Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 2, Страница 15 - Книги

женное расположение к Варе уже не ищется, а властно требуется, как нечто для всех обязательное. Раздраженность неподчинением этому требованию достаточно ясна из немногих строк одного письма его к сестре Ольге Семеновне: "Ты обнаружила то же самое, что и другие, т. е. Клотильда Даниловна, Катерина Степановна, Андрей Николаевич и проч. - так что ничего особенного в твоем отношении ко мне на этот счет нет... Остальные все вы одним миром намазаны и одно показали и одинаково мне смешны. Большинство людей обнаруживают жестокость не по злости, а по нерассудительности. То самое и здесь. У народа есть пословица: "Сирота в доме - божий посол", а по суждению легкомысленному - это худо, это кому-то мешает, это неприятно видеть, и т. д. "Сердца", о котором ты пишешь, я не вижу много ни в чьих детях, и это давно умными людьми решено, что "дети самые большие эгоисты на свете". Это иначе и быть не может: им недоступно широкое понимание вещей и справедливость. Следовательно, им нельзя быть не эгоистами, т. е. не желать себе всего без рассуждения, каково от этого другим? Добр бывает только тот, кто понял жизнь с ее ничтожностью и непрочностью" **.

Выразительна разница в строках, отводившихся Лесковым сиротке в письмах к присным и к "чрезвычайно проницательному" (смотри ниже) и заведомо берегшему отношения с своими близкими Толстому.

"Поездку к вам опять должен отложить, т. к. получил известие из Киева, что 20 генв. ко мне будут оттуда брат с племянницей. Вероятно, поеду тогда, когда они поедут назад через Москву, и я с ними, до Тулы" ***.

* Письмо от 12 апреля 1888 г. - "Письма русских писателей к А. С. Суворину", Л., 1927, с. 68.

** Письмо от 10 июля 1889 г. Архив А. Н. Лескова (фонд Н. С. Лескова).

*** Письмо от 12 января 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", 1928, с. 88.

261

"Поехать к вам очень хочу, да все помеха: брат приедет 25, да пробудет дней 8-10... Очень это суетливо!" *

"У меня теперь гостят родные еже по плоти из Киева" **.

Все преображается, когда, отвечая Толстому на его письмо о предстоящем голоде и о сильных, не просиживающих своих зобов клевунах, Лесков мягко переходит к любезной ему теме: "Я живу один, с 11-летней девочкой, сироткой, которую мать не могла пропитать и доверила мне с 2-х лет, и она теперь уже обо мне нежно заботится. Иные говорят, будто она моя дочь, - но я бы и не боялся признаться в этом, если бы это была правда, а это неправда: я ее взял просто из жалости, по одним мыслям с Сютаевым, что надо всем взять по сироте, и получил я в ней удостоверение, что нисколько не трудно любить не свое рожденное дитя как свое кровное. Вышла она у меня добрая и сострадательная ко всякому горю и прекраснейшая, чтица, какой я и не слыхивал. Владимир Соловьев слушает ее с восторгом, и Ге ее ласкал. А теперь она ходит читать всем "Суратскую кофейню", и так читает, что все невольно заслушиваются. И все она ваши книжки знает и читает их детям, рыбакам и старушкам в богадельне. Вот такая мне послана отрада, и по ней я утвержден в убеждении, что..." *** Но перед тем, как начать четвертую страницу, что-то остановило. Ровно через год он учит Л. Я. Гуревич, как вести себя в устроенной им для нее поездке в Ясную Поляну: "С Львом Николаевичем советую быть откровенною, прямою и искренною, т. к. он чрезвычайно проницателен, а с доверчивыми людьми и сам становится доверчив" ****. (Курсив подлинника.)

На смену брошенному письму пошло другое, в котором приведенные выше строки жестко усмирены и сокращены. "...живу в одиночестве с девочкой сироткой, которую кое-как воспитываю. Ей теперь уже 11 лет, и она отменно хорошо читает рыбакам "Суратскую кофейню" *****. И только. Но чего хотелось раз - к тому

* Письмо от 20 января 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 92.

** Письмо от 7 февраля 1891 г. - Там же, с. 97.

*** Письмо из Шмецка от 7 июля 1891 г. - Архив А. Н. Лескова.

**** Письмо от 2 июля 1892 г. - "Невский альманах", 1915, с. 94, "Из архива "Северного вестника".

***** Письмо от 12 июля 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 109.

262

потянуло и второй: "К девочке я привязан, и она меня жалеет и любит, так что разлучиться нам - это значит замучиться: она была брошенная, я ее сам на руках носил по солнышку, когда она страдала в детстве, а теперь мы сжились и она в свои ранние годы и по духу-то мне родная стала" *.

Делались упоминания и в других письмах. Вызывали ли они какие-нибудь отклики? В известных пока девяти письмах Толстого к Лескову их нет. Случайность? А если "проницательность"?

Близки по тону и назначению и письма к Веселитской, не склонявшейся разделять определение, что Варя "бедная": "В том, что я назвал Варю бедной девочкой, нет ничего неверного. Кто же она такая? Как назвать дитя, брошенное своими родителями сначала в Воспитательный дом, а потом на мостовую? Она не бедная в смысле несчастности, так как она теперь живет тем, "чем люди живы". Но ей нельзя отвергать помощь и участие, которые ей предлагает сердечная доброта людей" **.

Почему же Варя могла признаваться "бедной"?

Это совсем просто: создан был образ "сиротки". Беллетристически он благодарен, в нем столько содержания и тем, с ним так легко и удобно объединяются представления об единомыслии с Сютаевым. Вот почему-то Толстой как будто не принял его. Досадно... Ну, да всех не убедишь!

Сам Лесков, нередко мысля предвзято воспринятыми "образами", упорно верил в их истинность, негодовал на не разделявших их непогрешимость, - отсюда шли великие литературные потрясения и трагически неустанная "пря" с близкими. Не отпускались частичные разномыслия даже Толстому.

Впрочем, еще позднее, совсем в конце жизни, 8 декабря 1894 года, на вопрос о Варе в письме к нему Клотильды Даниловны он отвечал ей: "Варя - девочка, еще не выразившая своей нравственной личности, и потому я действительно не охотно говорю о ней. Есть хорошее, есть и нехорошее, а что выработается - богу одному ведомо. В том, что она выросла с мужчиною

* Письмо от 14 сентября 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", с. 119.

** Письмо Лескова от 5 августа 1893 г. - В. Микулич. Встречи с писателями. Л., 1929, с. 189.

263

и в мужском обществе, есть сторона и невыгодная, но все это еще пока неясно" *.

Как видим, ближним о пятнадцатилетнем подростке писалось скупее и осторожнее.

Предвидя, что если возьмусь писать биографию, в ней неизбежно придется сказать о Варе, о которой уже нескупо было наговорено в чужих воспоминаниях, в некрологах о Лескове и в письмах его и других лиц, я постарался собрать некоторые сторонние свидетельства и заключения, по преимуществу женские, может быть, более чуткие в подобных вопросах. Ограничусь приведением из них дышащих беспристрастностью строк из письма ко мне Любови Яковлевны Гуревич: "Мне думается, что, оставляя ее подле себя (вероятно, он имел бы возможность устроить ее иначе), он хотел устранить то чувство одиночества, которого он не мог по временам не испытывать, хотел иметь подле себя "своего" человека, - человека, над которым он имел бы определенные права, вернее - известную власть. А вместе с тем жила ведь в нем потребность "творить добро", и заботы его о Варе, хотя бы и более или менее внешние, давали ему удовлетворение в этом смысле. Но живой, непосредственней любви к ней у него, мне кажется, не было. Не было такой любви и у нее к нему. Я это раз почувствовала, когда мы с Л. И. Веселитской приехали к Николаю Семеновичу в Меррекюль и, встреченные по его поручению Варей, ехали с ней вместе к нему на дачу. Я живо помню, что Варя рассказывала но дороге... Она это рассказывала с явно недобрым чувством к нему, и у меня не осталось даже убеждения, что она говорит правду... Варя всего этого не могла осмыслить тогда, конечно, и в тоне своем несомненно осуждая Николая Семеновича за то, что она нам сообщала, но ведь и осуждение бывает разное в зависимости от того, любишь или не любишь того, кого осуждаешь. В ее осуждении не было ни тени душевной детской тревоги перед тем противоречием, которое она видела в жизни Николая Семеновича, а именно что-то недоброе, как у человека, который не может простить другому каких-то личных обид" **.

Схожи были впечатления Е. Д. Хирьяковой и Л. И. Веселитской. Много жестче других.

* Архив А. Н. Лескова (фонд. Н. С. Лескова).

** Письмо от 3 января 1935 г. - Архив А. Н. Лескова.

264

В октябре 1885 года, когда я волею отца оказался в Киеве, Кетти была внезапно изгнана. В своей угарной голове она, очевидно, слишком переоценила твердость своего положения и была жестоко отрезвлена.

Веселый рассказ "Умершее сословие" заключался комической сценой, разыгравшейся в Киеве, вечерком на улице, между отставным орловским губернатором "умоокраденным" князем П. И. Трубецким и действовавшим киевским гражданским губернатором И. И. Фундуклеем. По-старому петушившийся князь рассказал о происшедшей с ним "неприятной встрече" знакомому доктору ¹⁰⁷, а тот "развез ее во всю свою акушерскую практику" *.

С еще большим усердием "развезла" по всем известным ей литераторским домам и весям и Кетти Кукк обо всем, что знала и за три с половиной года запомнила. Предосаднейшие толки и пересуды пошли по всем путям, порождая легенды и отражаясь затем в дневниках и "романах" **. Однако безвыходность обстоятельств вынудила ее в конце концов согласиться на оставление пока дочери у Лескова. В этом ею была выдана ему "записка", которая впоследствии была возобновлена.

Непосредственно в разгар бури А. Н. Толиверова открыто высказалась за признание "священных прав матери" ¹⁰⁸, вызвав новую опалу и гнев Лескова.

Около полугода спустя Кетти делает какой-то нескладный ход, породивший очередной взрыв. Снова выступившая, по просьбе потерпевшей, посредницей, та же Толиверова получает серьезный "напрягай":

"Вы действительно вмешиваетесь в дело, вам постороннее, и имеете полное право надеяться, что не отвечать вам не было бы грубостию; но тем не менее я вам отвечу.

Мать Вари может ее видеть всегда, но не сегодня, когда она меня вывела из терпения. От нее требуется одно: помнить свое положение и знать свое место, а не приходить с замечаниями и с форсом.

Помочь вы ей можете тем, если внушите ей, что она глупа и зла.

* Собр. соч., т. XX, 1902-1903, с. 131.

** Иероним Ясинский. Роман моей жизни. М.-Л., 1926, с. 202; "Дневник А. С. Суворина". М.-Пг., 1923, с. 177.

265

"Что будет с Варею летом" - я не знаю, ибо не знаю, что будет со мною. Где буду я - там будет и Варя, - если до той поры не откроется платная вакансия в один из 2-х приютов, которые мне кажутся за лучшие. Это требует счастья, времени, связей и денег. Н. Л." *.

Впрочем, опала с нее вскоре не только снимается, но даже сменяется через год обещанием для ее "Игрушечки" целого рассказа - "Лев старца Герасима", да еще с рисунком Репина **¹⁰⁹.

Варя остается в Петербурге у "дяди", мать уезжает "на место", не слагая с себя значительных обязательств по воспитанию дочери, аккуратно выполнявшихся ею до 1893 года ***.

Отношениям между матерью и дочерью неоткуда было быть здоровыми. Прожив в малоестественных условиях вместе менее двух лет, они снова растеряли друг друга, как оказалось, уже навсегда. Безотступная опека Лескова парализует простоту переписки. Раз как-то, по десятому году, Варе удается тайком написать матери: "Лиза со мной грубая и дерзкая, а Паша хорошо обращается со мной. Лиза все сосплетничала, что ты сказала мне" ****. Вся переписка контролируется. Иногда девочке приходится писать по готовому черновику.

17 мая 1892 года Лесков делает приписку на Варином письме к матери: "Вы напрасно делаете Варе упреки за то, в чем нет ее вины. Ребенку свойственно желать знать о том, что делается с матерью. Вы не имеете понятия о том, что хорошо и что дурно в дитяти. Всегда хорошо, если дитя правдиво и говорит то, что оно думает, а не таит ничего на уме. Ваши слова могут только сбивать девочку с толку - как надо думать и поступать. Очень смешно и неумно видеть для себя обиду в том, что дитя спрашивает вас о том, о чем оно со всех сторон слышит! Вы, верно, забываете, что ей уже 13-й год и что она умна, понятлива и много читает и много думает, и с нею уже нельзя говорить, как с kleine Pup-

* Письмо от 9 апреля 1886 г. - Пушкинский дом.

** Опубликован в апрельской книжке 1888 г. - Собр. соч., т. XXX, 1902-1903, с. 21-28.

*** См. письмо Лескова к П. Гайдебурову от 8 января 1893 г. с обращением к Литературному фонду. - Пушкинский дом.

**** Письмо от 20 марта 1889 г. - Пушкинский дом.

266

pchen!" * A 15 августа того же года заготовляет ответ Вари ее матери, из которого привожу около половины его содержания: "Мы возвратились 15 августа <...> Любит или нет меня дядя, об этом не для чего спрашивать. Все равно я всем обязана одному ему, и если бы он меня не любил, то вы этого поправить не можете; а мне неприлично говорить о человеке, который один меня спасал от нищеты и ничтожества. Прошу вас об этом меня более не спрашивать. Учусь я в той же школе в 5 классе... Прошу вас верить моему желанию вам всего доброго и полезного вашей душе" **.

Чья дидактика могла сильнее сбивать злополучного подростка - не угадать.

Упоминаемая Варей Лиза, молоденькая девушка, горничная Лескова, недолюбливала ее, как и упоминаемая Варей старая Пашетта. Вообще со слугами дело не шло. Еще в детские ее годы некоторые из них не хотели жить с нею в одной комнате и всегда сторонились ее. И мудрено ли? В "господских" комнатах у нее угла не было, да там надо было серьезничать, подлаживаться под минутное настроение, угадывать желания. Это стоило сил и напряжения. Девочке хотелось подурачиться, а вертясь на кухне, она мешала занятым людям работать, надоедала, раздражала, да того гляди, может быть, еще что и "насплетничает барину". Лучше от нее подальше! Так и оставалась она невольно между двух стульев. Невыгодная позиция.

Предубежденный против Кетти, я перенес тогда известную долю нерасположения и на ее дочь, произведшую на меня сразу физически неблагоприятное впечатление, а потом, в создавшихся условиях, казавшуюся мне непростой и неестественной. С одной стороны, она вызывала во мне жалость, с другой - я не находил в ней ребяческой искренности, которую видел в детях Толиверовой, Матавкиных, Крохиных, Штромбергов. Вспоминая это, я решил воздержаться от непосредственного свидетельства о Варе, предоставив это другим.

* Маленькой куколкой (нем.). - Двадцать три письма Лескова к Катерине Кукк хранятся в Пушкинском доме. Два письма его же к ней опубликованы Фаресовым в утреннем выпуске газеты "Биржевые ведомости", 1905, No 8681, 21 февраля. В Пушкинском доме находятся и письма В. И. Долиной к ее матери.

** Карандашный набросок. - Архив А. Н. Лескова.

267

"Внешние", как сказала Гуревич, заботы о ней Лескова выразились всего значительнее и определеннее посмертно: 18 ноября 1892 года Лесков подписал нотариальное духовное завещание, по которому Варя была уравнена в правах по наследованию с родной дочерью и родным сыном, имевшими уже собственных детей, а его внуков.

Две недели спустя после подписи завещания, 2 декабря 1892 года, он дома составляет распоряжение, озаглавленное им: "Моя посмертная просьба". Половина этой "просьбы" отведена Варе.

Здесь Лесков снова подтверждает, что Варя не его дочь, и обращается к Литературному фонду с мольбой о содействии ей в окончании ею начатого образования.

При наличии уже юридически бесспорного завещательного распоряжения эта мольба являлась беспредметной *.

На исходе 1897 года она прекратила свое образование, самочинно бросив дорогой интернат при Аннен-шуле, и тайно от своего попечителя вышла замуж за какого-то недоучку, занимавшего ничтожное служебное положение в захолустной Устюжне. С этих пор все связи с ней оборвались.

Кетти Кукк после смерти своей, уже вдовой, матери наследовала в родном Пернове недвижимость, дорожавшую с постройкой железной дороги столь же бурно, как тихий когда-то городок превращался в прекрасный, излюбленный москвичами и петербуржцами купальный и лечебный курорт.

Но довольно житейно-частного. Остановимся ненадолго на взглядах о детях, высказанных Лесковым в смене времен, условий, настроений.

В расцвете сил и лет, в начале литераторства, в пылкой противонигилистической статье "Специалисты по женской части", перечисляя грехи этих нигилистов, он убежденно писал: "Материнскую заботливость о детях называли узостью взгляда, которому противопоставляли широкий взгляд на сдачу детей попечению общества или

* Ср. в корне неверное толкование и зыбкие разъяснения А. И. Фаресова в книге "Против течений", с. 146, или в публикации Н. П. Жерве в сборнике "Стожары", 1923, кн. 3, с. 61-64 ¹¹⁰.

268

на существующую будто бы возможность любить чужих детей, как своих" *.

Любить своих детей больше, чем не своих, исповедуется тогда как "простые, но величавые в своей простоте" истины, как credo.

К полсотне лет Лескова этот же культ подсказал ему раз написать М. Г. Пейкер, что в ее руках сейчас самое дорогое, что есть у него на свете, - его тринадцатилетний сын **.

Жизнь идет дальше, не оставляя ничего неизменным. Подходит старость. В шутливую минуту, в разговорах о детях и их воспитании, Лесков, без большого простодушия, иногда читает вслух шутливое четверостишие Шумахера к памятнику баснописца Крылова:

Лукавый дедушка с гранитной высоты

Глядит, как резвятся вокруг него ребята,

И думает себе: "О милые зверята.

Какие, выросши, вы будете скоты!"

- Скажете - грубо? - спрашивал он, окончив, - А никуда не денешься - верно! Я всегда с этой мыслью смотрю на всех этих отпрысков так называемых "хороших семей", которыми засижены наши модные дачные места. Да и далеко ли это от деда Митрича из "Власти тьмы", заверявшего свою внучку Анютку: "Еще как изгадишься-то!" - заканчивал он ссылкою на Толстого ¹¹¹.

А еще позже, в письме к А. Н. Толиверовой, пытавшейся было сопричислить Лескова к "друзьям детей", уже вовсю полыхает "взрывной темперамент":

"Почтеннейшая Александра Николаевна!

Так как вы выразили намерение напечатать мой портрет в числе "друзей детства", то я должен вам сказать, что это едва ли будет уместно. Я не питаю никаких особливых чувств к детям, из среды которых выходит все множество дурных и невоздержанных людей, укореняющих и упрочивающих несчастия человеческой жизни. Поэтому я никак не хочу, чтобы меня называли "другом детей" - существ, ничем добрым себя не выразивших. Пусть с ними дружит кто хочет и кто может дружить с неизвестными величинами, но я питаю более дружбы

* "Литературная библиотека", 1867, сентябрь, кн. 2, с. 200.

** Письмо от 24 июня 1879 г. - ЦГЛА.

269

к тому, что я знаю за хорошее и полезное: я дорожу дружбою взрослых и зрелых людей, доказавших жизнию свою нравственную силу, прямоту, честность, умеренность и воздержание. Этим людям я друг и хотел бы жить и умереть с ними; но что до детей, то их потому только, что они дети, я нимало не люблю и часто ужасаюсь за них и за их матерей и отцов. Притом же у вас в журнале было сказано, что вы будете пособлять воспитывать детей так, чтобы они умели достигать как можно более "счастия". Но этакое воспитание, по моему понятию, очень предосудительно и гадко, и я ни в каком случае не желаю быть в числе "друзей" тех детей, которых педагоги ваших изданий будут воспитывать в выраженном ими вредном и противообщественном духе.

Н. Лесков.

Если вы напечатаете мой портрет ¹¹² - я должен буду все это выразить печатно" *.

Приведенные здесь "неизвестные величины" одновременно вводятся Лесковым в рассказ "Зимний день", появившийся в майской книжке "Русской мысли" 1894 года. Героине Лидии приписывается выражение: "Я не люблю неизвестных величин, я люблю то, что мне известно и понятно" **.

В эти же последние годы он говорил, сидя за своим столом:

"Каждому человеку суждено погибнуть так или иначе. Иному от денег, другому от безденежья, третьему от жены, четвертому от любовницы и т. д.".

"Забот слишком много у людей: каждый думает обеспечить себе старость, а может быть, ее у него и совсем не будет; обеспечить детей, а из них, может быть, выйдут негодяи, которых и поддерживать или обеспечивать не стоит".

"Надо жить для самого себя, то есть для идей, которые есть в тебе и которые ты считаешь лучшими. В этом смысле в самом себе домогаться счастья, а не в жене,

* Письмо от 25 февраля 1894 г. "Стожары", 1923, кн. 3. Сверено по автографу, хранящемуся в Пушкинском доме. Ср.: А. И. Фарeсов. Н. С. Лесков о женщинах и детях. - "Биржевые ведомости" (утренний вып.), 1905, No 8681, 21 февраля.

** Собр. соч., т. XXVIII, 1902-1903, с. 138.

270

не в детях, не в богатстве и так далее" *, - грустно завершал он свою декларацию.

А в общем - сбивчивость, противоречия: не любить своих детей - это архинигилистическая ересь; любить их - велико ли дело: своего и корова оближет; без ребенка дом скучен, а с ним, да еще как начнет подрастать, - досадительно; чужой ребенок - божий посол, через него бог наше сердце пробует; через своих пробовать сердце некому; в конце концов, дети - неизвестные величины, пусть их любит или дружит с ними кто хочет...

Как во всем этом разобраться и что из всего этого изнести, воспринять к разумению, к применению в жизни?

ГЛАВА 6

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАГРАНИЦА

"Я был за границею три раза, из которых два раза проезжал "столбовою" русскою дорогою, прямо из Петербурга в Париж, а в третий, по обстоятельствам, сделал крюк и заехал в Вену", - не совсем точно в определении маршрутов, но верно в указании числа поездок повествует Лесков, разворачивая свой рассказ "Пламенная патриотка" **, по первоначальной публикации - "Император Франц-Иосиф без этикета" ***.

Первой, самой богатой впечатлениями и отражениями их в корреспонденциях и статьях, как и очень любопытной второй - отведено свое место в предшествовавших частях и главах ¹¹³.

Начав сильно тучнеть и еще сильнее поддаваться непрерывному раздражению и относя многое здесь к "печеням", в которых многое "засело" с давних лет и приумножалось за последние, он, посоветовавшись с врачами, решил летом 1884 года полечиться в Мариенбаде, оставившем у него благодарную намять с 1875 года.

Я, сдав очередные экзамены, поехал на Украину, а он стал подгонять дела и собираться. Было условлено, что,

* Запись. - Архив А. Н. Лескова.

** Собр. соч., т. XVI, 1902-1903, с. 157.

*** "Исторический вестник", 1881, No 1, с. 139-146. При вторичной публикации в сборнике "Русская рознь", СПб., 1881, с. 203-214, рассказ озаглавлен: "Император Франц-Иосиф и Анна Фетисовна".

271

окончив курс лечения, он на обратном пути заглянет на недельку в Киев повидаться со старухой матерью и прочими единокровными, после чего мы вдвоем вернемся домой в Петербург.

Едва я добрался до Киева, как туда пришло на мое имя письмо отца ¹¹⁴, только что известившегося о кончине там его друга Филиппа Алексеевича Терновского, и тем же днем писал он по этому же поводу, в Киев же, и Ф. Г. Лебединцеву ¹¹⁵. Начиналось образцовое воплощение лесковского исповедания: при беде в писательской семье - "мистику-то прочь", а помогай - "преломи и даждь".

Издателю "Киевской старины", аборигену города, человеку книжному, со связями в местном обществе, Лесков пишет:

"28 мая 84 г. СПб.

Уважаемый Феофан Гаврилович!

Вчерашняя депеша из Киева о погребении друга нашего Филиппа Алексеевича Терновского меня потрясла до глубины души. Мы с ним одновременно понесли одинаковые гонения несправедливых людей, и я это перенес, или, кажется, будто перенес, а он, - с его удивительно философским отношением к жизни, - опочил.... Пожалуй, не выдержал... Сколько горя свалилось вдруг на эту прекрасную, умную и светлую голову! Какая сила вызывает эту "кучность бед", которые, по словам Шекспира, "любят ходить толпами". - Бедный, бедный и милый Филипп! Кротчайший бе паче всех человек и сколько печалей и обид он встретил!.. И еще более того, - поверьте, что, кроме очень немногих нас, он остался для большинства "интеллигентов" так, чем-то крайне незначительным... Кроткий Филипп сослужил свою службу "овна Авраамова" и для тех, которые, не видя его, считали его "нечесаным зверем" и, ища, кого заклать "в жертву богу", заклали его...

Прошу и молю вас утолить неодолимую потребность моего сердца знать, отчего он умер и какое и в каком положении осталось семейство? Прошу об этом не для литературы, а для себя. Я любил его всем сердцем.

По счетам с некоторыми редакциями у меня с покойным есть совместничество. Я разумею некоторый литературный материал, который он мне дарил, но которого я в дар принять не желал, а теперь тем паче не желаю.

272

Счет этот на его долю составляет 129 рублей, которые я сегодня же посылаю в Киев...

Для литературы из трагедии Терновского желательно бы сохранить хоть одно самое существенное. У меня есть его письма. Переписка между нами шла деятельная до тех пор, пока обоих нас придавило бесправие, и руки опали от всего. Думаю, что кто же нибудь пожелает сохранить этот милый и чистый облик среди профессоров банконсиственного * настроения... Кто же это будет сей? И кто столь превосходно пишет, чтобы все взять на себя одного и, может быть, погубить хороший материал? Не позволите ли мне просить вас сообщить, кому уместно, мое мнение, что книгу о Терновском, может быть, лучше было бы составить не так, чтобы один кто собрал и объединил все, что знают многие. А напротив,- не лучше ли сделать так, как издал Михневич книжку о Якушкине **, то есть собрать воспоминания многих и не резюмировать их. Это гораздо живее и интереснее и ходче идет в продаже. Пусть всякий вносит свой взгляд и свою субъективность, а читатель сам резюмирует. Это, без сомнения, живее однотонной канители и, повторяю, это русской ленивой публике более нравится. Печатать, разумеется, надо без цензуры. Я охотно и безвозмездно дам и копии с писем и отдельный очерк моих личных воспоминаний с моею подписью. Вообще я прошу не отстранять меня ни от какого предприятия, имеющего задачею поставить имя Терновского на вид..." ***

Еще, может быть, горячее письмо ко мне:

"28 мая 84. Понедельник.

СПб. Сергиевская, 56, 14.

Я страшно потрясен напечатанною вчера телеграммою о кончине Филиппа Алексеевича Терновского, который был мне мил и близок по симпатиям и даже по несчастию. Оба мы были одинаково и одновременно оклеветаны и вышвырнуты из службы, как люди "несомненно вредного направления". История эта, подлая и возмутительная по своему гнусному и глупому составу, была

* Банковско-консисторского?

** Сочинения П. И. Якушкина. Изд. Михневича. СПб., 1884, Биографический очерк С. В. Максимова. Воспоминания Боборыкина, Вейнберга, Горбунова, Курочкина, Лейкина, Лескова, Минаева и других ¹¹⁶.

*** "Исторический вестник", 1908, No 10, с. 170-172.

273

тяжела для меня (и остается такою), а Филиппа Алексеевича она стерла с земли. - За несколько дней пред этим я собирался писать ему. У нас есть маленький совместный заработок, составляющий для него 129 рублей. - Деньги это небольшие, но я не знаю - в каких обстоятельствах его кончина застигла его семейство. Сегодня же отдаю Мише 129 рублей для отсылки их завтра на имя брата, Алексея Семеновича, а тебе приказываю тотчас сходить к Алексею Семеновичу и попросить его, чтобы он сам взял с почты и выдал тебе те деньги или же надписал тебе доверенность на получение их.

2) Не ожидая прихода денег, сходи за Житомирскую заставу, по Вознесенскому спуску в дом No 7-й, принадлежавший покойному Филиппу Алексеевичу, и спроси: где его дети и кто при них за старшего? Повидайся и скажи о моем глубоком и скорбном участии.

3) Если бы это было чем-нибудь затруднено - сходи на Софийской площади в редакцию "Киевской старины" к редактору Феофану Гавриловичу Лебединцеву (моему знакомому) и передай ему мой поклон и расспроси его:

а) кому ты должен отдать деньги, высылаемые отцом?

б) какова была кончина Филиппа Алексеевича?

и в) занят ли кто-либо и кто именно его трагическою биографией? При сем скажи, что у меня есть много писем Филиппа Алексеевича и я их предоставлю охотно в распоряжение биографа.

Если же Лебединцев об этом ничего не знает, то узнай мне от кого-нибудь (может быть, и от него же) - как зовут профессора университета Иконникова... и где он живет?

Если можно сообщить мне оттиски трех речей, сказанных над гробом несчастного этого мученика ума и справедливости, то я буду чрезвычайно этим обрадован. - Выслать все это мне под бандеролью с маркою 5 копеек и адресом: Oesterreich, Marienbad, H-rn Nikol Leskow, poste restante.

Когда уяснишь себе, кому должны быть вручены деньги, чтобы они дошли детям покойного, а не распылились по чужим рукам, - тогда отнеси туда деньги и в получении их возьми записку.

Да будет с тобою божие благословение.

Н. Л." *.

* Архив А. Н. Лескова.

274

Тут же оказывается, что и волнующие события, как и беды, идут одно за другим: через три дня отец шлет мне новое письмо:

"Петербург

31 мая, четверг

Уезжаю сию минуту. Остановлюсь только на день в Варшаве. Задержался сюрпризом Гатцука, который хватил следующую заметку, всеми приписанную мне:

БЛАГОЧЕСТИВОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Усопший митрополит киевский Филофей известен по своему глубокому благочестию, доходившему до сурового аскетизма. На конце дней его господь послал ему духовное испытание, произведшее в нем тяжкую болезнь - нервное расстройство, дошедшее до некоторого умопомешательства. В этой болезни и преставился вскоре честный подвижник.

Ныне, когда усопший иерарх "ничтоже речет о себе", на судебном разбирательстве по делу Булах является свидетельство, что будто бы покойный митрополит за 30000 руб. (те же 30 сребреников) предал, по просьбе Булах, девицу Мазурину на распятие - благословил ее идти в миссию в Сибирь, что перед кончиною, в болезни, и он, видимо, боялся, чтобы не пострадать от правительства за эти 30 тысяч, и т. д.

Что в этом свидетельстве правда, что ложь? "Ничтоже речет" в ответ свидетелю ни почивший наш благочестивый иерарх, ни помешанная ныне девица Мазурина.

Но кто же этот свидетель, так смело бросающий грязью в православного святителя? Тот самый Тертий Иванович Филиппов, охранитель "благочестия", который один из первых провидел в рассказах г. Лескова "Заметки неизвестного" якобы вредное глумление даже над духовным саном, потому лишь, что в созданных фантазиею автора типах из духовного сословия автор осмеивает несомненно вредные начала, существующие в духовенстве, как то: обожание формы, человекоугодничество, гордыню, ложь и тому подобные человеческие слабости; тот самый "эпитроп" гроба господня, наследник Готфрида Бульонского, поборник у нас константинопольских фанариотов, добивающихся создать в православном мире своего рода папство, признавший вместе с фанариотами болгарскую церковь еретическою за некоторое обособление ее от гра-

275

бежа и подавления славян-болгар греческим духовенством, тот самый Т. И. Филиппов, который мечтает попасть в оберпрокуроры св. Синода и о котором гласит некий эпиграф:

По службе подвигаясь быстро,

Ты стал товарищем министра,

И дорогое имя Тертия

Уже блестит в лучах бессмертия! *

Я должен был это опровергнуть не потому, чтобы боялся Филиппова, но потому, что этот человек сделал мне слишком много зла и я не хочу шутить с ним. Я поступил бы иначе и смелее. Здесь я не мог опровергнуть, - все боятся, но я послал три письма в Москву - в "Курьер", в "Русские ведомости" и в "Современные известия". - Постарайся последить в NoNo 31 мая или 1 июня - напечатают ли там мое заявление, и пришли мне вырезку..." **

Мне удается найти открытое письмо отца ¹¹⁷ только в No 150 "Русского курьера" от 2 июня 1884 года и выслать номер ему в Мариенбад.

1 июня Лесков в Варшаве, 3-го - в Дрездене и утром 4/16 июня - в Мариенбаде.

Невольно оторванный от литературной работы, но не могущий провести день, не взяв в руки пера, он досуже пишет на родину.

Мариенбадом Лесков очень доволен. Встает в 4 утра, пьет воды, берет ванны, ходит в горы и в 9 вечера спит.

Соотечественников "бездна, и все отвратительные пустельги", - пишет он мне 20 июня (2 июля), прибавляя: "Новые знакомства у меня проходят обыденкою, а на второй день я "принасуплюсь" - и опять на всей свободе... В Киев ехать положительно не вижу зачем и не думаю, тем более что нужно усиленно поработать... Пока же все мое внимание занято моим сердцем и легкими, ибо я хотя и не особенно жизнелюбив, но люблю быть никому не в тягость" ***.

Более позднее письмо ко мне заканчивается безнадежно: "Дамские гонения не устают, но я уже махнул рукою, потому что все равно работать нельзя, да и скрыться некуда. Здесь им делать нечего от скуки.

* "Газета А. Гатцука", 1884, No 20, 26 мая.

** Архив А. Н. Лескова.

*** Там же.

276

Я им дарю, вместо роз, розовые пачки бумажек для... Они это сносят" *.

Иноземный вояж ограничивается на этот раз одним Мариенбадом. Проходит он несравненно тусклее, чем в 1875 году.

Не пришлось даже еще раз вспотеть желчью, которой, однако, не меньше прежнего во всех помыслах и почти в каждой письмовой строке. Все вяло, одолевает "обыденка", почти равнодушие. Лечение идет, а успешно ли - увидим.

Корреспонденты тоже не те: неискусный фельетонист В. О. Михневич из "Новостей", педантичный и скучноватый С. Н. Шубинский; киевское родство, от которого хочется лишь отписаться и освободиться от обещаний повидаться. С Щебальским отношения неотвратимо вянут. С сердечным М. А. Матавкиным, которому прежде поверялось все самое интимное, давно все похоронено. Кому же еще можно писать? Подростку сыну; ленящемуся отвечать на письма, юродствующему В. П. Протейкинскому; наконец, к себе в дом, по хозяйству? По темпераменту этого мало.

"Была бы душа в сборе и работали бы руки", - писал Лесков годом раньше дружественному, сейчас уже покойному Ф. А. Терновскому **.

А отчего было ей быть в желанном сборе?

Впрочем, опричь "нутряного", с остальным мириться можно.

О самом леченье и верности избрания для него именно Мариенбада пишется охотно в ряд адресов. Привожу для примера выдержки из двух писем к Шубинскому: "Приехал сюда я 17-го здешнего июня, имея 182 фунта, а теперь, нимало не утратив сил и бодрости, содержу в себе 166 фунтов. Итого сбросил 16 фунтов жира и принял в кровь изрядную долю железа... Одышки нет, и я свободно всхожу на самые высокие возвышенности, куда с приезда не мог и думать взойти, а потеряв 7 фунтов, шел в первый раз садясь каждые 5-10 минут... Немцы ко мне очень благосклонны, так что даже заставили завидовать мне настоящих генералов, которых теперь много привалило из Франции. Меня сделали "почетным гостем", прислали "почетный билет" в собрания, клуб

* Письмо от 8 июля (26 июня) 1884 г.- Архив А. Н. Лескова.

** Письмо от 28 мая 1883 г. - "Украiна", 1927, No 1-2, с. 193.

277

и библиотеку; не пожелали взять с меня податей (около 25 гульденов) и за пользование врачебными пособиями. Всего одолжили, пожалуй, гульденов на 100. - Дома, в отечестве, со мною еще такого казуса не было. - Из Веймара приехал посольский священник старик Ладинский и сам был у меня три раза, с русскою манерою - не обозначать своего адреса на карточке (веймарской). Я его искал весь день по Мариенбаду и в воскресенье пошел в русскую (походную) церковь. Подходя к кресту, я сказал ему мое имя. Он сию же минуту вернулся в алтарь, подал мне просфору и вдруг сказал: "Знаете ли, господа, кто это? Это наш умница Николай Семенович Лесков". Я переконфузился, а он добавил: "Да, да, наш милый, честный, прекрасный умница". Потом перекрестил меня и сказал: "Я 25 лет на чужбине и 18 лет мечтал о счастии вас видеть и обнять". Мы оба растрогались и... чего-то заплакали. Это, может быть, не умно, но тепло вышло..." *

Получив однородное сообщение, работавший в "Новостях и биржевой газете" В. О. Михневич тиснул довольно неуклюжую статейку **, в которой не оттенил, что Лескову были оказаны внимание и льготы, предоставляемые в Мариенбаде решительно всем писателям без исключения.

"Новое время", особенно богатое нерасположенными к Лескову участниками, пользуясь отсутствием самого Суворина, разыграло на этом пошловатый фарс ***.

Почти одновременно же пришлось Лескову прочесть в выписывавшейся мариенбадским курзалом газете правительственное распоряжение об изъятии из библиотек ста двадцати пяти сочинений с "Мелочами архиерейской жизни" в их числе ****.

Это не могло радовать и ободрять.

"...Здоровье мое, по милости повелевшего мне "есть хлеб свой в поте чела моего", - в состоянии хорошем <...> Строгий режим вод меня нимало не изнурил, но как он длится уже 40 дней, то стал немножко докучать. Хочет-

* Письмо от 30 июня (12 июля) 1884 г. - Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

** "Вчера и сегодня", 1884, No 172, 24 июня.

*** Я. "Маленькая хроника". - "Новое время", 1884, No 3000, 6 июля.

**** 5 июля опубликовано "высочайшее повеление" от 5 января 1884 г.

278

ся уже спать до 7 час. и посидеть за бумагой. Перечитал бездну, но очень мало умного. Хороши две брошюры московского сочинения "Политические призраки" и "Черный передел реформ императора Александра II". Остальное - более красного оттенка - все глупо, хотя как материал не лишено интереса. Пошлю на ваше имя 2-3 брошюрки: выдадут - хорошо, а нет - пусть пропадают. - "Свистать" надо мною можно как надо всяким, но в подлости и лицемерии меня едва ли можно уличить, как можно в том уличить бы гг. свистунов. Михневич все сделал неловко и грубо и не зная дела. То, что оказано городским муниципалитетом мне, - постоянно по коренному здешнему обычаю оказывается каждому писателю - эллину же яко и иудею, то есть немецкому, как и иностранцу, к какой бы нации он ни принадлежал. Это так здесь всегда и для всех писателей, которых знают. Почему же узнали меня? (Тут и изощрялось надо мною остроумие.) А дело весьма просто, и причин тому много: 1) книга Бокка "Burgerthum und Burokratie in Russland" *, которая жадно прочитана всеми немцами и где ¹/₃ составлена из перевода моих статей об Остзейском крае, с бо