Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 25 - Книги

ому мною в продолжение последних лет моей жизни, - все-таки при изложении воспоминаний о литературной семье моего времени я был бы вынужден касаться обстоятельств, наполнявших жизнь мою горечью <бесчисленных - зачеркнуто. - А. Л.> обид, мною перенесенных, и при этом, чтобы восстановить дело в истинном свете, я должен был бы иногда защищать себя от напрасных нападок, отделяя их от укоризн справедливых и действительно мною заслуженных, а я этого делать не желаю. В нынешнем своем возрасте и разумении я нахожу, что лучше

* Пушкинский дом.

447

совсем не поднимать на вид старые истории, о которых еще нельзя говорить с полною свободою <в которых не все еще ясно и спокойно, - не следует, ибо это ничего не уясняет - зачеркнуто. - А. Л.>, излагать же их, применяясь к большей или меньшей тяготе затрудняющих обстоятельств постороннего свойства, значит не рассеивать мрак, а усугублять его, вызывая новые недомолвки и споры.

Поэтому я дневника не вел и сплошных воспоминаний за время моей жизни писать не намерен. Но как жизнь моя проходила в очень интересное для русской общественности время и потому что очень многие ко мне обращаются с желаниями, чтобы я написал о более или менее замечательных встречах, сохранившихся в моей памяти, то я решился удовлетворить эти желания, представив в предлагаемых ниже строках просто записанные очерки о лицах, которых я знал и которые своими отношениями к жизни казались мне любопытными и достойными внимания, а также и способными характеризовать до известной степени направление своей среды и своего времени.

Между предлагаемыми за сим отрывками из моих воспоминаний нет никакой общей связи. Это просто случаи, которые я записываю, как они приходят мне на память, в них не следует отыскивать ничего соединимого какою-нибудь общею идеею или так называемою тенденциею.

Я пишу просто то, что останавливало на себе мое внимание и почему-либо осталось жить в моей памяти.

Читатель, который отнесется к моим настоящим очеркам так, как я стараюсь их выяснить, окажет мне справедливое снисхождение и защиту от больших требований, какие можно простирать к запискам, писанным по более цельному и широкому плану.

1. СОЛЯНОЙ СТОЛБ

о К. Н. Леонтьеве "теперь усопший".

Его цитаты (ложные) из Исаака Сирина.

О знакомстве с последователями Толстого.

Плисов - последователь Толстого.

Его история. - Рассказ от имени Плисова.

Павел и Петр - его сыновья.

Проповедь Петра в деревне. Жандармы.

Девки не выходят замуж. ХИМА. Гроза..." *

* ЦГЛА.

448

"Отрывок" явно был отведен вопросам, которым Лесков оказывал не раз исключительное внимание в статьях, уже указанных в главе 2 части VI и ряде других.

Под Плисовым разумелся художник-толстовец Н. Н. Ге, живший в Черниговской губернии на своем хуторе в пяти верстах от станции Киево-Воронежской железной дороги Плиски. Лесков жарко говорил почти со всеми о том, что жена Ге долго "шла" с ним по одной дороге, а потом "села" и сказала ему, что дальше идти не в силах. Драма, может быть творчески несколько усиленная, по словам Лескова, усугублялась еще тем, что один из сыновей Ге, Николай Николаевич, опростившись, жил с хорошей крестьянской девушкой, а другой, Петр Николаевич, тянулся к карьере и искал "положения в обществе". Жена Ге скончалась 4 ноября 1891 года. Сам Ге - 2 июня 1894 года. Отсюда "Соляной столб", подобно которому, в определенных представлениях и взглядах, по мнению Лескова, крепки были Леонтьев и Анна Петровна Ге, вероятно задумывался для публикации не раньше кончины первого, а может быть, и второй. Во всяком случае и это начинание оказалось брошенным ⁶⁸.

Так, мысль о сколько-нибудь последовательных, за весь литературный путь, воспоминаниях, тем более обличительных и отомщевательных, старым Лесковым не овладевала и не входила в его намерения, а "просто записанные очерки о лицах", которых он знал, к сожалению, тоже остались невоплощенными.

Что касается до личного расположения Лескова, то в общем оно приобреталось подчас незаслуженно легко. Обидно бывало смотреть, какие Хлестаковы или Молчалины снискивали иногда его благосклонность. Правда, случалось, что некоторых из них он, вконец распознав, и изгонял, но, увы, не всех.

Он говорил, что не любит "неизвестные величины". А с хорошо и давно известными становилось нелюбопытно. Влекла новизна. Заинтересовывали непрочитанные еще характеры, натуры, черты, влекли свежие впечатления. Близким тут соревноваться с пришлыми было непосильно. Величко, Пыляев, В. Бибиков, И. Ясинский, будущий подручный А. И. Гучкова и нововременский, лично неписьменный, пайщик З. Макшеев и тому подобный разновес разновременно пользовался невесть чем достигнутой благосклонностью.

449

Один рассказ свой Лесков назвал "Подмен виновных" *.

На склоне лет он стал подменять испытанных в преданности, но не безличных во взглядах и пониманиях близких на казавшихся "иже по духу" штампованных во всем согласных приспешников.

К добру ли? На это сурово ответила жизнь горьким оскудением личного окружения.

Единственно на ком последние годы здесь отдыхал глаз и кому радовался дух - был чистый помыслами и сердцем Владимир Соловьев ⁶⁹. Но и он заслуживал иногда осуждение стареющего и требовательного Лескова.

15 февраля 1894 года последний писал о нем М. О. Меньшикову: "Это душа возвышенная и благородная; он может пойти в темницу и на смерть; он не оболжет врага и не пойдет на сделку с совестью, но он невероятно детствен и может быть долго игрушкою в руках людей самых недостойных и тогда может быть несправедлив. Это его слабость. Вторая злая вещь есть его церковенство, на котором он и расходится с Львом Николаевичем и где я его тоже покидаю и становлюсь на стороне Льва Николаевича. У Соловьева есть отличное выражение: он с таким-то (например, с Тертием) ** "ездит попутно". Может быть, это так и нужно, но я этого не могу; есть отвратительные "поты" и "псиные запахи", которых я не переношу и потому не езжу попутно, а иду с клюкою один. В этом смысле Соловьев мне неприятен; но я думаю, что он человек высокой честности и всякий его поступок имеет себе оправдание. Флексера *** я знаю очень мало... Я не могу сравнивать его с Алехиным: это совсем разные люди. По-моему, Флексеру всего более вредит его подавляющее самолюбие, за которым он ничего не видит. Этакое самолюбие тащить не шутка. В. Л. Величко самый новый и самый совершенный представитель современного литературного деятеля. Он гораздо сложнее и "интереснее" всех, кого вы называете "интересными"; но я изъяснять его не буду" ****.

На три месяца раньше цитированного выше письма к Меньшикову, 17 ноября 1893 года, ему же Лесков не-

* "Исторический вестник", 1885, No 2, с. 327.

** Т. И. Филиппов.

*** А. Л. Волынский.

**** Пушкинский дом.

450

прикровенно жаловался: "Плоть и кровь" от нас отшатывается, и остаются только те, "иже по духу". Я давно живу только этим родством и дорожу им всего более" *.

Кто же от кого отшатывался, кто кого от себя отшатывал? Чего стоили те, которыми дорожили?

Годами старательно велась, шла и в такие формы слагалась частная жизнь.

Литературные итоги во всяком случае много превосходили житейные. Здесь было несомненное, даже яркое признание писателя читателем и, пожалуй, даже критикою, длительно упорствовавшей в предубежденности и злонастроенности.

Начав "стареться", Лесков в сущности ничего серьезного не предпринимал для замедления, торможения надвигавшегося старения. Советы с десятком врачей, которым поочередно отказывалось во всяком доверии, обилие лекарств, пузырьков и склянок, чуть не заполнявших два ближайших к спальному его дивану столика, и в то же время пагубное "сидничество", неотрывность от кабинета, письменного стола, полное исключение бальнеологического и климатического приемов борьбы с быстро росшим ожирением, упадком сил, ослаблением сердечной деятельности измотанностью "обнаженных", или "ободранных", нервов.

А какие прекрасные указания давались иногда другим, например "коварному, но милому благоприятелю" ⁷⁰А. С. Суворину, хотя бы в письме от 4 марта 1887 года:

"Ваша гневность и волнения меня смущают, и если бы вы были дама, я бы, кажется, наговорил вам много слов, которые не идут нам, "двум старикам". Толстой больше, чем вы, испытывает, что с ним все несогласны, но он умеет себя лечить, а вы нет. Старинное гарунальрашидство ⁷¹ - чудесное лекарство в таких томлениях. Вы же наоборот - "сидень", и вот "результе" вашего сидничества. Вы десяток лет не обновляете себя погружением в живые струи жизни, посторонней изнуряющему журнализму, и от того характер ваш действительно пострадал, и вы это сами замечаете и мучите себя. Купите-ка себе дубленый полушубок, да проезжайтесь, чтобы не знали, кто вы такой. Три такие дня как живой водой спрыснут.

Простите за то, что сказал от всего сердца" **.

* Пушкинский дом.

** Там же.

451

Что же удерживало его самого от обновляющего гарунальрашидства, от борьбы с застойной недвижимостью? Фаталистическое равнодушие к приближению или отдалению прихода "великого примирителя"?

О нет!.. Он любил и ценил жизнь.

Внимательно следит он, как идет дело у других. Не считаясь с тем, что Суворин на три, а В. Г. Авсеенко на одиннадцать лет его моложе, он пишет первому из них 31 октября 1890 года:

"Я вас видел в магазине, но видел, как Илья видел Егову - "задняя" ваша, когда вы уходили к Зандроку; а мешать вашему разговору с Николаем Филипповичем - не хотел. Ходите хорошо, бодро, не только шибче меня, но даже бойчее Авсеенки, который должен служить всем нам на зависть, ибо до сих пор еще "бегается"... Молодчина!" *

Когда-то, на пятьдесят четвертом году своем, лечась в Мариенбаде, он срамил в письме С. Н. Шубинского русским халатом, противопоставляя последнему австрийские "куртки короче зада", в которых люди равных с русскими лет еще легко бегают по горам.

В зиму 1889-1890 годов, исходя из того, что "жаба" делала досадительным крахмальное белье и вообще все, что "тянет и давит", Лесков переходит на невесомые сатиновые рубашки с пышными фуляровыми шарфиками вместо галстуков, на легкотканые жилеты и короткие пиджаки. Получалось нечто просторное, мягкое, удобное и даже нарядное. Убор нравился и отвечал всем требованиям, добросовестно выполняя их несколько лет.

Но вот, в середине 1892 года, заслуженный пиджачок заменяется надевающеюся через голову, кругом топорщившеюся блузой из пухлой лиловатой бумазеи в беленькую полоску. Коротковатая, схваченная на животе пояском, она выбивалась из-под последнего, близко повторяя "курдючки" или "перящиеся хвосты", шутливо отмечавшиеся Лесковым в разговорах, письмах и в печати у толстовцев. Внушительная фигура строгого старика приобретала в некоторых ее поворотах нечто ребячливое.

Для выходов, говоря тогдашним военным языком, "строится" никакими лекалами не предусмотренное сооружение из черной тонкой, но плотной материи, до щиколоток, застегивающееся массой висячих петелек на

* Пушкинский дом.

452

левую сторону, на какие-то черные бусы. Шаг связан запашными подами. Ворот закрыт "под-душу". Все такое, какое не носилось всю жизнь, вяжущее движения и кругом тянущее.

Наименовывается оно - азям. Заказывается у братьев Марковых в Александровской линии Апраксина двора, по Садовой улице. Особой специальностью "дома", между прочим, являлась пошивка "русского платья", в том числе кучерского и даже "древлего благочестия". Сшить, однако, и здесь не сумели, так как заказ никаким известным образцам не отвечал. Вышло что-то очень уступающее пиджачку в свободе и далеко не превосходящее его в удобстве.

Брюки оставались прежние, английского материала, навыпуск.

Головным убором служил не то немецкий, не то купецкий шелковый черный картуз "куполом", какие носили гостинодворские хозяева магазинов.

Не только о стиле, но и о каком-нибудь пошибе говорить не приходилось.

Ближние и знакомые старались не обнаружить неодобрения или хотя бы удивления. На улицах столицы и на дачном побережье встречные оказывали азяму самое бесцеремонное и длительное внимание.

Хозяин хвалил. Искренно? Неизвестно. Лесков вспоминал иногда народный анекдот о "хохле", который со слезами ест злую редьку и учит себя: "бачили очi що купували, так iжте ж!" Сам он нечетко ставил и разъяснял вопрос.

26 января 1893 года Л. И. Веселитской писалось: "Когда мне будет лучше, я надеюсь прийти к вам, но забыл просить у вас разрешения придти в русском платье, так как я не могу надевать ни сюртука, ни фрака, и последний давно подарил знакомому лакею. Боль сердца у меня не переносит никакого плотного прикосновения к груди" *.

В том же году, задумав посетить "умную и изящную, хорошо настроенную писательницу" С. И. Смирнову (Сазонову) ⁷², Лесков письмом от 28 ноября предупреждает ее: "Кроме того, я уже 4 года не ношу платья европейского" покроя, а хожу в "азяме", которого терпеть не могу, но он оставляет мне свободу вздоха... Могу

* Пушкинский дом.

453

ли быть у вас в упомянутом "азяме" - единственном платье, которое могу носить?" *

Возможно, что он этот азям в душе действительно "терпеть не мог", но в то, что тот давал "свободу вздоха", - никто не верил, как и в какие-либо достоинства и преимущества "азяма", надуманного к тому же на три года позже прихода "жабы", когда она уже значительно утратила первоначальную свою лютость.

На зимнюю и осеннюю "справы" реформа не распространялась: ни полушубка, ни охабня не шилось. И добрая енотовая шуба, и степенная бобровая шапка, и мягчайшего заграничного драпа "демисезонное", полностью "европейское", пальто не подвергались замене.

Нет! Не в шитве тут было дело. "Так и во всем остальном. Живу - как хочу!" - записано за Лесковым **. Это ближе к истоку мероприятия ⁷³.

Вопреки догадкам некоторых мемуаристов, влияние Толстого в этом платьевом преобразовании исключается. Оно проведено только на шестом году личного знакомства, когда Лесков уже открыто высмеивал "водевиль с переодеванием", разыгранный Бирюковым, Горбуновым-Посадовым, Чертковым и прочими. У него самого дело ограничилось азямом и блузой, далеко не повторившей "толстовку". Немецкий картуз, зонтик, калоши - все неприкосновенно сохранялось.

7 января 1889 года Лесков предостерегает переводчика на немецкий язык его произведений К. А. Греве: "В Москве гостит у Льва Николаевича Толстого в Долго-Хамовницком переулке его и мой друг Павел Иванович Бирюков. Он морской офицер, опростившийся и ходящий по-мужицки. Я просил его видеться с вами и переговорить об одной моей повести. Я полагаю, что он к вам придет, а может быть, и не один, а с графом Л. Н. <Толстым. - А. Л.>. Это бывало. Предупреждаю вас, чтобы не вышло недоразумения с этими мужиками. Они, конечно, не обидятся, но вам, быть может, будет досадно" ***.

Одновременно о том же пишется и самому Бирюкову с шутливой загвоздочкой: "Одно боюсь - перепугаете вы немку <жену Греве. - А. Л.> своим кожухом!.. Авось она не беременна!" ****

* Пушкинский дом.

** Фаресов, с. 128.

*** "Щукинский сборник", вып. I, 1902, с. 89.

**** Архив Черткова. Москва.

454

Где тут быть подражательству! Если уж доискиваться корней метаморфозы, то не вернее ли всего обратиться к отеческим преданиям и памятям?

В письме к Суворину от 9 октября 1883 года * Лесков ревниво относил некоторые поступки Толстого к "чудачеству в народном духе" ⁷⁴.

Много ли в литературе русской было фигур народнее самого Лескова! Да и отчего не почудачить вольному человеку, если к тому тянут с детства воспринятые примеры, и кровь, и натура?

Издревле у многих русских людей, со сменой образа жизни и настроений, рождалось желание так ли иначе "почудачить", изменить внешность, как бы в подкрепление духовного переустроения. Стихийно-нутряным натурам последнее удавалось, конечно, много труднее, чем смена платья

И у Лескова "азям" и блуза не изменили свойств, дававших терпкие плоды.

Самообладающий, безупречно честный и общепризнанно удобный и предупредительный в делах, редактор "Исторического вестника" Сергей Николаевич Шубинский, по личному определению Лескова, "хороший друг и милый человек" **, уже на четвертый год рабочих отношений, 30 января 1883 года, находит себя вынужденным защищаться:

"Многоуважаемый Николай Семенович!

С величайшим изумлением прочитал ваше письмо. В сущности на подобные письма отвечать нечего; но я позволю себе сказать несколько слов. Я думал, что в течение многих лет нашего знакомства вы меня достаточно узнали; казалось мне, что и я вас знаю. Поэтому в сношениях с вами я всегда и во всем был вполне откровенен, говорил, не обдумывая "фраз", а просто и прямо, "от души", в уверенности, что вы не станете подыскивать в моих словах каких-нибудь "задних мыслей", перетолковывать их, а если что-либо, по неловкости "фразы", и покажется странным, спросите у меня пояснения и таким образом рассеете случайное недоразумение. Вижу, что ошибался, и это весьма горько. В мои годы и привязан-

* "Письма русских писателей к А. С. Суворину", с. 58.

** Письмо Лескова к С. Н. Шубинскому от 29 апреля 1887 г. - Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

455

ности не скоро делаются, и разочарования не легко переносятся. Но что делать? По крайней мере я чист и совестью и сердцем. Теперь понимаю, почему так мало встречал людей, к вам искренно расположенных. Как только такой человек появляется, вы спешите, бог вас ведает для чего, ни с того ни с сего, придравшись к самому пустяку, оттолкнуть его. Это ваш расчет, который обсуждать не буду.

Что касается "Исторического вестника", то, конечно, совершенно от вас зависит участвовать в нем. Я никогда не отказывался от ваших статей, всегда принимал их с радушием и старался, насколько мог, исполнить ваше желание. Так будет и впредь, потому что я не способен быстро меняться и останусь относительно вас тем же, чем был и прежде, то есть душевно преданным.

Шубинский.

P. S. Через три-четыре дня, когда будет сделан полный расчет по статье "Поповская чехарда", я пришлю вам записку на получение в счет гонорара за статью "Остзейские деятели" в таком расчете, чтобы вы имели за нее до напечатания 300 рублей" *.

Через два месяца, 31 марта, ему снова приходится протестовать:

"Я становлюсь совершенно в тупик перед теми непонятными для меня "недоразумениями" (не знаю, как назвать это иначе), которые возникли в последнее время в ваших отношениях ко мне, и тщетно ищу причин. Редко к кому питал я столь искреннее расположение, как к вам; редко с кем был до такой степени откровенен, как с вами, поверял даже самые наболевшие места моей души; редко кому я оказывал с таким удовольствием мелкие услуги, не имея возможности оказать крупных. Во всех моих действиях, поступках, словах с вами я был всегда вполне искренен и прямодушен. А между тем что же выходит: вы с каким-то особенным упрямством стараетесь в каждом моем поступке, в каждом слове, в каждом, можно сказать, простом движении, непременно отыскать "заднюю мысль"; укорить в таких качествах, которые никогда не были сродни моему характеру, уколоть за то, в чем я не повинен ни душой, ни телом.

* ЦГЛА.

456

Откуда все это явилось - не знаю; вы молчите, а я не догадываюсь. Бывали, и нередко, случаи, когда мелкая сплетня разъединяла людей, - но я думаю лучше и о вас и о себе. Не вернее ли приписать все это "нервному состоянию", когда человек с какою-то особенною радостью придирается к пустякам и мучает преимущественно наиболее близких и расположенных к себе?" и т. д. *

Об этой "зломнительности", как мы знаем, позже писал Лескову и добряк Ф. В. Вишневский.

Впавшему однажды во всего менее приличествовавший ему тон, малозначительному Фаресову Сергей Николаевич отрезвляюще ответил: "Неужели вы не сознаете, сколько обидного сказано в этих немногих словах? Это лесковский пошиб, который всех отвернул от него... Я на вас не сержусь, но не могу оставить безнаказанной обиду, мне сделанную. На этом основании я не возьму статьи об Энгельгардте даже даром, хоть для вас это не будет наказанием, ибо вы уверены, что ее возьмут и в "Вестник Европы", и в "Русскую мысль".

Но личные наши отношения, по крайней мере с моей стороны, не изменятся ни на волос" **.

Выразительно для человека большого самообладания.

В конце концов Шубинский оказался вычеркнутым из душеприказчиков в завещании Лескова и переделан в "злочинца", "Сергия изнурителя", "интрижливого" человека, "опахальщика" и т. д. "до бесконечности", не избегнув и газетных колкостей ***.

Почти однолеток Лескову, Шубинский боится его не меньше, чем другие боялись Суворина, и уже страшится ходить к нему.

Всеми силами старавшийся не потерять спасительно выигрышную для него приближенность к Лескову, А. И. Фаресов доводится раз до героической решимости поставить все на карту. В ноябре 1891 года он пишет Лескову письмо, начинающееся словами: "Милостивый государь", полное обвинениями за помещенную Лесковым в No 305 "Петербургской газеты" от 6 ноября бесподписную заметку "Голодные харчи Толстого" ⁷⁵. Завер-

* ЦГЛА.

** А. Фаресов. Годовщина смерти С. Н. Шубинского. - "Исторический вестник", 1914, с. 969, ср. с. 973-974.

*** Письма к Суворину, Пыляеву, Меньшикову. Рассказ Лескова "О добром грешнике". - "Новости и биржевая газета", 1888, No 133, 15 мая.

457

шается письмо многозначительной готовностью к "услугам" *. Дальше - хоть барьер! Первые шаги к примирению врагов приходится делать мне **.

Я сразу видел, что обеим сторонам, а пуще всех Фаресову, до слез хочется помириться. Без особого труда все было улажено.

28 октября 1893 года Лесков уже более чем властно пробирает этого же "фрейшица": "Свинья все ест, а человек должен быть разборчив в том, для чего он открывает уста... Что я должен думать о том, что вы уже который раз попрекаете Гольцева тем, что он "экс-профессор"!.. Разве вы не знаете, почему он "экс"? Разве его выгнали за дурное дело?.. Разве честные и умные люди могут приводить такие попреки? Стыдно вам это, Анатолий Иванович!"

На этот раз Фаресов уже не пытался обижаться. Однако при публикации писем к нему Лескова сильно подменил текст этих строк ***.

Образцы схожих резкостей неисчислимы. Допускались они, когда ангина, которая "не шутит и не медлит", неустанно делала свое страшное дело и смерть стояла уже почти за плечами.

Все шло по-старому. Иногда точно повторялось случавшееся лет двадцать назад! Горькие уроки прошлого не остерегали.

В восьмидесятых годах завязались неплохие отношения с Ясинским. Сохранились взаимные письма ****, затрагивавшие интимные стороны жизни Ясинского и во многом ставящие под сомнение то, как он рисует события, происшедшие между ним и Лесковым в своем "Романе моей жизни" *****⁷⁶.

В 1892 году отношения уже были порваны. Каза-

* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** См. статью Фаресова "Л. Н. Толстой о голоде". - "Новости и биржевая газета", 1891, No 244. На другой день "Новое время" в No 5574 поместило выдержку; 10 ноября поместил выдержку и "Киевлянин" в No 197. Для разъяснения вопроса, как письмо попало в печать, Лесков помещает в No 305 "Петербургской газеты" от 6 ноября 1891 г. бесподписную заметку "Голодные харчи Толстого". См.: "Письма Толстого и к Толстому", с. 115 и 118.

*** Ср.: Фаресов, с. 235 ⁷⁷.

**** Пространно-исповедное Ясинского к Лескову от 14 июля 1889 г. (ЦГЛА) и коротковатое Лескова к нему от 15 июля 1889 г. (собственность П. Е. Безруких).

***** М.-Л., 1926, с. 198-199.

458

лось - кончено. Но вот тут-то и началось нечто поразительно напоминавшее происшедшее в 1873 году между Лесковым и Достоевским и рассказанное выше ⁷⁸.

В июньской книжке "Исторического вестника" 1891 года И. И. Ясинский опубликовал "Анекдот о Гоголе", в котором много говорилось о зависти, вызванной в Гоголе к чьей-то жилетке и о холодности его с представлявшимися ему киевскими профессорами.

Лескову "анекдот" показался вздорным, и он, пособрав кое-какие сведения, посылает с дачи в "Петербургскую газету", за полною своею подписью, "историческую поправку", помещаемую в No 192 названной газеты от 16 июля, под заглавием "Нескладица о Гоголе и Костомарове" ⁷⁹.

Статья привлекает к себе внимание литературных кругов. Выдержки ее проходят в некоторых газетах. В частности, в No 197 "Московских ведомостей" от 19 июля она приводится в заметке, озаглавленной "Неудачный анекдот".

Автор ужален. Редактор журнала Шубинский обижен публикацией "поправки" не в "Историческом вестнике", а в какой-то газетке. Дальше обижаться не было возможности: как ни неприятна и местами ни колка была статья, нарушения полемических форм в ней не было. Пришлось смириться.

Через полгода в No 1 журнала "Труд" за 1892 год начинается роман Ясинского "По горячим следам". Лесков сразу настораживается. В No 20 "Петербургской газеты" от 21 января в любопытной бесподписной заметке "Евреи и христианская кровь" он вспоминает гейневского "Бохеронского раввина", сомнительного Лютостанского, Н. И. Костомарова и В. Крестовского. Заметка указывает на трудность "при развитии и обработке" такого "щекотливого сюжета" соблюсти "такт" и остеречься от "натяжек и пристрастий".

Острое, досадительное предостережение автору на первых же главах. Дальше, как бы идя по его пятам, в чем бы и где бы он ни промахнулся, на него одна за другой сыплются бесподписные "поправки" Лескова в "Петербургской газете" 1892 года, язвительность которых ясна по одним их заглавиям: 18 марта в No 76 - "Цицерон с языка слетел"; 4 апреля в No 93 - "Neglige с отвагой"; 12 апреля в No 99 - "Опять Цицерон".

Не слишком глубокий в знании описываемого им быта и событий, Ясинский приходит в ярость и отвечает злым

459

письмом в редакцию "Петербургской газеты", появляющимся там 16 апреля в No 103. Выпаду нельзя было отказать в хлесткости. Чувствовался навык в газетных схватках.

Лесков обиделся на худековский "орган". По пословице о блохах и кожухе - он на два года порвал отношения с газетой, в которой любил помещать небольшие злободневные статейки.

"Старость должна быть осторожна", - учил шестидесятилетний Лесков свою на пятнадцать лет младшую сестру Ольгу. Лично следовать прекрасному правилу и тем оберегать себя от обидно ненужных и неприятных столкновений - не удавалось. Усилия "переделать себя" в Лескове были неуловимы.

Ни "распаленность" настроения, ни крайность речевых форм не говорили об ослаблении горения духа. Все шло и было по-прежнему ярко и неукротимо. Каков Лесков был смолоду - таким оставался он во все дни жития своего.

Возможно, что где-то в тайниках души он и сам не уповал перевоспитать себя или хотя несколько умягчиться.

При малейшем к тому поводе он с восхищением говорил о героической работе над собой Толстого. Он настойчиво упоминал при этом о больших изъянах толстовского нрава и обычая в молодости и с умиленным удовлетворением указывал, как все они были побеждены силою толстовского духа и воли.

И как-то само собою слышалось здесь горькое сознание, что такой подвиг, увы, требует не всем посильного мужества.

Толстой внес в свой "Круг чтения", на 19 ноября, наставление из "Дхаммапады":

"Пусть каждый человек сделает себя таким, каким он учит быть других. Кто победил себя, тот победит и других. Труднее всего победить себя" ⁸⁰.

Неоспоримо. Счастлив тот, кому это дано.

8 декабря 1894 года Лесков горячо возражал своей свояченице Клотильде Даниловне Лесковой, писавшей ему, что он "заслуживает любовь", доказывая ей, что в нем ужасно много дурного и особенно много эгоизма и гордости", и просил ее указать ему его "плохость", дабы он мог "исправить" ее *.

* Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

460

Охотников и смельчаков выполнять такие просьбы не находилось.

Тем не менее, стареющему, ему искренно хотелось убедить себя, что с годами он все же в чем-то поборал, умерял и умягчал свою "нетерпячесть"... Думалось, что как-никак, а к "выходным дверям" он подходил "хоть малость" иным, чем "вступил в этот класс, отправляясь от какого-то жестокого места и с прескверным воспоминанием себя в прошлом".

Это утешало, мирило с самим собою и исполняло надеждою на возможность дальнейшего "усовершения" себя.

Но тут же прорывалась и безнадежность: "Сам от себя не уйдешь!"

Читая изречения Гете, он радостно останавливается на как бы подтверждающем его собственное, за самим собою сделанное, наблюдение: "Надо постареть, чтобы стать добрее; я не встречаю никогда ошибки, которой уже я не сделал бы".

Первая часть, охотно отнесенная к себе, сочувственно подчеркивается. Вторая, с непритязательным гетевским признанием своих ошибок, не склоняет к разделению *.

Толстой тяготел к неизменности начал человеческой жизни, а с тем и самой истории.

Ломброзо, в беседе с С. А. Толстой, не побоялся признать, что воспитание почти бессильно перед врожденностью определенных личных свойств ⁸¹.

Один русский писатель утверждал: "Какими рождаемся - таковы и в могилку". Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или бессмыслия у родителей, когда они зачинали меня, и в ребенке это стало непоправимо".

Шопенгауэр выдвигал "детерминизм", имевший стольких апостолов! ⁸²

По существу, все это близко, одномысленно.

Лафонтен придумал себе простосердечное надгробие: "Jean s'en alla comme il etait venu". Жан ушел, каким пришел.

Столетием позже, наш слободской умозрительный философ, Г. С. Сковорода, привел превосходящее в силе

* "Изречения в прозе Гете". - "Европейская библиотека", М., 1885, с. 30. Собрание А. Н. Лескова.

461

сопоставление: "Когда тебе скажут, что перенесли гору с одного места на другое, верь тому, ежели хочешь; но если скажут, что человек склонности переменил, не верь тому никогда" *.

Уже на исходе лет своих Лесков купил и внимательно прочел только что появившуюся в печати книгу Сковороды. Уверен, что приведенная мною максима не показалась ему ошибочной. Сам он в сокровенности сердца и мысли ни в какое собственное изменение не верил. Да, видимо, не почитал таковое и полезным.

"Изменить себя я не могу иначе, как убив себя, и пока я не ничтожество - до тех пор я всегда буду мною самим", - писал он давно и не переставал так чувствовать никогда.

Без тени противоречия этому, от души писал он и Л. Н. Толстому 19 сентября 1894 года, уже у края жизни.

"А я был, есть и кажется буду всегда нетерпячий..." **

ГЛАВА 7

"РАСПРЯЖКА"

Если бы смерть была благом,

Боги не были бы бессмертны.

Сафо ⁸³

Мысль о смерти - об "интересном дне" ***⁸⁴, о "страшном шаге" ****, или по-толстовски, о "распряжке и выводе из оглобель" ***** - была близка Лескову издавна, даже в годы, когда он не знал никаких недугов, усталости, не успел "пресытиться днями" и "терзательствами" жизни...

Естественно, что с годами, упадком сил и умножением болезней вопрос о возможности прихода "ужасной силы Разлучника" ******, который "уводит человека, остав-

* "Сочинения Григория Саввича Сковороды". "Правила нравоучительные", Харьков, 1894, с. 309-311 ⁸⁵.

** "Письма Толстого и к Толстому", с. 182.

*** См.: "Смех и горе", гл. 56.

**** Письмо к Л. Н. Толстому от 18 мая 1894 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 167.

***** Письмо к В. Л. Иванову от 11 сентября 1891 г. - Орловский музей.

****** Письмо к З. Н. Крохиной от 27 декабря 1894 г. - Архив А. Н. Лескова.

462

ляя на земле последствия его ошибок" *, влек к себе все острее и напряженнее.

На пятьдесят девятом году, сравнительно далеко от "пробуждения от сна жизни" **, Лесков с элегическою примиренностью пишет пользовавшемуся особым его расположением зятю Н. П. Крохину: "Андрей переведен <...> Полковой командир и командирша к нему очень ласковы. Приглашают его на обеды... и на балы, - он же посылается по наряду и на балы гвардейских полков. Сам он вполне доволен своим положением, и я им, слава богу, доволен. Теперь он уже и сам смеется над своим франтовством и танцмейстерством. Все понемножечку зреет, а мы стареемся - даже и не понемножечку. Надо беречь бодрость душевную - бодрость ума и живость чувства, как доберегла до 85 лет скончавшаяся на сих днях Татьяна Петровна Пассек. Посмотри ее портрет в No "Иллюстрации", который выйдет в субботу, 8-го числа. Там и моя статья о "литературной бабушке" ***. Умерла молодцом! - "Уплыла". На предложение Прибытковой "позвать попа" - отвечала:

- Отойди!.. Что меня учишь!.. Духовный мир мне не чужд... Я знаю, что нужно и что не нужно.

Ночью позвала Гатцука **** и сказала:

- Хорошо... Я плыву... Перебирай аккорды гитары!

Тот стал перебирать аккорды, а она "уплыла". Жила умницей и "уплыла" во всем свете рассудка, без слез, без визгов и без поповского вяканья.

"Такой конец достоин желаний жарких". В моей статейке найдешь намек на желание Толстого в отношении похорон. Уходят люди больших умов и смелых, непреклонных в своем убеждении. Народи бог на смену им лучших еще".

* Письмо к А. С. Лескову от 17 апреля 1886 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** См. статьи Лескова: "Герои Отечественной войны по гр. Л. Н. Толстому". "Биржевые ведомости", 1869, No 66, 9 марта; "Аллан Кардек". - Там же, 1869, No 156, 12 июня.

*** Т. П. Пассек - писательница, двоюродная сестра Герцена. В действительности умерла на 79-ом году; родилась 25 июля 1810 г., скончалась 24 марта 1889 г. Некролог "Литературная бабушка" появился в No 1055 "Всемирной иллюстрации" 8 апреля 1889 г. Портрет покойной, работы З. П. Ахочинской, помещен там же.

**** Владимир Алексеевич Гатцук, сын А. А. Гатцука, издателя "Газеты А. Гатцука" и "Крестного календаря".

463

Дальше, сообщая о ходе подписки на издававшееся тогда им собрание его сочинений, Лесков, с характерным для него переломом тона и настроения, переходит от углубленно-духовного и выспреннего к самому житейно-простому, живому, "дневи довлеющему", весело заключая послание в нарочитой речевой шутливости: "Не робей, воробей!" Я и не робею" *.

Чувствуется редкая умиротворенность, удовлетворение отменным успехом издания собрания сочинений, признанием автора читателем, которого критика оказалась уже бессильной "поссорить" с писателем...

Но на душе непокойно: предвидится опасность, разрешающаяся меньше чем через полгода арестом шестого тома собрания сочинений. Потрясение вызывает заболевание ангиной, "которая не шутит и не медлит". С этих пор, с августа 1889 года, резко ускоряется приближение к "выходным дверям", определяется вид обреченности. Это освещено выше главой "Angina pectoris"; на эту же тему Лесков много говорит в письме к Суворину от 30 декабря 1890 года:

"Я получил ваше приглашение, Алексей Сергеевич, - встретить с вами новый, 1891 год. Благодарю вас за внимание и ласку и приду к вам. "Двистительно" ** - никому не ведомо - придется ли нам еще раз "встретить" этот день На этой планете... Радуюсь за вас, что мысль о "великом шаге", по-видимому, все сильнее дружится с вами и даже, быть может, уже "сотворила себе обитель" в вас... На свете есть много людей, которые ее боятся и гонят от себя, а как это жалостно и как напрасно! Она очень сурова, но как только сроднишься с нею, так она словно будто делается милостивее... А между тем в ней кроется самая могущественная сила утешения и усмирения себя. Кроме смерти, в известном возрасте все становится очень мелким и даже не волнует глубоко. У аскетов читал, от вдумчивых стариков слыхал, и Лев Николаевич мне сказывал, что самое нужное - это смириться (то есть войти в лады) с мыслью о неизбежности смерти. Я с нею ложусь и встаю давно, и с той поры как сжился с нею - увидел свет: мне все стало легче, и в душу при-

* Письмо от 6 апреля 1889 г. - Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

** Нравившееся Лескову выражение из пьесы Толстого "Плоды просвещения". Применено Лесковым в письме к самому Толстому от 4 января 1891 г. ⁸⁶.

464

шла какая-то смелость, до тех пор неизвестная. Лев Николаевич говорит, что потом "должен прийти невозмутимый покой", но я чувствовал это только раз и на короткое время; но зато это было удивительное состояние такого счастия, что я даже испугался и стал насильственно вспоминать, что есть для людей утраты любимых лиц, обиды и муки <...> Восточные люди говорят, будто любят "беседы о смерти", и, может быть, оттого они спокойнее нас, но и у англичан не считается неуместным говорить о смерти, и есть мнение, что англичане умирают не хуже, а лучше наших простолюдинов; но наши "средние люди" ужасно дичатся смерти, которая зато ловит их, как курчат, и рвет им головы, тоже как курчатам <...> Это состояние очень жалкое, и так называемая "набожность" - в нем решительно ничего человеку не помогает <...> Помните, как у Алексея Толстого: "меня, как хищник, низложила!" Так все и отлетит прочь - все мечты и упования. Освоение же с ожиданием этой гостьи помогает очень много. А потому я очень рад, что замечаю у вас все чаще и чаще склонность заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами <...> Почему непременно все выражать друг другу желание жить "много лет", когда это очевидно не может быть?! Неужели менее радушно пожелать человеку: легко и небезрассудно кончить здешнюю жизнь, с ясною верою в нескончаемость жизни? Есть ли это у вас? Без этого, как без якоря, все куда-то мечет и швыряет" *.

Врожденное предрасположение к мрачности, мнительность, неразрывная с большим жизнелюбием, и жажда как-нибудь заглянуть за "тот край" всегда влекли Лескова к разговорам о смерти и со сторонними, и с родными, хотя бы с еще почти юным сыном. По мере повышения хворости беседы на смертную тему становились как бы коньком.