СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
В. Э. ВАЦУРО
Н. К. ГEЙ
Г. Г. ЕЛИЗАВЕТИHA
С. А. МАКАШИН (редактор тома)
Д. П. НИКОЛАЕВ
В. Н. ОРЛОВ
А. И. ПУЗИКОВ
К. И. ТЮНЬКИН
по его личным, семейным и несемейным записям и памятям
"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
Подготовка текста и комментарии
В. А. ТУНИМАНОВА И Н. Л. СУХАЧЕВА
Оформление художника
В. MАКСИНА
OCR и вычитка - Александр Продан, Кишинев
alexpro@enteh.com
21.07.07
Лесков А. H.
Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям. В 2-х т. Т. 2. Ч. V-VII / Подгот. текста и коммент. В. Туниманова и Н. Сухачева. - М.: Худож. лит., 1984. - 607 с. (Лит. мемуары).
Второй том книги А. Лескова об отце охватывает период с 1874 г. до смерти Н. С. Лескова в 1895 г., период расцвета творчества писателя, его сложных нравственных исканий, противоборства официальной печати, дружбы с Толстым и другими деятелями русской культуры.
СОДЕРЖАНИЕ
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЕРЕТИЧЕСТВО
1874-1881
Глава 1. Вторая заграница
Глава 2. "В сомненьях изнывая"
Глава 3. Безрадостное новоселье
Глава 4. Пикруки
Глава 5. На исходе терпения
Глава 6. Вторая "развязка"
Глава 7. Вдвоем
Глава 8. Перелом
Глава 9. Дочь
Глава 10. Последние поездки в Киев
Глава 11. "Враги человеку домашние его"
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
НА ПУТИ К МАСТИТОСТИ
1881-1889
Глава 1. Покой при "женственном равновесии"
Глава 2. Отставка
Глава 3. Влечение к искусствам и любовь к книге
Глава 4. Веселые "поощрения", свои "субботники" и "Пушкинский кружок"
Глава 5. О детях и о многом другом
Глава 6. Последняя заграница
Глава 7. Крохины
Глава 8. Pro domo
Глава 9. Озилия
Глава 10. Художественная проповедь
Глава 11. Взыскующие из отрицавшихся
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
В ЗЕНИТЕ ЧТИМОСТИ И НА ЗАКАТЕ ДНЕЙ
1883-1895
Глава 1. Собрание сочинений
Глава 2. Angina pectoris
Глава 3. "Аккорд" с Толстым
Глава 4. Без убоины
Глава 5. "Царство мысли"
Глава 6. Старение
Глава 7. "Распряжка"
Глава 8. После смерти
Послесловие
Post scriptum
Комментарии
Алфавитный указатель имен и названий
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЕРЕТИЧЕСТВО
1874-1881
Мы не сектанты, а еретики.
Беседный ответ Лескова Веселитской 1
ГЛАВА 1
ВТОРАЯ ЗАГРАНИЦА
Ничто не радует. Дома нелады неудержимо растут. Комитет "мерзит". Восемьдесят три рубля в месяц жалованья - "на кота широко, а на собаку узко". Такой заработок не оплачивает труда по усердно "всучаемым" Георгиевским "щетинкам" *, требующим заключений, заведомо неприятных министру 2. О литературе и думать больно. Один Катков что крови портит.
Теряя последнее терпение, Лесков при содействии А. Н. Аксакова, вступает в переписку с И. С. Аксаковым в надежде найти через него сколько-нибудь достаточный заработок в каком-нибудь крупном коммерческом деле.
16 ноября 1874 года он пишет последнему: "Русский вестник" был последний журнал, которого я мог еще как-нибудь держаться, терпя там постоянно значительное стеснение, - теперь и это кончено, а ни плодить материалистов других "Вестников", ни лепить олигархов "Русского мира" я не могу" **.
Совершается нечто поистине полное драматизма и оскорбительности. Не так давно Александр Аксаков, прочитав в "Соборянах" "моление на бахче *** кривоносого старика Пизонского, восторженно писал автору: "Откуда износите сие? Вот уж подлинно дух идеже хощет дышит!" 3
* См. письмо Лескова к П. К. Щебальскому от 15 января 1876 г. - "Шестидесятые годы", с. 339.
** Пушкинский дом 4.
*** "Устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного".
6
Теперь он старается сосватать творца этих "Соборян" и "Ангела" с бывшим винным откупщиком, сейчас нефтяником, директором и учредителем "Волжско-Камского банка", В. А. Кокоревым.
Иван Аксаков подхватывает идею и "лбом бьет", чтобы осуществить ее 5.
Но около Кокорева пригрелся хваткий делец, горный инженер К. А. Скальковский, впоследствии директор Горного департамента, про которого академик А. Н. Крылов, с неизменной для него ясностью, в свое время помянул: "Про Скальковского не только говорили, но и писали, что он первый взяточник в мире" *, а академик Е. В. Тарле, останавливаясь на феноменальном взяточничестве Талейрана, привел сочное подтверждение беззастенчивости недавнего мздоимца: "На слова подрядчика: "Я дам вашему превосходительству три тысячи - и никто об этом и знать не будет", стал возможен переданный потомству директором Горного департамента К. А. Скальковским классический ответ его превосходительства: "Дайте мне пять тысяч и рассказывайте кому хотите" **6.
После месяца какой-то малообещающей неопределенности Кокорев почему-то просит Лескова разобрать и оценить чисто специальную работу по нефти именно Скальковского. Лесков затрачивает месяц кропотливого труда и сдает законченный разбор работы.
27 января 1875 года он рапортует Аксакову:
"В. А. Кокорев вчера с вечерним поездом уехал в Москву и теперь должен быть там. В Москве он пробудет дня три. Перед отъездом его мы с ним виделись два раза, и он обещал мне какую-то работу. В чем эта работа будет заключаться - не знаю; но во всяком случае, если бы вам довелось с ним видеться и заговорить обо мне,- порадейте за меня немножечко. Судя по тому, что он платил за работы "некоему" <Скальковскому. - А. Л.>, я признаю эту плату несоразмерно щедрою (напр., 4 т. за компиляцию о нефтяном промысле) и вообще я работе рад, но мне было бы вдвое милее, если бы он платил мне не сдельно, а вообще взял бы меня для своих работ, - чтобы я делал все, что потребуется ему и что мне по силам. Это бы нас сбли-
* А. Н. Крылов. Мои воспоминания. Изд. Акад. Наук СССР, 1945, с. 501.
** Е. Тарле. Талейран. Изд. Акад. Наук СССР, 1948, с. 34.
7
зило гораздо более, и бог весть, может быть и я бы ему пригодился, как он теперь не думает. Во всяком случае: не найдете ли возможности бросить ему эту мысль?" *
На дружеские призывы Аксакова к осмотрительности ** Лесков отвечал: "Только хотел писать вам <...> как получил ваше письмо, с которым не только вполне согласен, но даже уже и поступил таким образом. Кокорев приглашал меня на днях написать статью о СПб. ж. дороге по северному направлению (в пользу сего последнего). Я взял бумаги, перечитал и убедился, что северное направление имеет за себя довольно много, но писать статью не стал: 1) потому что о сем уже слишком много написано и пришлось бы только компилировать да рекламировать, а во 2) потому что Кокорев хотел напечатать статью непременно в "Отеч. зап.", в коих я участвовать не хочу, особенно же нахожу недостойным снабжать их моею работою под сурдинкою. Я обо всем этом написал Кокореву откровенно и получил от него письмо тоже очень теплое и задушевное, в котором он просит меня не прощаться. Я его благодарил и ответил, что очень рад его знакомству; рад буду и работе, которая может случиться (особенно сопряженной с поездкою с описательной целью), но ни на что не напрашивался и отошел, как говорят, с "достоинством". На том дело наше и кончено. Я на него ни в малейшей претензии и думаю, что вы не ошибаетесь: он мне даже желает пригодиться, но ему не до меня <...> За совет и отличное истолкование моих опрометчивых слов усердно вас благодарю и повторяю: я уже так и сделал, как вы пишете. Делать "все, что потребуется", я разумел о роде занятий, т. е. ездить, писать, с людями говорить и т. п., но слава богу, что и я ему этого не сказал, и вы тоже" ***.
За разбор нефтяного проекта Скальковского Кокорев, видимо, уже ближе к концу 1875 года, прислал Лескову 300 рублей без пояснений о возможности чего-либо в дальнейшем.
Скальковскому близкое сотрудничество с зорким публицистом-обличителем не могло улыбаться, как,
* Пушкинский дом.
** Письмо не сохранилось и дата его неизвестна.
*** Письмо от 1 марта 1875 г. - Пушкинский дом.
8
должно быть, и его принципалу. Сын писателя 7, он всегда следил за текущей литературой. Под старость он даже сам смастерил, не лишенную пикантности, книжечку "О женщинах", с пестрым набором в ней всевозможных "мыслей" о прекрасной половине рода человеческого. Автором книги был указан "?". Издал ее Суворин, в окружение которого входил жизненно ловкий составитель книжечки. Было у этого горного инженера столь же малоожиданное исследование - "Танцы и балет и их место в ряду изящных искусств", и т. п. Он был присяжный балетоман. Ранг высочайшей марки. В каком-то русском или французском журнальчике, вероятно, 1905-го года, на французском языке утверждалось, что в России есть особый класс государственных мужей - "ле бельетоман рюсс или ле прохвости", из которых император преимущественно избирает себе министров. Труд "Вопросительного знака" вызвал статейку Лескова, озаглавленную "Раздражительная книга о женщинах", с деловитыми указаниями на "бесправное" смещение в ней мыслей вымышленных героев с мыслями создавших их авторов *.
Обеспечить Лескову неудачу у Кокорева для Скальковского не составляло труда: довольно было указать несколько персональных "персиков" в произведениях соперника. Например, хотя бы такие:
"А винище откупщик Мамонтов продавал такое же поганое, как и десять лет назад было при Василье Александровиче Кокореве" **8.
"Сколько, говорю, за водку с меня? - Все, что есть, у нас дорогая, брат, кокоревская: с водой, да с слезой, с перцем, да с его собачьим сердцем" ***9.
Да мог помнить кое-что и сам охотно почитывавший и пописывавший коммерсант. Например, хотя бы из хорошо нашумевшего в свое время романа "Некуда", в первой части которого крестьяне выезжали на санях из города, "распевая с кокоревской водки" ****10.
* "Петербургская газета", 1886, No 52, 22 февраля. Без подписи.
* "Житие одной бабы". Эпилог. - "Библиотека для чтения", 1863, август.
*** "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого". СПб., 1867, или "Сборник мелких беллетристических произведений Н. С. Лескова-Стебницкого". СПб., 1873; в обоих изданиях с. 42.
**** Собр., соч., т. VIII, ч. I, 1902-1903, с. 132.
9
Финансисту, старательно подчеркивавшему "общественную полезность" своей "деятельности", напоминания, что разжился он с водки, были солоны 11.
И, может быть, думалось ему: хорошо, как гладко пойдут дела с "сочинителем"-то, а как разладятся? Тогда, как пишут некие усовершители и обогатители бедного русского языка, того гляди, с такою интенсивностью отобразит тебя в своих фрагментах, что ни на каком отрезке времени не дезавуируешь адекватности и концепции всей его интерпретации и дискриминации 12. Нет, уж лучше по старинке: береженого и бог бережет, поостеречься.
Солигалическому самородку наносная речевая иностранность была, конечно, чужда. Он знал и любил родной язык и прекрасно обходился им во всех случаях, не испытывая лишений.
Будем уповать, что расцветшие в недавнее время досужие словоизмышления и охочие иностранные заимствования невдолге отпадут, как мертвые струпья с оздоровевшей кожи.
Горький незадолго до своей смерти писал В. А. Десницкому про Лескова: "Уверен, что сии мощи, будучи вскрыты, окажут чудодейственное влияние на оздоровление русского языка, на ознакомление с его красотой и остротой, гибкостью и хитростью" *.
Стареющий Лесков зло ополчался на "quasi-ученую литературу", пишущую "свои ученые статьи этим варварским языком" **13.
Прочитав в газете слово "экстрадиция", он сейчас же напечатал статейку 14, в которой иронически говорил о "находчивости и ревности русских журналистов", благодаря которым русская печать наводняется совсем без надобности" словами иностранного происхождения.
"И. С. Аксаков, - писал Лесков, - говаривал, что "за этим стоило бы учредить общественный дозор, - чтобы не портили русского языка, - и за нарушение этого штрафовать в пользу бедных". Теперь бы это и кстати", заканчивал он свою заметку ***.
* См.: "Литературный современник", 1937, No 3, с. 155.
** Фарeсов. Против течений. СПб., 1904, с. 275; далее - Фаресов.
*** "Новое русское слово". - "Петербургская газета", 1891, No 328, 29 ноября. Без подписи.
10
В беседах Кокорев иногда делился с Лесковым интересными воспоминаниями, одно из которых позже пригодилось как "прекрасный материал" для характеристики одной из главных фигур рассказа "На краю света" *. Об этом автор твердо заявил в первой главе своего рассказа "Владычный суд" **, отдав должное "почтенному и всякого доверия достойному лицу В. А. К-ву" 15.
Искать жизнью требуемого приработка вообще не сладко, а при все яснее обнажавшейся бесплодности всех стараний Аксакова и лично сделанных уже шагов становилось и совсем нестерпимым.
В конце концов пришлось на все поставить крест, невольно унеся что-то "в печенях".
Посылая Суворину рассказ "Рождественский вечер у ипохондрика", Лесков писал издателю: "Теперь переделал, как хочется вам. Главное: картина хлудовского кутежа, который был в прошлом году и на нем Кокорев играл. Это живо прочтется" ***16.
Рассказ читается живо до сих пор. Но, несомненно, особенно живо прочитался при его появлении здравствовавшими участниками знаменитого кутежа, и, может быть, всех живее Кокоревым.
22 августа 1882 года в родственном письме 17, отвечая на вопрос о возможности устройства одного незадатливого свояка в кокоревский банк, Лесков писал: "...речь о Волжско-Камском банке мне представляется несбыточною. Эти службы ведь начинаются с писаря, то есть с 8-10 <рублей> жалованья при полной подчиненности и такой зависимости от произвола старшего (бухгалтера или контролера), что никакая казенная служба не может идти в сравнение. На казенной службе нельзя никого отставить по произволу и ни за что, а тут полный произвол и все решается в одну минуту, да и жаловаться некому: "вы нам не нужны" - и все кончено. Притом же Кокорев держал откупа...
* Впервые опубликован в журнале "Гражданин", 1875, No 52, 28 декабря, и 1876, No 1-4 от 5, 12, 18, 25 января и 8 февраля.
** Впервые опубликован в журнале "Странник", 1877, No 1-2.
*** Первоначально напечатан в "Новом времени", 1879, No 1375, 25 декабря. Письмо без даты. - Пушкинский дом. В позднейших перепечатках рассказ назывался "Чертогон".
11
По-моему, всякая казенная служба (особенно военная) имеет перед этим все преимущества".
Изменились времена и положения, а с ними и оценки и суждения.
Меньше, чем через полгода, 8 февраля 1883 года, Лескову приходится на себе испытать прочность "казенной службы" *. Мимоходом упомянуть, что пять лет спустя мне начали предъявляться требования "снять ливрею" и бросить, признававшуюся прежде имеющей все преимущества, именно военную службу.
В очень веселом и в общем безобидном рассказе "Путешествие с нигилистом" ** помянулись 500 рублей, посланные в 1876 году Кокоревым восставшим болгарам через генерала Черняева 18. Подальше появилась пространная статья с острым заглавием - "Пресыщение знатностью" ***. В ней отводилось внимание кое-каким мыслям и предложениям Кокорева. Завершалась она двусмысленным сопоставлением тепла и уважения в приветствии Толстому со стереотипно-суховатым прощанием с миллионером: "А потому, может быть, несколько правы те, кому кажется лучше всего говорить просто: "здравствуйте, Лев Николаевич", "прощайте, господин Кокорев" 19.
Досадная страница из жизни закрывалась. В свое время она стоила крови и досаждений.
Не ладилось ничего и с Катковым. Вслед за "великолепною" хроникой "Соборяне" и всепризнанной уникой "Запечатленный ангел" владелец "Русского вестника" уклонился от публикации "Черноземного Телемака", как первоначально именовался автором "Очарованный странник" 20.
Каткова могло коробить в начале этого рассказа раскрытие бессердечия прославленного московского святителя, митрополита Филарета Дроздова, а далее и общая безвыигрышность дворянских фигур рядом с ярким образом прекраснодушного крепостного землепроходца Ивана Флягина.
Это была уже не первая черная кошка в отношениях с московским журналом. Потянулся потом в нем "За-
* См. ниже ч. VI, гл. 2 "Отставка".
** Первоначально "Рождественская ночь в вагоне". - "Новое время", 1882, No 2453, 24 декабря.
*** "Новое время", 1888, No 4271 и 4272, 19 и 20 января.
12
худалый род") 21 и на третьей книжке брошен незаконченным *. 5 декабря 1874 года Лесков сообщает И. С. Аксакову, что продал это произведение для печатания отдельной книгой издателю А. Ф. Базунову, и 23-го числа того же месяца поясняет: "Захудалый род" кончать невозможно, даже несмотря на то, что он почти весь в брульоне окончен. У меня руки от него отпали, и мне сто раз легче и приятнее думать о новой работе, чем возвращаться на эту ноющую рану. Это свыше моих сил! Пусть пройдет время - тогда, может быть, что-нибудь и доделаю, а теперь... от этого много черной крови в сердце собирается" **.
Через четыре месяца на указания И. Аксакова в письме от 21 апреля 1875 года об этой вышедшей уже книге Лесков тотчас же, 23-го числа, откровенно отвечает:
"Благодарю вас за ваше приветствие и ваше откровенное письмо, которое мне вдвойне дорого: как доказательство приязненных ко мне отношений и как вполне правильное критическое указание моих ошибок. Последнее я всегда умел принимать без малейшего раздражения и сожалею только о том, что подобные откровенные и доброжелательные указания встречал слишком редко. Вам, может быть, известно, что в печати меня только ругали, и это имело на меня положительно дурное влияние: я сначала злобился, а потом... смирился, но неискусно, - пал духом и получил страшное недоверие к себе, импонирующее всякое начинание. То самое было и с "Захудалым родом", с которым я спутался... и в самом деле пошел выводить fantaisie по полотну, довольно правильно разостланному. Этого не было со мною даже при юношеском "Некуда", не было, кажется ни в "Запечатленном ангеле", ни в "Соборянах". Критика ваша вполне справедлива, и все, что вы мне написали, я не только приемлю, но и сам так чувствую. Роман стал путаться в голове моей, и его надо было бросить. Но отчего же это случилось? Перебираю все мои муки с ним и останавливаюсь на одном, что меня путало то виденье, которое неотразимо стояло передо мною с тех пор, как я отдал в редакцию 1-ю часть романа: это видение был сам редактор, который стоял передо мною и томил меня своими
* "Русский вестник", 1874; No 7, 8 и 10.
** Пушкинский дом.
13
недомолвками, своими томными требованиями, в которых я ничего не мог разобрать... Я не виню его, но виню себя - мою болезненную впечатлительность: меня никогда не портило доверие к моим силам (даже излишнее), но я оробеваю и путаюсь при всяком знаке недоверия и усиленных наблюдений за каждым моим словом. Это точно ошибает мне крылья, и я уже только дрыгаю, сам не зная зачем и как. Пожалуйста, не заподозрите меня в желании сваливать с своей головы на чужую; нет, я действительно запуган, заруган и довольно чего-нибудь в этом роде еще, чтобы я совсем никуда уже не годился. Я ценю многие заслуги Каткова и за многое ему благодарен, но лично на меня как на писателя он действовал не всегда благотворно, а иногда просто ужасно, до того ужасно, что я мысленно считал его человеком вредным для нашей художественной литературы. Одно это равнодушие к ней, никогда не скрываемое, а напротив, высказываемое в формах почти презрительных, меня угнетало и приводило в отчаяние. Отчаяние здесь имело свое место потому, что я мог трудиться только с этим человеком, а ни с кем иным. Критика могла оживить мои изнемогающие силы, но она всего менее хотела этого <...> Попытки Щебальского и Полонского сказать хоть что-нибудь в одобрение меня были обкорнованы рукою, которой, кажется, это даже было самой невыгодно; но все это так шло и дошло до того, что я совсем опешил, утратил дух, смелость, веру в свои силы и всякую энергию. Душевное состояние мое самое мучительное (о другом я не говорю) : печатать мне негде, - на горизонте литературном я не вижу ничего <...> Вот и все! - Что же впереди?.. Неужто уже конец?! Двенадцать лет тому назад, написав "Некуда", я очутился в самом невыносимом положении, среди терзания четырех цензур (оно шло, кроме обыкновенной цензуры, через руки Веселаго и Турунова, а сей последний еще передал в III отделение) и самого неистового воя и клевет: я был тогда очень молод и по впечатлительности своей пришел в состояние крайней нервной раздражительности и бежал из России. Прага и Париж помогли мне забыть домашние невзгоды. - Я вылечился; но тогда было иное: меня ругали и мучили, но я мог работать, а теперь меня уже, кажется, совсем дошли. Около 15 мая хочу уехать за границу: хочу хоть на время не видать
14
всего того, что лишило меня сил и действия. Думаю пристать к какой-нибудь партии французских паломников и сходить с ними в Лурд. Может быть, это религиозное возбуждение людей, известных мне со стороны их нерелигиозности, займет меня, и я не буду думать о том, о чем думы так мучительны и так бесплодны. Далее не знаю даже: зачем я еду, но только потребность уехать чувствую неодолимую и по возможности на срок должайший. Благословите ли вы меня на это или осудите мое малодушие? Хотелось бы знать: где вы будете летом и куда написать вам, если душа того сильно попросит" *.
Бегство в Прагу и Париж отнесено здесь к посленекудовскому времени неверно 22. Это или ошибка памяти, или - как и снижение своего возраста в некудовские дни - некоторая композиционная предвзятость.
По миновании многих лет, пытаясь переиздать хронику Протазановых в "Дешевой библиотеке", Лесков писал Суворину: "Я люблю эту вещь больше "Соборян" и "Запечатленного ангела". Она зрелее тех и тщательно написана. Катков ее ценил и хвалил <вероятно, в первых ее частях. - А. Л.>, но в критике она не замечена и публикою прочитана мало <...> это моя любимая вещь" **. И через год опять: "Это любили Катков, и Аксаков, и Черкасский, и Пирогов... Мне это дорого, как ничто другое мною написанное, и я жарко хотел бы видеть этот этюд распространенным как можно более <...> Вы издавали несравненно слабейшие мои работы, - не откажите же мне, пожалуйста, в большом литературном одолжении - издайте "Князей Протазановых" в дешевой библиотеке!.. Ведь они же этого стоят! А я вас прошу, понимаете, - не из-за чего-нибудь мелкого, а этого жаждет и алчет дух мой" ***.
Впрочем, со временем, когда алкание духа утишилось и в памяти все стало на свое место, критику М. А. Протопопову писалось опять так, как когда-то Аксакову: "Катков имел на меня большое влияние, но он же первый во время печатания "Захудалого рода" сказал Воскобойникову: "Мы ошибаемся: этот человек не наш!" Мы разошлись (на взгляде на дворянство),
* Пушкинский дом.
** Письмо от 11 февраля 1888 г. - Пушкинский дом.
*** Письмо от 2 марта 1889 г. - Там же.
15
и я не стал дописывать роман. - Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: "Жалеть нечего - он совсем не наш". Он был прав, но я не знал: чей я? "Хорошо прочитанное Евангелие" мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства... Я блуждал и воротился, стал сам собою - тем, что я есмь. Многое, мною написанное, мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, - я всегда и везде был прям и искренен" *.
Этим подтверждается суть творческой драмы и степень раздраженности, снова вызывавших желание бежать от кольцом замыкавшихся досаждений. Чем дальше и чем на "должайший" срок - тем спасительнее.
А пока это осуществится, в совершенно незначительной "Ниве" А. Ф. Маркса с начала 1874 года дробными порциями подается "Павлин", а с начала следующего года "Блуждающие огоньки". Мелковато и неудовлетворяюще по сравнению с настоящими, "толстыми" журналами, имеющими определенный политический облик, да что же делать, если они недоступны. Лишь бы дотянуть до лета, до отпуска месяца на четыре и укрыться ото всего терзающего "ободранные" нервы и истомленный дух.
Наконец приближается миг целительного самоустранения на какой-то срок и от литературно-служебных и, как это ни больно признать, от семейных огорчений.
8 мая 1875 года излагаются Щебальскому 23 общие предположения о поездке:
"Все вынесенное, как и все выносимое, так тяжело и обидно, что и говорить хочется, и боишься начать, потому что, кажется, никогда не кончишь, а между тем слушать, пожалуй, будет нечего. Тоска бездействия снедает и точит, а на литературном горизонте и просвета нет <...> Нет; do naszego brzegu nie plynie nie dobrego **. Остается сложить ружья в козлы и дремать, если тощее брюхо будить не будет".
Дальше Лесков сообщал, что Данилевский являлся приглашать его сотрудничать в "С.-Петербургских ведомостях": "Я отказался. Эти бедные люди думают, что образ мыслей человека зависит от Каткова или от Нек-
* Письмо от 23 декабря 1891 г. - "Шестидесятые годы", с. 381.
** К нашему берегу не плывет ничего хорошего (пол.).
16
расова, а не проистекает органически от всех чувств и понятий" *.
Конечным пунктом, может быть по старой памяти, избирается Париж. Предварительная программа: свидание с И. Аксаковым в Москве, побывка в Киеве для свидания с братьями, у одного из которых гаснет в скоротечной чахотке молодая и милая жена, с матерью, с сестрами. Петербург покидается со вздохом облегчения, видимо, десятого числа. Одиннадцатое проводится у Аксакова в Кунцеве: "И здесь Аксаков сказал мне, что я сделал бы ему удовольствие, если бы побывал в Париже у иезуита Гагарина и написал бы потом, как я найду его". Этим предрешалось появление впоследствии ценной статьи Лескова "Иезуит Гагарин в деле Пушкина" **24.
Прислушиваясь к живущим еще где-то старым, веселым впечатлениям, Лесков поселяется сначала опять в легкомысленном студенческом Латинском квартале.
"Честнейшей старухи в целом Париже мадам Лакур", у которой он квартировал тринадцать лет назад, уже нет 25.
Он устраивается почти рядом со старым своим пепелищем, около Люксембургского же сада, на Rue monsieur le Prince, 9.
Не видно черноокой Арно, нет белопепельной Режины 26. Должно быть, состарились уже в нужде и тяжелой доле мастериц, а то и совсем ушли из суровой жизни при помощи Сены или газа, через морг. Обычный путь нищеты!
Не манят "бешеные" балы в Прадо. Не захватывают общеполитические вопросы, в которых кипели душа и мысль в начале шестидесятых годов. Некуда писать горячих корреспонденций. "Русскому миру" они не нужны, а другой газеты у него нет. Не с кем встречаться для оживленных бесед в хорошо памятном Cafe de la Rotonde, газеты которого не волнуют сегодня!
"О себе пока ничего не могу сказать, - пишет он А. П. Милюкову, - кроме того, что болтаюсь по городу; ем где попало и, возвращаясь к ночи домой, засыпаю, едва упаду в постель. Париж, однако, нравится мне гораздо менее, чем в первое мое здесь пребывание:
* "Шестидесятые годы", с. 330.
** "Исторический вестник", 1886, No 8.
17
этот неумолчный шум и крик ужасно утомляет мои совершенно испорченные нервы" *.
Надо думать, что Quartier Latin и новые, юные гризеты живут, как жили прежние, но для человека пятого десятка лет, особенно же русского обычая, "резвый круг" отошел, как вообще "ушла пора веселости беспечной". В свое "первое здесь пребывание" Лесков не без успеха, даже азартно, догонял полупропущенную молодость. Увы!..
Время уж не то же:
Уже не вы душе всего дороже,
Уж я не тот... **27.
Несомненно - не тот. Влечет тишина, покой, благоприятные для работы условия. 13(25) июля совершается переезд в строго семейный пансион на правом берегу, в Елисейских полях, rue Chateaubriand, 5, в котором живут знакомая петербургская чета журналиста Монтеверде, две ученицы парижской консерватории Левины, мечтающие о Мариинской сцене, и, что всего более ценно, - Ф. И. Буслаев 28. В общем - удобная ритмичность дня, мягкость вечерне-камерных звучаний, насладительные беседы с большим ученым о всем сердцем любимом русском слове! Это ли не духовная полнота и уют!
Признательным отзвуком сему явится посвящение описания "невероятного события" под смелым заглавием "Некрещеный поп":
"Посвящается Федору Ивановичу Буслаеву.
Эта краткая запись о действительном, хотя и невероятном событии посвящается мною досточтимому ученому, знатоку русского слова, не потому, чтобы я имел притязание считать настоящий рассказ достойным внимания как литературное произведение. Нет; я посвящаю его имени Ф. И. Буслаева потому, что это оригинальное событие уже теперь, при жизни главного лица, получило в народе характер вполне законченной легенды; а мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, "как делается история" ***.
Этим творческое внимание уважающемуся филологу не исчерпалось. Лет через десять, возможно в 1887 году, написан Лесковым другой, до сего дня не нашедший
* Письмо от 9 июня 1875 г. - "Шестидесятые годы", с. 295.
** Перефразировка пушкинской элегии.
*** "Гражданин", 1877, No 23-29, и отд. издание 1878 г.
18
себе места в печати, рассказ, в начале которого говорится:
"Стал я читать чудную книгу Ф. И. Буслаева "Мои досуги", где великий знаток лицевых Апокалипсисов и иконописных школ так мастерски разобрал перехожие повести, тонко осветив нити, связывающие во единое целое сказания самых отдаленных времен и народов.
Прочел я эту статью и устыдился, поняв, что, видя сучок в глазу молодого газетчика, не приметил бревна в своем глазу: напечатав не один десяток пересказов древних сказаний, я лишь на закате своего писательства удосужился прочесть исследование великого знатока, совсем по-новому осветившего то, над чем я кустарно работал, доходя до всего, наподобие приснопамятного Кифы Мокиевича, "своим умом", который людей и покрупней меня чаще всего заводил лишь в дебри суесловия и праздномыслия" *.
Первоначальное знакомство началось, очевидно, в 1861 году при одновременном сотрудничестве в "Русской речи". Лесков, дебютант и дилетант в повседневной журналистике, едва ли вызвал особенное внимание к себе уже маститого филолога. Не был и он подготовлен еще к постижению значительности трудов Буслаева. Все это обоюдно пришло с годами, закрепилось сожительством в Париже и в Лескове уже не уставало расти и дальше, не раз отразившись в его статьях.
Но это лета поздние. Под каким же знаком текли дни второй заграничной поездки Лескова? Под напряженно-мрачным. Переписка ведется с И. Аксаковым, Милюковым, Щебальским, живущим с нами на одной лестнице, посвященным во все тайны наших семейных незадач М. А. Матавкиным и даже со мной и другой семейной мелкотой. Исключена переписка только с моею матерью.
Первое полученное мною из Парижа письмо помечено 11/23 июня:
"Мой милый сын!
Вот уже полтора месяца, как я тебя не вижу, и еще долго не буду видеть, и мне о тебе тяжко соскучилось: все ты мне снишься во сне, и хочется знать о тебе что-нибудь. Я уже два раза просил Протейкинского написать
* "Клоподавие, Орловский живой вариант к киевской бумаге". - Архив А. Н. Лескова 29.
19
мне о тебе, но он, вероятно, не знает, как отцу бывает скучно о детях, и не спешит отвечать мне. Более я не хочу никого затруднять этим и пишу к тебе самому: возьми бумажку и напиши мне, как идет твое время: что ты делаешь и прочее. Я уверен, что при божией милости и внимании твоей мамы тебе хорошо, но все-таки хочу иметь от тебя слух, тем более что увидимся еще очень не скоро. Письмо свое попроси Веру написать так:
France
a Paris
Monsieur Nicolas Leskow
Rue Chateaubriand, 5.
Я совсем было разболелся и хотел было уехать из невыносимо шумного Парижа к чехам, в тихую Прагу, а оттуда в Мариенбад, но доктора, с которыми я советовался, говорят, что это надо отложить на август, и я снова остаюсь в Париже, только переменяю квартиру: из шумного Латинского квартала перехожу сегодня же в гораздо более тихие Елисейские поля, где мои здешние русские знакомые устроили мне комнату окнами в старый, тенистый сад. Надеюсь, что мне здесь будет легче и несносное мое нервное страдание будет послушнее. Тут я буду жить с семьею московского профессора Буслаева, которым интересуется Коля; с г-м и г-жою Монтеверде, которых знает Ледаков, и с двумя сестрами Левиными, которые учатся в здешней консерватории и будут зимою петь на Мариинском театре. Так у нас своя русская компания и даже превеселая: мы вместе обедаем и вечером имеем даровую музыку и пение. Я ездил в Лонгшанское поле на большой парад, - видел все французские гвардейские полки и самого Мак-Магона, с которым совсем случайно минут пять стоял плечо о плечо. Вспоминал при этом случае тебя: как бы ты посмотрел на чужих солдатиков... По мундирам мне больше всего нравятся их драгуны и кирасиры; лошади у них жиже наших, но необыкновенно легки и проворны. В пехоте люди очень мелки, и строевые передвижения мне не особенно нравятся, а музыка без всякого сравнения хуже нашей. Вот тебе мой рапорт по твоей военной части. Скажи Вере, что я и ее вспоминаю и часто думаю: будь она со мною, как бы мы с нею до упаду ходили по этому городу, на который, кажется, никогда не насмотришься! Теперь бы ей и весело было,
20
потому что у нас в куче три молодые дамы и две девушки, и все премилые. Запечатай-ка Веру в пакет да пришли ко мне! Как она тут навострилась бы по-французски! (и каким бы гримасам выучилась!). - Впрочем, я всех вас вспоминаю и всеми интересуюсь, - интересуюсь знать: каково бабушке Александре Романовне и есть ли у нее место? Пусть бы написала мне - я, может быть, и отсюда что-нибудь сделал бы. - Прощай, мое дитя: будь умен и послушен маме. - Детям скажи мой дружеский привет.
Отец твой Николай Лесков" *.
Дальше шли два письма обобщенного назначения:
"Paris, 12 июля 1875 года.
Rue Chateaubriand, 5.
Мои добрые друзья Боря и Вера,
и ты, мой милый сын Дронушка!
Я очень вам благодарен за письмо, которое вы мне прислали: оно было для меня большою радостью на чужбине, где я скитаюсь уже два месяца, не имея никаких вестей ниоткуда, точно я нигде с людьми не жил и никому во всю мою жизнь ничего не значил. Вы меня обрадовали, и я много, много раз перечитывал ваши коротенькие строчки - особенно Верины, так как она написала всех больше и всех обстоятельнее. Не отвечал я вам до сих пор потому, что ждал от вас ответа на мое письмо, которое вы должны были получить до 15 июня, - мой же ответ не мог придти к вам ранее 20-го числа, а вы писали, что 15-го уезжаете в Ревель, чему я, по правде сказать, плохо верил и думал, что это вы сами сочинили, - какие нынешний год поездки к морям, когда и на юге, в затишье, холодно и всякий день дожди! Так я и не знаю наверное, где вы теперь, и это тоже длится уже целый месяц. Протейкинский мне не отвечал на 4 письма, Милюков, для которого я сделал здесь довольно трудные розыски, даже не сказал "спасибо"; и тоже не ответил; писал т