Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 1, Страница 16 - Книги

вешенная и прочувствованная, очень многих вернее и тоньше. Спорной в ней, пожалуй, представляется способность смиряться. В годы "маститости" Лесков говорил, что когда-то "злобился", а потом "смирился, но неискусно". Ценное признание. С натурой не совладаешь: неискусно выйдет. Мешала память, не позволявшая зарубцовываться ни одной ране. Жила потребность расчесать любую царапину непременно до крови...

Отвечая А. К. Чертковой, пытавшейся примирить его с ее мужем, В. Г. Чертковым, Лесков раскрывает карты: "Можно повелевать своему разуму и даже своему сердцу, но повелевать своей памяти - невозможно!" ***

Какое уж тут смирение! Неубедительно умалена здесь и доля крови Грозного, крови, унаследованной, может

* У Лескова глаза были карие, небольшие; колющий и обжигающий в минуты гнева их взгляд был трудновыносим. - А. Л.

** "Северный вестник", 1895, N 4.

*** Письмо к А. К. Чертковой от 4 января 1892 г. - ЦГЛА.

287

быть, от деда, выгнавшего сына без ломтя хлеба за пазухой, а может, быть, и от не слишком мягкосердечной матери.

К слову сказать, и пластически минутами Лесков мог служить прекрасной "натурой" для художественного воплощения любого гневливого московского царя.

Дома безудержные вспышки и бури разражались внезапно, по самым ничтожным поводам, а то и вовсе без них. Царила гнетущая подавленность, напряженная настороженность. Ни музыки, ни песни, ни даже громкого, вольного голоса... На чей-то вопрос - любит ли он музыку - Лесков медленно ответил: "Нет... не люблю: под музыку много думается... а думы у меня все тяжелые..."

И все, прислушиваясь к покашливаньям, доносившимся из писательского кабинета, к тяжелым, его шагам, молчало... Казалось, в самом воздухе что-то висит и давит...

Кого, в долготу лет, это не истомит, не остудит, бережи себя ради, не отдалит?

В начале писательства Лесков уверенно свидетельствовал, что русский человек многое принимает "горячо, с аффектацией, с пересолом" *.

Сам он был "насквозь русский".

Как неотступное правило - любая искра раздувалась в пламя, "пошептом" пущенная сплетня, не проверенный и не подтвержденный еще фактически слух подхватывались как требующие непременного и неотложного гласного разбора, обсуждения или протеста: "опубликовать во всеобщее сведение результаты следствия", "убить гнусную клевету", "бываю излишне впечатлителен", "несчастно щекотлив" - вот чем горели дух и сердце, вот что "мутило душу".

Можно ли при всем этом "пожарные" или "некудовские", как и менее болезненные драмы литературного его пути, относить только к случайностям? Не приходится ли признать, что почти всегда происходило несчастное умножение "случая" на "личные качества"?

Жестоко попав однажды впросак с одним "маленьким фельетоном", он, на раздраженный упрек поместившего

* См.: "Овцебык" (1863 г.), гл. 3. - Собр. соч., т XIV, 1902- 1903, с. 19.

288

этот фельетон в своей газете Суворина, жестко бросает ему в ответ: "Я причинен, - а виноваты вы" *.

Блестящий диалектический субъективизм безотказно служил искреннему самоубеждению в бесспорности чужой вины. Беспристрастность оценки - кто, чему и в какой мере "причинен" - была невозможна. Отсюда немалые и, что всего обиднее, не неотвратимые "терзательства" свои и не свои.

Он любил и учил всматриваться в характерные черты и поступки окружающих. Он говорил, что, подмечая недостатки и ошибки других, можно выносить очень полезные уроки себе, можно проследить - не совершаешь ли чужих грехов сам. Хорошее правило. Счастлив действительно следующий таким урокам!

В одном своем частью беллетристическом, частью историческом очерке, он писал о бывшем киевском генерал-губернаторе, к которому питал "органическую ненависть": ** "Бибиков, конечно, был человек твердого характера и, может быть, государственного ума, но, я думаю, если бы ему было дано при этом немножко побольше сердца, - это не помешало бы ему войти в историю с более приятным аттестатом" ***.

Кому бы это не помогло во всех случаях и положениях!

Тургенев писал Толстому: "С вашей сестрой жить очень легко - но вы не умеете жить легко" ****.

У Лескова это неумение превосходило все считавшееся возможным. "Жить и давать жить другим" - было чуждо его натуре. "А в натуру, - как он утверждал, - можно верить больше, чем в направления" *****.

Но ведь "ум подобен глазу, который видит все, кроме самого себя".

Таким, в общем, представляется Лесков, близящийся

* Письмо от 21 декабря 1888 г., Пушкинский дом. - Статейка Лескова "Великосветские безделки" ("Новое время", 1888, N 44603, 20 декабря) резко вышучивала некий "Альбом признаний", состряпанный, как оказалось, сестрой жены Л. Н. Толстого, Т. А. Кузьминской.

** Письмо Лескова к Ф. Г. Лебединцеву от 12 ноября 1882 г. - "Исторический вестник", 1908, N 10.

*** "Печерские антики", гл. 2. - Собр. соч., 1902-1903, т. XXXI, с. 6.

**** Письмо от 28 ноября - 7 декабря 1857 г. - "Толстой и Тургенев. Переписка". М., изд. М. и С. Сабашниковых, 1928, с. 39.

***** Письмо Лескова к брату А. С. Лескову от 4 октября 1885 г. - Архив А. Н. Лескова.

289

к старости, по легковерию многих, приносящей усовершение нрава и умягчение сердца.

Каким же он был в первые годы своего писательства, когда сам себе представлялся "аггелом", когда все чувства "били" в нем "через края души", с головою захлестывая и его самого и всех оказавшихся на его пути, в свою очередь отплачивавших ему, - в духе того бурного времени - "мерою полною и утрясенною"!

А тому, какое значение придавал он вообще характеру, оставлен им великолепный в силе и точности памятник.

В 1885 году, на переломе шестого десятка своих лет, читает он приведенную в одной книге мысль Гартмана: "Одно все-таки мы узнали, - то внутреннее зерно индивидуальной души, коего эманация есть характер (следовало сказать - организм) " и т. д. *.

Взяв карандаш, Лесков четко пишет на полях, подчеркивая последнее свое слово:

"Нет - именно характер!" **

ГЛАВА 2

"ПРЕЛОМИ И ДАЖДЬ"

Облик Лескова был бы односторонен без освещения некоторых других характерных свойств его натуры, сердца, духа, обычая.

На людях, в обществе, он совершенно перерождался, веселел, горел злободневными новостями и интересами, вовлекал в них, заражал своею взволнованностью окружающих, будил и зажигал самые "медлительные сердца".

Хозяевам домов, в которых он появлялся, не было нужды или заботы "занимать" своих гостей, не приходилось опасаться, что у них кто-нибудь заскучает.

Быстро завоевывая общее внимание кипучестью своего темперамента, самобытностью взглядов, суждений, блеском речи, неистощимостью тем, яркостью набрасываемых картин и образов, Лесков царил и властвовал. Даже за сравнительно многолюдными "столами" общий говор постепенно стихал, работа ножей и вилок приглушалась, всем хотелось не проронить ни одного слова невольно вдохновлявшегося в атмосфере общего восхищения "волшебника слова".

* Упоминавшаяся выше книга "Гелленбах...", с. 98.

** Архив А. Н. Лескова.

290

В общем, это был интереснейший человек в "обществе" и "свете", ни на минуту не забывавший при этом, что он прежде и больше всего писатель, а писатель должен всегда во всех читающих или слушающих его очищать представления, по-пушкински - пробуждать чувства добрые ⁹.

Жило в Лескове еще одно очень ценное, незаслуженно мало отмеченное и едва ли не призабытое свойство - неиссякаемая и неустанная потребность живого, действенного доброхотства.

Здесь он отрешался or своей широко известной суровости, как бы преображался, а случалось иногда - и "возносился".

Где-то в глубине его непостижимо сложной души таилась живая участливость к чужому горю, нужде, затруднениям, особенно острая, если они постигали работников всего более дорогой и близкой его сердцу литературы, членов их семей или их сирот.

В этой области все делалось без чьих-либо просьб или обращений, по собственному почину, чутью, угадыванию, движению, органическому влечению, нераздельному с большим жизненным опытом, навыками, чисто художественным представлением себе положения человека, впавшего в тяжелое испытание, беду.

Немного знает литературная летопись его времени таких заботников о неотложной помощи нуждающемуся товарищу, каким неизменно всегда бывал Лесков. При этом он шел на выручку и подмогу сплошь и рядом к заведомому былому недругу, а то и прямому, хорошо навредившему ему когда-то врагу.

Но - раз бедовал литератор - колебания не допускались, личные счеты отпадали. Тут в пример брался Голован, который "ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил" *.

Собрать деньги; ¹⁰ поместить больного в лечебницу; ** помирить с редакцией ***, "выправить" или

* "Несмертельный Голован". - Собр. соч., т. IV, 1902- 1903, с. 25.

** Заметка о болезни В. П. Бурнашева. - "Новое время", 1887, N 4201, 8 ноября; "Больной и неимущий писатель". - "Петербургская газета", 1887, N 323, 24 ноября; "О литературных калеках и сиротах". - Там же, 1887, N 326, 27 ноября.

*** Гусев С. (Слово Глаголь). Мое знакомство с Н. С. Лесковым. - "Исторический вестник", 1909, N 9.

291

"проправить", не хуже своей собственной, чужую "работку" и "пристроить" ее в печать; добыть потерявшему место "работишку"; выпросить принятие юноши, исключенного из одной гимназии с "волчьим паспортом", в другую *, выхлопотать в мертвенном Литературном фонде пособие; поместить в богадельню беспомощную литераторскую нищую вдову **, уговорить на складчину для взноса за "право учения" исключаемой из последнего класса гимназистки, - на все такие и схожие хлопоты он всегда первый, неустанный старатель. Охотно участвуя почти во всех подписках, он дарит в сборники полноценные свои работы, твердо отказываясь, однако, давать "на камень, когда есть нуждающиеся в хлебе живые".

Вот, так сказать, его credo ***. Исповедовал и воплощал его Лесков на протяжении всей своей жизни неотступно.

Всему этому сохранилось достаточно подтверждений в письмах, заметках, статьях и воспоминаниях.

Кому только не выправлял он и в языке, и в строении, и даже в синтаксисе работ? Тут и Артур Бенни с его неудобонаписанной статьей о мормонах ****¹¹, и С. Н. Терпигорев, которому он "изметил соответственно не в обиду" своими "нотатками" его рассказ *****, и, нетвердый на перо, особенно в борьбе с причастиями и деепричастиями, "МИП", то есть М. И. Пыляев с его пестро наборными сооружениями - "Старый Петербург" и "Старая Москва"; ******¹² и вдова писателя А. И. Пальма (Альминского) Е. А. Елшина, первый (он же, может быть, и последний) повествовательный опыт которой Лесков терпеливо преобразил, пе-

* "Скрытая теплота". - "Новое время", 1889, N 4614, 2 января.

** Вдову С. И. Турбина, Анну Доминиковну Турбину. См. письма Лескова к М. И. Михельсону от 19 и 22 сентября 1884 г. (Пушкинский дом) и к В. П. Гаевскому от 16 октября 1884 г. (Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина).

*** Верую (лат.).

**** Б. "Несколько слов о мормонах". - "Русская речь", 1861, N 68. См. "Загадочный человек", гл. 21 и 27.

***** Письмо Лескова к Терпигореву от 15 ноября 1882 г. - Пушкинский дом.

****** См.: Щукинский сборник, вып. 8, письмо Лескова к М. И. Пыляеву от 30 августа 1888 г.

292

реозаглавил и под красивым псевдонимом "Антонина Белозор" тиснул в газете! * Да все и не перечесть! Всем, всегда литературная услуга оказывалась охоче, деловито, им лестно и прибыточно, себе работно и хлопотно.

Вообще помогать людям надо скоро и споро, - так подсказывала и требовала исполненная "нетерпячести" натура.

"Мистику-то прочь бы, а "преломи и даждь", - вот в чем и дело", - писал он как-то, уже на шестьдесят первом году жития своего, не без распространительного двусмыслия Толстому **.

И сам он "преломлял" - не расточительно, но готовно - "на первое время, пока человек обернется, пока у него что-нибудь "образуется" ***.

Он много раз сурово осуждал Литературный фонд за его бюрократизм, безучастность, неторопливость в помощи, собирался подчас выйти из состава его членов. Не раз случалось, что он опережал этот литературно-сановный орган, лично "снимая шапку перед миром" и прося в печати "добрых людей" помочь такому-то или такой-то. Таким путем ему удалось, например, собрать на воспитание дочери умершего Пальма около четырех тысяч рублей, когда Фонд еще и не пошевелился ****.

Обращение к многоимущим не всегда проходило Лескову даром. Миллионеры-золотопромышленники Сибиряковы жестко попросили однажды его никого больше с записочками к ним не присылать. Разжившийся, хорошо когда-то знавший нужду, товарищ первых литературных шагов Лескова, А. С. Суворин как-то даже грубо выругался. Лесков достойно ответил ему: "То, что я вам писал о нищете Соловьева-Несмелова, лежавшего в окровавленных лохмотьях, не было "шантаж". Если бы вы тогда захотели узнать, что это было, - вы бы не сделали

* См. рассказ "Материнские тайны" с напутственным письмом Лескова в редакцию. - "Новости и биржевая газета", 1886, N 241, 248 и 255 от 2, 9 и 16 сентября. Письма Лескова к Елшиной см.: Проф. Багрий А. В. Литературный семинарий, вып. II. Баку, 1927, с. 27 и 28.

** Письмо от 12 июля 1891 г. - "Письма Толстого и к Толстому", М.-Л., 1928.

*** Фаресов, гл. VII.

**** См. заметки Лескова в "Новом времени", 1885, N 3497, 3500, 3514, 3521 и 1886 г., N 3550 и 3626.

293

одного очень прискорбного дела, о котором надо жалеть. Меня же вы не обидели. Такой укоризной меня обидеть нельзя" *.

Альтруистические темы затрагивались в кабинетных беседах Лескова не реже, чем смертные или даже чисто литературные. Слово за слово они от более крупного переходили и к самому мелкому виду участливости - к уличной милостыне.

Лично у меня отчетливо сохранилось в памяти приводившееся всегда при споре о том, подавать или не подавать просящим на улице, личное его, связанное с большим литературным именем, воспоминание. На сухое доктринерство, что всякое подаяние развращает, Лесков, дав волю порезонерствовать строгим моралистам и оставляя в стороне оценку их доводов, как бы обращался мысленно к прошлому. Воскресив что-то в его глубинах, он задумывался, а немного спустя спрашивал: "Значит - не давать? Может быть!.. Пройти?.. Пожалуй... Только я всегда вспоминаю покойного Тараса Григорьевича Шевченко. Рассказал он нам как-то, вот при таком же споре, как шел он раз поздним часом, в дождь и непогоду, к себе на Васильевский остров по Николаевскому мосту. Протянул ему какой-то горемыка руку, а Шевченко, поленясь расстегиваться да лезть в далекий карман, прошел... Идет и идет, хотя и не по себе стало, на душе скребет что-то. Однако все идет. И вдруг слышит позади крики, беготню: оглянулся - видит, к перилам люди бегут и в пустое место руками тычут, а того-то, что две-три минуты назад просил, на мосту-то - и нет! С тех пор говорил он, всегда даю: не знаешь - может, он на тебе предел человеческой черствости загадал... Ну, - примиряюще, мягко оглянув собеседников, заканчивал свое выступление Лесков, - памятуя Тараса, и я - не прохожу..."

Зорко следя не только за всеми "веяниями", отражавшимися на литературе, но и за всеми бытовыми явлениями в ней, Лесков зло вышучивал в беседах и письмах, во что выродились юбилеи - в большинстве случаев материально не обеспеченных писателей, ничем здоровым и трезвомысленным не отличаясь от юбилеев чиновничьих и купеческих. Как только в прессе мельком затронули

* Письмо от 12 октября 1802 г. - "Письма русских писателей к А. С. Суворину". Л., 1927, с. 86.

294

юбилейный вопрос, Лесков решает горячо откликнуться на него. В архиве покойного писателя нашлась следующая, почему-то не попавшая в свое время в печать, статейка:

"О ЮБИЛЕЙНОМ ПОСИЛЬЕ"

Позвольте мне высказать одну мысль по поводу неудовольствия, вызываемого изобилием юбилеев. Я разделяю мнение тех, кто находит, что юбилеев у нас очень много и что от них только беспокойство, суета, расходы, расстройство желудка, празднословие и беспорядок в головах, а прибыль только трактирщикам и виноторговцам. Это все правда, и так продолжать дело, кажется бы, не следовало, но нужно ли хлопотать о том, чтобы совсем вывести обычай поздравить человека, много лет потрудившегося и ненадокучившего собою близким людям? Многие понимают замечания о юбилеях в этом именно смысле, а я думаю, что так не надо понимать.

Выразить доброжелательность и приязнь тому, кто честно прожил трудовую жизнь, очень благородно, тем более что для некоторых (например, литераторов) только и есть один день, когда человек слышит о себе ободряющее, ласковое слово. Ради этого можно снести и преувеличение заслуги, которое при этом бывает, и не потяготиться хвалами, которые во всяком случае не залечат всех прежде нанесенных ран и уязвлений. Вывести из практики и этот проблеск желания приласкать стареющего товарища было бы несомненною жестокостью: лучше пусть хоть один день в своей жизни человек увидит ласковые лица и услышит добрые слова, чем бы он их никогда не увидал и не услыхал. Но надо ли справлять юбилеи непременно только так, чтобы пить за обедом здравицы и подносить альбомы или бювары, на которых делают такие затраты, которых эти бесполезные вещи не стоят? Я думаю, что это рутина и что продолжать их нет надобности, особенно тем людям, юбиляры которых не пресыщены другими благами жизни. Я думаю, что, когда наш юбиляр дострадается до своего старческого дня, нам следует не пропускать этот день без внимания, но надо сделать в этот день то, что юбиляру нужно и полезно.

А что юбиляру всего нужнее, это предусмотрено самыми первыми учредителями юбилеев - ветхозаветными

295

евреями: в юбилейный год земля отдыхала, а раба отпускали на волю. Вот смысл юбилеев, ясно показывающий, что нам делать для своих намученных юбиляров: надо бы отпускать их на волю или по крайней мере хоть давать отдыхать (что, другими словами, значит давать им средства к отдыху). Вот, кажется, что должно бы озабочивать и товарищей и почитателей талантливого человека, проведшего свою жизнь за такою работой, которая хотя и шла у всех перед глазами, но ничего не принесла труженику, кроме насущного хлеба, который съеден тогда же, когда выработан, и ко дню престарения или юбилея у него чаще всего нет ничего...

Мне кажется, мы делаем большие ошибки, что подражаем офицерам, чиновникам и певцам и другим людям видного положения, когда стараемся сравниться с ними в способах чествования живых и усопших людей нашей литературной среды. Мы не можем сравнить себя с ними, к которым приходит большая помощь со сторон, к нам совершенно равнодушных. Это усилие равняться нам тяжело и ненужно. Ни для кого не секрет, что литературные занятия не приносят больших выгод и что писатели должны жить без излишеств, часто даже бывают знакомы с большими недостатками. Скрывать этого и нет нужды: писательская бедность по большей части есть настоящая честная бедность, которой нечего ни перед кем стыдиться. И я хотел бы убедить в этом своих товарищей по литературе для того, чтобы у нас изменилось отношение к празднованию юбилеев наших собратий и чтобы мы отошли в сторону от общей рутины праздновать юбилейные дни едой да здравицами в трактирах, а начали бы заботиться о том, чтобы придти к стареющему другу с тихим приветом, да и с посильем на отдых...

Я не дерзаю указывать способы, как и что надо бы делать, но я указываю направление, в котором полезно переделать юбилейные заботы, а не отменять их, чтобы ничего не было.

Торжествовать на юбилеях наших людей трудно; тем, кто привык вдумываться, на этих торжествах всегда бывает тяжело... Тут бы, кажется, не торжествовать, а разве каяться да просить друг у друга прощенья с зароком не делать того вреда, который многие друг другу сделали. Это было бы гораздо теплее и искреннее, но этому, конечно, теперь еще не бывать... Другое дело - заменить чахлое, искусственное "торжество" полезным и живым

296

посильем: это нам стоит только захотеть, и мы можем в значительной мере приспособить юбилейный день к облегчению хоть нескольких впереди стоящих дней его жизни" *.

Правилу не проходить безучастно мимо чужой нужды он не изменял на всем своем жизненном пути до самых последних лет.

Доходит до него неожиданно весть о горестном положении бывшего <...> старшего сослуживца по Орловской уголовной палате И. М. Сребницкого. Сразу же разворачивается и "акция".

2 мая 1891 года впавшему в нужду и больному старику посылается страховое письмо:

"Уважаемый Илларион Матвеевич!

Вчера я получил известие о том, что вы тяжко больны и терпите недостатки в средствах. Написал мне об этом человек мне незнакомый, г. Цорн. Мне кажется, что надо, чтобы кто-нибудь из близких к вам людей сделал складчину от людей, готовых помогать вам, и я просил бы его и меня считать в числе одного из таковых. Так это у людей делается, и всем выходит удобно. Постоянная помощь вас бы успокоила. Пока же - позвольте мне послать вам на насущные надобности двадцать рублей. Искренно вас любящий и уважающий Н. Лесков" **.

Вслед за неизвестным Лескову Цорном пишет ему и призабытый орловский товарищ, заметный губернский чиновник, В. Л. Иванов. В ответе ему, на другой же день, 28 июня 1891 года, Лесков декларативно останавливается на вопросе о Сребницком:

"Об Иллларионе Матвеевиче вы пишете верно. У нас не умеют помогать друг другу. Я это знаю, но я насмотрелся, как это делают другие, и все хотел бы это применить. Гамбетте ¹³ <навещая его в болезни. - А. Л.>, и тому клали франки на камин. Есть простое понятие: когда человек болен, значит, он не может работать, и потому, следовательно, он нуждается. И вот приходящий по-

* ЦГЛА. Статья являлась откликом на заметку, помещенную в "Новом времени", 1893, N 6082, 2 февраля. Этим определяется дата ее написания в пределах нескольких дней.

** Пушкинский дом.

297

сетитель его кладет "сколько может". Наши мужики и теперь это часто делают: они несут кваску, редечки, каши, или баба приходит "потрудиться". Компаниею очень легко помочь одному, а порознь очень трудно. О благотворительных обществах я не говорю: это - вздор, и притом, несомненно, очень вредный. Но я верю, что и складчину у нас сделать очень трудно, и, однако, радуюсь, видя из вашего письма, что она у нас все-таки сделалась: вы, да я, да Цорн, да Ветлиц - вот и складчина; все-таки думается, что старик наш будет иметь угол и чай. Я буду присылать вам на надобности Иллариона Матвеевича по 5 рублей в месяц и первый взнос мой пошлю завтра же, когда поедут от меня в Мереккюль, где есть почтовый прием. Я буду посылать за 2 месяца вперед и надеюсь, что это будет идти аккуратно. Более же я ничего сделать не могу, именно по тому самому, что и вы приводите в расчет... На каждом немало разных обязательств. Эту свою должность мы и должны повести, как теперь сами между собой постановили..." *

Так, с легкой руки Лескова, эта складчина и выполняла свою "должность" до кончины Сребницкого 6 сентября 1892 года, около полутора лет смягчая тяготы престарелого бедняка.

Призыв старого и обреченно больного Лескова неизменен: приди к малоимущему с полезным и живым посильем, и в юбилейные, как и во все прочие дни и случаи, - преломи и даждь!

Надеясь, что в литературных кругах того времени доброхотство его было достаточно известно, Лесков пишет Суворину: "Меня считают, кажется, не за самого дурного и не за самого злого человека, но зло во мне есть... Это-то и есть, что вы обозначаете словами "подмывает". Я это чувствую, и приписываю скверным навыкам и примерам, и остерегаюсь, но еще мало успеваю" **.

"Успевать" в борьбе с натурой, несомненно, нелегко. Во врожденную, органическую доброту Лескова, как и в искренность покаянных его признаний вообще не верили, и Суворин меньше многих. Неизменно продолжавшие

* В "Историческом вестнике", 1916, N 3, с. 805, в дате письма ошибочно указан июль. Автограф в Тургеневском музее, в Орле.

** Письмо от 21 декабря 1888 г. - Пушкинский дом. "Письма русских писателей к А. С. Суворину". Л., 1927.

298

и дальше появляться в печати полные яда и неослабного озлобления" выпады Лескова в отношении многих из недавних полудрузей его подтверждали это их недоверие.

И тут же вспоминается, как лет на двадцать раньше Н. Долгорукова горячо благодарила его за письмо, которое ее "воскресило", а в другой раз без колебаний писала: "Обращаюсь к вам потому, что у вас легче просить вашего, чем у других своего" *.

Как разобраться во всем этом?

Одно из движений своего сердца или своей впечатлительности Лесков раскрыл в рассказе с подкупающим заглавием: "Скрытая теплота" **.

Выявлялась иногда теплота и в его авторе, но, может быть, обидно редко и недолго гревшая, торопясь опять стать скрытой, побежденная нагромождениями несчастных настроений. Другие же свойства "били через края души", тяжко сказываясь на всей судьбе Лескова и щедро умножая его "злострадания".

ГЛАВА 3

ВТОРАЯ СЕМЬЯ

Бывает, что внешне малозначительный случай негаданно осветит и изъяснит сокровенный смысл значительнейших событий в жизни, человека, труднопостижимых решений и движений его души и сердца.

Летние каникулы 1880 года я, тринадцатилетний "военный гимназист", проводил среди достаточно многочисленного своего родства на Украине.

Ближе к осени туда же ожидался и мой отец. Он уже пятый год не видался со своей стареющей матерью, с братьями, сестрами и, еще немалочисленными тогда, дружественно расположенными к нему киевлянами.

К этому времени уже и вторая семья Лескова давно распалась, и жили мы с отцом третий год на холостую ногу.

23 июля (4 августа) все, кто случился о ту пору из Лесковых в Киеве, торжественно и радушно встречали на вокзале "старшего в роде". Всех больше, конечно, была

* Одно письмо Долгоруковой без даты, второе от 28 августа 1870 г. - ЦГЛА.

** "Новое время", 1889, N 4614, 2 января.

299

растрогана Марья Петровна, главным образом настаивавшая на непременном свидании с первенцем.

День-два спустя, когда первое возбуждение поулеглось, после обеда отец собрался навестить мою мать, прикованную в это время к городу хлопотами по выполнению больших строительных работ на своем земельном участке.

Алексей Семенович приказал заложить нам свою покойную докторскую пролетку, и мы вдвоем отправились с высокого Старого города по хорошо памятным отцу улицам вниз, к Днепру, на Подол.

Выходя из экипажа у крыльца Солидного деревянного особняка на каменном фундаменте, расположенного па широкой и тихой Андреевской улице, упиравшейся в набережную, мы увидали в открытом окне довольно статную еще хозяйку.

Встретив нас в просторной передней, она широким, слегка церемонным жестом указала на настежь раскрытую дверь в большую гостиную, а когда мы вошли, отступила на два-три шага и, глядя отцу прямо в глаза, с едва уловимой улыбкой, тихо продекламировала:

Здесь - "в первый раз,

Онегин, видела я вас" ¹⁴.

Это запомнилось. Вот оно - место первой, как у большинства сильных натур, сразу решающей встречи!

Когда же она произошла? В одно из самых трудных для Лескова времен - в 1864 году, в полосу писания, а затем и разгар неисчислимых "злостраданий", порождавшихся печатанием "отомщевательного", кругом злосчастного для автора, романа "Некуда" ¹⁵.

Отцу моему было немного за тридцать. Матери - двадцать пять. Не годы, а апогей жизненных сил, стремлений, взволнованности, возможностей!

Были ли сходны и соответственны натуры, вкусы, характеры? Но кого это занимает и кем угадывается в пору влюбленности! Всем всегда кажется - да, всецело!

Одно, однако, сразу же улавливалось: сдержанность и самообладание удавались легче моей матери, чем моему отцу.

Среди многого другого в семье жила память о небольшой бытовой картинке из начальной эры знакомства.

Лето 1864 года. Моя мать, с детьми и сестрою Верою Степановной, живет на даче под Киевом, в Китаеве.

300

Жаркий июльский день. Около полудня, сидя верхом на линейке, запряженной взмыленной лошадью, лихо въезжает во двор и круто осаживает коня у крыльца Лесков. Он в фуражке, пиджачной "паре", высоких охотничьих сапогах. За спиной у него болтается на широком ремне двустволка.

Привязав к чему-то лошадь, он приветливо улыбается игравшим здесь, но сейчас застывшим в любопытстве детям. На веранде появляются обе молодые и красивые хозяйки. Гость заметно волнуется, то и дело одергивает свое ружье, на широком жесте начинает какой-то веселый рассказ из последних столичных событий и городских киевских сплетен. Женщины смеются. С ним вообще не соскучишься! Не отходят и жадно слушающие дети.

Время незаметно бежит. Пора, пожалуй, и уезжать. Хозяйки просят остаться до хлеба-соли. Лесков благодарит, выпрягает лошадь, со знанием дела водит ее по двору, поит, задает корм и освобожденно снова присоединяется к обществу.

Обед проходит весело. Еще бы! Мастер заговорить кого хочешь!

Но вот, вслед за десертом, он вдруг схватывает забытую было в углу двустволку, к ужасу непривычных к оружию дам, прилаживает к воротам сарая вынутую из кармана четвертушку бумаги и, невзирая на мольбы хозяек, зорко окинув глазом весь двор, начинает всаживать один за другим заряды в свою импровизированную мишень. Мальчики в восторге. Мать их и тетка упрашивают прекратить опасный эксперимент, но увлеченный стрелок не в силах остановиться. Наконец, усталый, красный и в испарине, он изнеможенно опускает ружье, одним взмахом вскидывает его опять за спину и гордо подходит к потрясенным зрителям.

Наступает приятная тишина. Хочется отдохнуть от пальбы. Но тут же неугомонный стрелок выдвигает неожиданно новое предложение:

- Катерина Степановна, Вера Степановна! Едем в лес! На моем аргамаке! Едем! Подышим смолой, какой смолой! Янтарь! Что может быть полезнее вдыхания сосновой смолы - при этом он шумно вдыхает воздух, широко раздувая ноздри, прерывисто закрываемые им ладонями рук. - А уж какая там земляника, - тщетно умножает он соблазны, не зная, что бы придумать еще позаманчивее.

301

Так доводилось слышать это в бесхитростном рассказе моей матери, человека, органически чуждого дара импровизации в передаче каких бы то ни было происшествий и событий. А уж о том, что каждая мелочь этих дней помнилась хорошо, говорить нет нужды.

Случай невелик, но не беден живописью и притом относится к летам, из которых сбережено о Лескове всего меньше.

Лесков успел уже хорошо натерпеться житейных и литературных невзгод.

В самые эти только что затронутые дни у него в журнале идет острый роман, уже начинающий предвещать новую полемическую бурю, новые "терзательства". И, несмотря на все это, он не в силах, хотя бы ненадолго, урваться из столицы в далекий Киев, где живет овладевшая его воображением женщина, в союзе с которой ему видится верное счастье на всю вторую половину оставшейся жизни. С ней ничто не страшно, все преодолимо, на все хватит сил!

Недаром, вспоминая эти времена много лет спустя, уже вторично одиноким, он признавался в письме к Ф. Г. Лебединцеву: "был молодой, влюбленный..." ¹⁶

Чувство зажглось обоюдно большое, глубокое.

Верилось, что оно уврачует тяжелые неудачи, испытанные в личной жизни обоими и дорого обошедшиеся каждому из них. Каждый успел уже, по любимому Лесковым присловью, "разбиться на одно колено". Горячо хотелось не разбиться на второе. Опыт был. Был и разум. Выбор взаимно казался безошибочным, чувство проверенным, счастье обеспеченным.

В частности, если в первом союзе, заключенном Лесковым в слишком ранние годы, почти вслепую, ничто не обещало прочности, то во втором опыте найти семейное счастье все предпосылки представлялись исключительно благоприятными.

Но... одно дело, хотя бы и кажущиеся всесторонне взвешенными, предположения, другое - жизнь.

Мать моя, Катерина Степановна Савицкая, родилась в Киеве 24 ноября 1838 года. Родители ее были весьма достаточные потомственные старожилы патриархальной части этого поэтического города - Печерска, изобиловавшей, как известно, воспетыми впоследствии Лесковым "печерскими антиками". Она получила прекрасное по тогдашним требованиям воспитание: и музыка, и фран-

302

цузский язык, и - что всего, пожалуй, удивительнее - исключительное знакомство с родной литературой, с годами воспитавшее в ней горячую любовь к этой литературе, живую заинтересованность ею. Уже на моей памяти она поражала нас, ее детей, безупречным чтением наизусть длиннейших од не только Державина, но и Ломоносова, а то и Тредьяковского или Хераскова. Особенно любила она, не без некоторой восторженности, декламировать нам оды "На смерть Мещерского" и всего больше - "Бог". О знании Пушкина и Лермонтова, Фета, Тютчева и позднейших поэтов и говорить нечего.

По строго соблюдавшемуся обычаю, ее рано выдали, судя по свидетельству современников, за неплохого, но заурядного и слабовольного, довольно богатого и подходящего по годам владельца значительного имущества на Подоле М. Бубнова. Родителям казалось, что он представлял собою хорошую "партию". Но жена была много выше мужа, и супружество не ладилось. Она год от года росла и становилась взыскательнее в вопросах мысли и знания; он стоял на месте, а вернее и опускался.

Первое время шли погодки - три сына и дочь. Муж с друзьями и прихлебателями бражничал, проигрывал в карты и постепенно расточал... Был поднят вопрос об опеке. На шестом году супруги окончательно разошлись.

"Разбилась на одно колено". Пришлось перейти на вдовье положение, чтобы оберечь детей от разорения. Нужен был характер, воля, чтобы все это пройти и двадцатипятилетнею женщиной взять на свои плечи опеку и все мужские обязанности по ведению больших денежных дел, по воспитанию четверых детей, и все это без помощника, не говоря уже - без заступника и заботника.

Но хотя она росла и в строгом родительском дому и подчинении, в жилах ее текла кровь вольной Украины, где женщина давно была полноправнее, чем на севере.

В Киеве до 1840 года действовало еще так называвшееся "Магдебургское право". По этому "праву" город имел даже свое "муниципальное войско" из местных обывателей. В каменной "палатке" с чудовищной толщины стенами, узенькими оконцами под самой крышей, перехваченными хитрыми железными решетками, стоявшей посреди громадного двора материнской усадьбы на Подоле, хранилось много любопытного добра. Среди последнего особенно занимала мое воображение длинная и широкая "карабеля" (сабля) в изъеденных молью, бархатом

303

крытых ножнах и не менее выцветший и источенный временем алый шелковый "жупан" с золотыми позументами материнского отца или деда - полковника этого "посполитого" * войска. В этом жупане и с этою карабелей обладатель этих доспехов в высокоторжественных случаях, как например на "Владимирском" параде 15 июля, с сознанием собственного достоинства и исключительности событий, после прохода бесконечной церковной процессии к "каплице", стоявшей на месте, на котором, по преданию, стоял Владимир при крещении киевлян, зычно командовал: "Рушници товстим кинцем до чо-бо-ттааа!" Не чета нынешнему скаредному "к ноо-гге!". "Вы, нанешние, ну-тка!"

В 1864 году мать моя была в полном расцвете красоты. На счету недюжинных красавиц считалась она даже в таком богатом ими городе, каким славился Киев. Рослая, стройная брюнетка, с густо-васильковыми глазами, умевшими по-украински улыбаться без участия губ, тонкие, так сказать "классические", черты, деловитая, в беседе самобытная, начитанная, скромная в личных требованиях и совершенно чуждая тому, чему много лет спустя присвоили чужеземное понятие - "флирт".

Это была натура цельная, стойкая. Это был верный спутник на весь век.

Возможно, что в характере были не одни достоинства. Думается однако, что снисхождение к второстепенным, в каждом живом человеке неизбежным недостаткам, с лихвой искупавшимся первостатейными достоинствами, благоприятствовало бы созданию modus vivendi **, бережи чувства и отношений. Увы, в буднях повседневности мелкое заслоняет и часто даже побеждает значительное. И притом - насколько всего чаще переоцениваются чужие недочеты, настолько же недооцениваются свои.

Итак, в 1865 году создается новая, вторая, сразу же большая - сам-шост - семья Лескова, а через год, 12 июля 1866 года, появляется на свет и новый, седьмой ее член - Андрей, в детстве - Дрон или Дронушка, а в старости - летописец дней Лескова.

"Всякий имя себе в сладостный дар получает", - многократно ставил эпиграфом к своим произведениям и

* То есть ополчения.

** Изрядный, приемлемый склад жизни (лат.).

304

статьям классический стих Лесков, относя его к "Идиллии" Феокрита *.

Он придавал очень серьезное значение заглавию произведения, статьи и даже заметки, ставя условием соответствие его содержанию опуса и заботясь о том, чтобы оно было выразительно и заманчиво. Он даже немножко гордился своим мастерством "крестить" - не только свои, но и чужие работы.

Помню, я был уже офицером, приехал к отцу; при мне и М. И. Пыляеве С. Н. Терпигорев (Атава) стал читать одноактную веселую шутку, в которой действуют молодожены и мать супруги, которую дочь все время называет "maman".

Всем пустячок понравился. "Вот только с заглавием у меня не выходит как-то, - сказал автор. - Примерял и "Молодожены", и "Управительница", и "Раиса Кильдякова", и "Раиса Павловна", да все не по душе..."

Лесков слушал, и я видел, что заглавие у него уже есть.

- Что же ты ищешь! - потомив слегка приятеля, бросил он. - Заглавие у тебя так и мелькает в самой пьеске, так и просится!

- Где же это оно у меня так просится-то?

Подержав Атаву немного под пристальным своим взглядом, он воскликнул:

- Да "maman"!.. Самое институтское слово! Камертон для всей твоей остроумной и милой вещицы! По верному авторскому чувству и пониманию, ты пронизал этим словом текст, дал ему этим прекрасное, колоритное звучание. Им все держится и характеризуется. В нем у тебя весь фокус, "все качества"!

Терпигорев умилился...

- А ведь верно! Ишь ты! И как это мне в голову-то не пришло? Чего лучше! Ну и "креститель"!.. - радостно благодарил он, охваченный удовлетворением и признанием дара товарища п