Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 6 - Книги

ября 1884 г. - "Исторический вестник", 1916, No 3, с. 789.

В темах у этих людей не могло быть стойкого единодушия, а с годами росло прямое разномыслие. Что же касается до сотрудничества Лескова в разных изданиях, то, во-первых, выбор их у него до последнего десятка лет все же оставался не так уж богат, а во-вторых, - надо было так истосковаться по возможности печататься, как истосковался он, чтобы понять увлечение, с которым он отдался этой возможности, когда она наконец пришла.

Строго осуждал его за разбрасываемость Суворин, осторожно упрекал за "малую прессу" мягкий П. В. Быков ¹²³, и, что всего, может быть, неожиданнее, надув губы, обиженно доказывал отцу несовместимость с его талантом и именем сотрудничество в "Петербургской сплетнице", а позже и в "Осколках", я, подросток, которого положительно оскорбляло появление его подписи рядом с Лейкиным, "Амикусом" (Монтеверде), "Русланом" (И. А. Баталиным) и тому подобными литературными величинами.

- Это совершеннейший вздор! - отвечал мне отец. - Мне нужно расширение рамок работы. Имя мое от места публикации моих статей и произведений умаляться не может, а диапазон его звучания этим ширится, приучая к нему читателя.

Возможно, что без лет затенения и отвержения угол зрения его был бы и иным.

Рамки "Исторического вестника" становятся тесны. "Всего вам доброго желаю и рад, что вы меня теперь оставили с приставаниями о "маленьких статьях", которые отрывают от большого и портят дело" *, - пишет он через несколько лет Шубинскому.

Хочется "совершать", вступать в борьбу "с дьяволами", с "попятным" движением государственной и общественной мысли, с покровительствующей всему этому "инфамой" ¹²⁴ с "господствующей" церковью.

Время, неустанная работа, пересмотр многого в самом себе, могучий талант - делали свое дело. Избирается путь, на котором создадутся самые противокрепостнические, открыто "потрясовательные" произведения - "Тупейный художник", "Зверь", "Человек на часах", "Чертовы куклы", "Полунощники", "Загон", "Зимний день", "Заячий ремиз" и так далее.

* Письмо от 31 марта 1883 г. - Фаресов, с. 161.

Пусть и медленно, но к концу семидесятых годов литературное положение начинало улучшаться.

Как же стояли и разрешались ли вопросы личной жизни? Как все пережилось и во что вылилось?

В рассказе "Явление духа" высказывается мысль, что второе одиночество смягчалось, чуть не сглаживалось присутствием сына, еще даже не подростка, будто бы являвшегося панацеей в выпавших переживаниях.

Первопричина тому, что Лесков потом оставался одинок уже всю свою жизнь, лежала, думается, в его поглощенности любовью к литературе. Отсюда шло твердое осуждение всего, в какой-либо мере стесняющего свободу таланта, свободу его служения литературе.

Тот стой один перед грозою... ¹²⁵

Две неудачи укрепили веру в неопровержимость тезиса.

Прежде, больше и выше всего надо беречь талант, ограждать его от всего, могущего стеснять рабочий его простор и независимость, от всего, мешающего творчеству.

При создании таких условий надо неотступно учитывать свойства собственного нрава, личные вкусы, привычки, потребности.

По одному случаю - в первые же годы второго и последнего "целибата" ¹²⁶ - Лесковым было дано субъективно-образное определение:

"Я гостям сердечно рад, но равноправных хозяев в одной берлоге не люблю, а я уже настолько стар, что мне применяться к чьим бы то ни было характерностям трудно и бесполезно" *.

Признание вырвалось, что называется, из самого нутра, вырвалось после двух жестоких семейных катастроф, на исходе пятого десятка лет. Оно в сущности противоречило всю жизнь высказывавшейся убежденности во врожденной мягкости своей натуры и особой личной предрасположенности к семейной жизни.

Последняя, в наиболее излюбленном представлении, олицетворялась вечерним сбором всех членов семьи для мирной беседы или чтения за круглым семейным столом

* Письмо к моей матери от 14 сентября 1879 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

и тихой семейной лампой, льющей ровный свет из-под абажура, сделанного женской рукой.

Так говорилось и неоднократно рисовалось и в письмах и в литературных произведениях.

Но в жизни... довольно было кому-нибудь уронить чайную ложечку, капнуть вареньем на скатерть, задеть сапогом ножку стола, как разражались гром и молния. Разгневанный глава семьи, взяв свой стакан чая, оскорбленно покидал стол, лампу, всех собравшихся за ними и удалялся в свой давно манивший его уединенный кабинет.

За столом все оживало...

"Свежий мартовский ветер гулко шумел деревьями большого Таврического сада в Петербурге и быстро гнал по погожему небу ярко-красные облака. На дворе было около восьми часов вечера; сумерки с каждою минутой надвигались все гуще и гуще, и в небольшой гостиной опрятного домика, выходившего окнами к одной из оранжерей опустелого Таврического дворца, ярко засветилась белая фарфоровая лампа, разливавшая тихий и ровный свет по уютному покою" *.

Так начиналась повесть, писавшаяся в 1870 году, когда сам автор жил у Таврического сада, а его семейной лампе выпадало уже временами освещать не одну тихость.

Проходит десять лет. Семьи уже нет. Полное колкостей письмо к моей матери завершается упреком в неуменье сидеть у объединяющей семью лампы: "Добро, как сила, развивается от упражнений души в добродействе людям, а к этому надо иметь вкус, а вкус (душевная эстетика) развивается примером, "растет в атмосфере доброты". Но ведь этого же ничего не было, откуда же было ему явиться <в ее старших сыновьях. А. Л.> в той мере, в какой вам теперь хочется? Но, повторяю, они ничего себе ребята, и расти они в Киеве, - конечно, они были бы без всякого сравнения хуже. Теперь же они только грубы и порою малоприличны, но первое, может быть, есть и от природы, а второе, вероятно, мало-помалу будет улучшаться, так как у них много самолюбия и боязни быть смешными. Горевать по поводу их еще нечего: нет ни одного негодяя, а уж "кто волком здесь po-

* "Смех и горе". - Собр. соч., т. XV, 1902-1903, с. 5.

дился - тому лисицей не бывать". Лишь бы эта грубость не повредила им в жизни, а теперь пока это пустяки: кто же у вас в роду мягок, не исключая ни сестры вашей, ни вас самих. "Яблоки от яблони недалеко катятся". Может быть, теперь о том порой и жалеете, а переделать себя не можете, и так того гляди и старость нахлопнет, а стола с лампою и с простою дружною речью как не было, так и не будет. Ну вот и подите же: а у других все это есть, хотя и нет философской складки" *.

Пять лет спустя, уклоняясь от приглашения на обед, Лесков противопоставляет более любезную ему форму свидания: "Если у вас когда-нибудь пьют чай у семейной лампы, - позовите меня, и я приеду" **.

Подступом к одному, может быть уже намечавшемуся, рассказу служит непоявление в февральской книжке 1885 года журнала "Русская мысль", по цензурному запрету, статьи Л. Н. Толстого "Так что же нам делать?", которую Лесков жаждал прочитать "вместе с добрыми людьми за их круглым столом и у их тихой, домашней лампы" ***.

В 1890 году набрасывается не то полупролог, не то первая, по лесковской манере, вступительная часть остро психологического опуса "По поводу Крейцеровой сонаты", по другому наименованию - "Дама с похорон Достоевского" ¹²⁷.

Написанное пока только "вдоль", возможно, представляло собой подход к самым интересным раскрытиям со стороны мужа только что трагически погибшей женщины.

В беседе со своею взволнованною посетительницею, верный себе, Лесков, между прочим, говорит: "Вот <...> стакан чаю, самовар и домашняя лампа - это прекрасные вещи, около которых мы группируемся" ****.

И наконец, в заключение, даже в позднейшем из законченных и опубликованных при жизни писателя рассказе - "Дама и Фефела" - некий поляк-писарь, "Апрель" Иванович, полюбивший скромную героиню-прачку,

* Письмо от 14 сентября 1879 г. - Архив А. Н. Лескова (Фонд Н. С. Лескова).

** Письмо к М. И. Михельсону от 8 апреля 1884 г. - Пушкинский дом.

*** "Интересные мужчины". - Собр. соч., т. XX, 1902-1903, с. 3.

**** Там же, с. 174.

"завел" у нее "вечерний кружок у чайного стола и всем здесь читал Телемака" <курсив автора. - А. Л.> и другие наставительные книги *.

В итоге создается впечатление, даже ощущение, так называемой "навязчивой идеи" или психологической иллюзии.

С переходом нашим в 1877 году на холостое житье в кабинете появился перед диваном круглый стол, а на нем высокая фарфоровая лампа с толстого стекла молочно-желтоватым круглым колпаком, лившим приятный, ровный, "солнечный" свет. Абажуров, сделанных женской рукой, не было.

В зиму 1881-1882 годов приехали в столицу несколько киевских свояков. Условились посидеть вечерок и у нас. В числе их была родная сестра Клотильды Даниловны Лесковой - Адель Даниловна Кринская, владелица богатых Тимок, где я прогостил не одно лето, и будущий ее муж и сосед по имению Дмитрий Михайлович Пашковский. Все, как на подбор, милые мягкие люди и занимательные собеседники, а Адель Даниловна - прямой самородок, талантливейшая актриса, великолепная рассказчица и неподражаемый имитатор.

Усадив дам на диване, а мужчин в креслах, хозяин, в лучах своей тихой лампы, разложил на своем круглом столе художественные кипсеки ¹²⁸- и стал давать мастерские, искренно заинтересовавшие гостей объяснения.

Охваченный радостью видеть у себя всегда такую гостеприимную и ласковую "тетю Аделю", я был неотступно около нее.

Заметив, что она протянула руку к хрустальному кувшину с водой, я предложил ей ананасного лимонада или содовой знаменитого петербургского "Заведения минеральных вод" в Александровском парке (ныне парк Ленина).

- Спасибо, Дронушка, с удовольствием, - тепло ответила мне моя недавняя, но искренно любимая тетка.

Вихрем слетав в отдаленную кухню и обратно, я принялся откупоривать бутылки и второпях слегка плеснул шипучим лимонадом на темную скатерть круглого стола.

- Куда ты льешь! - раздался вдруг заставивший вздрогнуть всех резкий окрик отца. - Не видишь? Ступай к себе! Ни в чем не знаешь меры!..

* Собр. соч., т. XXI, с. 31.

100

В глазах дам мелькнул испуг. Мужчины растерялись. Первою быстро оправилась всегда находчивая, светски выдрессированная и смелая Адель Даниловна:

- Нет, дорогой Николай Семенович, как хотите, а Дронушка сегодня мой, и я его никому не уступлю, а в воскресенье он непременно должен обедать у нас в "Европейской", хотя бы и один, если вы наотрез лишаете нас удовольствия видеть вас раньше вечера.

Опасность неловкой паузы была устранена, однако гости не засиделись. Дальше они заглянули раз-другой днем, не посягая больше на длительные свидания.

Случай не ахти как велик, а характерен.

Домашняя лампа и круглый стол погоды не делали. Кроме них, необходимо было что-то, чего всю жизнь не было.

Не знаю, насколько тяжело свыкался отец со вторично постигшим его в 1877 году одиночеством и смягчалось ли оно сколько-нибудь присутствием сына, одиннадцатилетнего мальчика.

Жизнь сама слагалась в новые формы. Малоожиданно они своею тихостию, упрощенностью и отсутствием чьей-либо, кроме собственной, воли оказывались во многом рабочеудобнее. Это, должно быть, скоро же начало примирять и даже подкупать. С этим начало приходить успокоение и почти удовлетворенность совершившимся.

Печали вечной в мире нет,

И нет тоски неизлечимой -

внушительно и четко читал, бывало, Лесков в поэме "Иоанн Дамаскин". А натура, вероятно, подсказывала: без равноправных в берлоге покойнее...

Оскорбленный жестоким наказанием, расцвет моего чувства к отцу оборвался. Запись учителя Гоппе о моем невнимании в классе и все ею вызванное исполняли гневом почти детскую еще душу. Однако постепенно чувство обиды начало заживляться. И много ли нужно отроческому сердцу?

К лету отец подыскал, в первый раз, хотя и очень скромную, но сухую и светлую квартирку в до сих пор сохраняющем претензию на мавританизм фасада доме миллионера и византийского князя Мурузи, по Литейной улице, No 26, кв. 44. Жилье было небольшое - три комнаты, четвертый этаж, окна на просторный двор,

101

лестница приличная, со швейцаром. Не широко, но удовлетворительно.

Лето 1878 года мы жили в Сестрорецке, в доме какого-то оружейного мастера, из молодых. Добираться туда было сложно: финляндским поездом до Белоострова, а оттуда узкоколейной кукушкой.

Мать опять жила в Лесном. Молодежь наша навещала нас. Гостил у нас один мой товарищ по классу. Бывал и юный Шляпкин, сын белоостровского крестьянина, проживший в Белоострове всю свою жизнь.

20 июня 1878 года он шутливо занес в свой дневник: "Гостил в Сестрорецке у Н. С. Лескова. Он игумен, братья Бубновы послушники" ¹²⁹.

Раз как-то к вечеру, именно при нем, отец громко читал тургеневские рассказы "Собака" и "Стук, стук, стук", а когда, после гречневого кулеша со свиным салом и чая, все поразлеглись в двух смежных комнатах, начались довольно долгие перемолвки по поводу прослушанного, пока один за другим не заснули.

Жилось этим летом в общем не плохо.

Приключился тут и анекдот. В Сестрорецке же живет на даче, на Канонерской улице, М. Г. Савина, выразившая через кого-то непременное желание познакомиться с известным писателем. Лескову не до новых знакомств, особенно с требующими большого к себе внимания именитыми актрисами. У него завал срочной работы. Он пишет оскорбившие многих правоверных "Мелочи архиерейской жизни". Это поглощает его целиком.

На смену братьям приехала раз и Вера. Ожидали кого-то из города к обеду. Я с нею встречал гостя в Белоострове. На обратном пути, когда "кукушка", скрипя старыми рессорами, приближалась к Сестрорецку, приехавший спросил, много ли у Николая Семеновича здесь знакомых. На это Вера звонко и неудержимо посыпала:

- Ах, могла бы быть масса! Но он ужасно занят, избегает всяких знакомств! Ужасно хотела познакомиться с ним Савина, она тут же живет, но он отклонил и это знакомство. Говорят, она ужасно обиделась!

Я сидел как на иголках. Мои толчки ей под локоть не производили никакого впечатления. Замялся и наш гость. Сидевшая наискосок у окна нарядная дама, не узнать которую могла только институтка, быстро оглянула говорливую девушку и, отвернувшись к окну, стала собирать свои пакеты.

102

- Ах ты, ужасный Фрейшиц, и тут отличилась! - смеялся, слушая нас, мой отец. - Это тебе, Верочка, урок - в толпе имен не называть, иначе когда-нибудь попадешься, говоря на вашем институтском языке, еще "ужаснее". Запомни на всю жизнь.

Знакомство так и не состоялось.

За все лето Лесков вел знакомство только с одним помощником начальника местного оружейного завода полковником H. E. Болониным, школьным товарищем П. А. Алексеева, соблазнившего моего отца тишиной и дешевизной Сестрорецка.

Николай Егорович, большой специалист, водил нас по всем цехам, объяснял работу всех станков и водяных двигателей. Завод выпускал вводившуюся тогда во всей армии 4-линейную "берданку". Отвоевали мы с Турцией в 1877-1878 годах, имея ее только в гвардии и отдельных стрелковых батальонах.

Вечерком Болонин заходил за отцом, и мы втроем шли в Дубки, к морю. Лесков не раз и у него и вообще у кого только было можно доискивался корней ходившего присловья о том, как англичане стальную блоху сделали, а туляки ее подковали да им назад отослали. Все улыбались, подтверждая, что что-то слышали, но что все это, мол, пустое.

Так "Левша" и остался ничем не обязан лету, проведенному в оружейном поселке, на даче у оружейника. Не было там и никакого "старого тульского выходца" *.

Но беседы с Болониным не пропали даром. Николай Егорович на наших вечерних прогулках рассказывал об оружейном искусстве, о варварском обращении с огнестрельным оружием при "Павловичах", когда пушки отчищались с неумолимой тщательностью и так ярко блестели на солнце, что надо было жмуриться, глядя на них **, а ружья чистились толченым кирпичом или песком и снаружи и снутри. Все винтики в них держались слегка отпущенными, чтобы при выполнении ружейных приемов, особенно при взятии "на караул" при встрече начальствующих лиц, ружья "стонали" от четкости артикула.

* Материалы, освещающие вопрос создания "Левши", указаны в комментариях к однотомнику "Избранные произведения Н. С. Лескова", Гослитиздат, 1945, и след. ¹³⁰.

** См.: "Печерские антики", гл. 13.

103

Все это пригодилось самому "Левше", в патриотической горячности до последней минуты жаждавшему довести до царя, чтобы ружей кирпичом не драли, а берегли бы их смазанными.

Зима 1878-1879 годов отмечена сближением с редстокистками Пейкерами, дошедшим до приглашения ими меня провести лето у них в имении.

"Об Андрее, - пишет Лесков Марии Григорьевне ближе к весне, - большие размышления: этот олицетворенный энтузиаст до той степени "возлюбил духовное паче плотского", что перестал говорить о киевских родных и скорбит: "...как он целое лето не будет видеть Александру Ивановну. (Дочь Марии Григорьевны Пейкер. - А. Л.) А когда я пошутил: желает ли он ее одну целое лето видеть? - он сказал, что "ничего другого не желал бы". Так я и не знаю: не воспользоваться ли мне для него Вашим давним, милым приглашением? Такие порывы страстной преданности руковождению избранного лица, по-моему - нечто провиденциальное. Это более чем инстинкт, указывающий безотчетно: что нужно и полезно. Одного боюсь, что он Вам надокучит, хотя он мальчик добронравный и охотно станет подчиняться королеве своего маленького сердчишка. В деревне же ему надо дать только как можно больше простора и свободы, да доброго мальчика из простых. Это отличное общество для городского ребенка" *.

Наступил 1879 год, оказавшийся особенно богатым внутриполитическими событиями, выступлениями, актами протеста, гнева и мести снизу и встречными репрессиями сверху. В одном Петербурге - 13 марта происходит покушение Л. Р. Мирского на шефа жандармов А. Р. Дрентельна; 2 апреля на Дворцовой площади А. К. Соловьев стреляет в прогуливавшегося пешком Александра II; 20 апреля на валу Петропавловской крепости, обращенном к Александровскому парку, вешают за вооруженное сопротивление жандармам при аресте прапорщика 86-го пехотного Вильманстрандского полка В. Д. Дубровина; 28 мая на Васильевском острове повешен Соловьев ¹³¹.

К Лескову приходят волнующиеся студенты, товарищи Николая Бубнова и совсем почти незнакомые. Двери кабинета таинственно запираются, слышны возбужденные голоса, споры, убеждения. Раздаются частые звонки. Одни уходят, другие приходят. Волнуется даже наша спо-

* Письмо без даты. - ЦГЛА.

104

койная по натуре Анна Францевна Борцевичева, давно сменившая почему-то "с остреньким приветливым лицом" любившую брусничное варенье Дуняшу.

Расстроенный отец отпускает меня с вразумляющим наказом от всего детского сердца помолиться перед сном о даровании мужества и крепости духа тому, кому предстоит сейчас истома предсмертной ночи и ужас казни завтра. Он пишет Пейкер: "Простите, что вчера я не пришел. Невозможно было: много горя, много опасности у людей, и надо быть с теми, кого можно еще успокоить и удержать, - сберечь кормильца "старой бабке" *.

После экзаменов я с Пейкер и нашей Анной Францевной еду до Рыбинска по железной дороге, оттуда по Шексне до Череповца и затем сорок четыре версты на лошадях по направлению к городу Кириллову, в село Ивановское.

Мать моя в Киеве с дочерью Верой.

Отец заканчивает срочные дела и берется редакционно подтянуть и выпустить впрок летние номера пейкеровского журнальчика "Русский рабочий", от апрельского до июльского. Затем 15 июня он с Николаем и Михаилом Бубновыми отплывает в Ригу на местный "штранд" **. Поселяются они в самом тихом из всех здешних пунктов, с самым громким названием - Карлсбад; в скромнейшем пансионе отставного прусского унтер-офицера Регезеля. Владелец исполняется восторгом, узнав из рижской газетки, что у него живет "известный" писатель. В Дубельне уже был возвещен известный писатель и действительный статский советник И. А. Гончаров. Теперь есть такой же писатель и в Карлсбаде, в его, Регезеля, пансионе "Акцен-Гауз".

Как Лесков готовился уехать, как плыл и устроился по приезде на штранд - лучше всех расскажет он сам в немногих строках своего первого обширного письма с места к М. Г. Пейкер.

"Я виноват, что не ответил путем на ваше последнее письмо, но дело было слишком второпях и наскоре. "Мудрые заботы" мои о вашем издании были уже все закончены, - хорошо или худо - это вам судить. Конечно, я хотел сделать хорошо или как можно лучше, но трудно, и даже не трудно, а вовсе невозможно делать что-нибудь живое в этом мертвенном, чисто буддисти-

* Письмо не датировано. - ЦГЛА.

** Побережье (нем.).

105

ческом настроении притупления ума, воли и всех высших способностей, которыми "дитя света" может проявлять "свет, во тьме светящий". Недаром и английская литература этого направления так же немощна и безжизненна, как и наша. Из всех материалов вашего портфеля я выбрал только глазного доктора, который, впрочем, немножко сплетник и страдает водяною. Я его немножечко усмирил, немножечко подживил да значительно поспустил у него водицы, и он пошел. Вторая половина, где я более злился и стругал его со всех боков, - вышла совсем недурна и похожа на живую повесть о живых людях, а не о марионетках с религиозным заводом. Беда с этим искусственным зданием: тут машинка, там пружинка, и все одно за другое цепляется и путается само, и пряху путает, и в конце концов - рвется <...> Теперь о себе: я поселился, согласно совету Эйхвальда, на берегу моря, в 1¹/₂ версте от Дубельна, в местечке Карлсбад. Место тихое, обитаемое "литератами" - людьми, мне не известными. Все дачи в сосновом лесу, грунт песчаный, море мелкое и мало соленое; живу в Акцен-Гаузе. Это длинный, как фабрика, дощатый сарай с окнами. Посередине идет коридор, а по обеим сторонам кельи, из которых из одной в другую все слышно, так что надо чихать и сморкаться с осторожностью, которой немецкие "литераты", к сожалению, напрасно не соблюдают. Живу я "на харчах у немца", и харчи эти очень плохи. Прислуга не говорит ни на каком человеческом языке, а только издает какой-то утиный шелест вроде "туля сэя сипу липу како пули мостэ пай". Лихо их ведает: что это значит. Скуки здесь вдоволь, а грубо-циничного немецкого разврата еще более. Немецкие Дианы охотятся по лесам, поражая грубый пол своими стрелами, а людей бестолковых бьют зонтиками, что уже и со мною случилось <...>

Работы у меня много, и не знаю: как ее приделать. Желаю все это кончить здесь, до 20-25 июля, а к 1-му августа быть у вас и обнять моего сына, о котором очень, очень сконфуженно скучаю. Пожалуйста, ласкайте его, и пусть он больше бегает, больше играет с простыми ребятками, купается и трясется на лошади. Целую вашу руку. Душевно преданный

Н. Лесков.

Да пишите же мне побольше! Что вы заленились" *.

* Письмо от 21 июня 1879 г. - ЦГЛА.

106

В Дубельне дописываются "Архиерейские встречи", подправляется неточно датированный отправленный Суворину "Этюд из культа мертвых", под заглавием "Честное слово" *, сберегший несколько любопытных петербургских бытовых литературных сведений шестидесятых годов и спиритуалистически повествующий о как бы "видении" Лескову Артура Бенни в момент его гибели в Италии в 1867 году. Здесь же подготовляются "Однодум" и "Шерамур", в намечавшейся серии "типических разновидностей" - "Дети Каина", сложная записка для Ученого комитета - "О преподавании закона божия в народных школах" ** - размером свыше девяти печатных листов, и т. д.

В одно из посещений Лесковым с его великовозрастными воспитанниками Дубельна он, после беседы с сидевшим "на музыке" Гончаровым и с его разрешения, повел их представиться знаменитому писателю. Михаил Бубнов так вспоминал этот своеобразный момент его отроческих дней:

"Наша группа шла между полукругом поставленными скамейками, причем мы продвигались по тому ряду их, в котором сидел Гончаров, а Николай Семенович двигался по предыдущему ряду, чтобы не мешать нашему уходу в тесном коридоре скамеек. Подходя, мы увидели очень пожилого человека, среднего роста, довольно тучной комплекции, одетого в темную крылатку, с черным "котелком" на голове. По своей наружности он был похож на культурного коммерсанта или на отставного, немного опустившегося крупного провинциального чиновника. Лицо у него было одутловатое, серое, с оттенком желтизны и почти совершенно безжизненное, неподвижное. Седые закругленные бакенбарды обрамляли его на щеках, а усы и подбородок были выбриты. Он сидел без движения, как будто и не замечал нашего приближения к нему".

Гончаров, нерешительно улыбаясь, протягивал каждому представляемому руку, не произносил ни слова, предоставляя этим каждому, не задерживаясь, продвигаться дальше. Тем весь "чин" и исчерпался.

* "Новое время", 1879, No 1214, 17 июля.

** "Выписка из журнала Особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения. 4 декабря (1879 г., No 387). О преподавании закона божия в народных школах". СПб., тип. А. С. Суворина, 1880.

107

Это воспоминание нимало не расходится с тем, что говорил сам Лесков, если не подтверждает его своим полным созвучием с ним:

"Гончаров весь тут: сидим мы с ним за столом в гостинице, а вдруг он начинает прятаться за меня и шепчет: "Загородите меня, загородите меня собою... вон идет сюда господин, мой знакомый. Терпеть не могу, если меня беспокоят, когда я ем".

Вот он, Гончаров, - "не беспокойте меня".

Если бы ему принесли подписать протест против гонения на евреев, он замахал бы руками с горькой просьбой: "Ах, оставьте меня! Не беспокойте меня! Я не гоню евреев. Я их не трогаю, и меня не трогайте. Я ничего не писал против них - чего же вам от меня надо? Не беспокойте меня, пожалуйста!" *

Отношение Лескова к Гончарову было всегда безупречно почтительным ¹³². При памятных мне случайных встречах с ним на Литейной, около дома Мурузи, отец мой держался в затягивавшихся беседах подчеркнуто внимательно к каждому произносимому им слову, к каждому его жесту и движению. Если я, стоя сбоку в холодных сапогах, без запретных для кадет калош, начинал переминаться с ноги на ногу, отец искоса бросал на меня взгляд, требовавший терпения и выдержки.

Есть и документальный след взаимоотношений, существовавших между этими различными по возрасту и положению писателями.

Старший, даря оттиск из "Вестника Европы", пишет:

"Николаю Семеновичу Лескову в знак искреннего уважения к его истинно-русскому, симпатичному таланту от автора, февраль 1888".

Младший благодарно принимает и бережно хранит дар, а через четыре года, уже по смерти дарителя, сам уже "маститый", берет перо, чтобы благоговейно начертать:

"Драгоценно по собственноручной надписи Ивана Александровича Гончарова, с которою этот оттиск мне от него прислан. Н. Лесков, С.П.Б. 1892 г." **¹³³.

1877 год принес, пусть и нерадостное, но давно ставшее неизбежным, разрешение безысходных семейных неладов.

* Две записи. - Архив А. Н. Лескова.

** Архив А. И. Лескова.

108

1878-й дал хотя еще и небольшие, но все же обнадеживающие проблески изменения писательского жребия.

Полтора десятка лет спустя Лесков поучал:

"Каждому человеку суждено погибнуть так или иначе: одному от денег, другому от безденежья, третьему от жены, четвертому от любовницы и т. д.

Забот слишком много у людей. Каждый думает обеспечить себе старость, а ее-то у него, может быть, и не будет; обеспечить детей, а из них, может быть, выйдут негодяи, которых и обеспечивать или поддерживать не стоит.

Надо жить для самого себя, то есть для идей, которые есть в тебе и которые ты считаешь лучшими. В этом смысле в себе самом домогаться счастья, а не в жене, не в детях, не в богатстве и во всем прочем" *.

Так говорила старость. Когда до нее было далеко - личное счастье виделось в ином.

ГЛАВА 9

ДОЧЬ

В один из первых дней августа 1879 года я с утра сидел в Череповце на пристани, вглядываясь - не задымит ли ниже на Шексне пароход, на котором плыл мой отец.

Обоюдно желанная встреча прошла тепло и радостно.

И могло ли быть иначе! Из рижского Карлсбада он писал М. Г. Пейкер:

"Родная Мария Григорьевна! Сегодня получил ваше письмо от 18-го июня, прервавшее мою скуку и тяжкое томление от неизвестности о сыне, которое длилось целых десять дней (с 14 июня). Разлука с ним меня просто пересиливает до того, что я уже стараюсь о нем не думать. Не только верю, но знаю, что вы и дочь ваша чувствуете, чтo в руках ваших все мое земное счастие; знаю и то, что мальчику моему весело и полезно быть с добрыми, христианскими и благовоспитанными женщинами, которых я и он любим, несмотря на упорное притворство

* Записи. - Архив А. Н. Лескова.

109

одной из них в злосердечии, но... все-таки сердце ноет и тоскует по хлопцу" *.

И мне в те добрые годы не было человека дороже отца.

Чувство с обеих сторон крепло, обещая неустанный его рост в глубину.

Сели в просторную старинную пейкеровскую коляску и на хорошо отдохнувших за ночь и охотно побежавших домой лошадях покатили по довольно исправному шоссе большака.

Отец, уже побывавший по пути с рижского взморья у себя на дому, рассказывал последние петербургские новости, о своем комитете, о Николае и Михаиле Бубновых, Протеке, о том, как сам он хорошо и отдохнул, и поработал, и поздоровел от любимого им морского купанья, и т. д. И вдруг, ударив себя по лбу, воскликнул:

- Постой, постой, столько наговорил, а ведь о самой главной новости, да еще такой, о какой ты и не думаешь, и позабыл: на-ша Ве-ра вы-хо-дит замуж! Каково?

Я смотрел на него восхищенными и действительно полными удивления глазами.

- За офицера, улана. Будет полковою дамой! - продолжал он.

- Ах, как хорошо! А наверно?

- Чего вернее: письмо от дяди Алексея. Сам знаешь - мужик серьезный. А устроила все это Клотильда Даниловна, помнишь - приезжала с ним? Вот это тебе новость так новость!

Я был в восторге, от всего сердца радуясь и за нее и всего, может быть, больше за отца.

- Пишут - молод, поручик, шестьсот десятин земли в Каневском уезде Киевской губернии пополам с братом. Имение, говорят, прекрасное. Близко к Ржищеву, к матушке Геннадии и к Каневу, к Крохиным...

- Вот хорошо! - радовался я.

- Да, только фамилия немножко смешная - Нога!

- Нога? Разве бывают такие фамилии?

- У хохлов и не такие случаются. И не у них одних. Припомни Яичницу, Дырку, Землянику...

Родилась Вера Николаевна в Киеве 8 марта 1856 года.

Доля ей выпала горькая: взбалмошная мать; отец еще

* Письмо от 24 июня 1879 г. - ЦГЛА.

110

с "райских", пензенских лет дома редкий гость, а вскоре его уже и вовсе нет. На шестом году она переживает тяжелые семейные события, разыгравшиеся в Москве у Сальяс в Сокольниках.

В 1862 году в газетной корреспонденции отец еще довольно тепло вспоминает о девочке с "умненьким личиком" *. Два года спустя в "Некуда" доктор Розанов, то есть сам автор романа, уже находит, что дочь его - "изнеженная, слабая, - вдобавок с некоторыми весьма нехорошими наклонностями". Оценка идет на снижение, чувство - на убыль.

В свое время подошел Киевский институт - лучшие годы ее начинающейся жизни. Но вот он, видимо с грехом пополам, окончен. Опять - невменяемая, шалая мать, вечные ссоры с ней, сцены, драмы, ожесточение. Подруги выходят замуж или живут в радушно встретивших их семьях. У нее тоже есть и мать и отец, но семьи у нее нет. Вчерашняя институтка с ужасом видит впереди полное одиночество, жуткую, беспросветную бесприютность. Девушка теряет голову, мечется. То схватывается за занятие музыкой, фортепиано, то пытается поступить на какие-нибудь курсы, собираясь, по колкому выражению ее отца, "работать над Боклем" ¹³⁴. В Москве Николай Рубинштейн признает в ней способности, но она вдруг бросает занятия у него. Кидается в Петербург, оттуда назад в Киев и снова в Москву.

Здесь, в особо трудные минуты, ей приходят на выручку мягкосердые, зло вышученные ее отцом в "Некуда", "углекислые феи" ¹³⁵.

Лесков мистически был склонен видеть во многом, хотя бы и с натяжкой, вмешательство "Nemesis". Трогательная участливость и помощь, явленные его дочери памфлетно осмеянными им Новосильцевыми, оказавшимися добрыми феями для Веры Николаевны, не могли не заставить отца почувствовать всю остроту и тонкость как бы провиденциального отмщевания ему добром за незаслуженную обиду.

Много позже его охватывает потребность признать в письме к Суворину, что он "краснеет" за своих "углекислых фей" **.

* "Из одного дорожного дневника". - "Северная пчела", 1862, No 346, 22 декабря. Без подписи.

** Письмо от 3 февраля 1881 г. - Пушкинский дом.

111

Отвечая в 1875 году старшему брату на его запрос об отношениях, существующих между Верой Николаевной и ее матерью, Михаил Семенович; с грустью завершал свое донесение:

"...Жаль мне бедную Веру - вся жизнь ее прошла под влиянием безумной бабы, которая колыхала ее то в ту, то в другую сторону совершенно бесцельно, и она привыкла к этим волнам, и трудно-трудно будет ей удержаться в должном направлении. Главнее всего с нею, мне кажется, надо быть ровным и выдержанным. - С какими средствами она добралась до Питера и есть ли у нее что-нибудь теплое? Говорят, что все, что было, все заложено" *.

Строгий и безучастный дед С. П. Алферьев, в письме к болезненно впечатлительному старшему племяннику своему досадительно отмечает во внучке своей "мало устойчивости и характера" **, а бабка ее, М. П. Лескова, надбавляет в письме к Николаю Семеновичу, что в цепи "неудач Веры" больше всего "виноват собственно ее характер" ***.

Все это мучительно однозвучно и тягостно читать отцу. Попытка Марьи Петровны пристроить внучку на службу в Киевский институт не удается. Нигде ничего!

И вот, по двадцать второму году девушка все еще не у дел и не в устройстве...

И снова идет беспросветное мыканье, почти приживанье, то у дядей в Киеве, то у теток в Ржищеве или Каневе.

Предпринимаются опыты самостоятельной трудовой жизни в роли домашней учительницы музыки. В Петербурге, у богачей Конради, ее игру слушает и одобряет мягкость ее "туше" П. И. Чайковский.

И опять метанье из стороны в сторону, из города в город, с места на место.

Отцу жестоко наскучает это видеть и слышать. Особенно обостряется его раздражение в периоды пребывания ее непосредственно в Петербурге.

Как-то вечерком, в воскресенье, у моей матери, в уголке гостиной Вера Николаевна вступает в ожесточен-

* Письмо от 1 ноября 1875 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Письмо от 3 февраля 1877 г. - Там же.

*** Письмо от 24 мая 1877 г. - Там же.

112

ный диспут со студентами, товарищами Николая Бубнова.

- Нет, нет, нет! Что там ни говорите, а Смайльс прав, говоря, что надо всегда и во всем быть искренним, что надо всегда быть правдивым и вообще надо жжить хорошшо! - сыплет она со всем азартом молодости.

И вдруг замечает, что оппоненты ее, перестав улыбаться и возражать, с тревогой посматривают куда-то мимо нее. На пороге стоит отец, издали уловивший характерную ее дикцию и подошедший из других комнат. Он вынимает из жилетного кармана черепаховое пенсне на широкой черной тесьме, методически, двумя руками, вздевает его и, вперя уничтожающий взгляд в говорящую, застывает в грозном выжидании.

Захваченная врасплох, хорошо знающая этот взгляд, девушка растерянно осекается на полуслове. Короткая пауза. Вслед за ней слышатся чеканно произносимые слова:

- Что ты там чекочешь? Когда и что такое ты вычитала у Смайльса? ¹³⁶ Что ты лотошишь?

Создается тяжелая неловкость.

- Вера Николаевна, боюсь забыть потом передать вам выкройку, которую вы просили, - раздается разряжающий напряженность положения голос моей матери. - Пойдемте ко мне, я вам ее отдам сейчас.

Так кругом и повелось: лотоха и чечетка! Чего тут ожидать?

Слова, надо признать, "липкие". Лесков им знал цену. "Чекочут" у него и в "Воительнице" * и в "Смехе и горе" **, и Ахиллова Эсперанса в "Соборянах" ***, и в "Русских демономанах" ****, и в позднейшем "Загоне" *****. Грешила, сказать правду, и Вера Николаевна.

Вообще она говорила на чисто киевском наречии: "я приехала бричкой, уеду извозчиком; шла сюдою, вернусь тудою; скучаю за детями; играйся сам; кто-то звонит" и т. д. Сейчас уже и северяне "звонят", а в те времена так говорилось не выше Курска, а вся северная Россия звонила: позвони, звонят, идя от глагола звонить, а не от односложного существительного звон.

* Собр. соч., т. XIII, 1902-1903, с. 49.

** Там же, т. XV, с. 97.

*** Там же, т. I, с. 75.

**** "Русская рознь", 1881, гл. XVII, с. 280.

***** Собр. соч., т. XX, 1902-1903, с. 152.

113

Зиму 1878-1879 годов Вера Николаевна, снова замечтав о курсах, оказалась в Петербурге. Жила уроками музыки, в комнате, нанимавшейся пополам со знакомой студенткой-медичкой.

Ознакомившись с горечью положения племянницы Алексея Семеновича, участливая Клотильда Даниловна к весне вызывает ее к себе в Киев. Не имея ничего другого впереди, Вера Николаевна радостно откликается на ласковый зов и, всему казавшемуся возможным вопреки, - "делает партию".

Что такое сам жених - на этом особенно не останавливаются: добрый малый, да и Бурты... Это впору и не для бесприданницы по двадцать четвертому году, без тен