Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 26 - Книги

А смерть не дремлет: нет уже большинства родных, сходит в могилу ряд даровитых писателей-современников, частью былых опасных, но уважавшихся противников. Об их "шеренговом" смертном "марше" удрученно пишется Толстому **. Все сильнее чувствуется собственная

* Пушкинский дом.

** Письмо от 20 января 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 90 ⁸⁷.

465

обреченность. Становится сиро, холодно. Хочется тепла, приветливого, сердечного слова. Перебирается в памяти, кто еще сохранился из тех, с кем начинал жить, с кем связаны воспоминания молодости, всего больше детства. Растет жажда как можно больше знать о них, воскресить опрометчиво порванное дружество. Отсюда уже один шаг до нового обретения друг друга. И вот оживают казавшиеся омертвевшими отношения с последнею сестрою.

Должно быть к собственному удивлению, это совершается легко и просто. Без труда забывается "родственная жвачка" и многое, пожалуй напрасно гневившее тогда, когда не знал, на что тратить избыток личных сил. Теперь их уже мало, как мало и дней впереди и тех, с кем они делились на заре жизни.

Все перестраивается по-новому, по-стариковски, в суеверных предощущениях, в духовной подавленности, в мистической настороженности. Повелевает всего сильнее последняя.

Намекая, что у некоторых "одоболело сердце", жалуясь, что "холодным духом смерти несет" от беспричинного и неосторожного разъединения когда-то близких людей, Лесков 14 февраля 1894 года пишет:

"Любезная сестра Геннадия!

Я получил твое письмо и был очень рад иметь о тебе известие. Я никогда не почитаю это за маловажное и бесполезное, а, напротив, в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений - ясный и очевидный вред. Поэтому я следую тем людям, которые всегда отвечали на все письма, и этому я был обязан в жизни многими превосходными минутами. Не думай, чтобы твое письмо меня когда-нибудь не интересовало: я всегда ему рад и, если могу, - немедленно отвечу. Пустого и незначительного в жизни нет ничего, если человек не полагает свою жизнь в суете, а живет в труде и помнит о близкой необходимости снять с себя надетую на него на земле "кожаную ризу" и идти неведомо куда, чтобы нести наново службу свою хозяину вертограда. То, что ты думаешь, то и стоит обсудить. Ты думаешь, что заведовать школою без вознаграждения - не хорошо, а это-то и хорошо. За учебу вообще грешно брать плату. Сказано: "пусть свет ваш светит людям"; и еще: "вы даром это получили - даром и отдавайте"; и еще: "если здесь вам заплатят, - то уже это

466

и будет оплачено", и еще много, много все в этом же духе. Народ бедный, темный, а он все платежи несет и изнывает под тяжестью, где же с него еще новые платежи тянуть! Потрудись, поучи ребяток: они детки божии, и богу угодно, чтобы "все приходили в лучший разум и в познание истины". Давай-ка подумаем: хорош ли наш разум, и сами-то мы в истине ли, а еще не во лжи ли? <...> "А ты, который думаешь, что ты стоишь, - гляди, чтобы ты не упал". Не жалей, сестра, платы за грамоту. Это не надо. - О молитвах скажу тоже: похорон с пышными обрядами я, конечно, не оправдываю и считаю их за дело, непристойное христианам: мертвое тело довольно поглубже зарыть, чтобы оно не заражало вонью воздух, которым дышат живущие на земле. Христос относился к похоронам не только с равнодушием, а даже пренебрежением и сыну, который хотел идти хоронить своего отца, ответил: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов..." Итак, это есть дело пустое, как ты правильно думаешь; но и то, что ты почитаешь за полезное для умерших, тоже не имеет подкрепления в слове божием, и человек имеет полное право верить этому, как ты веришь, или не верить, как не верил этому наш покойный отец и не верят многие люди, не худо исполняющие во всем волю божию. Перед богом не может ничего значить, кто за кого просит и за какую цену этак очень старается, чтобы переменить божие решение. Будем верить, что хоть у одного бога суд его праведен и никакой наемный адвокат у него ничего своею хитростию не выиграет и никакой наемный певец не выпоет, чего не заслужил покойник; а совершится над всяким усопшим суд нелицеприятный и праведный, по такой высокой правде, о которой мы при теперешнем разуме понятия не имеем, а как же мы посмеем дерзать на то, чтобы влиять на то, чтобы что-то переменять! Так и думать не только не благочестиво и страшно, а и грешно.

Н. Лесков" *.

Какой сдвиг! Нашлось уже о чем говорить и с "невразумительною"! Захотелось и ей изъяснить не во всем простые указания малопостигаемого ею Евангелия. Хочется оказать искупительное внимание, ласку пренебрегавшейся столько лет!

* ЦГЛА.

467

"Пустого и незначительного" в отношениях с людьми независимо от их малости и слепоты, - нет! Все ценно, достойно бережи, снисхождения.

Осеняет арамейское "еффава" * - раскрытие сердца, просветление духа, отвергание разумения.

В канун шестьдесят четвертой своей годовщины, в предсмертные почти свои дни, 3 февраля 1895 года Лесков растроганно благодарит Геннадию за только что полученное от нее поздравление его с днем рождения и именинами.

Давным-давно поздравления с "нарастанием лет", полных изнурительного труда и "всяческих терзательств", не проходили никому даром, раздражали. Сейчас сестрина память растрогала: и невеликое дело, а теплом повеяло. Спасибо старухе... Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и "в новом существовании" друзьями встретимся. Хорошо!

Затронув вопрос о неизбежности смерти, он ободряюще пророчит ей: "Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся" **.

Собственное самочувствие он еще 24 сентября 1893 года образно определял в письме к Л. И. Веселитской: "Все чувствую, как будто ухожу" ***. А за десять месяцев до того, как сбросить "свои оглобли", 18 мая 1894 года, ободренно писал Толстому:

"Истомы от дыхания недалеко ожидающей смерти я теперь по милости божией не ощущаю. Было это позапрошлой зимою и вы мне тогда писали, что тем я как бы отбывал свою чреду. Пока оно остается так. Думы же о смерти со мной не разлучаются, и приходят моментально, даже в первое мгновение, когда проснусь среди ночи. Я считаю это за благополучие, так как этим способом все-таки осваиваешься с неизбежностию страшного шага. Из писавших о смерти предпочитаю читать главы из вашей книги "О жизни" и письма Сенеки к Луцилию. Но как ни изучай теорию, а на практике-то все-таки это случится впервые и доведется исполнить "кое-как", так как будет это "дело внове". Надо лучше жить, а живу куда

* См. статью Лескова толстовского цикла "О рожне. Увет сынам противления". - "Новое время", 1886, No 3838, 4 ноября.

** ЦГЛА.

*** В. Микулич. Встречи с писателями, с. 197.

468

как не похвально... А в прошлом срамоты столько, что и вспомнить страшно" *.

При отвращении, какое питал Лесков к "коекакничанью" в чем бы то ни было, не хотелось оплошать и в отклике на "трубу".

В складе личной жизни, как и в приемах работы уже давно совершены большие преобразования. "Творить" в тиши и безмолвии глухой ночи, непрерывно закуривая и бросая недокуренными душистые папиросы, изредка прихлебывая давно остывший, как мюнхенское пиво крепкий, чай, нервно ходя из угла в угол или подолгу останавливаясь у окна и всматриваясь в сумрак заснувшей улицы, - забыто уже с середины восьмидесятых годов. Так писались когда-то "Соборяне", "Запечатленный ангел", "Очарованный странник" в кабинете, глядевшем на пустынный и темный Таврический сад...

Теперь работе отводится утро и начало дня, часов до двух. Затем выезд в город по неотложным делам, посещение приятелей-букинистов, прогулка в "Тавриде", легкий растительный обед, отдых, вечер за чтением, иногда "правка" чего-нибудь готового, корректура, чаще всего - беседа с нередкими посетителями и - уж совсем редко - поездка "в гости" к кому-нибудь из неотступно к себе приглашающих и о посещении "генерала от литературы" просящих.

У себя дома званые сборища бесповоротно отменены. Вечерние "столы" забыты. В кабинет в десятом часу подается "достархан" - чай с набором сластей, с "кантовской" шепталой, фигами, абрикосами, пастилой и мармеладом, а иногда и с несколько приторным и очень пряным "самосским" или "сантуринским" вином, далеко не всех пленявшим своим своеобразием.

Хозяин, живший уже в вечном страхе припадков "жабы", оставив "гадкие привычки прошлого", перешел на "безубойное" питание и прекратил "накачивать в свое тело табачный дым". По письмам его к не отказавшимся еще от многих прежних привычек родным, от этого у него и другим "весело, трезво, чисто стало".

Осужденному на полуаскетическое житие, недугующему Лескову не возражали. Однако в тайне помыслов своих далеко не все разделяли порицание отошедших в прошлое обычаев, когда увлекательные беседы протекали не за

* "Письма Толстого и к Толстому", с. 167.

469

единым чаем с "философской" шепталой, но и за радушно предлагавшимися гостям "пшеницей, вином и елеем". Когда хозяин, подъемля тонкого стекла фиал, внимательно озирал на свет переливчатую игру его содержимого, слегка колебал его для повышения летучести эфирных масел, по-знатоцки оценял их "букет" и, возгласив "благословен насадивый виноград", в веселии сердца подносил сосуд к неотрицавшимся вина устам.

О безвозвратности жизнеполных времен и о пришедших им на смену болестях скорбели, но хулить старое нужды не видели.

За полночь не засиживались, хотя и жаль было уходить, отрываться от всегда захватывающей, интересной, нежданно-новой в своей сути и яркости, беседы. Но... как ни бодр был дух, утомленность плоти сказывалась и могла обойтись поторопившемуся состариться Лескову дорого.

Да он и сам сознавал жизнь в большинстве ее возможностей позади. В настоящем, как он писал 23 сентября 1892 года старому сподвижнику молодых орловских утех, В. Л. Иванову, была "не жизнь уже и даже не житие, а только именно пребывание" *.

Злой недуг и ясно воспринимаемое ощущение общего своего разрушения заслоняют все.

Незначительной представляется даже так долго, много и остро терзавшая критика.

Собственное существование воспринимается, по толстовскому определению, "как на поезде после третьего звонка": "ни с знакомыми говорить, ни за буфетом чавкать уже некогда, а подбери к себе свое путевое поближе и сиди... вот-вот свистнет, и покатим" **.

Надо, пока не свистнуло, управиться с чем удастся.

Подбирается поближе "путевое". Делаются усилия успеть развязать хотя некоторые из обильно завязавшихся на жизненной нити узлов. Но, "по свойствам души человеческой", одновременно завязываются и новые...

* Quidam. Несколько эпизодов из жизни Н. С. Лескова. - "Орловский вестник", 1895, No 57, 2 марта. Менее точная публикация - А. Фаресов. Умственные переломы в деятельности Н. С. Лескова. - "Исторический вестник", 1916, No 3, с. 813.

** Письмо к В. Л. Иванову от 23 сентября 1892 г. - А. Фарeсов. Умственные переломы в деятельности Н. С. Лескова. - "Исторический вестник", 1916, No 3, с. 813. Автограф - в Тургеневском музее в Орле.

470

Не оглянешься, как уже не стоишь, а опять упал. Ужасно досадно! Но "от себя не уйдешь".

Путь к "выходным дверям" труден и страшен, как видевшийся раз в смертной истоме "суживающийся коридор" ⁸⁸.

Заботит положение разоряющейся и уклоняющейся от переписки дочери. Спасибо, есть еще нестроптивая и на услугу всем безотказная душа - "Крутильда". На ее, по обычаю, скорый и готовный отклик Лесков, во многом не соглашаясь с нею, пишет 8 декабря 1894 года, за три месяца до своей кончины:

"Уважаемая Клотильда Даниловна!

Очень ценю, что вы продолжаете писать ко мне, несмотря на свои хозяйственные хлопоты и на свою нелюбовь к переписке (если я в этом не ошибаюсь). Вы доставляете этим мне удовольствие знать о ближних по крови... О том, что я будто "заслуживаю любовь", - я с вами не согласен. Никто не имеет обо мне такого верного понятия, как я сам, и я знаю, что во мне ужасно много дурного и особенно много эгоизма и гордости. Как можно, чтобы меня любили другие, когда я и сам-то себя терпеть не могу! Вы мне лучше не это говорите, а говорите о том, что вам видно во мне гадкого, и дайте мне это пообдумать и попробовать исправить в себе мою плохость! Вот это будет приязнь и благодеяние! ...И если при таком понятии человек не скучает жизнью, а трудится, то он действительно счастлив и доля его прекрасна. Если бы жизнь меня баловала, я бы, вероятно, гонялся за теми же призраками, за которыми гоняются другие, и жизнь моя теперь была бы гораздо беспокойнее, тревожнее и... глупее. Подумайте над этим одну минуту, и, может быть, вы увидите, что это действительно так, как я говорю. Впрочем, да дарует вам бог все то, что нужно и полезно для достойных исполнения ваших желаний" *.

Единственный уже, последний брат упоминанием в письме обойден.

В Петербурге близится юбилей распространеннейшего журнальчика, издававшегося А. Ф. Марксом, "Нива" ⁸⁹. Лесков иногда сотрудничал в нем. Предстоит поздравлять

* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

471

издателя. 15 декабря он пишет С. Н. Шубинскому: "Я еще перелистовал "Ниву" и все искал там добрых семян для засеменения молодых душ и не нашел их: все старая, затхлая ложь, давно доказавшая свою бессильность и вызывающая себе одно противодействие в материализме. Как бы интересно было прочесть сколько-нибудь умную и сносную критику изданий этого типа, которые топят семейное чтение в потоках старых помой, давно доказавших свою непригодность и лицемерие. Не могу себе уяснить, что тут можно почтить поздравлением?! Разве то, что, может быть, можно бы издавать и хуже этого... но, может быть, и нельзя. Впрочем, по "Игрушечке" судя, - можно". А 17-го числа, говоря о том, что журналы должны способствовать "уяснению понятий", добавляет: "Такие издания были, есть, и их будет еще более, ибо "разум не спит" и "у науки нрав не робкий - не заткнуть ее теченья никакой цензурной пробкой". Вы должны бы помнить, кажется, "Рассвет" Кремпина... Вспомните-ка и посравните его с "Нивою" или "Игрушечкою" и всем сему подобным дерьмом, которое вы, однако, хотите почему-то ставить выше совершенно равной им "Родины". Это нехорошо" *.

Наступает 1895 год. 28 апреля исполнится 35 лет литературной работы. Полная выслуга на всех видах службы: полная пенсия, награда чином, почетными знаками, отставка, дожитие на отдыхе, на покое.

Лесков задумывается: опять, поди, досужие доброхоты засуетят с юбилеем, с чествованием, с парадом! Надо заблаговременно все это пресечь и отвратить. Им ведь лишь бы пошуметь, а о том, какое сметьё и сколько горечи поднимет все это в душе, подумать невдомек! Забыли уже, как я отклонял какие-либо "оказательства" и двадцатипятилетнему и тридцатилетнему срокам своего служения литературе **. А сейчас я уже и совсем хворый старик. С меня довольно, если обо мне не зло вспомнят и искренно пожелают тихо дожить до своего "интересного дня". В этом я увижу оправдание моей трудовой жизни и признание ее небесполезности.

2 января он пишет Суворину: "Ко мне опять приступают по поводу исполняющегося на днях 35-летия... С этим

* Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

** "Письмо в редакцию. Об обеде Н. С. Лескову". - "Новости и биржевая газета", 1884, No 286, 16 октября; "Дружеская просьба (Письмо в редакцию)". - "Новое время", 1890, No 5074, 16 апреля ⁹⁰.

472

заходили и еще к кому-то и очень может быть, что зайдут к вам. Я всеусерднейше прошу вас знать, что я ничего не хочу и ни за что ни на чей зов не пойду, а у себя мне людей принимать негде и угощать нечем. Вы окажете мне одолжение, если поможете тому, чтобы меня оставили в покое и, пожалуй, даже в пренебрежении, к которому я, слава богу, хорошо привык и не желаю его обменивать на другие отношения моих коллег, ибо те отношения будут мне новы и, может быть, менее искренни. Старику лучше, то есть спокойнее, придержаться уже старого и хорошо знакомого. Я уверен, что вы не усумнитесь в искренности и в твердости моего отказа и скажете это, если к вам отнесутся с какою-нибудь затеею в этом роде" *.

На другой день, 3 января, посылается письмо и Шубинскому:

"Уважаемый Сергей Николаевич!

Очень может быть, что к вам обратятся с какими-нибудь предложениями по поводу исполнения 35 лет моих занятий литературою. Сделайте милость, имейте в виду, что я не только не ищу этого (о чем, кажется, стыдно и говорить), но я не хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир, и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого, а также и меня.

Преданный вам

Н. Лесков" **.

Вопрос категорически и полностью снят с обсуждения.

6-го числа ему выпадает прочитать в No 6773 "Нового времени" очередное критическое умозаключение о себе, высказанное неукротимым Бурениным, в котором, между прочим, говорится: "А ведь Писемский как романист, бесспорно, выше целою головою многих здравствующих сочинителей, вроде гг. Лесковых, Потапенок, Маминых, Альбовых, не говоря уже о прочих, их же имена ты, господи, веси".

Таков был привет суворинской газеты в предъюбилейные месяцы. Как-никак, а раздражения он стоил.

Мистически весьма несвободный, Лесков не раз намечал себе вероятные сроки смерти своей. Ждал он ее по-

* Пушкинский дом.

** Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

473

чему-то в 1889 году, потом перенес на 1892 год. И все милостию судеб, миновало. Дожитие теперь до апреля месяца ни для него лично, ни для заботников об ознаменовании чем-либо юбилейной даты не являлось никаким вопросом. Наступившее уже более года смягчение приступов жабы принималось и им самим и всеми близкими и дальними как признак облегчения общего состояния и радовало.

- Как думаете, - говорил в хорошую минуту Лесков, потирая ладонями обеих рук нос, - пяток лет, может, еще и потянем? А там и в путь! Жить и до семидесяти довольно! Дальше уже даже и не житие, а одно тягостное труждание. Хватит!

И все вместе с ним радостно приветствовали в мыслях своих казавшуюся пришедшей победу могучего организма над всеми терзавшими так долго недугами, нимало не постигая, что в действительности налицо было лишь ослабление всех явлений, в том числе и болевых, и что все это вместе выражало не исцеление, а угасание.

Смерть нередко оказывает милость, подходя незаметно именно тогда, когда ее считают согласившейся на хорошую отсрочку.

Она не пугала, и верилось - ушла куда-то далеко.

Так начинался, оказавшийся последним, год жизни Лескова.

18 января, в Варшаве, умер В. В. Крестовский. Газетные извещения пробуждают в Лескове много воспоминаний, навевают грустные мысли. "Всеволод" моложе на девять лет. И вот его уже нет!..

В подошедшее воскресенье, 22-го числа, за вечерней беседой в писательском кабинете помянулась и кончина Крестовского.

- Зоря! - удивленно и укоризненно воскликнула, обращаясь к мужу, "названая дочка" Лескова, В. М. Макшеева, - почему же ты не сказал мне, что он умер?

- Верочка, - с грустным укором вступился Николай Семенович, - нельзя же, милая, простирать свое презрение к литературе до нежелания читать даже объявления о покойниках в "Новом времени"!

Тем временем, пользовавшаяся особым уважением Лескова, издательница "Северного вестника" Л. Я. Гуревич, получив от Толстого рукопись повести "Хозяин и работник", выслала автору "на правку" спешно изготовленный оттиск, а второй его экземпляр дала на прочтение

474

Лескову. Создалась эра восторгов и неустанных разговоров о новом произведении "драгоценнейшего человека нашего времени" ⁹¹. Особенно пленяла картина духовного перелома в хозяине, сперва стремившемся спастись, бросив работника, а затем охватываемом самоотверженным желанием спасти этого работника, хотя бы ценою собственной гибели. Так мог учить только истинный "сосуд божий", который видел в Толстом Лесков. Восхищению не было пределов. Это была последняя литературная радость, "именины души" Лескова, торжество духа!

Посвященный во все таинства получения толстовской повести и ее набора для мартовской книжки дружественного журнала, равно как и в вызревание "нового религиозного сочинения", то есть катехизиса Толстого *, Лесков не мог не поделиться этой драгоценной осведомленностью с широкой общественностью.

Вероятно, он посылает Суворину помещенную в No 6794 "Нового времени" от 27 января 1895 года в "хронике" коротенькую заметку, а на другой день, 28-го числа, в No 27 "Петербургской газеты" появляется уже совершенно бесспорная, бесподписная лесковская статейка: "О повести Толстого".

В ней, между прочим, говорится:

"У графа Л. Н., говорят, теперь исполнены две очень замечательные работы, одна от другой совершенно независимые: одна - повесть, а другая - очень важное сочинение в религиозном духе. Это последнее сочинение, как уверяют люди, способные понимать дело, должно представить собою свод и завершение всего, написанного Толстым в этом, особенном роде. "Вытащено на свет из сундука", как шутил Тургенев... Объем всех этих сочинений полностью нам даже неизвестен... Ясно только, что азарт этот <издателей. - А. Л.> велик и что дело доходит уже до чего-то легендарного. А еще более всего он непонятен: о каких исключительных правах может идти речь, когда известно всем, что Л. Н. Т. от права собственности на свои новые сочинения отказался!"

Радостно вспоминается здесь и чудесный "сундук", как источник больших знаний.

* См. письма Лескова к Толстому от 1 августа и 19 сентября и ответ Толстого от 7 октября 1894 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 168-169, 183 и 188.

475

Прочесть повесть в окончательной ее правке Толстым Лескову не пришлось...

В январе же Лесков ставит свою подпись под просьбой группы петербургских литераторов Николаю II о "принятии под сень законов" литературы, терпевшей своевластие Главного управления по делам печати, министров внутренних дел и различных административных органов и деятелей. По тем временам обращение к царю по такому поводу являлось гражданским актом не малого значения *.

Не уставал он в эти же дни по-прежнему "заступаться" за Толстого в беседах, как и в письмах хотя бы к литературно и малозначительным людям.

Жил-был в Вильне военный юрист А. В. Жиркевич ⁹², сотрудничавший в "Ниве" А. Ф. Маркса, благодарно приявший отсюда псевдоним "Нивин" и всемерно домогавшийся переписки с Толстым и Лесковым. Обижаясь, что первый ему не всегда отвечал, он налегал на Лескова. Последний нес этот крест до 31 января 1895 года, когда писал ему в явной надежде внушить бесплодность дальнейших письмовых его посягательств:

"Уважаемый Александр Владимирович!

Я никак не могу попасть в тон, чтобы написать вам хоть один такой ответ, который бы вас удовлетворял и успокаивал. Это меня ставит в затруднение, как быть. Книгу вашу я прочел, потому что вы мне ее прислали, а прислали вы ее, вероятно, с тою целью, чтобы я ее прочел. Здесь ничто не могло нарушать вашего спокойствия. Желание ваше в отношении рассказа я постараюсь исполнить. Ни о "гениальности", ни о "воровстве" стихов я вам ничего не писал и очень удивляюсь, зачем вы мне это приписываете. Человеку довольно отвечать и за то, что он сделал. Названием стихотворения А. Толстого ошибся, но это нисколько не важно и дела не изменяет: все дело в цитованном стихе, который схож с вашим. О том, что Лев Николаевич знает эти стихи и писал о них, я ничего не знал. Лев Николаевич говорит людям что нужно прямо в глаза, а заочно о них не пересуживает. В том, что он есть "лучший из людей", я с вами совершенно согласен. "Мундир" ваш, конечно, не мог

* См.: Мих. Лeмке. Разница моментов и настроений. - "Начало", 1905, No 2, 15 ноября, с. 5.

476

рассчитывать на его благорасположение, и я не знаю: о чем тут можно спорить? Симпатии Льва Николаевича не на стороне воюющих и не на стороне обвиняющих и судящих; но вести об этом особые споры с каждым человеком, который сказанным не убеждается, а хочет доходить до всего сам, - Лев Николаевич, понятно, не может. На это недостало бы его сил и времени, которое нельзя раздробить, а надо сберегать и пользовать им возможно большую аудиторию. Следовательно, всего вероятнее, он не "отвернулся" от вас с обидой или неудовольствием, а ему невозможно оторваться от дел и следить за эволюционизмом ваших борений. Он, конечно, знает, что вы знаете все, что надобно знать для того, чтобы придти к надлежащему решению, и потому за вас опасаться нечего: вы придете туда, куда лежит ваш путь. "Где ваше сокровище, там будет и ваше сердце". Между этим все остальное имеет характер спора, а "аще кто мнится спорлив быть, мы такого обычая не имеем" (I Коринф. 11, 16). Всякому дан свет, и иди с ним, а спорить трудно, тяжело и, наверное, бесполезно. Желаю вам всего доброго.

Ник. Лесков" *⁹³.

Еще 25 декабря 1894 года, в No 354 "Петербургской газеты" за полною подписью открывается серия историко-иконографических аннотаций Лескова к образам всех дванадесятых церковных праздников. Первую статейку автор, с легкой оговоркой, но с видимым упованием на выполнимость плана, заканчивал: "Если будет возможно, мы в течение настоящего года приведем здесь что касается таким образом по всем двенадцати годовым праздникам".

Рок позволил разъяснить только две иконы: "Крещения" в No 5 от 6 января и "Сретения" в No 32 от 2 февраля.

Больше Лесков ничего из недавно написанного его рукой в печати не видел.

4 февраля, в день "списателя канонов" Николы Студийского, в шестьдесят четвертую годовщину рождения Николая Лескова, поздним утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда 2 ¹/₂-летний его внук.

* С копии из архива А. Н. Лескова. Ср.: Фаресов, с. 296 ⁹⁴. См.: П. Перцов. Литературные воспоминания. М.-Л., 1933, с. 171.

477

Лесков был неузнаваем. Забывая все свои недуги, он ползал по ковру, умиленно поднимая и подавая младшему из Лесковых вещицы, которые последний святотатственно брал со святая святых - с писательского письменного стола! Случайные гости, не веря своим глазам, дивились благорастворенности, светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук ни бросил только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился сам разыскать ее на полу и снова вручить баловнику. Попытки невестки, опасавшейся утомить больного свекра, увести сына, вызывали горячий протест и трогательные просьбы старика побыть у него подольше. И вообще всегда при всех свиданиях с внуком в Лескове, вопреки всем опасениям, наперекор всему надуманному о "неизвестных величинах", ярко говорило простое чувство крови, рода. Оно могло преодолеть мертвые отвлеченности, сухой дидактизм. Ко всеобщему благополучию, оно могло оздоровить отношения и скрасить собственную его жизнь, но увы, дней для такого преображения уже не хватало, они были сочтены.

6 февраля отец вел со мною пространную беседу о мероприятиях к сбережению последних тысяч Ольги Васильевны, и на другой день, "пользуясь сравнительным теплом и влагой", он съездил к надзирательнице из больницы св. Николая и договорился с нею об опекунстве над деньгами душевнобольной Ольги Васильевны. Этим успешно разрешались заботы в отношении безумной.

12-го числа, в "прощеное воскресенье", когда положено было правоверным каяться друг перед другом во взаимно содеянных грехах и гнусностях, около полудня горничная доложила Лескову, что просит его принять некий Филиппов. Не представляя себе, кто такой пришел, Лесков говорит: "Просите", - и поднимается навстречу загадочному гостю. В открытых дверях, не решаясь переступить порог, недвижимо стоит злейший его враг и ревностный гонитель, государственный контролер в министерском ранге, "Терний" Филиппов.

"Я, - взволнованно рассказывал мне отец, - тоже остановился посреди комнаты.

- Вы меня примете, Николай Семенович? - спросил Филиппов.

- Я принимаю всех, имеющих нужду говорить со мною.

478

- Перечитал я вас всего начисто, передумал многое и пришел просить, если в силах, простить меня за все сделанное вам зло.

И с этим, можешь себе представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:

- Просить так просить: простите!

Как тут было не растеряться? А он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались... Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно бывает".

- А какое сегодня воскресенье? - спросил я.

- Думаешь, византиизм, лицемерие? Может, и так, а все-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться, - сказал отец и стал рассказывать то, что неплохо сберег, видимо сряду сделанною записью, Фаресов: "Против нас на столе у меня стояли портреты Гладстона, Л. Толстого, Дарвина и снимки с картин H. Н. Ге. Ведь ему все они противны! И вдруг я почувствовал, что хоть опять становись на колени; что вот сейчас нам не о чем будет говорить. За последние годы мы ушли в разные стороны так далеко, что не сумеем вернуться даже ко дню смерти. Я вспомнил, что он интересовался когда-то соборным делом в церковных вопросах, и мы разговорились. Наконец добрались и до литературы <...> Говорю я так с ним о литературе и чувствую, что скоро уже и не о чем будет говорить... Не много нам жить остается, а говорить не о чем... Грустно! Оживлялся я, когда вспоминал, что ведь другие и этого не сделают: не придут мириться ко мне. Врагов у меня всюду много, а вот только один понял меня и пришел утешить. Много ли даже в литературе-то найдется лиц, перечитывающих меня в настоящее время, чтобы судить более правильно обо мне и придти ко мне с миром? Много ли? А ведь меня <пустым. - А. Л.> мешком по голове не били, и не хуже я этих других в русской литературе <...> Вот так мы с Тертием Ивановичем многого касались понемногу... Он даже выразил надежду видеть меня у себя.

- Я никуда не хожу, - отвечал я. - Подыматься тяжело по лестнице.

- О, я невысоко живу. Несколько ступеней.

- Да нет... Вообще вы живете для меня высоко!

479

Мой гость засмеялся и не обиделся на мою откровенность. Я очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем на том свете" *.

В душе Лескова все же тронуло движение человека, упорно и много вредившего ему.

Появиться через десяток дней у гроба простившего его Лескова Филиппов не решился и, упоминания в некоторых некрологах о недавнем келейном его покаянии может быть, заставили его поскорбеть о своем поступке.

Сейчас и в самом деле сцена трудно понятна. Но тогда она не была невероятной. В ней было много хорошо памятного по картинам и преданиям всем близкого прошлого. У самого Лескова обнимаются и примиренно друг у дружки руки целуют изобидевшая несчастную Леканидку Домна Платоновна, а обиженная - у скорой на руку Воительницы **. Поочередно становятся на колени, целуются и льют слезы взаимной растроганности сиротоприимный Константин Пизонский и лекарь Иван Пуговкин ***. И сам Лесков в 1884 году в Мариенбаде со священником Ладинским ⁹⁵ обнялись и расплакались. Так крепко жили еще предания, были еще так "свежи" и даже почти "в духе времени".

Вероятно, 14-го вечером или 15-го утром Веселитской посылается недатированная записка:

"Уважаемая Лидия Ивановна!

Я очень болен и не выхожу. В мокроте откашливаю кровь. Состояние духа колеблется: то так, то иначе. С мнениями вашими о повестях Чехова и Боборыкина вполне согласен и высказывал то же самое. Было на меня нашествие Виницкой, и еще навестил меня Тертий Иванович Филиппов, и это было очень характерно и оригинально. От сестры вашей подучил письмо, да не знаю, надо ли ей отвечать? Вам я боюсь о себе напоминать. Чертков не бывал. Они обижены. Я ведь обязан их оберегать, а не правду говорить. Очень нездоровится.

Н. Лесков" ****

* Фаресов, гл. VIII, с. 137-141.

** Собр. соч., т. XIII, 1902-1903, с. 39.

*** "Чающие движения воды. Романическая хроника". - "Отечественные записки", 1867, апрель, кн. 1, с. 465.

**** В. Mикулич. Встречи с писателями, с. 204-205.

480

Слышится смертное... Однако не безразлично еще и жизненное: сообщается о возобновлении отношений с Виницкой ⁹⁶, о явлении Тертия, о своего рода "отомщевании" Черткова за "Зимний день". Последнее едва ли огорчает.

Должно быть, перед самыми этими днями Лесков перенес и нашествие репортера "Новостей и биржевой газеты", опубликовавшего 19 февраля в No 49 этой газеты интересный отчет своей беседы с писателем, под заглавием "Как работают наши писатели. Н. С. Лесков", за подписью И. Эм.

Чрезвычайно ценно здесь горячее сочувствие Лескова чужим литературным успехам и негодующий протест против осудительного азарта критиков, в числе которых яснее других подразумевается Буренин.

"По-моему, это мнение совершенно не основательно. Разве Петр Дмитриевич Боборыкин не интересный и не полезный писатель? Это в полном смысле прекрасный новеллист. Он спешновато заканчивает свои работы, и это им часто вредит, но что же делать: у всякого своя манера, свои достоинства и свои недостатки. Канова уже, кажется, какой был мастер, а имел такой же самый недостаток. И у того и у другого окончание работы скомкано. Далее Чехов, Мамин, Короленко, непонятый Альбов - разве это не таланты? А еще из более молодых есть такие, что как только появились, так сразу же заставили о себе говорить и спорить: таков, например, мой молодой однофамилец *, выведенный в свет "Историческим вестником" г. Шубинского. Такого быстрого успеха еще не бывало" **.

Все интервью дышит неиссякаемой любовью к родной литературе и желанием ей роста и преуспеяния. Все оно звучит любовным напутствием искусству, которому самоотверженно была отдана вся собственная жизнь.

Искусственно созданный когда-то и вновь усердно вспененный после смерти Крестовского вопрос об авторстве "Петербургских трущоб" второй месяц продолжал занимать прессу, вовлекая в полемику все большее число далеко не одинаково авторитетных судей. Споры росли, не уставая запутывать дело. Вспомнили, наконец, и о Лескове. Всегда горячо откликавшийся на все литера-

* Н. Ф. Лесков (Карельский).

** "Русские писатели о литературе", с. 306.

481

турные события, он возмущенно подтвердил посетившему его день-два спустя после Филиппова В. В. Протопопову что автор романа "не кто другой, как покойный Всеволод".

Лесков подробно рассказал, как задумывался роман как сам однажды со "Всеволодом", Микешиным и данным им в проводники сыщиком посетил знаменитый "Малинник" в "Вяземской лавре", где к ним подсела некая "Крыса", и т. д. Заключались его указания словами: "Повторяю еще раз: "Петербургские трущобы" написаны одним Крестовским, а грязные сплетни, по поводу которых теперь возгорелась целая полемика, распространены были еще при жизни покойного Всеволода неким хотя и талантливым, но, к сожалению, не безупречно нравственным человеком... Я не буду его называть, тем более что он уже умер... Зачем понадобилось этому господину чернить Крестовского, не знаю" *.

В отклик на это свидетельство редакция газеты сейчас же получила и опубликовала следующее открытое письмо:

"Г. редактор.

С удовольствием подтверждаю слова даровитого Николая Семеновича Лескова, напечатанные в вашей уважаемой газете: мы втроем: Всеволод Крестовский, Н. С. Лесков (тогда носивший псевдоним "Стебницкий") и я ходили в "Вяземскую лавру" и в "Малинник", изучая трущобы, и намеревались издавать их иллюстрированными, для чего мною была уже и зачерчена небезынтересная коллекция разных несчастных типов, но отъезд мой тогда за границу оставил дело иллюстраций к "Трущобам" неосуществленным.

Художник М. Микешин" **

Вопрос выяснялся до дна. Ответы Лескова всех удовлетворили, кроме Атавы, в душе которого по одному из поздних определений Лескова, "жил Ноздрев" ⁹⁷.

Рассерженный тем, что Лесков не назвал человека, пустившего легенду о "Петербургских трущобах", Атава разражается в No 6816 "Нового времени" от 19 февраля

* В. П. "Петербургские трущобы". - "Петербургская газета", 1895, No 38, 8 февраля.

** Там же, 1895, No 40, 10 февраля.

482

фельетоном "Умерший писатель", в котором бросает по адресу старшего собрата: "Для меня всего изумительнее при этом скромность г. Лескова, очевидно близко знавшего Крестовского. Называя всю эту историю сплетней, он говорит, что знает даже автора ее, этой сплетни, одного известного писателя, имени которого, однако, не хочет назвать... Скажите, какая вдруг деликатность! И это все, что дождался Крестовский в свою защиту от своих друзей" *

Это было все, чего мог дождаться от своего многолетнего благоприятеля заведомо тяжко больной все последние годы и в самые эти дни умирающий уже Лесков.

Среди всех приведенных разновидных и разноценных событий было одно вполне самобытное, требующее упоминания, для которого необходимо некоторое отступление.

Как будто в "чистый понедельник", на первой неделе великого поста, то есть 13 февраля 1895 года, в залах Академии художеств открылась XXIII выставка картин "передвижников".

Лесков, не пропускавший обычно ни одной художественной выставки, посетил и эту, не то в день открытия, не то раньше, на так называвшемся "вернисаже" **.

На этот раз, кроме общего интереса, его влекло туда еще и желание взглянуть, как обрамлен и помещен собственный его портрет кисти В. А. Серова.

В дни работы художника в писательском кабинете позирующий Лесков весело делился первыми впечатлениями: "Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный" ***.

Перечитывая эти строки, всегда жалеешь, что портретов Лескова, написанных равной по мастерству кистью,

* См.: С. Н. Терпигорев. Собр. соч., т. VI, с. 635, и посмертную уже для Лескова отповедь В. Протопопова Атаве за этот выпад. - "Новости и биржевая газета", 1895, No 60, 2 марта.

** Дословно - лакирование (фр.), канун официального открытия выставки, на который приглашались избранные лица и на котором присутствовали художники, писатели, критики и т. д.

*** Письмо к М. О. Меньшикову от 10 марта 1894 г. - Пушкинский дом.

483

но лучших лет писателя не существует. Утешает, что и на этом проникновенно запечатлевшем больного и обреченного уже Лескова портрете художник непревзойденно верно передал его полный жизни и мысли пронзающий взгляд.

26 июня 1894 года в брошенном Лесковым письме к В. М. Лаврову говорилось: "Третьяков пишет, что Серов уехал в Харьков, а мой портрет у него (то есть у Серова), так как он сам хочет делать для него раму по своему вкусу" *.