Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 10 - Книги

кие лихие юнкера Тверской кавалерийской сморгонской академии, попросту "сморгондии" *, - все быстро очаровывались богатством опыта и знаний блестящего собеседника.

Так протекло двое с половиной суток тогдашнего пути в почтовом поезде от Киева до Петербурга с пересадками в Курске и Москве.

* В местечке Сморгонь Виленской губернии долго существовала, учрежденная князьями Радзивиллами, школа для обучения медведей, прозванная Сморгонской академией. В шестидесятых годах так же окрестили и вновь учрежденные юнкерские училища, куда принимались полковые вольноопределяющиеся из недоучившихся в среднеучебных заведениях. Такие училища были в каждом военном округе по одному для пехоты, а для кавалерии два на всю Россию - в Твери и Елисаветграде.

170

На Сергиевской ³ нас ожидал безупречный порядок, тишина и ровность домашнего ритма. Мельчайшие требования отца выполнялись, вкусы учитывались, желания угадывались.

В сумме - воплощалось "женственное равновесие", о котором позже грустно писалось одному родственному лицу со знаменательным заключением: "тогда я становлюсь благодарен за мой покой и предан душою без раздела" *.

Мелковатая, щуплая, узкогрудая, должно быть чахоточная, с бледным непримечательным, но неглупым лицом, Паша говорила негромко, двигалась бесшумно, работала умело и неустанно. Оценка ее достоинств росла, положение укреплялось. Она это знала. И все-таки в ее лице не виделось удовлетворенности, с него не сходило месяц от месяца становившееся более заметным приглушенное раздумье.

Не к добру Лесков, радовавшийся воцарившемуся в доме, обеспечивавшему рабочий покой порядку, стал слишком много и слишком горячо "подавать" виновницу создавшегося благополучия.

Беллетристическая потребность образов предательски подсказала ему более чем смело найти внешнее сходство ее с Дездемоной - по изображению последней в лейпцигском кипсеке шекспировских женщин, изданном Брокгаузом в 1857 году. По живости темперамента, в подтверждение такого вывода разворачивался лежавший на переддиванном столе злополучный альбом. Иногда это совпадало с моментом, когда живая Дездемона подавала в кабинете гостям чай. Некоторые проявляли льстивый интерес, с напускным вниманием всматриваясь в гравюру, как и в живую натуру, некоторые являли холодноватую рассеянность, не остававшуюся без возмездия.

Всем становилось легче, когда увесистое издание закрывалось и ложилось на свое обычное место, а разговор переходил к более общим и широким темам.

Шекспировская Дездемона, видимо, нарушила личное равновесие Прасковьи.

Вернулся я как-то ранее обыкновенного из корпуса, открыла мне дверь кухарка. Отца дома не было. Улег-

* Письмо Лескова к В. М. Бубновой от 2 января 1883 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

171

шись в кабинете на шезлонг, я принялся за газеты, в которых всего больше привлекали меня переводные романы, с дуэлями и всяческой чепухой из великосветской парижской жизни. Особенно мне нравились Ксавье де Монтепен и Буа де Буаробей, обильно публиковавшиеся в "Петербургской газете". Прошло с четверть часа. Звонок. Затяжной "междоусобный" ⁴ разговор в дверях. Доносится упорствующе-неприветливый говорок Паши и другой, не сразу мною опознанный... Прислушавшись срываюсь в переднюю. "Отойдите прочь", - едва владея собой, тихо говорю я держащейся за ручку входной двери, побелевшей от неожиданности Прасковье.

Поведя по мне цепким, из-под низа брошенным взглядом, она, беззвучно скользнув, исчезла.

Мать моя, успокаивая меня, просит передать что-то отцу и предать заслуженному забвению недостойный внимания "пассаж". Посидев немного, она ушла.

В начале седьмого часа, с почти обычным опозданием, приехал отец. Прошел обед. Сел я за приготовление обильных уроков. Все понемногу растворилось в ученических заботах, смене повседневных мелочей, интересов.

В одном неоконченном рассказе, в главном герое которого Лесков явно подразумевал себя, говорится, что по его "теплой простейшей натуре" ему дана была несчастная способность "снаровить женщине".

Всегда ли бывало так - определять трудно, но с "Дездемоной", пожалуй, да.

Едва ли случай в передней мог сколько-нибудь серьезно повлиять на дальнейший ход внутридомашних наших событий. Вернее, Паша не один раз останавливалась на из века свойственной каждой женщине ее ранга мысли о том, как бы "закон принять", выйти за хорошего человека своего круга и уровня и зажить простою, во всем своею личною жизнью. Несомненно, не раз обсуждалась ею неопределенность настоящего, призрачность будущего.

Думалось, возможно, немало и не ею одной, но не с одинаковым проникновением, тревогой и дальнозоркостью.

Где-то у Мопассана старый генерал, подвергая сомнению легкость завоевания искреннего расположения молодой женщины человеком так называемого почтенного, но малоприятного возраста, мужественно сознается, что, заскучав по ласковой женской улыбке, он берет под руку своего молодого красивого адъютанта, идет с ним по люд-

172

ным улицам города и ловит улыбки, брошенные его счастливому спутнику. Автор знал женщин. Назидательным примером он предостерегал забывающих свои годы от опасных самообольщений.

Грибоедовская служанка с исконно народной трезвостью приходит к неоспоримому выводу: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь" ⁵.

Проведя не одно лето на острове Эзеле, Лесков записал эстонскую пословицу: "Всякая курица на насест хочет". Она так понравилась писателю, что он поставил ее эпиграфом к одной острой, шестьдесят лет терпеливо ожидающей публикации, статье *.

Заветное, неоспоримое желание не совсем еще упустившей молодость женщины: прочный союз, семья.

Удача, видимо, шла Паше навстречу.

К концу 1881 года она начала часто проситься "со двора". Это было ново. Замкнутая замкнулась еще крепче.

В первых числах марта следующего года она, не без смущения, коротко, но твердо заявила: не взыщите, ухожу, иду замуж.

Декларация была принята как бедствие. Женственное, а с тем и рабочее равновесие шло прахом. Трудно перенося какую бы то ни было неприятность в самом себе, Лесков делился происшедшим почти со всеми без разбора. В адресной его книжке появилась собственноручно сделанная им запись:

"(Паша) Пр. Анд. Игнатьева, Фонтанка, No 132, кв. 281" **.

Будущий ее муж служил или работал в знаменитой "Экспедиции заготовления государственных бумаг", где печатались государственные кредитные билеты, то есть бумажные деньги, гербовая и вексельная бумага и т. д. Служащие и квалифицированные рабочие имели там квартиры, неплохо оплачивались, получали медали "за усердие", при большой выслуге - почетные звания, а то "выходили" даже и на "классный чин".

В новой жизни все, начиная с служилого положения мужа и казенной квартиры, - устойчиво, складно да ладно. "Со двора" отпрашиваться уже не придется: сама хозяйка! Чего краше.

С годами я отвык вспоминать, по правде сказать, не

* "Темнеющий берег"; статья написана в 1887 г. - ЦГЛА ⁶.

**Архив А. Н. Лескова.

173

лишенную замечательных достоинств Пашу. Но вот, почти в канун смерти отца, появился боевой его рассказ с едким и вызывающим заглавием - "Дама и Фефела" *. Дан был ему и подзаголовок - "Из литературных воспоминаний". Последний оказался далеко не отвечающим действительному содержанию этого частию полемического, частию беллетристического и всего менее мемуарного, произведения.

В писателе-критике, терпевшем семейные невзгоды с которых начинается повествование, между строк предлагается видеть Н. И. Соловьева ⁷. Но он умер 4 января 1874 года в Москве, куда переселился за несколько лет до своей кончины. Ни о какой "фефеле", оставшейся с ребенком от него, у нас никогда не поминалось. Во всяком случае, если она и существовала, все противоречило ее появлению в Петербурге. Это надо было обойти. Воспоминания невольно перестроились в свободное творчество. Так было удобнее и для завязки, и для гибкости композиции, и для умножения лиц, положений, событий, В основе была задача противопоставить зловредной "даме" добросердечную, пусть и апокрифичную, "фефелу". В лепке последней неожиданно я узнал кое-что, взятое от полузабытой уже Паши. Героине дается памятное имя - Праша. Ей присваивается Пашин говор: "слов нет, я примеров воспитания не получала". Как та - она рассудительна: "во все вдумывалась", и т. д.

До сильно поспешившей старости жил образ, звучала речь. Захотелось литературно их сберечь, хотя бы придав и другому лицу.

Дальше почти автобиографично рассказывается фактически о собственной болезни по весне 1880 года, о том, как при заботливом уходе сам автор "пошел на поправку". Отсюда шла глубокая благодарность, легко переходившая в преданность душою без раздела. Воспоминания претворялись в трактат на острую и живую тему, поставленную в первых строках рассказа: "какие подруги жизни лучше для литератора - образованные или необразованные". Любопытно, что почему-то завершается он неожиданным полуисповедным предположением: "Если бы писатель жил долго, я думаю, что он бы ею <Прашею. - А. Л.> наскучил и она окончила бы свою жизнь гораздо хуже".

* "Русская мысль", 1894, No 12.

174

Так писалось на краю жизни, когда давно прошедшее виделось яснее, освобожденное от отмерших уже личных счетов, когда движения прошлого оценивались шире и мягче.

"Ступает старость осторожно", - любил цитировать Лесков. И сам уже иногда "ступал" и судил осторожнее ⁸.

"Фефела"-Паша, конечно, не знала концовки рассказа, но в свое время могла "прозирать" возможность для себя и такого оборота.

Творческая производительность лет "равновесия" достаточно велика и ценна. Сюда входят: "Несмертельный Голован", "Белый орел", неувядаемый "Левша", "Штопальщик" и другие, менее значительные рассказы. Кроме того, помещена масса газетных статей, статеек и совсем мелких заметок. Поработано.

Без хозяйки, говорит народ, дом сирота. С уходом Паши у нас наступило смутное время. Горничных-домохозяек, экономок в русских городах не было. Напасть на толкового или хорошо подготовленного человека было трудно. Шла непрерывная смена самых разнородных типов, один другого малонадежнее.

Вопрос оставался неразрешенным, дом необслуженным, беспризорным. Как тут было работать! И опять шли жалобы, просьбы ко всем знакомым опытным хозяйкам помочь.

Только к весне 1882 года появилась некая эстонка Кетти Кукк, о которой не избежать говорить, но подальше. Здесь достаточно сказать, что так или иначе она продержалась до октября 1885 года, когда было признано необходимым ее удалить.

Сообщение об этом, полученное мною от отца в Киеве, в своем конце вылилось в полное драматизма воспоминание.

"В доме у меня все продолжаются нестроения. <...> Здоровье мое неважно, усталость - безмерная, радости в жизни никакой; в доме все кое-как и нет даже отдыха. Найти подходящего человека вести дом - даже отчаиваюсь. Что ни перемена - все хуже, и о Паше вспоминаю как о моем ангеле-хранителе. Ничего равного ей не вижу и не знаю - как мне жить в доме моем" *.

* Письмо от 24 декабря 1885 г. - Архив А. Н. Лескова.

175

Давняя утрата была так тяжела, что с упоминания о ней начиналась впервые задуманная автобиографическая документация всей жизни, увы, не развернувшаяся.

Во всю эту жизнь от "дам" шли одни "Liebesfieber'ы" *, оставившие воспоминания, полные отравы. Умиротворяющее, благотворное "женственное равновесие", к несчастию обидно краткое, пришло раз - с "фефелой". Память о ней жила не увядая и как будто "без раздела" с другими образами и представлениями.

ГЛАВА 2

ОТСТАВКА

Нам по службе нет счастья в роду **.

Служебный путь Лескова, случайный и прерывистый вначале, в последней его фазе был полон прямого трагикомизма, разрешившегося в конце концов беспримерным апофеозом.

Оппозиционность Лескова год от года росла. Его статьи, как и беллетристические произведения, вызывали негодование властительного Победоносцева ***, "смиренных" членов "святейшего правительствующего синода", величайшего лицемера и ханжи государственного контролера Т. И. Филиппова и многих других, вроде "картинно пламеневшего" **** в славянофильстве московского публициста И. С. Аксакова, не говоря уже о всем лагере "львояростного кормчего" ⁹ влиятельных "Московских ведомостей" и "Русского вестника" M. H. Каткова.

Почему-то сам он, как это ни странно, точно не задумывался над тем - совместимо ли с занимаемым им служебным положением, год от года становившееся все менее "благонамеренным", если не "потрясовательным",

* Любовные лихорадки, передряги (нем.).

** Из письма Н. С. Лескова к А. Н. Лескову от 29 августа 1887 г. - Архив А. Н. Лескова.

*** См., напр., переписку Победоносцева с Н. И. Субботиным ("Чтения императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете", 1915, кн. 2) и с Е. М. Феоктистовым ("Литературное наследство", 1935, No 22-24).

**** Письмо Лескова к В. Г. Черткову, без даты; видимо, начала 1887 г. - Архив В. Г. Черткова, Москва.

176

направление всей писательской его деятельности? Почему-то не собрался пересмотреть вопрос - нужна ли ему вообще на что-нибудь эта нудная служба с ее жалким окладом, отнимающая так много рабочего времени от писательства, со всеми ее досаждениями! Что могла она сулить в будущем, если до сих пор приносила только одни уязвления, недвижимо держа его на самой низшей оплаченности в восемьдесят рублей в месяц, не повышая в чинах даже "за выслугу лет"! Шел планомерный измор. Как можно было его не замечать и терпеть! Положение тем более удивительное, что, как уже упоминалось раньше, весь этот "Комитет мерзил" Лескову еще с 1875 года, а ученого председателя его Лесков, опасаясь своей вспыльчивости, почитал за счастье "не видеть" вовсе ¹⁰.

Он хорошо помнил, что при определении его на службу министр обещал просившим за него дать ему должность чиновника особых поручений с окладом в две тысячи рублей в год. Помнил и то, что "по радению" того же председателя, Георгиевского, место это "было передано Авсеенке, жена которого умеет вести дела своего мужа" *.

Авсеенко, несравнимо превосходя Лескова в области дипломов, далеко не был сравним с ним в одаренности, знании России и ее народа. Ни "Соборян", ни "Запечатленного ангела", ни "Очарованного странника" за ним не числилось, и ничего равного им не ожидалось. Не вызывали его произведения и ничьего восхищения и благодарности за них. Но Георгиевский безошибочно понимал, что никто из слишком "высоких", а с тем и далеких, не станет следить, сколь он фактически ублагоустроит служебно навязанного ему сотрудника с большим литературным именем. Чиновному сердцу безукоризненно выдрессированный и почтительный Авсеенко был, конечно, неизмеримо любезнее журналиста, позволившего себе, кстати сказать, не так давно вышутить внешность будущего председателя Ученого комитета. Сделано это было в статье, посвященной разносу В. П. Авенариуса, под заглавием "Литератор красавец", где походя был упомянут "недавний случай с сотрудником Московских ведомостей г-м Георгиевским, которого туркофил Лонгворт

* Письмо Лескова к П. К. Щебальскому от 15 января 1876 г., - "Шестидесятые годы", с. 339.

177

нарочно поставил лицом к лицу против хорошо сложенного турка и сделал между ними двумя сравнение, довольно невыгодное для России, имевшей, к несчастью, на этот раз своим представителем не бойкого г. Авенариуса, а скромного г. Георгиевского" *.

В свое время профессиональный фельетонист, критик и полемист едва ли помнил, когда, где, кого и чем задел под горячую руку. Это случалось часто и не казалось сколько-нибудь значительным. Напротив, мнивший себя уже совсем значительной персоной Георгиевский едва ли забыл оцарапавшее его перо.

Обход Лескова обещанным министром местом и окладом знаменовал явное нерасположение к нему Георгиевского. Сразу же ни в чем не оправдывались ожидания, связывавшиеся с возобновлением государственной службы: вместо сколько-нибудь ощутительного укрепления бюджета и выполнения иногда любопытных, живых служебных заданий предстояло полустариковское сидение за рассмотрением книг, издаваемых для народа под нестерпимым гнетом "благочестивого вельможи", - он же "верующий мирянин", - явно относившегося к Лескову более чем "странно приимно".

Вот, например, как он приглашал к себе достаточно известного уже писателя на литературное чтение:

"Милостивый государь,

Николай Семенович!

По странной забывчивости, которая объясняется до некоторой степени вчерашним болезненным моим состоянием, я не просил вас сделать мне честь пожаловать ко мне сегодня часов около девяти: А. Н. Майков обещал прочитать свой перевод Эсхилова Агамемнона. Искренно преданный

А. Георгиевский.

Воскресенье.

3-го марта 1874 г." **.

Почти официальное вступительное обращение, напряженно-изощренная формула "сделать мне честь пожаловать", весь тон и стиль записки нарочито сух. Невольно начинает казаться, что хозяин первоначально "не просил" к себе приглашаемого не по одной "забывчи-

* "Литературная библиотека", 1867, сентябрь, кн. I, с. 93 ¹¹.

** Пушкинский дом.

178

вости". Возможно, что А. Н. Майков, ценивший большую литературность Лескова, обмолвился желанием иметь его своим слушателем, после чего пришлось исправлять "забывчивость". Кого искренно хотели видеть у себя по какому-нибудь случаю, того приглашали за несколько дней. Так почиталось и радушнее и... вежливее.

Оказывалось, что на то же самое чтение и в тот же самый вечер, но, по обычаям дома видимо, в более ранние часы, Лесков был зван и И. А. Гончаровым. Здесь с ним познакомился А. В. Никитенко *. Майков, следовательно, читал 3 марта 1874 года свой перевод сперва у Гончарова, а затем и у Георгиевского. Присутствовал ли на втором чтении Лесков - не знаю. Вероятно, да. У Гончарова не засиживались.

С конца 1885 года Лесков стал дарить известному коллекционеру рукописей и документов П. Я. Дашкову кое-какие автографы ¹². В их числе оказалось и приведенное выше письмо, на котором даритель сделал красными чернилами пояснение:

"Георгиевский Александр Иванович. Экс-либерал из Одессы. - "Рука Каткова" и "подобие Бисмарка в России" по определению Делянова".

12 июля 1875 года Лесков писал из Парижа киевской старушке А. Р. Сотничевской о своих знакомых аристократах, через которых надеялся пристроить ее на службу в Петербурге: "Люди, опять повторяю, несравненно приятнейшие, чем всякая провинциальная шушера и чиновная шишмара, взросшая в пресмыкательстве и добивающаяся его от других" **.

Какую надутую "чиновную шишмару" мысленно видел писавший - ясно.

В связи с крушением в 1877 году семьи знакомство его с Георгиевским сходит на нет. Видаются они теперь исключительно в Комитете, в строго служебной обстановке. Это продолжает ухудшать достаточно сухие отношения.

В марте 1878 года каким-то образом в "Русском вестнике" - после четырехлетней мертвенной паузы - проскальзывает "Ракушанский меламед" Лескова. Затем наступает уже окончательное разобщение с Катковым,

* А. В. Никитeнко. Моя повесть о самом себе, т. II. СПб., 1905, с. 506 ¹³.

** Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

179

закономерно переходящее вскоре в непримиримую вражду.

Георгиевский по-прежнему неизменно близок с "трибуном Страстного бульвара" ¹⁴. Хорошо помня значительность роли последнего в принятии Лескова на службу в Министерство народного просвещения, "рука Каткова" всесторонне учитывает свершившееся изменение расположения фигур на шахматной доске. Сообразуясь с ним, Георгиевский усугубляет холодность к Лескову. Никогда не дышавшие искренностью встречи становятся едва выносимыми. Выгода в создавшемся положении, несомненно, на стороне начальствующего.

Легко представить себе, с каким усердием принялась дальше эта "чиновная шишмара" отравлять жизнь пылкому подчиненному!

Забывая повышать оклад Лескова, Георгиевский не забывал "всучать" ему многотрудные "работки" или щекотливые в разрешении "щетинки".

Довольно упомянуть хотя бы один доклад Лескова, потребовавший для его заслушания нескольких заседаний: четыре вторника подряд *. Тут разбирался всесторонне острый вопрос о допущении к преподаванию в народных школах "закона божия" недуховными лицами. Один такой труд, в шесть печатных листов, изданный по распоряжению министра **, казалось бы, мог вызвать внимание к работнику, упорно выдерживаемому в "черном теле". Но у Георгиевского не могло лежать сердце к человеку, чуждому раболепия.

Случалось, и не один раз, что министр, через директора Департамента народного просвещения Э. Г. Брадке, просил Лескова дать свое заключение о какой-нибудь лично заинтересовавшей его книге или по какому-нибудь вопросу, даже выходящему за пределы ведения Министерства народного просвещения. Это тоже не повышало благорасположения ревнивого Георгиевского.

Лесков задыхался. Его возмущало в этом человеке все: напускная церковная религиозность, упоенность своим положением, торжественность его появления на засе-

* 13, 20, 27 ноября и 4 декабря 1879 г.

** "Министерство народного просвещения. Выписка из журнала Особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения. 4 декабря 1879 г. No 387. О преподавании закона божия в народных школах. СПб., 1880. Напечатано в количестве 200 экз. по распоряжению г. министра народного просвещения".

180

даниях Комитета непременно последним, дабы иметь возможность благосклонно принять почтительное приветствие всего состава возглавляемого им органа и, первым опустясь в председательское кресло, милостиво пригласить всех занять свои места. Это пышное "сретание", повторявшееся каждый вторник, мутило дух уже отвыкшего от многого литератора. Чтобы не вставать при появлении его превосходительства в распахивавшихся курьером дверях, Лесков никогда не садился до появления последнего. Мелочь? Пожалуй. Но ценная для постижения болезненности самолюбия одного и опьяненности своим величием другого.

С своей стороны Лесков точно более торопился, чем был в силах, вызывать неудовольствие и самого министра. На исходе первого же года службы под началом Д. А. Толстого, занимавшего одновременно и "пост" обер-прокурора святейшего синода, в газете князя В. П. Мещерского появилась бесподписная статья Лескова "Об обращениях и совращениях" *, явно сочувственная противному церкви штундизму ¹⁵ и даже раскольничеству, заканчивавшаяся едким указанием на мертвенность работы синодальной книжной лавки. Это не могло нравиться синоду. В иерархической последовательности чувствует себя задетым и сам обер-прокурор, он же министр просвещения. По его требованию в княжьей газете помещается синодское "опровержение" **. Сиятельный редактор и сиятельный же министр, встретясь в "свете", вероятно одинаково улыбаясь, обменялись несколькими словами о не совсем благонравной статье, но, несомненно, неодинаково отпустили этот грех ее автору. Лесков собирался было возражать на "опровержение", но увидал, что затею эту надо оставить ***.

"Уважаемый Иван Сергеевич, - пишет он через несколько лет Аксакову. - <...> Есть в моей жизни такой анекдот: Катков, в заботах обо мне, просил принять меня чиновником особых поручений (2000 рублей), но у меня оказался "мал чин", так как я был тогда губернский секретарь в 40 лет. Можно было это обойти назначением к исправлению должности, но решили, что

* "Гражданин", 1874, No 49, 9 декабря.

** Там же, 1875, No 3, 19 января.

*** "Заметка на официальное опровержение, напечатанное в No 3 Гражданина, по требованию обер-прокурора святейшего синода". Было набросано два пункта и едва начат третий. - ЦГЛА.

181

довольно с меня и меньшего жалованья,- назначили членом Ученого комитета (1000 рублей) и с тех пор я здесь 8 лет "в забытьи", хотя Толстой знал меня хорошо, считая по его словам (Кушелеву и Щербатову) "самым трудолюбивым и способным", и лично интересовался моими мнениями по делам сторонним (например, церковным). Наконец, им стало стыдно не давать мне ничего и Георгиевский лет через пять после моего поступления сделал представление о награде меня за многие полезные труды и "за прекрасное направление, выраженное в романе Некуда" <...> чем бы вы думали? - чином надворного советника, т. е. тем, что дается каждому столоначальнику и его помощникам. Мне это испрашивалось в числе 20 человек, назначаемых к особым наградам к новому году. И что, вы думаете, последовало? Толстой на обширном и убедительном докладе Георгиевского надписал "отклонить", а из числа 20 чиновников одного меня вычеркнул. И это всякий чиновничек Департамента видел и хохотал над тем, "что значит быть автором Некуда". "После того и деться некуда", - острил в сатире Минаев ¹⁶. Чем же эта молодежь напоевалась, видя такое усердие меня обидеть, признаться сказать, в таком деле, которое мне и не интересно, потому что быть или не быть "надворным советником" уже конечно - все равно. - Мне кажется, что это стоит рассказать, и если придет к слову, я против того ничего иметь не буду" *.

В чем же разгадка такого упорного отклонения даже по существу смехотворного служебного повышения Толстым? Кара за своевольную явку при определении на службу не в ведомственном вицмундире, а в черном фраке? За неприятную статью в "Гражданине"? Допустимо.

Лесков не раз рассказывал о таком случае. На каком-то аристократическом рауте ** несколько особенно расположенных к нему дам засыпали Толстого упреками за невнимание его к талантливому подчиненному, автору стольких превосходных художественных произведений. Дав им полностью разрядиться, граф с непревзойденной предупредительностью ответил: "О mesdames, вы несправедливы в ваших обвинениях меня. Как раз напротив: я чрезвычайно ценю ум, опыт, глубину знаний и ис-

* Письмо от 25 ноября 1881 г. - Пушкинский дом.

** Вечер без танцев (англ.).

182

ключительную даровитость вашего protege * и широко пользуюсь ими для разрешения многих неясных мне вопросов. Этим я перед всеми отличаю исключительную ценность этого удивительного работника. Чего же больше? И, смею вас уверить, пока я министр, это так и останется, без малейшего изменения".

М. И. Кушелева, Мокринские и другие великосветские болтуньи передавали этот "дискурс" Лескову как нечто очень веселое и грациозное, видимо, не постигая цинизма толстовского решения.

Но это из области гостиных causeries **, по-нашему, пустомельства, а есть ключ к объяснению поразительных незадач Лескова в Министерстве народного просвещения повернее.

"А Толстой со мною был превосходен... - раскрывал положение дела И. С. Аксакову Лесков, - он меня больного просил, например, пробежать вовсе не касавшиеся Министерства народного просвещения доносы по синоду, желая моего чутья, "где тут правда", но он не любил людей со своим мнением" ***.

Высокомерие не прощало самобытности в подчиненных. Успех снискивала "умеренность и аккуратность", искательная почтительность, прекрасно уживавшаяся в Георгиевских, Маркевичах ("Лакевичах"), Авсеенках и "совоспитанных им" ¹⁷ с надменностью по отношению к младшим по рангу. Такие продвигались легко и успешно без проявления ими слишком большого усердия.

Среди книг, вручавшихся Лескову Георгиевским на разбор, бывали "прехитростные" и во всяком случае требовавшие большого извития мысли и формы в заключениях об их забраковании, особенно если они поступали в Комитет из уже одобривших их учреждений, вроде Цензурного комитета Министерства внутренних дел или духовной цензуры. Довольно двух примеров.

"Святость царского имени", изделие некоего "крестьянина" Ивана Савченкова. Одно заглавие, казалось, предопределяло и обеспечивало успех книги во всех ведомствах и инстанциях. Лесков дает заключение, выдержанное по редакции, но убийственное для судьбы этой тошно-

* Покровительствуемого (фр.).

** Светской болтовни, разговоров (фр.).

*** Письмо от 9 декабря 1881 г. - Пушкинский дом.

183

творно верноподданнической, глубоко невежественной и пошлой стряпни.

"Венок царю-великомученику, государю императору Александру II Благословенному", сочинение "простолюдина" Г. И. Швецова. Опять - все от первого слова уверенно забронировано от какой-либо критики, и опять полный лесковский разгром.

Кому из высокопосаженных приятны такие "особые мнения" неуемного, в сущности едва принятого, члена Комитета! Тем паче при условии, что одобрение бракуемых им изданий было министром почти обещано каким-нибудь светским ходатаям с весом.

Но за Лесковым в ходе лет накоплялись и другие вины. К несомненному неудовольствию не только "Гундольфа", но и самого графа, в нарушение традиций строгого охранения от огласки всего ведомственного, он находил, что из протекавшего в комитетских заседаниях "нечто может быть рассказано" в печати и, исходя из такого предположения, делился многим с читателями "Исторического вестника". Время от времени здесь появлялись статьи, одними своими заглавиями внушавшие подозрения и опасения. "Заказная литература" *, "Благонамеренная бестактность" **, "Венок царю-великомученику..." *** и т. д.

Заканчивая первую из них, Лесков с нескрываемой предубежденностью говорит о лицах, "усердно предлагающих свои услуги для заготовления литературных заказов, но не всегда способных удовлетворительно исполнить то, что от них требуется".

В статье с хлестким заглавием "Литературный разновес для народа", помещенной в распространеннейшей столичной газете, он высмеивал, каким чтивом насыщают простолюдинов некие бойкие издательства, в то время как казенное, по распоряжению бывшего министра народного просвещения и обер-прокурора синода графа Д. А. Толстого закрыло даже свою лавку на Литейной улице, потому что заведовавший ею синодский чиновник "прокинулся на счетах" ****, читай - проворовался.

Это был не первый выпад по адресу недружелюбного в прошлом министра.

* "Исторический вестник", 1881, No 10, с. 379-392.

** Там же, 1881, No 11, с. 652-655.

*** Там же, 1882, No 4, с. 222-225.

**** "Новое время", 1881, No 2008, 30 сентября.

184

Несколько раньше, вслед за его отставкой, в другой столичной газете, в статьях, объединенных названием "Духовный суд" (позже "Епархиальный суд"), Лесков писал: "Лучшие люди в нашем духовенстве, не стоя на стороне графа Д. А. Толстого, - который сделал, кажется, все от него зависевшее, чтобы его не укоряли в искании людского расположения, - в этом деле глубоко сожалели о том, как далеко зашла враждебность, какую возбудил против себя этот сановник, говоря о котором, можно было припомнить пословицу: "гнул, не парил - сломал, не тужил" *.

Полгода спустя в рассказе "Дворянский бунт в Добрынском приходе" говорилось еще сильнее: "Успеху статьи высокопреосвященного Агафангела, конечно, много содействовало то, что она метила против нынешнего московского митрополита Макария Булгакова и тогдашнего "полномочного мирянина" св. синода Д. А. Толстого, который умел стяжать себе общее нерасположение всей страны, но по св. синоду едва ли не сделал, в ряду ошибок, много хорошего" **.

Каждое новое отражение в печати чего-нибудь, связанного с должностной осведомленностью или с личными счетами по службе, раздражало министерских зубров. Морщился уже и когда-то так расположенный к Лескову, сейчас министр народного просвещения, И. Д. Делянов.

А из-под пера писателя шли статьи одна другой еретичнее и "потрясовательнее" ***¹⁸

В январе 1883 года, заведомым усердием Лескова, в нескольких номерах "Нового времени" проходит смелая и прелюбопытнейшая статья его киевского друга профессора Ф. А. Терновского - "Столетний юбилей митрополита Филарета" ****. Ею с беспощадной убедительностью развенчивался, едва не приобщенный к лику святых, прославленный митрополит московский Филарет "мудрый", Дроздов, из глаз которого, "яко мнилось",

* "Новости", 1880, No 159, 18 июля ¹⁹.

** "Исторический вестник", 1881, No 2, с. 388.

*** "Религиозное врачебоведение и адвокатура". - "Новое время", 1880, No 1419, 9 февраля; "Святительские тени". - "Исторический вестник", 1881, No 5; "Бродяги духовного чина". - "Новости и биржевая газета", 1882, No 122, 129 и 135 от 11, 20 и 25 мая; "Райский змей". - "Новое время", 1882, No 2131, 2 февраля; "Вечерний звон и другие средства к искоренению разгула и бесстыдства". - "Исторический вестник", 1882, No 6; "Синодальные персоны". - Там же, 1882, No 11, и др.

**** "Новое время", 1883, No 2466-2468, 9-11 января.

185

"семь умов светит" *, автор знаменитого православного катехизиса, жестокосердный крепостник, выведенный Лесковым, в частности, в лице архиерея, оправдывающего жестокое телесное наказание благородного рядового Постникова в рассказе "Человек на часах".

Статья вызывает взрыв гнева всех высших правителей и одновременно самое горячее сочувствие ее автору и признание ее исторической правды и ценности в кругах свободомыслящих читателей.

В том же году указом синода, по распоряжению Победоносцева, Терновский лишается кафедры в Киевской духовной академии. Грозит ему, в заботах о нем Делянова, потеря кафедры и в Киевском университете, но смерть его весной 1884 года опережает это мероприятие. Возмущены даже славянофилы.

10 ноября 1884 года Лесков писал И. С. Аксакову: "Не знаю, в милости я у вас ныне или в немилости? Со дня памяти митрополита Филарета Дроздова вы лишили меня "Руси". Гнев оный ощущаю, Филарета же чтить не могу <...>" **.

Едва верховные властители стали оправляться от ошеломившего их выступления Терновского, как новая разрывная бомба - пространная статья Лескова, с говорящим за себя заглавием: "Поповская чехарда и приходская прихоть" ***²⁰.

В конце этого дерзкого вызова тому, в чем виделись сила и крепость царства Александра III, в примечании давалось якобы редакционное, но явно лесковское, многозначительное обещание: "В одной из ближайших книжек "Исторического вестника" мы дадим полный абрис вероотступнических заблуждений графа Л. Толстого и Достоевского в соответствии с идеями призвавшего их к ответу г. К. Леонтьева".

Терпение власть предержащих иссякает. Создается мощный враждебный Лескову комплот. В него входят по преимуществу былые чтители его таланта, когда-то пленявшего их своими произведениями. Во главе становится Победоносцев. Единодушны с ним министр внутренних дел, Д. А. Толстой, которому сейчас уже есть за что лично

* "Мелочи архиерейской жизни". - Собр. соч., т. XXXV, 1902-1903, с. 126.

** Пушкинский дом.

*** "Исторический вестник", 1883, No 2.

186

посчитаться с язвительным журналистом, затем государственный контролер Т. И. Филиппов, про которого Лесков позже смастерит эпиграмму:

Хоть у гроба у господня

Он зовется эпитроп.

Но для нас он мерзкий сводня,

Льстец презренный и холоп *²¹.

Обложение, угрожающее затянуться мертвою петлей.

По служебной подведомственности Делянову поручается обуздать и направить литературную деятельность состоящего в его министерстве писателя или, еще лучше, просто спустить с рук вредного служащего.

Помнящий прежние дружеские отношения Делянов ²²мнется, не решается пригласить Лескова для щекотливого увещания. Ждет случая. Невдолге последний создается. 8 февраля 1883 года, в один из вторников, день обычных заседаний Комитета, выпадает встреча в прохладном круглом зале.

Вот как, под свежим еще впечатлением, описал ее сам Лесков одному из немногих своих друзей, Ф. А. Терновскому: "Дело рассказывать долго нечего: оно произошло 9-го <видимая описка. - А. Л.> февраля - с глазу на глаз у Делянова, который все просил "не сердиться", что "он сам ничего", что "все давления со вне". Сателлиты этого лакея говорили по городу (Хрущев, Егорьевский и Авсеенко), будто "давление" идет даже от самого государя, но это, конечно, круглая ложь. Дарителями оказались Лампадоносцев и Тертий **. Прошение не подал и на просьбу "упомянуть" о прошении - не согласился. Я сказал: "Этого я позволить не могу и буду жаловаться". Я хотел вынудить их не скрываться и достиг этого. Не огорчен я нисколько, но рассержен был очень и говорил прямо и сказал много горькой правды. На вопрос: "Зачем вам такое увольнение", - я ответил: "Для некролога" и ушел. О "Комаре" *** не было и помина, а приводились "Мелочи архиерейской жизни", Дневник Исмайлова **** и "Чехарда",

* Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

** Терций Иванович Филиппов.

*** "Протопоп Комарь и две Комарихи". - "Новое время", 1882, No 2437, 9 декабря.

**** По запискам синодального секретаря Ф. Ф. Исмайлова Лесковым были опубликованы: "Синодальные персоны". - "Исторический вестник", 1882, No 11; "Картины прошлого". - "Новое время", 1883, No 2461, 2469, 2475 и 2483 от 4, 12, 18 и 26 января ²³.

187

в которой мутили не факты, а выводы об уничтожении выборного начала в духовенстве. Припоминалось и сочувствие Голубинскому *, и намекалось на вашу статью о Филарете. Доходило до того, что я просил разбить: слышу ли это от министра или от частного человека? Он отвечал: "И как от министра и как от вашего знакомого". Я сказал, что это мне неудобно, ибо, по-моему, "до министра это не касается, а моим знакомым я не мешаю иметь любое мнение и за собою удерживаю то же". И вот вообще все в этом роде. "Новости", выгораживая меня от Маркевича, дали мне возможность написать "объяснение", которое вы, чай, читали. - Сочувствие добрых и умных людей меня утешало. Вообще таковые находят, что я "защитил достоинство, не согласясь упомянуть о прошении". Не знаю, как вы об этом посудите. Я просто поступил по неодолимому чувству гадливости, которая мутила мою душу во время его подлого и пошлого разговора, - и теперь не сожалею нимало. Мне было бы нестерпимо, если бы я поступил ина-

* Лесков с глубоким уважением относился к церковному историку Е. Е. Голубинскому ²⁴, очень нелюбимому и преследуемому Победоносцевым. Упоминается он у Лескова в ряде статей, опубликованных преимущественно в "Историческом вестнике": 1880, No 6; 1881 No 5, 11 и 12; 1882, No 3 и 5; 1883, No 2; в "Мелочах архиерейской жизни". - Собр. соч., т. XXXV, 1902-1903, с. 123. Особенно выразительно вылилось восхищение Лескова Голубинским в письме его к С. Н. Шубинскому, датированном "средой пасхи 1880 года", т. е. 23 апреля: "О Голубинском никому не поверю. Я читаю его страстно, но сужу не увлекаясь: он понимает дух нашей церк. истории, как никто, и толкует источники вдохновенно, как художник, а не буквоед. Он должен быть руган и переруган, но прав будет он, а не его судья. Он производит реформу и должен пострадать за правду, - это в порядке вещей, но правда, и притом вдохновенная правда, исторического проникновения, с ним <...> я не спал 4 ночи, не будучи в силах оторваться от книги. - Не думаю, чтобы суд о нем был суд правый, - митрополит