Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 16 - Книги

льшими и даже, может быть, излишними мне похвалами за "благородное беспристрастие и справедливость"; 2) библиотекари Гётц и Шигай (чех) из Егера, у которых я в 1-й же день приезда подписался на чтение книг русских и польских. Из них Шигай как услыхал мое имя, так и признал меня, ибо имеет мои книги. Надеюсь, это не диво, a Marienbad весь с тарелку, и "Marienbader Zeitung" есть издание того же Шигая; 3) русские студенты из Вены (преимущественно евреи) - которые приходили ко мне сделать визиты "как писателю", - что здесь в обычае, и, наконец, 4) священник, которого привет я сообщил вам. Кажется, довольно этих причин, чтобы в городке, который весь собирается ежедневно у одного источника, могли меня узнать, и "титуловаться" мне не было никакой надобности. - "Свистуны" все судят по русским понятиям, забывая, что здесь паспортов нет. Двое французов из редакции "Siecle" и "Figaro" имели точно такое же внимание, хотя известность их, может быть, даже короче моей. Здесь просто - люди вежливы, и занятие литературою пользуется вниманием. Более ничего. Тут и в библиотеках с

* "Гражданство и администрация в России" (нем.).

279

литераторов не берут денег за чтение, как с лекарей в аптеках за лекарства. Есть и иные странности, например, дамы дарят корзины цветов... Беда, если бы об этом узнали! То ли еще не преступление! То-то ли не глупость! Но вы, надеюсь, знаете, что я нескромностию и нахальством никогда не отличался, а если меня знают попы, дамы и студенты, то уж это так само от дел сделалось. Над чем же свистать-то? Что их русского человека поставили не ниже, чем француза, или поляка из Кракова, или венгерца из Пешта?! Экие тактичные люди мои собраты! Разъясните им, пожалуйста, при случае, что дело могло обходиться без моего радетельства об известности. - Пусть будут сведущее о порядках тех стран, где - редакций не называют "борделями", а писателей не считают "отребьем". Это им может пригодиться. Из Marienbad'a я уезжаю 28 (16 русского) июля в понедельник и покидаю его не без сожаления. Дивное, прелестное место! Нигде уже не будет ни так "frisch", ни так "frei". - Маршрут держу на Прагу, где хочу многое видеть, и пробуду там с неделю. Потом на 2 дня в Дрезден, а оттуда уже на Вену, где хочу быть у знаменитого Нотнагеля (доктора) и просить его о совете для моей злосчастной нервозности, которая, впрочем, здесь облегчилась, может быть, по причине душевного равнодушия и близости к природе. Что сделаю далее - еще сам не знаю. Если Нотнагель найдет, что я поправился хорошо, то, может быть, вернусь в Россию ранее, в августе *.

18/30 июля Лесков выезжает в Прагу, где в первые же часы обнаруживает исчезновение бумажника с деньгами, документами, аккредитивом и паспортом.

Один из едва набросанных и неопубликованных вариантов рассказа "Фантазии госпожи Гого" (или "Дикая фантазия" и другие заглавия) ** начат Лесковым так: "Я принял курс бесполезного лечения в Мариенбаде и направлялся на юг Европы, но в первом же городе, где остановился, именно в Праге, через полчаса после приезда был обворован дочиста: у меня был украден бумажник, в котором было около тысячи гульденов наличных де-

* Письмо от 11/23 июня 1884 г. - ГПБ. Оба письма к С. Н. Шубинскому необстоятельно цитированы Фаресовым в книге "Против течений", 1904, с. 257-261.

** ЦГЛА ¹¹⁸.

280

нег, банковые чеки и мой паспорт. Словом, я не успел оглянуться, как лишен был не только средств продолжать свое путешествие, но даже доказать мою личность... К довершению моего затруднения я не нашел на другой день в Праге ни русского консула, ни священника, которые, как я ожидал, могли бы сказать что-нибудь о моей личности. Все в эти жаркие летние дни жили вне: покинули душную Прагу, и положение мое становилось критическим. Я послал депеши родным в Киев, петербургскому градоначальнику, от которого брал пропавший заграничный паспорт, и в Вену нашему послу, прося удостоверить мою личность, но пока на все эти депеши придут удовлетворительные ответы, мне было жутко. Во всем городе я не знал решительно никого. Тогда мне вздумалось обратиться в редакцию одной чешской газеты, где я мог почитать себя не совсем безызвестным. И действительно, там обо мне что-то слыхали и напечатали на другой день пять строчек о том, что со мной был "неучтивый случай". Затем мне оставалось ждать погоды у моря, и я ее ожидал довольно долго, но и довольно терпеливо, благодаря одному прекрасному знакомству, сделанному по указанию редактора газеты, напечатавшей о "неучтивом случае".

Другой, испещренный исправлениями вариант давал приблизительно следующее изложение происшествия:

"Назад тому несколько лет я приехал в чешскую Прагу и тотчас же был обокраден дочиста: вор похитил у меня портфель, в котором было восемьсот гульденов наличных денег, кредитив волжско-камского банка и мой заграничный паспорт. Последнее было особенно ужасно, потому что с утратою паспорта я лишался возможности доказать свою самоличность и меня могли признать за человека, не заслуживающего доверия. Власти австрийские относились к русским довольно недружелюбно, и было два примера, когда русских путешественников принимали за политических интриганов. Положение мое было очень трудное...

Полицейский агент, оказывавший мне содействие отыскать мою пропажу и удостоверить мою личность, кажется, начал терять со мною терпение и не намерен был покинуть меня в одиночестве. Тогда я попросил проводить меня к начальнику пражской полиции и рассказал этому лицу: кто я и что со мною случилось.

281

Этот господин, пожилой человек, маленького роста, чрезвычайно похожий на известного Петербургу психиатра доктора Чечета, выслушал меня терпеливо и сейчас же предложил мне взаймы денег, от которых я отказался, так как у меня в кошельке осталось еще около ста гульденов, с которыми я мог прожить несколько дней. Этот отказ мой произвел, кажется, выгодное для меня впечатление в пражском градоначальнике, и он сейчас же сделал распоряжения, способствовавшие водворению спокойствия в моем встревоженном сердце..."

Дома рассказывалось о чрезвычайно душном номере на солнце, где он снял пиджак, повесил его на спинку стула и сейчас же попросил переменить ему комнату на теневую, прохладную. Комиссионер предложил посмотреть номерок через коридор, напротив. Лесков пошел за ним в одном жилете. Комната понравилась, он вернулся за пиджаком и прочими вещами, а когда хватился - бумажника не было. Остальное несущественно.

Случай мог напомнить что-то из "полковых" рассказов В. В. Крестовского, подсказать, в связи со своей пропажей, одну фактическую частность для широко потом задуманного и развернутого, самобытнейшего во всем своем рисунке и психологическом освещении, вышедшего через полгода рассказа "Интересные мужчины" *.

Но, говорят, нет худа без добра. Посещение Праги принесло не одно терние, а и ценный плод - рассказ "Александрит" **, по первому наименованию "Подземный вещун". Четвертая его глава начата всесторонне точным автобиографическим указанием:

"Летом 1884 года мне пришлось быть в Чехии. Имея беспокойную склонность увлекаться разными отраслями искусства, я там несколько заинтересовался местными ювелирными и гранильными работами".

Склонность увлекаться искусством на этот раз привела к сближению с чудаком чехом, в уста которого русский писатель вложил вещие слова, вероятно в равной мере принадлежавшие и Лескову и старому гранильщику:

"Шваб может хорошо продавать камень, потому что

* "Новь", 1885, No 10 и 11 от 15 марта и 1 апреля. Сюжетно сопрягать рассказ с приводимым В. Крестовским в его "Истории 14 уланского Ямбургского полка" самоубийством корнета Н. Десятова едва ли во всем оправдываемо.

** "Новь", 1885, No 6, 15 января, с. 290-297.

282

он имеет каменное сердце <...> * Шваб - насильник, он все хочет по-своему <...> Голова! Да, голова - важная штука, господин, но дух... дух еще важнее головы. Мало ли голов отрезали чехам, а они всё живы <...> Но чех не таков, его не скоро столчешь в швабской ступе!" **

Здесь чех и русский сочетались в оценке захватнических вожделений юнкерской Германии, в ее отношении ко всему славянству. Однородной оказалась и любовь каждого из собеседников к своей родине, готовность служить ей сколько хватит сил.

Фактически из Мариенбада Лесков держал путь не на юг, а на север, домой, намечая лишь на день-два остановиться в Варшаве ¹¹⁹ для свидания с П. К. Щебальским в дань прежней дружбы. Они давно разошлись, но в сердце еще теплилась приязнь.

Достигнутые было в Мариенбаде уравновешенность нервов и оздоровление печени благодаря событию в Праге пошли прахом. С этой стороны завязка первого из недописанных рассказов определяла положение без преувеличения.

4 августа Лесков уже дома.

С этих пор летними резиденциями являются: в 1885 году - рижский Дубельн, в 1886-1888 годах - грязелечебный Аренсбург, а дальше уже и совсем ближние места.

За границу больше не тянет.

ГЛАВА 7

КРОХИНЫ

Позднею осенью 1884 года в Петербурге появляется супружество Крохиных. Поселяется оно поначалу на одной лестнице, дверь в дверь, с нами. Ожидается некоторый жизненный уют: младшая сестра, любимый зять, неизменная почтенная Степановна - все это тут, рядом, за стеной.

Большая разница лет *** и жизненных положений исключали возможность создаться свычке, а с тем и большому дружеству между сестрой и братом. Детские годы Ольга Семеновна жила дома или у родных по их деревням. Школьные - она провела в частном дворянском

* Заимствование из соответствующей русской пословицы.

** Собр. соч., т. XX, 1902-1903, с. 97-98.

*** Родилась 14 июля 1846 г. в Панине.

283

пансионе в деревне Черемисовке Ливенского уезда, Орловской губернии. Здесь ее обучили "жарить" на фортепиано, "парлировать" по-французски и всем прочим светскостям в среднедворянском стиле.

Со смертью - в этой же Черемисовке - от кори ее младшей, по общим отзывам многообещавшей, сестры Маши Марья Петровна перенесла на Ольгу любовь, которою прежде горела к умершей.

В свое время ее начали "вывозить", но явно без успеха. Лицом она была похожа на брата Михайлу; это не красило девицу; приданого - никакого. "Невеститься" было нелегко. Не обходилось без уколов самолюбию от более счастливо поставленных во всех отношениях сверстниц из богатого родства, а случалось, и от брата-литератора, даже в печати.

С переездом в 1863 году с матерью к Алексею Семеновичу в Киев она и там "выезжала" с ним на большие частные или в дворянском собрании балы, но по-прежнему бесплодно. Мечты о блестящей "партии" вяли, годы шли, росла досада, близилось тридцать.

От избытка досужести, по исконному провинциальному обычаю, она жила городскими новостями, слухами, пересудами, с жаром предаваясь, по выражению Лескова, "очистительной критике ближних и искренних" ¹²⁰, приобретая в этом искусстве большие навыки и теряя чувство меры.

Случилось, что даже мягкосердый брат ее Василий нашел себя вынужденным написать своей матери: "На днях я услышал, что Ольга рассказывала где-то у своих знакомых, что ты с нею предпринимаешь ко мне поездку ради того, чтобы спасти меня от гибели, что, мол, я так дурно веду себя, что из рук вон, и тому подобный вздор, который слушать мне было неприятно и больно. Спасибо ей за заботливость обо мне, но все-таки я просил бы ее помалчивать, а не болтать вздор зря, где и кому придется, - видно, ей неймется, сколь ни говори об этом" *.

В изнеможении от праздности сплетни казались делом.

Три с лишним года спустя тот же брат успокаивающе наставляет ее: "Мой серьезный совет тебе - держи себя ровно, не либеральничай, и все хорошо пойдет, а при неладах беда общая для всех; главное - не давай воли

* Письмо от 24 мая 1867 г. - Архив А. Н. Лескова.

284

своему языку, возьми его хорошенько в руки, а то он у тебя уж совсем произвольно действует, никому не подчиняясь. Второе (не менее важное) - постарайся выйти замуж, право, это не шутка; рассуди сама, что за перспектива твоя - положение старой девы на чужих хлебах!" *

Ясно улавливается рекомендация бросить позу разборчивой невесты, смириться в выборе и обуздать свое злоречие.

Наконец судьба улыбнулась: 1 июля 1873 года она выходит замуж за скромного человека, оказавшегося превосходным мужем, заботливым отцом и добрым другом всех своих новых родственников, сумевшего внушить редкостно длительное расположение к себе даже Николая Семеновича.

Николай Петрович Крохин, он же обычно "Петрович", родился 3 августа 1837 года. Это был крупный, немного рыхлый человек, акцизный чиновник с головы до пят. За пределами презиравшегося Лесковым "фиска" с него спрашивать было нечего. Семьянин и хозяин в доме первостатейный, а дальше - мирись с тем, что есть. Жили муж с женой душа в душу семнадцать лет, читая по вечерам журнал "Новь" и находя в этом полное удовлетворение всем запросам высшего порядка: никакой "фантазироватости". Во всем полная противоположность кипучей и страстной натуре шурина-писателя.

На чем же могла создаться дружба этих двух ни в чем не схожих и не одномысленных людей? Да и была ли она? Во всяком случае, равноправная, равноценная? Крохин искренно, даже немножко суеверно, чтил. Лесков снисходил, ценя в зяте больше всего почтительность, никогда не позволявшую ему вступать в серьезные пререкания и несогласия со своим именитым свояком. Он обезоруживал Лескова полной безответностью и слепой покорностью. Это принималось как должное. Расположение к зятю не распространялось на сестру. Ей и при муже, и особенно во вдовстве, приходилось выслушивать очень много жестокого и утомлявшего. В беседах с Лесковым "Петрович" только слушал. Отступавшая иногда от этого мудрого правила Ольга Семеновна сплошь и рядом дорого расплачивалась за эту неосторожность.

* Письмо от 11 декабря 1870 г. - Архив А. Н. Лескова.

285

В благодарность за благонравие Лесков, через директора Департамента неокладных сборов А. С. Ермолова, в 1884 году изымает Крохина из карьерно безнадежного Канева в столицу, а еще через четыре года тем же путем выхлопатывает назначение его в Витебск помощником управляющего акцизными сборами. Это, по губернской мерке, уже "пост", открывавший в будущем доступ к нешуточным чиновным вершинам, суливший Ольге Семеновне возможность занять, наконец, смолоду увлекавшее ее воображение, положение губернской dame du monde *.

Несмотря на все эти счастливые предпосылки, Витебск чем-то не угодил ей. За это в сначала даже ласковом письме хорошо влетает сперва сестре, а дальше и двум "фетюкам", в которых разумеются Алексей Семенович и сам Крохин:

"Любезный друг Петрович!

Я виноват перед тобою, что не отвечал на два твои письма. Спасибо тебе, что ты настолько меня знаешь и любишь, что написал еще и третье. Конечно, я теперь очень занят и чувствую, что силы во мне уже не прежние. Похваляю, что ты записался в клуб и можешь оттуда брать все журналы. Это лучше, чем держать одну "Новь", в которой очень мало читательного материала, и он часто не самого лучшего качества. Если выписывать, то уж почему же не выписать "Вестник Европы" (СПб.) - или "Русскую мысль" (Москва). - Из газет я бы сам для себя предпочел издаваемые в Москве "Русские ведомости" (не "Московские ведомости", а "Русские ведомости", как газету не торговую, которая говорит, что думает, а не то, что по ветру и "чего изволите"). "Новое время" - пестрее, веселее, неожиданнее и, пожалуй, занимательнее <...> Надо брать, что отвечает душе. - "Русские вед." могут дать всякому событию освещение верное и осмотрительное, - "Новое время" - как случится. - "Русские вед." умнее и сдержаннее; "Новое время" патриотичнее и способно доводить проволоку до белого каления. Эту газету "везде ругают и всюду принимают", а я бы для себя все-таки выписывал "Русские ведомости" из Москвы, чтобы знать, чего настоящие, умные люди держатся, а не повторять вздор за всяким репортером и краснобаем. Лучше советовать не умею. Очень рад,

* Светской дамы (фр.).

286

что ты уже устроился на службе и в доме, и советовал бы и в клуб похаживать. Жить совсем без знакомств и связей нельзя, а домашние знакомства много требуют, да и сплетни разводят. Самому же (мужчине) сходить раз в неделю и посидеть вечерок с людьми - очень полезно и даже необходимо, чтобы знать, "как располагаются масти и козыри". Раз в неделю я бы всегда пошел и посмотрел и послушал, "о чем лес шумит". - Постройки города не много значат для счастия. Кроме Петербурга и Одессы - везде у нас грязно. Все сыты, одеты, есть лекарь, аптека, училище - вот и место хорошо" *.

Дальнейшая, впадающая в раздраженность часть письма, с рикошетом по "фетюкам", приведена уже выше.

Оказывается, раньше, чем ответить Крохину на его письма, Лесков в несохранившемся письме к брату Алексею уже укорил сестру за недовольство Витебском. Киевский "фетюк" попробовал заступиться, назвав ее доброю бабой. Николай Семенович не простил заступничества:

"Добрая баба" до того овладела своим мужиком, что и его научила скучать "губернским захолустьем". Такая беда, право! Квартира хорошая, денег довольно, семья в сборе, и все здоровы, и в будущем нет ничего угрожающего, а вот поди же ты - город не хорош!.. Он, говорят, вроде Орла, лучше Чернигова, лучше Минска и Могилева. Чего бы еще надо людям, счастливым в своей семье? Что им подавал Петербург и что они в нем делали, кроме как пили, ели и спать ложились с детями вместе, - и вот, однако, этой самодовлеющей семье нынче нестерпимо скучно" **.

На лето 1889 года Крохины сняли дачу на морском берегу под Ригой. Решили попробовать предложить погостить у них Николаю Семеновичу. Ответ был скор и разъяснителен:

"Очень вас благодарю за ласку, но стесняюсь дать слово но многим причинам, из коих об одних писал Ольге, a другие содержу в своем соображении. Я человек больной, и мне нужна моя прислуга. Я не могу ехать без своей девушки, умеющей все сделать мне по-моему... Один, без прислуги я никуда ехать не могу. Сестра же

* Письмо от 29 октября 1888 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Письмо от 7 октября 1888 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

287

Ольга звать к себе в гости любит, а потом скоро с нее это сплывает, и она начинает тяготиться и придумывать что-нибудь, что ей, мешает и портит ее спокойствие. Я это много раз наблюдал в ее отношениях решительно ко всем, кого она к себе зазывала, а потом вскорости же начинала этими лицами тяготиться, - так было с Верою (в Каневе), и с Петровскою, и с Женею Болотовою, и с Геннадиею. Я ни за что не хочу, чтобы это же самое проявилось со мною, а оно неизбежно, потому что характеры в один год не меняются. Поэтому опыт, и разумение жизни, и знание характеров заставляют меня верить в искреннее желание сестры видеть меня у себя и совершенно так же искренно верить в то, что она скоро этим удовольствием пресытится и утомится... Я говорю откровенно, и вы по совести должны признать, что я говорю правду (как всегда) и истину, которая имеет за собою все вероятности. Если бы я этого не предвидел, то я поступил бы опрометчиво и глупо, ибо скрыть что-либо подобное от меня - очень трудно, а я не хочу иметь с вами никакого неудовольствия. Кто имеет какой характер - он в том не виноват, но все другие люди обязаны знать характер того, с кем сходятся на какое бы то ни было малое время. Итак: гостить на месяц в нераздельном жилище я к сестре Ольге не поеду - для своего и для ее спокойствия и для сохранения мира. Если же вы можете отделить мне за цену (непременно за цену) две комнаты, или комнату с переднею, и дать мне (опять за цену) обед для меня, девушки и Вари, - тогда это представляет другое положение, на которое я, может быть, соглашусь и приеду в начале июля до 15 августа. Прошу же вас дать мне в этом смысле скорый и совершенно откровенный и прямой ответ на сих же днях. Не стесняйтесь тоже нимало, потому что я нимало не стеснен возможностью провести месяц в нескольких радушных и мне приятных домах" *.

Ответ Крохиных не сохранен. Свидание в это лето не могло состояться, так как Лесков, издавая так называемое полное собрание своих сочинений, весь был поглощен разрешением ряда самых разнообразных и неожиданных вопросов и осложнений как по этому изданию, так и по роману "Чертовы куклы" ¹²¹.

* Письмо от 28 июня 1889 г.- Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

288

Повторение приглашения, должно быть заключавшее в себе принятие полностью всех выдвинутых условий, заставило Лескова заговорить о многочисленных затруднениях, перечень которых заканчивался всеисчерпывающей формулой; "Притом же мне и ехать в Ригу не хочется".

Не подлежит сомнению, что дело стояло именно так с самого его начала. Вопрос о свидании снимался окончательно. Но так как Крохин не остерегся робко удивиться обвинению его жены в быстрой утомляемости радушием, ему в конце петербургского письма пришлось прочитать отменную отповедь:

"На вопрос твой: почему я думаю, что сестра Ольга скучлива, - мне даже смешно тебе отвечать. Сестра моя не такой сфинкс, чтобы мне предстояло затруднение ее знать и понимать, - тем более, что я и сам скучлив и не выношу, чтобы у меня моталося на глазах то, что должно иметь свое место, а я хочу иметь свое. Второй вопрос: "почему я это приписываю характеру?" - еще невразумительнее. Чему же, ты думаешь, надо это приписывать? Поветрию - что ли, или еще чему? Ужасно ты любишь по бабьи <...> вверх плавать!" *

Грубовато, но хоть смешно. А случалось Крохину читать строки, больнее жалившие. Рассказывая о своей болезни и принятых в связи с нею мерах воздержания, Лесков пишет этому архиакцизному своему зятю:

"Водки я давно не пью, но вино пью, хотя очень мало. Курить почти совсем бросил и не встретил в этом большого затруднения. Курение, без сомнения, очень вредно: на это собрана наукою масса доказательств самых убедительных. Притом мне и всякому должно быть приятно стараться вредить портящей нравы общества системе вашего акцизного фиска. Не курить бы да вина не пить, и обратились бы тысячи шнырящих и докучающих фискалов акцизного сбора к производительному делу, а не ко "вчинению исков" **.

Совсем не так давно этот "шныряющий фискал, вчинающий иски", был относим к людям, "исполняющим волю отца" ***

* Письмо от 3 июля 1889 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Письмо от 13 декабря 1889 г. - Там же.

*** Письмо к А. С. Лескову от 26 сентября 1885 г. - Архив А. Н. Лескова.

289

Призабывается на этот раз и то, что и Семен Дмитриевич ряд лет служил этому же "портящему правы общества" фиску, да и "прекрасной души и сердца" брат Михайла подвизался на этом же порочном поприще.

Вот и разберись - что и как преломляется в пониманиях и взглядах "человека минуты", как звала Ольга Семеновна своего старшего брата, да и не она одна в родстве.

Строгости и осудительности бывало, правду сказать, много. Но выпадали "Петровичу" иной раз и теплое слово и мягкая шутка.

Неделю спустя после укора в невразумительности посылается ему оттиск из ноябрьской книжки журнала "Русская мысль" за 1889 год с рассказом "Аскалонский злодей" при высоко стилизованном начертании:

"Божиею благопоспешествующею милостию и

изволением при благословении нашем посылаем

Николаю Петровичу Крохину

Смиренный старец Николай

Ересиарх Ингерманландский

и всеа Руссии.

Писал бысть от своего смирения в Петрограде,

Декамбрия в 21 день лета господня от Р. X. 1889-го,

рукою властною" *.

Свободен от всякой наставительности, радушен и прост зов, посылавшийся восемь месяцев раньше:

"Приезжай. Я тебе приуготовляю на петровской высокой очистки: "бодрягу" на свежем померанце; "спотыкач" на цареградском стручке и "московскую умилительную, с душицею, ея же и монаси приемлют" **.

Но солнце, тепло и улыбка в Петербурге редки и мимолетны. И снова все "повивается" истомившим всех искушающим дух и сердце учительством.

По весне 1890 года у витебчан возникает мысль о поездке Ольги Семеновны с дочерями на лето в Киев повидаться с братом, может быть, несколько отеплить отношения с его женой, пожить у "матушки", то есть у монахини Геннадии, над Днепром в живописном глухом, "заштатном" монастырьке в Ржищеве. Крохин делится этим с Николаем Семеновичем. Приходит скорый строгий ответ:

* Архив А. Н. Лескова ¹²².

** Письмо от 6 апреля 1889 г. - Там же (фонд Н. С. Лескова).

290

"Поездка всей твоей семьи в Киев на лето мне представляется чем-то смешным и безрассудным. Это не только нерасчетливо в денежном отношении, но нерасчетливо и в более серьезном - нравственном смысле: жена брата и твоя жена так друг друга не любят и поносят, что свести их на совместный отдых это просто что-то пошло глупое. Или еще они мало друг друга злили, и надо надбавить перцу и показать детям, что такое называется "родственными чувствами"... Я думаю, что они и так на этот счет понимают более, чем это надобно. Ты очень хорошо делаешь, что удерживаешься на даче близ Витебска. Так отдыха и покоя будет больше, и дети будут удалены от родственной сплетни и пересудов, а это для них всегда полезнее разновременных упражнений в этих делах. "Бог в тишине", а не в сутолоке, неизбежной при гощении в чужом доме, при хозяйке, с которою есть старые, путаные счеты. Желаю вам всего доброго, а наипаче - укрепления в детях здравомыслия, простоты и любви к людям без различия их вер и породы, ибо все они дети одного творца и посланы им в разных шкурах по его, а не по ихней воле" *.

На крохинское поздравление с пасхой и попытку отчасти оправдать женин план "ересиарх Ингерманландский" шлет нечто еще более крепкое, приводимое здесь дословно:

2 апр. 90. СПб.

Получил твое письмецо и очень тебя благодарю за внимание и память. Приветствую всех вас с наступлением весны. Радуюсь за детей, которым дорого отдохновение **. О разномыслиях насчет желаемого сближения двух дам *** не сокрушаюсь. У Христа я помню слова: "враги человеку домашние его". Пушкин молился об избавлении его от "родственников". Народ говорит: "избавь, боже, от своих, а с чужими я сам полажу". А в хрестоматии Гокке, по которой я учился, было такое присловие: "Есть люди, которым нечего больше делать, как ссориться и мириться". Почему бы на свете стали переводиться такие люди, когда не переводится многое другое, столь же мало достойное уважения и подража-

* Письмо от 18 марта 1890 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Пасхальные вакации.

*** Ольги Семеновны с Клотильдой Даниловной.

291

ния? Величать друг друга самыми поносными именами и потом, оставаясь все в тех же кожах, обниматься и находить пользу и удовольствие в общениях - есть несомненный признак полной бессодержательности и любви к гадости. <...> Приводит это обыкновенно к тому, что "последняя будет горше, чем первое". А впрочем, один мудрец сказал: "поступай как знаешь, - все равно будешь раскаиваться", - чего от души вам и желаю. Здоровье мое и дела столь мне прискучили, что я прошу позволения не говорить о них. Поистине все хорошо, что непременно кончится.

Н. Лесков" *.

Более поздних писем нет.

Пасхальный размен неравнозвучными приветствиями оказался последним. Упрек в любви к гадости, оглушительность метафоры, "нетерпячесть" и сухость концовки принудили к письмовой передышке даже многотерпеливого Петровича.

Апрель и май везде проходят в хлопотах. У Лескова - выпуск последних томов собрания сочинений, сборы и переезд на лето в Шмецк и т. д. У Крохиных - экзамены дочерей, поиски пригородной дачи, служебные инспекторские поездки главы семьи... Всем недосужно. Письмовая заминка затягивается. Жизнь, в ее непостижимых неожиданностях, не останавливается.

30 мая, возвратясь из какой-то командировки, Крохин, в душный и жаркий день в полувоенном стеснительном мундире со стоячим узким воротником, при шашке и регалиях, является к своему "управляющему" и тут же, в управлении, покачнувшись и в молчаливом удивлении оглянув окружающих, грузно падает наземь. Замертво его отвозят домой. Тяжелое кровоизлияние, удар. На пятый день наступает смерть.

Лесков теряет самого любезного ему человека во всем родстве. В Витебске остается сестра-вдова, про которую покойный говорил однажды Лескову: "Оставлю четырех детей, из которых больше всех "дитя" - жена".

Выдававший в это именно время замуж старшую падчерицу, Алексей Семенович ехать в Витебск не мог. Отец мой, со своей грудной жабой, - тоже. По соглашению с Киевом еду поддержать тетку в тяжелый момент я.

Возникает вопрос, где дальше жить Крохиным -

* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

292

в Витебске, Киеве или Петербурге? Последнее не располагает к себе соображений моего отца. Он инструкционно пишет мне в Витебск:

"Все пустоплясы Киева я имею в виду, но для Ольги Семеновны они будут идти за жизнь и за "чувства", и все это будет ей сроднее, и поэтому лучше их направлять к Киеву. Иначе, разумеется, был бы лучше Петербург. Но в Киеве дядя им что-нибудь устроит и при непосредственных отношениях с городскою институциею может их поддержать <...> Я боюсь Петербурга не потому, что он суров и не шутит, а потому, что Ольга Семеновна совсем к нему не годна, а в Киеве все кое-как смажется" *. "Киев после смерти матери и Миши "не тот", как ранее, - это правда, но ведь такие же события возможны и в Петербурге. Сравнивая Киев с Петербургом, надо иметь на счету не одно влияние живущих родных, которые тоже смертны, но весь характер жизни. Киев всегда останется глупее, а это для известного рода положений - удобство. При этом там во всем менее конкуренции, а это еще важнее" **.

Так все и сделалось: Крохины возвращаются в Киев, но старого для Ольги Семеновны в нем уже мало. Гнезда на Михайловской улице нет: там все сдано внаем. Алексей Семенович живет в просторной директорской квартире Александровской больницы. Здесь по-своему "великосветские" приемы, выезды, "вечера". Старая, скромного достатка и положения вдовая сестра с ее учащимися девицами - не к масти козырь. Приходится селиться на отлете. Брат по-прежнему добр, но очень недосужен, да и немножко отвлечен общим стилем жизни собственной семьи. В дворянском клубе с ним любит играть в винт сам Драгомиров. Невольно создается ощущение некоторой разобщенности... Не проще ли было податься в Петербург? Не дешевле ли было остаться в Витебске? Здесь сейчас одна ржищевская "матушка", сестра Геннадия, близка по-прежнему. С ней, в ее приезды, только и отведешь душу!

Переписка со старшим братом сначала идет кое-как, но быстро переходит в сплошное с его стороны, почти невыносимое учительство, выговоры, колкости, не слышанные от покойного мужа за 17 лет счастливого супружества,

* Письмо от 10 июня 1890 г. - Архив А. Н. Лескова.

** Письмо от 11 июня 1890 г. - Там же.

293

трудно переносимые на пятом десятке лет. Николай Петрович, как и Алексей Семенович, был ведь "фетюк", "не умевший" говорить жене спасительное "цыц!". Теперь этого пришло много.

Ольга Семеновна терялась, оскорблялась и, по свидетельству ее дочерей, "очень плакала" от таких писем. Иногда, осмелев, и она в свою очередь отвечала "разметной грамотой", а дальше, чтобы не испытывать новых потрясений, поручила старшей дочери предварительно просматривать петербургские письма и читать ей из них только самые смирные строки. Наставительный натиск брата на начавшую сильно хворать, духовно подавленную сестру не укрощался. Письмо его от 10 ноября 1890 года начинается строками: "Вскоре после получения от тебя "разметной грамоты" я написал тебе письмо, чтобы ты сердилась одна, но не думала бы, что и я буду способен обижаться тоном твоего письма - приличного институтке, а не матери-вдове. Письма такого я тебе не послал, но все мне жалко твоего малодушества и хочется знать: как ты перемогаешься". Заканчивалось оно умягченно, с мистической пытливостью и нежностью к покойному: "Смотрю на витебскую карточку Николая Петровича и удивляюсь выражению его лица: точно он говорит: "я кончил". Лицо бодрое, но глаза поникшие, и взор угас. Удивительное выражение, какого нет ни на каком другом портрете" *.

Во вступлении к рассказу "На краю света" относительно одного из изображений Христа говорится - "черт нет, но есть выражение" ¹²³. Так, всегда верный себе, писатель и в хорошо знакомых ему чертах "Петровича" увидал неуловленное другими новое выражение.

Ольгу Семеновну день ото дня больше раздражает широкий склад жизни семьи брата Алексея, постепенное повышение положения в киевском "свете" нетерпимой невестки и успехов в "обществе" ее хорошеньких дочерей.

Лесков пытается убедить ее смириться, напоминая былые личные ее грехи:

"Из письма твоего вижу, что ты расстроена тем направлением жизни, какого держатся в доме брата! Но что тебе до этого за дело? И разве залезание в какие-то высшие слои - это такая небывальщина и редкость?! Мне кажется, что это ведь общая черта всех дюжинных

* Архив А. Н. Лескова.

294

людей, из которых состоит мир. И тетка твоя Наталия Петровна, и Сашенька Кологривова, и ты сама с мамою, в вашу бытность в Орле, - все вы "лезли в аристократию", и ты "выезжала" и "душку Левашева" смотрела. Что?.. Небось вспомнила, и, пожалуй, смешно становится! Ну, и посмейся, а других не осуждай. Это, конечно, суетно и не почтенно, но ведь это захватывает большинство людей, и надо иметь иное направление, чтобы стоять вне этого влечения, но зато тогда явятся другие крайности, и пойдут другие неудобства, которые вызовут, может быть, еще большие неудовольствия. Вон у Толстых смута из-за того, что "не хочет знать общества", - и опять худо, опять неудовольствия <...> А ты живи просто, и на них не засматривайся, и не осуждай, и не завидуй, и детей от этого беспокойства удаляй, а давай им хорошее чтение, которое давало бы им "лучшее разумение жизни". Вот и будет твое дело. А ты и сама-то ленива читать и совсем не знакома с хорошими сочинениями, способными раскрывать смысл жизни, - вот это худо, и через это речь твоя с детьми бедна умом и скучна по содержанию. Вот это дурно, и ты это хоть немножечко бы попробовала изменить. Все брать из своей головы, ничем ее не восполняя, - это значит вести себя к оскудению, что у вас и было, даже при Николае Петровиче, - когда вы ошибочно думали, что всякая человеческая семья может жить особняком, "сама для себя", без общения с миром божиим. Люди созданы совеем не для этого, а для широкой жизни, в общении со всеми людьми. Павел говорил: "Я должен всем", а не то что "мы себе сами по себе, и сопли распустим, и никого не пустим". Если дети твои будут ведены так же, то их скоро съест скука, и они также станут видеть цель жизни в том, что ты нынче осуждаешь в других. Давай им дрожжей, на чем бы подходить вверх молодому тесту. Давай им думать о жизни, - а это всего удобнее достигается обильным и хорошим чтением. Но у тебя "нет денег на библиотеку...". Это-то вот и есть то, чего никогда не надо бы слышать твоим детям! Библиотека стоит 1 р. в месяц (не по 1-му разряду), а польза чтения неоценима, и - главное - дети должны привыкнуть искать мысли в книге, а не в празднословии" *.

* Письмо от 13 марта 1892 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

295

Нервируемая чужим житейским превосходством, вдова не поддается. Это усиливает энергию брата в ее отрезвлении. Посылается булла в семнадцать густо записанных (почти печатный полулист!) страниц.

Чего только в ней нет!

Начинается письмо малообычно, с хвалы.

"Что ты взяла к себе злополучную Б. и ее у себя содержишь - это превосходно и исполняет меня чистою радостию и восторгом! Обнимаю тебя, благодарю тебя, целую и похваляю. Ты это прекрасно делаешь, и Николай Петрович это должен чувствовать. Нет ничего лучше, как исполнить "порыв любви" и сожаления к человеку во время его бедствия и скудости. Это значит прямо: "сослужить по божию", как правильно выражает народ. Чудесно, что ты это делаешь, и я рад, что указал тебе на Б-ю ¹²⁴. Без этого, может быть, ты бы ее не поискала, и ей бы угрожало еще большее бедствие..."

Дальше уже звучит что-то иное: "Я бы посоветовал тебе не быть такою неосновательной", а про приюченную Ольгой Семеновной особу говорится суше, а следом уже и совсем остро.

Высказанное сестрою предположение отправить своих дочерей на лето к их тетке-монахине в Ржищев встречает одобрение, вызывая, однако, очень серьезные поправки и беспощадную характеристику монастырских нравов.

"Намерение твое послать детей на лето в "монастырек" мне кажется хорошо. Там действительно место здоровое, но помещение препоганое... и очень стесненное, а от этого непременно и нездоровое. Наверху, на горе гораздо лучше. И внизу едва ли не лучше там, где гостиница... В отношении "тишины" ты ошибаешься: тишины в монастырях не бывает, - там всегдашняя сплетня и свада, но надо от этого удаляться. Глупые люди везде суются в чужие дела и всегда ссорятся. Притом же при монахинях приставлены "бесы". Лучше бы тебе жить за оградой, то есть в гостинице... Так мне думается, и не без оснований. Геннадия-то не "ребенок", а она "монахиня", а вот ты так уж настоящий "ребенок", и это худо".

С переходом к нерасположению ее к жене Алексея Семеновича и к осуждению ею аристократических влечений последней - выступает рискованная шутка, заключаемая более чем круто.

296

"...Я знаю одно, что какова бы ни была Клотильда Даниловна - она все вела к миру и объединению, а мать и все наши вели к распре, к разъединениям и обидам ей, и разъединение выросло... Иначе это и не могло быть. Чего хотели, того и добились, и тебе уж этого не исправить. Легко бросить камень в воду, но вытащить его оттуда очень трудно. Я же тебе говорю свое мнение вообще, никак не применительно к семье брата, которую знаю очень мало, но почитаю за людей не злого, а, напротив, даже доброго духа. Слабости же их мне неизвестны, да и едва ли у них не те же самые слабости, как у всех людей. <...>" И опять сестре приходится читать хотя и шутливую, но непосильно крепкую простонародную пословицу, которую не знать, как и стерпеть.

А попутно, от строки к строке больше, нарастает подлинное раздражение, полыхают обида и гнев на брата, с признанием, впрочем, немалых его заслуг, и преподаются тягостные советы самой сестре:

"...Брата я не знаю давно. Давно уже как он стал оказывать мне недружелюбие и презрение, и я его не трогаю, чтобы не раздражать более, и ограничиваю все тем, что всегда отвечаю на его письмо, чтобы дверь сношений была ему не закрыта, но презрение его ко мне не уменьшается, и тому, конечно, должен быть повод, но только я его не могу проникнуть и потому оставляю это дело без исследования. Но зла или даже неудовольствия против него я не имею, и ни против кого зла не имею. И не думаю, чтобы он был "пришиблен". Твоим наблюдениям я не судья, но я в нем видел нечто иное: а именно общую усталость, происходящую не от чего-нибудь особого, а от всех впечатлений со стороны своих родных... И мне это в нем понятно: он очень много сделал для родных, и сделал это с прекрасною простотою, а все это или совсем не оценено, или оценено очень дурно, на одних словах, а не на деле. Он служил опорою матери, тебе, Василию <зачеркнуто: Вере. - А. Л.>, Геннадии и Мише... Возьми у дочерей Новый завет или вели им прочесть себе 13-ю главу 1-го послания апостола Павла к коринфянам. Там узнаешь, как должно оказать любовь... пойди и обними Клотильду Даниловну и от себя и, пожалуй, хоть от меня и скажи, чтобы она нас простила, в чем были не чисты перед нею... ты увидишь, что произойдет чудо божие, о котором с умом человеческим не вздумаешь, - именно "мир божий, который превыше

297

всякого ума, да водворится в сердцах ваших и обитает там обильно во всяком благоволении". - Тогда мои письма принесут тебе пользу..."

Двумя строками ниже, на избочине 16-й страницы, стояло - "Н. Лесков". Оставалось вложить 4 двойных листка в конверт. И вдруг снова взмыло: на новом полулистке пишется:

"5) Post scriptum. Еще должен прибавить: ты пишешь, что "хочешь нежной ласки и попечения". Это находится в связи с тем, что ты "дитя" и что это знал и говорил о тебе твой муж: "оставлю четырех детей". Если бы ты была женщина, а не дитя, то ты бы таких слов н