между прочим сообщалось:

"У меня теперь много хлопот с Дронушкой, которого... 26-го <мая. - А. Л.> вести на экзамен, в 3-ю военную гимназию. По многим соображениям я стою на этом плане. <Мать моя стояла на классическом образовании. - А. Л.> Если же он 26 здесь не выдержит (на 93 вакансии) 460 просьб), то придется держать 15 авг. в 1 или 2-ю, - которые обе на Петербургской стороне. Тогда придется и жить там поближе" *.

26 мая отец ведет меня на экзамены в Третью военную гимназию, временно помещавшуюся в историческом деревянном особняке, принадлежавшем Аракчееву и составлявшем его резиденцию. Ныне на этом месте стоит здание Дома офицеров. На противоположном углу стоял, сохранившийся до сих пор в полной неизменности, дом Главного государственного казначейства. Уже тогда мало кто помнил зловещее прошлое этого здания - Департамент аракчеевских военных поселений.

Экзамены заняли дня два. Родители были допущены в большой зал, в который выходили двери классов, где производились испытания. До предела волновавшийся отец, почти в страдальческой растерянности, прислонясь к притолоке, не сводил с меня глаз. Я всеми силами старался не встречаться с ним взглядом, чтобы не поддаться его нервозности. Выдержал я все прекрасно, был принят, зачислен и отпущен до 16 августа, день, в который тогда начинались занятия во всех средних учебных заведениях.

Одна из наименее трудных, но все-таки волновавших задач была разрешена. А сколько их, друг друга сложнее, стояли еще на очереди.

* Письмо от 15 мая 1877 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

ГЛАВА 6

ВТОРАЯ "РАЗВЯЗКА"

Светлым майским вечером отец захотел отвезти меня, героически преодолевшего жестокий экзаменационный конкурс, к своей двоюродной сестре Марии Луциановне, рожденной Константиновой. Муж ее, полковник Павел Александрович Алексеев, был инспектором Пажеского корпуса. У них тогда гостил ее отец, смолоду елисаветградский гусар, в летах - орловский помещик и земский деятель либеральной складки.

Алексеев только что определил уже второго сына в Шестую классическую гимназию.

За чайным столом красивый старик обратился к зятю и племяннику:

- Объясните мне, пожалуйста, как это - ты, полковник и военный педагог, отдал сыновей в гражданскую школу, а ты, работник Министерства народного просвещения, - своего в военную?

- Да это, дядя, вполне естественно: каждый побоялся отдать своего в ту, которую он лучше знает, - отвечал Лесков.

- Ну, разве что так! - улыбнувшись, согласился Луциан Ильич.

Так был решен жизненный мой путь: воитель. Мать глубоко не сочувствовала такому предопределению, находя его суживающим дальнейшие возможности и выбор профессии по окончании среднего образования, но отец "стал" на милютинской школе ¹⁰⁰ реального склада и не уступил.

Не могу вспомнить, по каким соображениям, в первых числах июня мы почему-то спустились из четвертого этажа в первый, в квартиру одного плана с нашей, но на ширину парадного вестибюля уже, на одно окно на улицу меньше. Самым неприятным в ней была тьма. Окна, смотревшие из четвертого этажа в небо, поверх соседних строений, здесь выходили в колодезный двор или на теневую сторону улицы. Вся она была мрачная, даже какая-то зловещая.

В таких условиях особенно тяжело переносилось лето без дачи, переезжать на которую отцу было некогда. Он был в каких-то волновавших его заботах и хлопотах, нервничал, часто куда-то уезжал.

Последнее нам, мальчикам, было на руку: создавалась полубезнадзорность, которою мы пользовались, как могли и умели.

Я лично свел обширное знакомство со многими, тоже скучавшими мальчиками нашего же большого дома, самых разнообразных общественных положений. Среди них были, как и я, уже принятые в различные учебные заведения. Вечерами мы собирались в нашем импровизированном клубе - на заднем, "черном" дворе, где никто не ходил и не мог мешать нашим сборищам. Играть там, разумеется, было негде, да нас это и не огорчало. В положении гимназистов многие из нас сверх меры умничали и разыгрывали из себя "больших".

Раз как-то, конечно когда отца не было дома, в сумерки пошло у нас с чьей-то легкой руки соревнование на страшные рассказы. Стали взапуски привирать и хвастать потрясающими событиями якобы из личной жизни. Как-никак, а начинало пробирать. В конце концов захотелось про всякий случай осмотреться. Кругом, по закутам, где, ближе к помойке, у стены соседнего дома, обычно стояли метлы, лопаты, дровяные козлы, - сушился дворницкий гардероб. Как бы вслушиваясь в очередную "лыгенду" ¹⁰¹, я повысвободил шею, незаметно оглянулся и... обомлел: в углу зыблилась блеклая фигура с мягко колеблющимися крыльями и грустью повитым ликом, обрамленным длинными прядями слегка развевавшихся светлых волос...

Ангел! как есть - ангел!

И впрямь, привидевшееся очень походило на хорошо тогда всем приглядевшееся изображение воинов рати небесной.

Видение длилось секунду-две. Под повторным, смелее брошенным взглядом даже в полутьме все обособилось, определилось: овчиной вверх с вывороченными рукавами тулуп, мочалки, бельевая дворницкая мелочь, вывешенные на просушку на почти незаметных сейчас веревках... Ничего больше!

Из опасения насмешек я подавил в себе и первую ошеломленность и просившуюся затем на уста улыбку.

Кстати вбежала на двор наша Дуняша и не без драматизма передала, что "папаша приехали и спрашивают вас".

Я струхнул, но, войдя в кабинет, сразу понял, что отец

расстроен чем-то нимало меня не касающимся, но очень значительным.

- Посмотри, - сказал он мне, протянув депешу.

Она была из Москвы от Веры Николаевны, которая телеграфировала отцу об отчаянном своем положении, могущем побудить ее на последнее решение.

Я знал, что известия от нее всегда исполняли его тревогой, но на этот раз потрясение было исключительное.

Меня тронула его растерянность и явное ожидание от меня, почти ребенка, помощи, поддержки. И я от всего детского сердца его пожалел, а с тем вдруг точно стал на несколько лет старше.

- Сколько у вас денег сейчас, папа? - деловито начал я.

Отец ответил.

- Выходит, рублей тридцать ей послать можно?

- Да!

- Напишите телеграмму, что завтра вышлем. - Я умышленно применил обобщенную формулу, чтобы дать ему почувствовать, что он не одинок. - А я сейчас сбегаю напротив и пошлю телеграмму.

Отец благодарно кивнул и сел за письменный стол.

"Напротив" был окружной суд. Внутри огромного здания был огромный же двор с садиком, в котором я не раз сиживал с книгой или играл с товарищами. Здесь же помещался телеграф, работавший круглые сутки.

Через десять минут я вручил отцу квитанцию. Он курил, уже не чиркая ежеминутно спичками и не бросая едва закуренных папирос. Надо было дальше выровнять пульс. И прежде всего отвести мысли от так взволновавшей телеграммы. Тут меня осенило развлечь его, а может быть, заставить и улыбнуться, рассказав о том, как я только что принял тулуп за ангела.

Я искренно намеревался подать все именно как забавный курьез, но так не вышло. Едва я дошел до "ангела", отец мистически так зажегся, что я растерялся и уже не решился низвести "возвышающий обман" ¹⁰²к разрушающей его скромной истине. Так оно и осталось, а лично мною скоро и надолго позабылось.

Но настроение отца в те годы, особенно в то лето и в тот вечер, благоприятствовало иному отношению к моей детской повести, приняв ее как бы за откровение.

Прошло много лет. Отец умер. Мне шло под тридцать. Перелистываю я однажды толстый, увы, погибший в

двадцатых годах, каталог отцовских книг и глазам не верю: на одной из пустых страниц стоит собственноручная запись отца: "Дров сегодня у помойки видел ангела". Даты не было. Мне она и не нужна: все сразу стало в памяти.

Надо сказать, что записные книжки ¹⁰³ Лесков завел лишь в самые последние годы жизни. Но тут, видимо, он захотел сейчас же где-нибудь да записать недорассказанный мною случай.

Невдалеке же мы вернемся к нему, а пока остановимся на переписке, ведшейся между моею матерью и моим отцом.

Она могла бы привести к смягчению розни. Увы, она пошла по другому руслу.

Ни одно из писем моей матери не сохранилось.

Из отцовских дошло до нас два *. Несомненно, их было больше. Судить, чьи были суше и нетерпеливее, чьи более устремлялись к разрыву, - нет возможности, так как слышен только один голос. Звучит он жестко, почти ультимативно. Резкость писем отца необходимо помнить, читая даваемые ими оценки действий и характеристику расположения фигур уже почти завершившейся драмы. Они говорят о его личных служебных делах, об имущественных делах моей матери, о бытовых соображениях и о многом ином. В них нет ни слова о сбережении или воссоздании духовного единства. Они не идут дальше допустимости продолжения жилищной общности.

В увлечении черствостью тона одно из них доходит до пояснения легкости "сделать развязку".

Впервые не только сказано, но и написано незабываемое.

Читались и перечитывались эти письма после многозаботного дня, в тиши опустевавшей к вечеру большой усадьбы, в комнатах, в которых четырнадцать лет назад произошла первая встреча, где "в первый раз, Онегин, видела я вас".

Воскресали памятные образы, картины. Слышались признания, биение собственного сердца. Шло горькое сопоставление былого и ожидавшегося когда-то с настоящим, подсказывавшим безнадежные выводы, неизбежность решений.

* От 9 и 15 мая 1877 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

Последние колебания отпадают. Ценного уже нет. Сберегать одну видимость семейственности? Цельному человеку это не нужно.

Развязка легка? Что же делать: всему есть мера и предел!

В начале августа мать возвращается. Может быть больше торопливый, чем глубоко взвешенный, вызов отца принят.

По раскольничьему выражению из "Запечатленного ангела" - "началась и акция" ¹⁰⁴.

Как она протекала, есть - пусть и иносказательный и во многом предвзятый, и сильно беллетризованный - набросок самого Лескова.

Уже после смерти отца, перебирая его бумаги, я с особым вниманием стал вчитываться в саморучно взятую им "на нитку" тетрадку. Оказалось, что это часть недописанного рассказа "Явление духа. Случай. (Открытое письмо к спириту)".

Четырнадцать исписанных ее страниц не являлись, к сожалению, непосредственным продолжением опубликованного и приведенного уже в главе "Первая семья" начала рассказа, обрисовывавшего первое семейное крушение автора ¹⁰⁵.

Несохранившийся промежуточный кусок рукописи, очевидно, был отведен описанию того, как, "разбившись на одно колено", герой рассказа Игнатий, то есть Лесков, сумел затем "разбиться и на второе", вторично потерпев неудачу в поисках семейного счастья.

Куда же могло деться это описание? Всего вероятнее, оно было уничтожено самим автором, почувствовавшим, что в нем слишком прозрачно засветили достаточно хорошо известные в литературных кругах события личной его жизни. Надо было многое смягчить, затушевать слишком большую фотографичность собственных, едва не вчерашних еще, переживаний.

Это требовало времени, настроения... А пока последнее приходило, давно агонизировавший журнальчик "Кругозор", выйдя последний раз 21 февраля 1878 года, прекратил свое существование ¹⁰⁶.

Тогда все само собою отложилось, а затем исподволь и вовсе отдумалось.

Однако, как видим, часть рукописи осталась не уничтоженной, хотя вкус к мистической таинственности явно остудился и заканчивать рассказ не стало охоты,

Автограф помещаемых ниже строк почти не имеет помарок. Это верный признак, что данные главы была написаны, по выражению самого Лескова, только "вдоль", без правки их "впоперек", без "выстругивания", "выглаживания" и т. д. ¹⁰⁷.

Начинается он на полуфразе.

Попавший в Москву приятель (все тот же) Игнатия узнает от общего знакомого, художника, о только что перенесенном его другом крушении второй его семьи. Приятель и художник идут навестить пострадавшего. В ведущейся ими по пути беседе они доискиваются причин этой новой житейской незадачи их знакомого и истинных виновников ее.

"И тогда-то, - в первый раз, когда он разлучился с своей дикой женой, он бог весть как трудно с собою боролся; но тогда у него была еще молодость, - были, хотя, быть может, и легкомысленные и обманчивые, надежды на новое счастье. Это все-таки греет и утешает; все равно: сбудутся или не сбудутся, а Пушкин недаром сказал, что

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

Надежда на возможность счастия, хотя бы и маловероятная, все как-то бодрит дух, а уж как и она скроется, то остается пожелать человеку одного - терпения, много терпения. Это одно, что остается человеку, который осужден сказать: "здравствуй, одинокая старость", но терпением-то мой приятель, как большинство нервических и добрых людей, и не обладал. А потому я шел к нему, в сопровождении общего нашего знакомого, с самыми грустными на его счет мыслями...

- В самом деле, - говорил я художнику, - не виновата ли она во всей этой истории?.. Где в этой женщине жалость к человеку и даже к собственному дитяти...

- А какое дитя! - похвалил мой сопутник.

- Хорошее?

- Дивный, - говорит, - мальчик, - и с этим начинает мне рассказывать разные подробности о привязанности ребенка к отцу и об удивительном его умении владеть собою и скрывать собственные муки от разлуки с матерью.

Словом, - так заинтересовал меня этим ребенком, что я стал скорбеть о нем почти столько же, как и о его

отце; а между тем мы подошли к дому, где приютились наши изгнанники, и позвонили у двери.

Нам отворила небольшая, средних лет женщина с остреньким приветливым лицом и, ласково приветствуя художника, сказала, что Игнатия Ивановича нет, но что он сейчас вернется.

- А Егорушка?

- Егорушка дома, - учит уроки.

Мы вошли. Квартирка была маленькая, из разряда тех коробочек, какие нынче строят в новых домах, но ничего себе - довольно чистенькая и приютная. Одно, что несколько не гармонировало с нею, - это крупная мебель, перевезенная из большой квартиры. Она была не по размерам комнат и казалась не на своем месте.

Это было повсюду так: и в кабинете, и в спальне, где стояли две кровати - отца и сына, и в столовой, и в четвертой крошечной комнатке, где был устроен кабинетик ребенка.

Мальчик был здесь. Ему уже шел одиннадцатый год, но на вид ему казалось не более девяти, - так он был миниатюрен, хотя, впрочем, имел вид довольно здоровый и очень умненькое и одухотворенное выражение. С лица он был похож на отца, но в чертах его было больше энергии и твердости, а большие, почти синие глаза его смотрели решительно.

В нем было очень много приятного - свежего, детского и в то же время самостоятельного. В первых его ответах, которые он дал