Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 1, Страница 15 - Книги

n="justify"> По массе произведенных мною литературных работ, об объеме которых Литературному фонду нетрудно будет собрать сведения, ваше превосходительство и члены Фонда, вероятно, изволите придти к заключению, что я не гулял, а трудился, и трудился прилежно. Получал я гонорарий довольно хороший и, следовательно, мог бы перенесть нынешнюю беду мою. Но на мою долю, по несчастью, выпали самые странные и несчастливые случайности. Газета "Северная пчела" недодала мне 800 руб., мною заработанных; журнал "Эпоха", удовлетворив почти всех своих сотрудников, остался мне должен 150 р. "Библиотека для чтения" закрылась, оставшись мне должною 4950 рублей, и все это раз за разом, одно за другим. Долг на "Северной пчеле" я считаю безнадежным и не ищу его на г. Усове, в добросовестность которого глубоко верю, г. Достоевский и г. Боборыкин мне выдали векселя, срок которым давно минул. Векселя своего на г. Достоевского я не представляю, потому что литератор этот нынче, как говорят, сам в затруднительных обстоятельствах; а долг свой с г. Боборыкина я получу только осенью этого года, когда имение его по претензии гг. Печаткиных будет продано с аукционного торга. До тех же пор, пока последует это несомненное, но отдаленное получение, мне буквально нечего есть; у меня нет средств работать новой работы, которая бы меня выручала из беды, в которую меня поставил г. Краевский; мне нечем заплатить полутораста руб. за дочь мою, обучающуюся в пансионе Криницкой ⁹⁴, и я не могу отдать 200 руб. долгу г. Краевскому, - что меня стесняет до последней степени.

Утомленный тяжкою работою по сочинению ныне погибшего романа, я тотчас же по его прекращении не дал себе ни минуты отдыха и сел за окончание два года назад начатой драмы Расточитель. Три акта этой пиесы готовы, - два остальные я надеюсь дописать к будущему

268

сезону; в покупщике на нее в журнал не сомневаюсь, в допущении на сцену тоже; но угрожающая привычка питаться, от которой до сих пор меня не отучила жизнь русского литератора, заставляет меня, отложив листы сочиняемой драмы, писать на этом листе к вашему превосходительству это письмо с просьбою помочь мне. Я прошу Литературный фонд обеспечить мне пять месяцев жизни, ссудив меня пятьюстами руб. сереб., которые обязываюсь заплатить к новому году с десятью процентами в пользу сумм фонда. Средства для отдачи этого долга я имею: эти средства - моя драма и получение долга с боборыкинского имения, назначенного в продажу; средства же не умереть с голода и продолжать работу без такого пособия Фонда решительно не вижу.

Ваше превосходительство будете бесконечно милостивы, если предложите мою просьбу членам Фонда в одном из ближайших заседаний и изволите распорядиться почтить меня уведомлением о резолюции, какой она удостоится.

С высоким уважением к вам имею честь быть

вашего превосходительства

покорнейшим слугою

Николай Лесков

(М. Стебницкий)".

22 мая состоялось очередное заседание комитета в составе: председателя Е. П. Ковалевского и членов: П. В. Анненкова, А. Д. Галахова, П. П. Гаевского, К. Д. Кавелина, М. М. Стасюлевича, Б. И. Утина и С. П. Щепкина.

Вынесено следующее постановление:

"8. Читано письмо Н. Лескова (М. Стебницкого) к председателю Общества о выдаче ему ссуды в 500 руб. Г. Лесков начал свою литературную деятельность в "Экономическом указателе" и "Экономисте", был потом в течение года сотрудником "Русской речи", писал в "Современной летописи" и в "Северной пчеле" (под редакцией Усова), помещал рассказы и повести в разных периодических изданиях и особенно известен двумя романами, напечатанными первоначально в "Библиотеке для чтения" под редакцией Боборыкина и в "Отечественных записках" и вышедшими потом отдельными изданиями. В последнее время он начал печатать новый роман в "Отечественных записках", но разошелся с редакциею и временно находится в весьма стесненном положении.

269

Комитет, находя, что ссуда не может быть выдана г. Лескову, так как ссуды выдаются лишь за поручительством членов Комитета, желавших же принять на себя поручительство за г. Лескова в Комитете никого не оказалось, но имея при этом в виду, что было бы справедливо оказать некоторое пособие автору, определил: в ссуде отказать, а относительно пособия поручить предварительно П. П. Гаевскому собрать сведения о положении г. Лескова".

День вручения Лескову этого постановления неизвестен. Ответ на него характерен и быстр:

Ваше превосходительство

Егор Петрович!

П. В. Анненков известил меня, что просьба моя о заимообразной ссуде из Литературного фонда удовлетворена не будет; но что Комитет поручил г. Гаевскому посетить меня и осведомиться о моем положении, дабы потом подать мне некоторое безвозвратное вспоможение.

Не имея способности принимать от кого бы то ни было безвозвратных пособий, я тем более далек от желания получить их от членов русского литературного общества, которое отозвалось, что оно меня не знает и в кредите мне отказывает. Прошу ваше превосходительство передать г. Гаевскому мою просьбу, чтобы он не утруждал себя посещением, которого я не приму; а просьбу мою о ссуде считать не требующею никаких последствий.

Я уверен, что вы не изволите встретить препятствий к тому, чтобы о ходатайстве моем в отчетах Фонда не упоминалось даже намеком, и прошу вас принять засвидетельствование моего отличного к вам почтения.

Н. Лесков

(М. Стебницкий)".

26 мая 67 г. СПб." *.

А пока Лесков горько и едко жаловался Фонду на Краевского, запрещается "Современник", и, с Некрасовым и Салтыковым "во челе", оживают на новом курсе "Отечественные записки".

Надо спешить с "Расточителем" и, не чинясь, печатать его, как и полемические и театральные статейки,

* "Дела Литературного фонда 1867 г.", т. V и XVIII. - Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.

270

хотя бы в мало заманчивой и едва ли прочной "Литературной библиотеке" * Ю. М. Богушевича.

Кругом все какое-то шаткое, мелкое, бесперспективное, какие-то, по лесковскому речению, "трень-брень с горошком" или "pele-mele", вздор!

Но истово литераторский темперамент превозмогает трудности.

1 ноября 1867 года на сцене Александрийского театра, в бенефис К. И. Левкеевой, премьера - лесковский "Расточитель", а 24 декабря 1868 года, в бенефис Чумаковской, он ставится на Малом театре в Москве. В одной из заметок пьеса глумливо переименовывается в "Раздражитель" **.

Влиятельная пресса тех лет почти сплошь отнеслась к пьесе отрицательно ***. Хулы слышалось много. Беспристрастного суда не было ⁹⁵.

Оценка публики была совершенно иная, и драма прошла за сезон шесть раз. По-тогдашнему это был почти успех.

Директор императорских театров С. А. Гедеонов предсказывал ей десять лет жизни. Она не сходила с провинциальных сцен полвека и шла еще в 1927 году ****.

Старый и образованный актер М. И. Писарев в начале 1887 года, за завтраком у Лескова, говорил мне о ней как об "актерской пьесе", в которой "в каждой роли есть что играть". П. П. Гнедич называл ее "превосходной вещью" *****, А. Блок ввел в репертуарный план ****** Большого драматического театра.

Непосредственно в постановочный период Лесков натерпелся с нею до зла горя всевозможных "терзательств" и интрижных козней.

Одной из александрийских актрис, успокаивавшей и ободрявшей его в этих жестоких передрягах, он со всей

* "Литературная библиотека", 1867, июль, кн. 1 и 2.

** "Будильник", 1867, N 50, 29 декабря.

*** "Искра", 1867, N 42 и 1868, N 9; "Сын отечества", 1867, N 257, 4 ноября; Незнакомец. Разное. - "С.-Петербургские ведомости", 1867, N 306, 5 ноября; "Петербургский листок", 1867, N 164, 4 ноября, и др.

**** "Вечерняя Красная газета", 1927, N 118/1436.

***** "Книга жизни", Л., 1929, с. 173.

****** Блок А. Заметки, связанные с работой в Большом Драматическом театре, 1920, апрель. - Полн. собр. соч., т. XII. Л., 1936, с. 267.

271

горячностью выражает искреннейшую благодарность на своей фотографической карточке:

"Марье Михайловне Александровой на память о том, как она мне сказала доброе слово, когда меня общим собором убивали бесталанные артисты и бесчестные интриганы: "Болезнь сия да не будет к смерти, но к славе божией" и вашей - милейшая из душ, которую я зазнал за изнанкою Александрийского занавеса. М. Стебницкий" *.

С какими зложелательствами приходилось соприкасаться за этим занавесом, может свидетельствовать, например, дышащее ненавистью письмо всепризнанно недаровитого актера Бурдина к Островскому, в котором он приходит в негодование от одной мысли о возможности назначения Лескова режиссером Александрийского театра **⁹⁶.

Каков же был общий результат постановки "Расточителя" для его автора? Может быть, более неблагоприятный, чем может показаться сначала. Неопытный, но несомненно талантливый автор первой написанной им драмы был сразу же дружно, пожалуй, с преступным легкомыслием, "простужен" критикою. Первый драматургический блин прошел комом. Это подрывало веру в свои силы.

Года два спустя ему как-то приходит на мысль написать, на этот раз, видимо, легонький, сценический памфлетец на биржевых пройдох, на как грибы множившиеся, дутые, как мыльные пузыри лопавшиеся, разорявшие доверчивых вкладчиков банкирские дома и конторы. Измыслено было пьеске и хлесткое название: "Голь, Шмоль, Ноль и компания". Мелькнули о ней и оповещения в газете, да, видать, раздумалось ***. Не осталось ни следа, ни хотя бы схемки ⁹⁷.

В более поздние годы два-три раза что-то иногда задумывалось, но дальше начаточных набросков да перечня действующих лиц дело не шло. Драматург в Лескове был потерян. Велика ли оказанная в этом отношении заслуга господ Сувориных и прочих старателей злого вышучивания "Раздражителя"?

* Архив А. Н. Лескова.

** "А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма". М., 1923, с. 74.

*** См. театральные заметки в "Биржевых ведомостях", N 234 и 274, 29 августа и 9 октября.

272

Так от "Некуда" идет вообще не критика и не полемика, а прямая свара:

"Милый кавалер", "темная личность", - кричит по адресу Лескова на столбцах "С.-Петербургских ведомостей" Суворин.

"Известный академический скандалист", - бросает ему в ответ Лесков, отмечая в нем "беззастенчивую смелость" разнузданного фельетониста, раскрывающего в печати чужие семейные тайны, псевдонимы, доходящего до площадной брани, неопрятных намеков и т. д.

Заодно уже, в общей свалке, изливает свою ожесточенность Лесков и на других в чем-нибудь проштрафившихся врагов, а то даже и на ни в чем не повинных, старших годами и литературным положением, хотя бы лично и уважаемых, писателей.

Схватки не прекращаются... Ничто не позволяет им не только заглохнуть, но хотя бы сколько-нибудь утишиться. Колкости сыплются по всем именам. Боборыкин, без всякой в том необходимости, признается Лесковым "писателем почти без имени" *.

Доходит дело и до заведомо признанных и самим Лесковым искренно почитавшихся корифеев.

Упрекнув И. С. Тургенева в непростительной обидчивости за "проманкирование общественным вниманием" таких "неудачных" его вещей, как "Собака", "Лейтенант Ергунов", "Бригадир" и "Несчастная", Лесков, с очезримым подразумеванием самого себя, писал:

"Те менуэты, которые он начинал было вытанцовывать перед иными из своих противумысленников, ему не к чину и не к летам... Пора в самом деле и не бояться говорить, что думаешь: здесь ведь дома (а не в своем "прекрасном далеко") есть люди, которые гораздо больше г. Тургенева оттерпели и злых напраслин, и клевет, и самых низких поношений; но они не пятятся от сказанного, они не жалобятся, не дуют губы и не жмутся чужим людям под ноги, как слегка посеченная розгою фаворитная господская амишка... Что делать: "говорить правду - терять дружбу" - это пословица не новая, но тем не менее все-таки надо говорить правду, особенно когда пушистый снег уже успел покрыть все кудри и очам души невдалеке уже зрится берег той страны, "откуда

* "Русский драматический театр". - "Литературная библиотека", 1867, октябрь, кн. 1, с. 102.

273

путник к нам еще не возвращался"... Помилуют ли нас или не помилуют, будет ли нам утешением хоть минута раскаяния в тех, кто сторицею облыгал нас всеми лжами и клеветами, - это нам должно быть все равно: на весь мир пирога никогда не спечешь и, угодив одним, опять не потрафишь на других. Всякое подделывание и танцы менуэтов и гавотов бесполезны, а между тем смешная их сторона чувствуется" *.

Так, хотя и колко, но вежливо укоряются литературные боги. Много более упрощенная участь постигает простых смертных, хотя бы по прошлому и из приятельственных. Автор "Марева", "Больших кораблей" и "Цыган", В. П. Клюшников, тут же, без обиняков, именуется "маленьким муликом", "онагром", то есть диким ослом, под которым "разъезжаются его неокрепшие копытца".

В чаду раздраженности и озлобленности, в нарастании литературных и бытовых неудач и затруднений проходят пять мучительных посленекудовских лет. Ни один из избираемых путей ни к чему доброму не приводит. Терпение истощается, негодование растет.

Следивший за сменой расположения фигур вождь "литераторов белой кости" ** Катков, при благожелательном посредстве А. К. Толстого, А. Н. Майкова и Т. И. Филиппова, делает ход: Лесков привечен, обласкан, приобщен.

* "Русские общественные заметки". - "Биржевые ведомости", 1869, N 340, 14 декабря.

** См. противокатковскую статью Лескова "О литераторах белой кости". - "Русский инвалид", 1862, N 15, 20 января. Без подписи.

274

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В ТЕНИ И НЕБРЕЖЕНИИ

1865 - 1874

Не властны мы в самих себе.

Баратынский ¹

ГЛАВА 1

ХАРАКТЕР

Нельзя, не видя океана,

Себе представить океан *².

Михаилу Ивановичу Драгомирову приписывали такой алгебраический афоризм: "Карьера? - произведение личных качеств на случай".

Личные качества - это, конечно, природный ум, одаренность, знания, характер... Всего более, может быть,- характер.

Как сказывался характер Лескова на его отношениях с родными и близкими - уже более или менее ясно. Каков же он был вообще и как влиял на создание тех или иных отношений между Лесковым и собраниями его по перу, а с тем и на положение его в писательских кругах?

Но прежде о самом слове характер. Чужеземное, оно едва ли отвечало русскому быту. До заимствования его мы знали нрав, а то и норов, и прекрасно обходились ими.

"Мы народ дикий, и ни с чем не можем обращаться бережно: гнем - не парим, сломим - не тужим", - писал Лесков **.

"Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие!" - читаем у Островского, да еще с предпосылкою: "Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак" ***.

* Один из любимых Лесковым эпиграфов.

** Письмо к А. И. Фаресову от 17 ноября 1893 г. - Фаресов, с. 217.

*** "Гроза", д. 1, явл. 3.

276

Лесков, пользуясь пушкинским определением Фонвизина, был "из перерусских русский" ³.

В Тургеневе он любовно отмечал "просвещенный и благоустроенный ум". На том, какими заботами умной и образованной матери даны эти "просвещенность" и "благоустроенность", он не останавливался.

В Толстом он опасливо видел: в молодом - "своенравную непосредственность" *, а в старом - "страстность и гневливость", побеждаемые "ужасною над собою работой" **.

У самого Лескова, как и у многих других писателей менее счастливого общественного и материального положения, дело обстояло много сложнее и труднее.

Знавший Лескова еще с киевских времен В. Г. Авсеенко писал:

"Лесков любопытен уже тем, что хотя литературный труд являлся для него средством к жизни, но поглощал его всецело, напрягая все его нервы и создавая для него особый мир, органически связанный с его существованием. Ремесленника в нем не было, и не было дилетанта, заскакивавшего в литературу ради тщеславия или ради гонорара... Лесков был настоящий писатель, нервный, страстный, постоянно волнующийся условиями и обстановкой своего авторства, словно перегорающий в нем...

Несмотря на свое злоречие, Лесков в сущности вовсе не был зол...

Помню такой случай. Лесков сидел у меня в кабинете, как вдруг раздался звонок.

- Это Д.! <Г. П. Данилевский. - А. Л.>, - воскликнул он, назвав одного ныне покойного литератора, тоже любившего пройтись насчет приятелей. - Он как войдет, так сейчас же начнет ругать меня.

И прежде, чем я опомнился, Лесков с необычайной быстротою залез под письменный стол и притаился там. К моему большому смущению, Д., которого я не мог предупредить, действительно тотчас же заговорил о Лескове в довольно неблагоприятном тоне. Тогда Лесков с хохотом вылез из-под стола, безгранично довольный сыгранной им шуткой. Но Д. очень обиделся, и с тех пор

* Письмо Лескова к И. С. Аксакову от 29 июля 1875 г. - Пушкинский дом.

** Письмо к А. С. Суворину от 31 декабря 1889 г. - Там же.

277

отношения между ним и Лесковым так и остались испорченными" *.

Здесь просятся строки самого Лескова, внятно определяющие отношения, существовавшие между ним и "Гришкой Скоробрешкой" ⁴ последние два десятка лет жизни каждого из них.

Прошло достаточно времени. Лесков уже начисто разобщился с "юрким литератором", с Милюковым, Крестовским, Авсеенкой и т. д. Однако первого из них он нет-нет да помянет то колким словом в разговоре, то едкой фразой в письме, то со всем понятным подразумеванием в печати.

20 марта 1888 года он писал Суворину: "...об отзывах о себе не хлопочу и с Григорием Петровичем рядом становиться не стремился. Кем писан отзыв - не знаю. Во всяком разе, в вопросе о местничестве, не я добивался сесть под Григория Петровича, а разве уж его ласка была меня "под себя" посадить".

А пять дней спустя, 25 марта, вдобавок: "Притом я знаю натуру того, с кем рядом упомянут: ему мало прилепить пятно, а еще надо и почесывать, а вы человек - человек впечатлительный... Мы много прожили вместе, и я не хочу ничем огорчить вас и потому вперед себя ограждаю от наветов "мужа льстива и двоязычна" **.

Но еще выразительнее говорится в статейке 1885 года "Заповедь Писемского":

"Тогда Алексей Феофилактович везде стал заподозревать против себя "личности" и особенно много и кажется напрасно обвинял одного "юркого литератора", известного в кружках отменного способностью сплетничать. Это наконец надоело тому, кто должен был в эту пору часто выслушивать желчное ворчанье Писемского, и тот <т. е. Лесков. - А. Л.> сказал Алексею Феофилактовичу:

- Как вам не стыдно всего так бояться? Это в таком крупном человеке, как вы, даже противно!

- Вот тебе и раз! - возразил как бы удивленный Писемский. - Отчего же бояться стыдно? А если у меня это врожденное?

- Да, но личность, которой вы теперь боитесь - такая сущая ничтожность...

* А. О. Из литературных воспоминаний. - "Новое время", 1900, N 8705, 8710 от 23 и 28 мая.

** "Письма русских писателей к А. С. Суворину", с. 61, 63.

278

- Вот потому-то я его и боюсь, что он ничтожность. Крупному человеку у нас всякий ногу подставит и далеко не пустит, а ничтожность все будет ползти и всюду проползет. А потому бойтесь, ребята, ничтожества и поклоняйтесь ему. Сие есть "моя заповедь роду грядущему" *.

В незлобивую минуту, дома, Лесков примиряюще заключал толки о "графе Данилевском" <как читали иногда его подпись - "Гр. Данилевский". - А. Л.>:

- Ну, да о чем тут толковать! Довольно вспомнить всем когда-то известный предостерегающий стишок:

Пройтись вдоль Невского,

Встретить Данилевского,

Он солжет, а ты повторишь,

С кем-нибудь потом повздоришь!

Уступаю дальше место снова В. Г. Авсеенке:

"Испорченных отношений у Лескова вообще было много, что и немудрено было при беспокойной желчности его натуры. Гораздо удивительнее, что в иных случаях, с иными людьми, он умел сохранить видимую приязнь, очень искусно зализывая, так сказать, наносимые его злоречием раны...

Лесков был непосредственный талант, сырой, неуклюжий, лишенный вкуса и чувства меры, но с большою силою вдохновения" **.

Ценные по своей живости и убежденности, чисто писательские показания человека, помнившего Лескова почти на протяжении всей его жизни, никогда с ним не сближавшегося, едва ли сколько-нибудь к нему расположенного, тонко циничного и ко всем и многому неуязвимо безразличного.

В частности, сцена с залезанием под стол приобретает особую яркость, если учесть, что Лескову при этом не могло быть менее сорока лет.

В эти же годы, поддавшись своей "нетерпячести", он накликал себе достаточно "скверный анекдот".

Показалось ему, что получаемые им письма перлюстрируются и иной раз даже довольно бесцеременно заклеиваются потом. Раздражение быстро ввергло его в состояние, которое сам он определял словами: "человека

* См.: Писемский А. Ф. Письма. М.-Л., 1938, с. 698-699.

** А. О. Из литературных воспоминаний. - "Новое время", 1900, N 8705, 8710 от 23 и 28 мая.

279

ведет и корчит". Ни слова никому не говоря, он заказывает штамп, который ставит на своих письмах, на заклейкой стороне конвертов, - задорный аншлаг: "Подлец не уважает чужих тайн".

В один из ближайших же дней, утром, в передней загремели "унтерские" шпоры, и вбежавшая в кабинет Паша испуганно доложила:

- Какой-то жандарм вас спрашивает.

- Что за вздор!

Однако приходится выйти. Диалог краток:

- Благоволите, ваше благородие, принять пакет и расписаться в его получении.

- В чем дело? - непроизвольно произносит Лесков.

- Не могу знать. В бумаге обозначено, - поясняет хорошо вымуштрованный унтер-офицер. - Благоволите принять и расписаться, - на прежней ноте вразумительно повторяет он, протягивая разносную книгу с лежащим в ней пакетом.

- Извольте, - говорит, возвращая книжку со сделанною в ней росписью, Лесков.

- Счастливо оставаться, вашебродие!

Поворот кругом, мерный шаг с левой ноги, нарочито жандармский звон шпор, вздох захлопнутой за неожиданным посетителем двери на лестницу, тишина, но не на сердце. А в доме уже всеобщий всполох! Еще бы!

Что же "обозначено в бумаге"? Адресату предлагается в определенный день и час пожаловать для объяснений в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии с выставлявшимся им последние дни на своих письмах штампом.

Ничего устрашающего, конечно, нет, а все-таки... лучше бы и этого не было! Дома идут упреки, укоры, драма. Виновник происшествия успокаивает, но и у самого на душе несладко... Ночь и сон у всех неспокойные. И стоило ли все это затевать, чтобы потом получить такую противность!? Ну да уж теперь делать нечего - придется оттерпеться, но в сущности за что?

На другой день подчеркнуто сдержанный жандармский штаб-офицер объявляет Лескову, что, по просьбе санкт-петербургского почтамта, он обязывается сдать свой штамп и никогда более не разрешать себе никаких отступлений от общеустановленных и для всех обязательных почтовых правил.

280

- Внутри, - холодно и учительно говорит жандарм старшего ранга, - пишите и ругайте кого вам угодно, но на конвертах ничего, кроме адреса!

Выполнив основную задачу, он смягчается и уже тоном светского, благовоспитанного человека, щегольнув знакомством с литературой вообще и с произведениями приглашенного в частности, распространяется о том, что перлюстрация, как ни неприятна, но необходима и существует во всех благоустроенных государствах, а потому выпады против нее напрасны и недопустимы. Аудиенция завершается галантно-едким извинением за причиненное беспокойство, которое легко могло быть избегнуто при соблюдении почтовых правил.

- Ну и черт с ними и со всеми правилами! - говорит Лесков, возвратясь домой к завтраку.

- Но и гусей дразнить - не велика забота, - говорит немало пережившая со вчерашнего посещения, повеселевшая сейчас моя мать.

Самому Лескову вспоминать о своей схватке с перлюстраторами и вызванными ею впечатлениями не минулось, но семейные о ней не забыли.

Других случаев непосредственного соприкосновения с "голубыми купидонами" у Лескова, по-видимому, не было, хотя сам он, как мало кто, "отображал" их почтенную деятельность.

В "Смехе и горе" одно из первых мест предоставлено пошленькому и подленькому капитану Постельникову *. В "Соборянах" помянут "новый жандармчик, развязности бесконечной", который "все для себя считает возможным" **. В "Товарищеских воспоминаниях о Якушкине" свидетельствуется, что он спас от жандармской любознательности девушку, бросившую букет на эшафот Чернышевского во время его гражданской казни на Мытной площади в Петербурге ***. В очерке "Дворянский бунт в Добрынском приходе" местный, орловский "жандармский полковник" завязывает "бунт", от которого ничего не останется, когда "прилежная рука историка" достигнет донесений, лежащих в Третьем отделении, и, "пыль времен с доносов отряхнув", покажет солидность разума иных "охранителей нашего времени" ****. В статье "Иродова

* "Современная летопись", 1871, N 1-3 и 8-16.

** "Русский вестник", 1872, N 4-7, ч. III, гл. 2.

*** "Сочинения П. И. Якушкина", СПб., 1884, с. LVIII.

**** "Исторический вестник", 1881, N 2, с. 381-382.

281

работа" убедительно очеркнуты жандармские преимущества и правомочия *. Наконец, в написанной в позднейшие годы "Административной грации" обнажается гнусная "грация" губернского жандармского штаб-офицера в деле нежелательного университетского профессора **, а в "Загоне" гадливо высмеивается усердие "штаб-офицера в голубой форме" дознаться о молоденькой институтке, в экстазе призывавшей на проводах киевлянами уходившего в отставку Н. И. Пирогова быть "нашим президентом" *** <русской республики. - А. Л.>.

Все эти беллетристические "пэозажи" и политические опусы дышат нескрываемым и небезопасным презрением к доблести "лазурной рати" и всем ее подвигам. Частная, но немаловажная черта характера.

В случавшихся иногда спорах с каким-нибудь "трезвомысленным" мужем, вроде "поэта-чиновника" В. Л. Величко ⁵, о необходимости жандармов в настоящем состоянии страны Лесков, исчерпав все возможные доводы, восклицал: "А Алексей Константинович Толстой, по-вашему, хуже вас разбирался в этом вопросе, когда писал в своей "Федорушке":

- На кого же, матушка, на кого, Федорушка,

Рать тебе татарская,

Силища жандармская?

- На себя, родименький, на себя, невпорушка,

Чтобы я приникнула,

Чтобы я не пикнула,

Чтоб не выла жалобы,

Чтоб ура кричала бы! ****

Это, что ли, по-вашему, идеал государственного устройства? По-шевченковски: "мовчат, бо благоденствуют" ⁶. Ну и благоденствуйте в таком, как я нарисовал, "загоне"! Далеко уйдете".

На этом "дискурс" заканчивался до новой схватки.

Ценны духовные самообнажения самого Лескова непосредственно в письмах:

* "Исторический вестник", 1882, N 4, с. 204.

** "Год XVII. Альманах четвертый", 1934, с. 377-386.

*** "Книжки "Недели", 1893, N 11, с. 125.

**** Приписываемая А. К. Толстому "Федорушка" десятки лет ходила в рукописных списках. Впервые напечатана в женевском издании "Вестник народной воли" (1884, N 2, с. 202). См.: Толстой А. К. Полн. собр. стихотв. - "Библиотека поэта". Л., 1937, с. 668-670.

282

"Одним словом, я дописываю роман * с досадою, с злостью и с раздражением, комкая все как попало, лишь бы исполнить программу. Может быть, я излишне впечатлителен, но тем не менее я ни гроша бы не стоил с меньшею впечатлительностью" **.

"Это была бы та "радость", которая, по словам врачей, "одна может меня вылечить". Чего бы и желать лучшего, но это трудно по очень многим причинам и, между прочим, потому, что до этого надо дожить, а я болен прескверно и, может быть, - безнадежно. Такие нервные потрясения в годы склоняющиеся не проходят даром, и со мной действительно надо обращаться как с больным ребенком, позволяя мне ломать и портить то, что я сам всего более люблю. Это состояние неописанное и невыразимое словами; лучший ум, замученный нервами, Гейне, называл это "зубная боль в сердце". Лечение напрасно, - не берет ничто на свете... Мои мысли всегда заскакивают вперед, дальше того пункта, на котором многие успокаиваются и живут счастливо. Я, однако, люблю девиз Гейне - "лучше быть несчастным человеком, чем самодовольной свиньей" ⁷, и таким я вышел из колыбели, таким же, вероятно, сойду и в могилу. Я знаю, что можно быть без сравнения самодовольнее и спокойнее, и делал к тому усилия, но не могу. "Человек может быть только тем, на что он способен", я же не могу ни притворяться, ни носить маски, ни лицемерить, ни сдерживать порывов моих чувств, которые во мне никогда не теплятся, а всегда - дурные и хорошие - кипят и бьют через края души. Изменить себя я не могу иначе, как убив себя, и пока я не ничтожество - до тех пор я все буду мною самим. В этом, вероятно, есть что-нибудь не совсем дурное, потому что люди меня ценят и любят с этой натурой, и я сам не считаю ее наихудшею, но, однако, уживаться с этакою натурою можно только тогда, если она нравится, - иначе же жизнь обращается в унизительную и вреднейшую муку. Братья мои думают, что у меня "тяжелый характер", - твои же братья над этим смеются и думают иначе; а как ты думаешь - этого я совсем не знаю. Чтобы жить со мною, надо давать

* "На ножах", печатавшийся в "Русском вестнике". 1871, N 1-8 и 10.

** Письмо к П. К. Щебальскому от 16 апреля 1871 г. - "Шестидесятые годы", с. 311.

283

мне, как говорят, "женственное равновесие", и только тогда я становлюсь благодарен за мой покой и предан душою без раздела" *.

"Подозрительность во мне, может быть, есть. Вишневский писал об этом целые трактаты и изъяснил, откуда она произошла. Он называет ее даже "зломнительством", но ведь со мною так долго и так зло поступали... Что нибудь, чай, засело в печенях" **.

"Ехать некуда, потому что всюду придется повезти с собою самого себя, а это для меня - самая противная ноша... Все люди, да люди - хоть бы черти встречались" ***.

"Я не хочу быть для них калекою, а мне молчание обходится дороже гнева, но и тот мне убийственен" ****.

"Я действительно бываю пылок и, может быть, излишне впечатлителен, но это и дурно и хорошо: я схватываю иногда в характере явлений то, чего более спокойные люди с "медлительным сердцем" не ощущают и даже отрицают" *****.

Думается - достаточно этих, горечью и болью полных, признаний. Но в них упоминались "трактаты" о "зломнительности", писанные таким интересным человеком, как остроумный поэт и вразумительно ясный переводчик Шопенгауэра Ф. В. Вишневский. Извлеченные из двух его писем к Лескову, они не займут много места, но ознакомят с своеобразным опытом толкования духовного облика Лескова, к которому Федор Владимирович был ряд лет близок, и притом всегда в позиции равноправного и равносильного, чуждого искательства собеседника.

* Письмо к В. М. Бубновой от 2 января 1883 г.- Архив А. Н. Лескова.

** Письмо к А. С. Суворину от 25 марта 1888 г. - "Письма русских писателей к А. С. Суворину". Л., 1927, с. 63.

*** Письмо к Н. П. Крохину от 19 сентября 1889 г. - Архив А. Н. Лескова. Вольная перефразировка конца письма Лермонтова к С. А. Бахметьевой: "Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смеха попадались" (СПб., август 1832 г.).

**** Письмо к А. Н. Лескову от 15 февраля 1890 г., вызванное незначительным досаждением, шедшим из одной родственной семьи. - Архив А. Н. Лескова.

***** Письмо к Л. Н. Толстому от 25 октября 1893 г. - "Письма Толстого и к Толстому". М.-Л., 1928.

284

"Делижан, 5.2.1887.

Прошу вас пояснить мою зломнительность примером моего поведения или отношения к людям.

Лесков

Я взял эпиграфом вашу фразу, которая как раз может служить примером вашей зломнительности, - конечно, не в вашем поведении, об котором я не думал говорить.

Разбирая разлад между моим взглядом на вас и взглядом других (конечно, только не Гея *), я пришел к тому выводу, который и изложил в своем письме. Я не имею привычки перечитывать свои письма, а потому, может быть, в него и вкралась какая-нибудь недомолвка. Придуманное во время изложения я мог считать уже за изложенное, - все это легко возможно.

Но тем не менее объем, в котором вы восприяли мною сказанное, именно подтверждает мое мнение. Судите сами.

Вы восприяли больше и злее, чем у меня сказано. Я мог бы сказать просто, что вы мнительны, но я хотел контрастировать это слово с эпитетом по отношению к тому источнику, который в вас вызывает мнительность. Хотел сказать, что в своем суждении вы не довольствуетесь видимым добрым побуждением в людях и готовы мнить за видимым добром злой умысел. Поэтому я и сказал, что вы зломнительны.

Вы же, по своей мнительности, поняли не так. Вам показалось, будто я говорю, что вы мните зло на кого-нибудь, а не в ком - что сказано мною. Для такого простого качества не требовалось вовсе сочинять нового слова. Злопамятность, Злоумышленность, Злокозненность - это такие же ясные и старые слова, как ясны и стары обозначаемые ими качества. Я бы не задумался употребить их, если бы они соответствовали моей мысли, и не стал бы для смягчения придумывать двухзначащего слова.

Напротив, зломнительность качество не часто встречающееся и есть принадлежность преимущественно людей добрых, обжегшихся на молоке и дующих на холодную воду. Она есть продукт раздвоения, рефлекса, обра-

* Б. В. Гей, один из первейших воротил "Нового времени". Пользовался особым благорасположением А. С. Суворина, но не прямых людей вроде Вишневского. - А. Л.

285

зовавшийся из столкновения прирожденной доброты сердца с благоприобретенною недоверчивостью и презрительностью ума.

Сделав с места доброе дело и обсуждая его потом на досуге, они замечают, что многие из этих мыслей совершенно не гармонируют с движением сердца, побудившего их к доброму делу, - и тут начало раздвоения. Они не принимают в расчет, что каждому человеку могут придти в голову всякие мысли; но реализовать он может далеко не все, а только те, которые совпадают с его прирожденным характером. Им нет до этого дела. Они видят и чувствуют только, что их искренне доброе дело аккомпанируется недобрыми мыслями, и переносят этот процесс мыслей на всякий добрый поступок другого, мня за ним скрытое зло.

Потому-то первый и единственный признак каждого доброго дела тот, если оно сделано с маху, по первому движению сердца, пока голова не успела еще привнести элементов всяческого расчета и умысла..." *

Следующее письмо, от 21 февраля 1887 года, начиналось так: "Многоуважаемый Николай Семенович, надеюсь, что последнее мое письмо разъяснило вам истинный смысл "зломнительного двоесуда", несмотря, может быть, на сбивчивость и растрепанность Изложения, происходящего оттого, что приходится писать под шум и возню двух детишек. Вы убедитесь теперь, что этот эпитет только звучит странно (вроде жупела), а отнюдь не предполагает в человеке злодейства или неистовости. Выражаемое (енное!) им качество, в известной степени, свойственно всем людям; только в вас оно доведено до размеров, отуманивающих ваше суждение и вредящих вашим отношениям к людям. Вы говорите, что часто видите насквозь человека. Но вы забываете, что ум подобен глазу, который видит все, кроме самого себя. А какой-либо слишком субъективный прием в суждении (напр<имер>, зломнительность) все равно, что цветные очки для глаза. Все предметы принимают в восприятии умом и глазом известный посторонний оттенок. Для правильного заключения необходимо иметь поправку к восприятию. Я и предложил вам таковую. Не моя вина, если вы станете от нее открещиваться. Но - довольно об этом" **.

* ЦГЛА.

** Там же.

286

Не сохранившиеся, увы, должно быть, письма Лескова, видимо, начинали убеждать благожелательного автора трактатов в тщете найти им живой отклик и разделение.

Перехожу к другому интересному и ценному суждению о Лескове.

"Умный темпераментный старик с колючими черными глазами *, с душою сложною и причудливою... Полный бунтующих страстей. Беспокойного, придирчивого и сильного разума ⁸. Он никогда не знал душевного или умственного успокоения. Он громил старое, отживающее и высмеивал новое, не дожидаясь, чтобы оно принесло свои плоды, не снисходя к недостаткам, свойственным периоду брожения. Капля крови Ивана IV, мятежного деспота с порывами к самоусовершенствованию, со склонностью к святошеству, но вместе с тем способностью терзаться в религиозном экстазе" **.

Таким поняла Лескова в последние годы его жизни образованная, наблюдательная, вдумчивая и осмотрительная в отзывах о людях, дружественно настроенная по отношению к нему Л. Я. Гуревич, издававшая "Северный вестник", в котором охотно работал "мятежный человек".

Из массы разноречивых характеристик Лескова, от приторно умиленных до злостно хулительных, эта, в каждом своем слове вз