Главная » Книги

Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 1, Страница 18

Лесков Николай Семенович - А. Н. Лесков. Жизнь Николая Лескова. Том 1


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

роходных колес волны. Мальчик остолбенел. Только минуты две спустя из глаз его стали падать крупные слезы. Ближние мужчины взглянули на горячего пассажира холодно, дамы негодующе. Так, много лет спустя, рассказала мне об этом происшествии моя мать, умевшая уже многое вспоминать с примиренной улыбкой.
   В древней русской Колывани, в немецком парке Екатеринталь, была нанята прекрасная дача, и "святое семейство" зажило со всеми удобствами.
   Сначала в области отношений с местным оседлым населением все шло удоботерпимо: бароны и бюргеры, живо заинтересованные в выгодной сдаче своих вилл и домов наезжим москвичам и питерщикам, держались с русскими хотя и подчеркнуто сухо, но подчеркнуто же вежливо.
   Так прошла половина лета. Но вот, 2(14) июля разражается франко-прусская война. Картина резко меняется. Шовинизм русско-немецких "двуподданных" растет, обгоняя ошеломившие весь мир успехи немецкого оружия. Бароны и бюргеры всех возрастов и мастей пьянеют и распоясываются, разрешая себе день ото дня все более наглые выходки по отношению к людям, осмеливающимся говорить на улицах русского города по-русски. Воздух накалялся. "Меченосцы" теряют всякое самообладание.
   Как-то вечерком Лесков заходит в курортный "Салон" пробежать последние газеты. Признав в нем русского, трое хорошо подогретых пивом барончиков и бюргерят с места начинают травить неугодного им посетителя, заключая свои выклики "тотальными" выводами, что вся Россия скоро разлетится, как дым, "wie Rauch". На просьбу прекратить провокацию забияки, учтя превосход-
   324
  
   ство сил, предпринимают обеспеченное в успехе наступление. Писатель был горяч во всем и, упредив "агрессоров", впечатляюще остужает их пыл тяжелым курзальным стулом.
   Утром к нам жалуют два почтенных барона в наглухо застегнутых сюртуках, цилиндрах и корпоративных ленточках. Лескова не было дома: он отправился к ревельскому губернатору M. H. Галкину-Врасскому, с которым был лично знаком, рассказать об отражении им произведенного на него нападения и дальнейшем развитии события.
   Парламентеры, крайне неохотно, почти брезгливо, перейдя с нашей Пашей на русский язык, долго и вразумительно изъясняли ей, что им крайне необходимо говорить, "zu sprechen с господин Лескофф, mit Herrn Leskoff, по ошень важний дель..."
   Вернувшийся домой Лесков расхохотался: "Дуэль? Подумаешь! Какой вздор! Хватит с них и нескольких добрых ударов стулом!"
   Дуэли не вышло, но вместо нее оскорбленное в собственной Остзее ревельское баронство вчинило в эстляндском рыцарском средневековом суде "уголовное дело". Это судилище угрожало потом в своих вызовах причинить русскому обвиняемому многовидные "законные вреды".
   Шаг за шагом докатилось это "дело" до самого Правительствующего сената. Слушание его там было назначено на 1 декабря 1872 года. В самый канун, 30 ноября, Лесков опубликовал в одной из столичных газет специальную статью с колким заглавием - "Законные вреды" (термин остзейского судебного наречия) *. Ею русская общественность широко оповещалась о всех кознях эстляндского суда до отношению к русскому писателю, подвергшемуся наглым действиям со стороны остзейских "двуподданных".
   Это был хорошо рассчитанный шахматный ход - он связывал правительственный орган, ставя его перед лицом всей русской общественности.
   Как на заказ, и в сенатском ареопаге председательствовал, точнее "первоприсутствовал", сенатор А. X. Капгер, заседали - И. И. Розинг, П. Н. Клушин и Н. П. Семенов, при обер-прокуроре бароне Ф. Н. Корфе. Из пяти
   * "Русский мир", 1872, N 313 и 323, 30 ноября и 11 декабря.
   325
  
   участников трое оказывались балтийцами. И тут было полное немецкое засилье.
   На третьем году своей давности дело закончилось какими-то пустяками, вроде небольшого штрафа, но свою долю нервной трепки стоило.
   Эпопея эта, несомненно, должна была найти себе отзвук в чем-нибудь написанном Лесковым. И действительно, в предпоследней главе сатирического очерка его "Смех и горе" стоят строки, совершенно непонятные читателю, не посвященному в ревельское происшествие: "Я утешаюсь хоть тем, что умираю... между тем как тебя соотечественники еще только предали на суд... за недостаток почтения к... немецкому студенту, предсказывавшему, что наша Россия должна разлететься, "wie Rauch" *.
   Это метило не только по заносчивым немцам, но ,и по русскому по крови эстляндскому губернатору Галкину-Врасскому, не сумевшему или не пожелавшему повлиять на ход дела в самом его начале, пока оно не приобрело слишком большой резонанс в среде эстляндских меченосцев, имевших большие связи и положения в самом Петербурге.
   Рассказывала мне моя мать о другом, несколько родственном случае, разыгравшемся в те же годы в Петербурге. Собралось несколько знакомых провести вечерок в популярном тогда увеселительном саду Излера. Приехали. Народу масса. С трудом разыскали кое-как столик, но всего один стул. Мужчины бросились на поиски, а дамы остались стоять около столика и единственного пока стула. Первым вернулся, неся еще один стул, мой отец. В самый момент его подхода какой-то развязный господин задумал было захватить у дам их стул. Последовал краткий диалог, подкрепленный со стороны Лескова per argumentum bacilinum: ** стул, принесенный им, опять выполнил ту же службу, как и в ревельском "Салоне". Но в развитии дела сказалась огромная разница: на столично-отечественной почве никто не предъявил никаких претензий, и все обошлось без разбора дела хотя бы у "мирошки", как в просторечии называли тогда мировых судей. На этот раз все прошло действительно "gemutlich".
   * "Современная летопись", 1871, N 16.
   ** Палочным способом убеждения (лат.).
   326
  
   Ревельское дело раскрыло Лескову многое, нашедшее потом нескудное отражение в его работах.
   Шесть лет спустя он дает веселую, но и весьма назидательную повесть о немце, когда-то служившем с ним у "дяди Шкотта" и ехавшем в Россию, чтобы "стать господином для других", "уже заранее изловчавшемся произвести в России большие захваты", а в конце концов погибшем мучеником своей нелепо проявлявшейся им к месту и не к месту "железной воли" *.
   Еще через десять лет появляется статья, построенная на документальных данных, о вопиющих наглостях русских немцев, оказанных русскому воинскому знамени и церковному служению. Статье этой автор пригонял несколько не нравившихся редактору журнала любопытных и выразительных заглавий: "Политический гросфатер в Вейсенштейне", "Площадной скандал", "Всенародный гросфатер", "Дурной пример". Скандал действительно был и площадной, и всенародный, и политический и являл собою весьма дурной пример для других русских немцев.
   Суть его такова. В какой-то высокоторжественный день на площади маленького остзейского городка Вейсенштейн был выстроен батальон одного пехотного полка, поставлен аналой, вынесено к нему знамя, и началось служение молебна. Успевшие уже неплохо позавтракать немцы русского подданства высыпали из домов, окаймлявших площадь, и не без любопытства созерцали происходившее. Вскоре это им стало прискучать и потянуло на шутовство. И вот один из достопочтенных местных бюргеров, выйдя на крыльцо своего дома, высоко поднял встречь солнцу огромную кружку и, как бы определяя на глаз, сколько в ней пива, в полное подражание церковному многолетию, громко затянул: "Многго ли... мно-огго ли этто?" Аппетит, как известно, разыгрывается за едой. Лавры первого шута окрыляют второго: не слишком твердою походкой направляется он через весь плац к стоящему перед аналоем паникадилу, закуривает от его свечей свою гамбургскую сигару и победно отмаршировывает к дико вопящим от восторга своим компатриотам.
   В начатом в эстляндском суде деле об оскорблении русского воинского знамени и религиозного чувства производится планомерный подмен виновных, которыми
   * "Железная воля". - "Кругозор", 1876, N 38-44.
   327
  
   выставляются уже не учинившие бесчинство немцы, а все сваливается на командира батальона, которому уже начинают угрожать многоразличные "законные вреды" *.
   Все это могло происходить в шестидесятых годах в древнерусском городе, именовавшемся когда-то не Вейсенштейном, а Пайдой.
   Приходится отметить, что до более пристального ознакомления с положением дел в Остзее Лесков однажды несколько иначе отнесся к этому происшествию, в корне переоценив его характер и значение только в более поздние годы **.
   В свой срок старый чех веще заговорит в лесковском рассказе с подзаголовком "Натуральный факт в мистическом освещении" о злобных планах немцев в отношении чехов и о неколебимой стойкости последних ***.
   А попозже, уже на фоне самого Ревеля и даже именно 1870 года, выводится многодумный предостерегающий рассказ "Колыванский муж" ****26, полный недоверия к мудрости славянофилов и горького признания успешности германизаторских приемов и навыков немцев. Подзаголовком стояло: "Из остзейских наблюдений" 27. Чего яснее! Автор не скрывал, что это была "ирония" *****, и в первую голову на И. С. Аксакова.
   Какова же канва этой "иронии"?
   Простодушный, незлобливый, "насквозь русский", морской офицер Иван Никитич Сипачев, получив назначение в Ревель, женится там на одной из многочисленных местных неимущих баронесс. Каждый раз, как жене его предстоят роды, он непременно оказывается куда-нибудь командированным, а вернувшись, узнает, что рок дал ему сына, который каждый же раз уже и окрещен, но не в православие, как надлежало по закону о "смешанных браках", а в "лютарскую ересь" и наречен не Никиткою, как требуют калужские родители моряка, а то Готфридом, то Освальдом, то Гунтером... Каждый
   * "Подмен виновных. Случай из остзейской юрисдикции". - "Исторический вестник", 1885, N 2.
   ** "Русские общественные заметки". - "Биржевые ведомости", 1869, N 222, 17 августа.
   *** "Александрит" (имевший предварительно заглавия - "Подземный вещун" и "Огненный гранат"). - "Новь", 1885, N 6.
   **** "Книжки "Недели", 1888, N 12.
   ***** Письмо Лескова к В. Г. Черткову от 17 января 1889 г. - ЦГЛА.
   328
  
   раз отец негодует, бунтует, грозит привлечением к ответу, судом и... понемногу "отходит", смиряется, уповая следующий раз отстоять свое право на русского "Никитку". Но каждый раз с неколебимой методичностью выполняется тот же маневр с теми же последствиями.
   В таком, по началу кажущемся комическим, ходе событий обозначается неотвратимая угроза: холодный немецкий расчет и система превозмогают эпизодические взрывы кипучей натуры простосердечного русского человека, с одной стороны всегда готового на легендарный подвиг, с другой - чисто по-русски - мягкого и отходчиво-уступчивого.
   Ехавший в древнюю русскую Колывань с крепким аксаковским наказом: "Шествуйте и утверждайтесь твердою пятой", обруситель и "стоялец" исподволь обрастает сплошь немецким родством, начиная с собственных детей, а по выходе в отставку перевозится этою роднею в Дрезден, где, в свой час, находит себе и последнее пристанище на лютеранском кладбище, приумножив всем своим калужским потомством число верных слуг фатерлянда.
   Германо-юнкерская угроза была более чем ясна Лескову. Однажды, уже близко к закату дней своих, он горячо отговаривает Толстого от публикации в Германии неудобной к печати в России статьи его, рисуя "яснополянскому мудрецу": "Но писать прямо одним немцам - это будет в глаза бить всякому простому человеку, который одно держит во лбу и в сердце, что ведь как бы там ни было, а это они все первые похваляются на всех с силою" *.
   Но это все вопросы уже поздних времен и слишком общего порядка, а как же шли наши частные дела на Колывани?
   12 июля 1870 года мать моя, по непредвиденным имущественным осложнениям, спешно уезжает в Киев.
   23 августа мы возвращаемся в Петербург. Впервые отец почувствовал, в какой мере труднее все это выполняется без руки хозяйки. В сущности особенно больших затруднений не могло создаваться: слуги были старые, надежные, условия прежние, привычные. Однако многое Досаждало и раздражало. 25-го отец уже теряет терпение
   * Письмо от 25 октября 1893 г. - "Письма Толстого и к Толстому". M.-Л., 1928, с. 153.
   329
  
   и посылает матери торопящую ее с возвращением депешу. На другой же день он шлет ей, против обычая, сравнительно краткое, но многоговорящее одной своей формой, письмо. Привожу выдержки из него:
  
   "26 августа, среда, утром. СПб. Фурштатская, 62.
   ...Вчерашний день не принес ничего нового для решения участи Бориса. Бегал я много, но не успел узнать ничего: у Смирнова умирает ребенок, и потому он на даче и не от кого было узнать, может ли Борис быть допущен к экзамену 28-го. Сегодня табель и большое торжество, и нечего и думать искать кого-нибудь, а Смирнов <инспектор Третьей гимназии, в которую Борис Бубнов должен был поступить в первый класс. - А. Л.> в Парголове у умирающего сына. Во всяком случае не упускается ничего, и ничто не упустится, если мальчик выдержит экзамен и если своевременно получится распоряжение зачислить его полупансионером. В недостатке этого разрешения я встречаю большие затруднения и очень буду рад, когда они разрешатся... А впрочем, я сделал все, что мог, и если дети 30 числа подвергнутся исключению и останутся еще год болтаться, - я уже в этом не виноват..."
   Исполняясь далее все большею раздраженностью, письмо замыкалось инициалами "Н. Л." с "нетерпячим" росчерком *.
   В каждом слове нервическая напряженность. Мать должна выехать из Киева 30-го. Письмо могло прийти в Киев не раньше 29-го, а дойти до квартиры и на сутки позже. Какая могла видеться в нем нужда?
   2 сентября старого же стиля мать возвращается. С нею приезжает служившая у ее киевских родственников добрейшая, милая француженка Мари Дюран, прожившая потом у нас три года, вышедшая замуж за нашего доброго знакомого М. А. Матавкина и сохранившая пожизненно добрые отношения со всеми нами.
   Для встречи, как всегда, нанимается четырехместная карета. На вокзал едет поголовно вся семья. Произносятся обычные приветствия, выражается взаимная радость, удовольствие. В доме все оживает, расцветает, исполняется благополучием.
   * Архив А. Н. Лескова.
   330
  
   Тут же выясняется, что ни один из недавно возвещавшихся страхов ни в чем не оправдался: из гимназии ни один из двух старших мальчиков не исключен, а третий по возрасту, Борис, беспрепятственно в нее определяется.
   Под рукою опытной хозяйки бытовые шероховатости быстро сглаживаются. Устанавливается четкий ритм жизни.
   В пределах достижимого успокаивается и отец, целиком отдающийся писанию очередных "кусков" романа, которому предстоит идти у Каткова.
   Жизнь течет, пусть и не во всем "gemutlich", но все же еще терпимо.
   И встает - в любимом лесковском речении - вопрос: "Чего ради бысть миру трата сия?"
  
   ГЛАВА 6
   КИЕВСКИЙ ГОСТЬ
  
   Среди новостей, привезенных моею матерью, была одна очень неприятная: брат моего отца, Василий Семенович, неожиданно потерял хорошо начатую службу, едва избежал худшего и томится без дела в Киеве, на хлебах у братьев.
   Безрадостна повесть кратких дней этого самого младшего из братьев Лесковых.
   Началась его так много сулившая жизнь в родном Панине 1 августа 1844 года и нелепо рано оборвалась в июле 1872 года, по-тогдашнему - на краю света, в далеком Ташкенте.
   Ласковый, добросердечный, одаренный ребенок завоевал сердце матери, полюбившей его едва ли не сильнее всех остальных ее детей и уж никак не меньше самой младшей ее дочери, рано умершей Маши. Отсюда пошло разновидное баловство, печально сказавшееся впоследствии.
   В Киеве, в гимназии, живя у дяди С. П. Алферьева, Василий Семенович учится посредственно. Братьям в летние каникулы приходится брать с него своеобразную подписку, начертанную рукою "старшего в роде", Николая Семеновича:
   "1860 года, мая 29 дня. Я, неключимый 28 Искандерка, Василий Лесков, даю сию подписку братьям моим
   331
  
   Николаю, Алексею и Михаилу, купно с матерью, в том, что, находясь на Панинской почве, я каждый день обязан посвящать три часа в сутки учебным занятиям с 7 часов утра до 10 час. - За несоблюдение сего условия я всякий раз подвергаю себя наказанию от 25 до 50 ударов по мягким частям". Ниже стоит подпись: "Василий Лесков" *.
   По окончании юридического факультета Киевского университета он, на 23-м году, служит по крестьянскому управлению в Козине, Корсуни, Богуславе, Умани и других пунктах Киевской губернии. Бытовые условия не легки: хлопотно, бесприютно, вечные перекладные... Но, уверенный в себе, он бодро пишет матери: "Живу я недурно, занимаюсь своим делом, и дело идет хорошо, ожидаю в июле ревизии и перемены своего положения" **.
   Ничто не пугает. Крестьянские вопросы и нужды хорошо с детства знакомы, правовая сторона усвоена в университете, способности и силы есть, впереди надежда перебраться из захолустья куда-нибудь поближе, а там, смотришь, пожалуй, добраться и до самого Киева. Так рисовалось не одному ему, а и всем близким. Но...
   Он был красив, умен, образован, мягок и уветлив в обхождении, обладал прекрасным слухом и таким же голосом, баритоном. Кажется, все для успехов в жизни! На горе ему, в злую додачу ко всем этим данным шло... вино.
   Наталия Петровна Константинова, искренно любившая своего многообещавшего племянника, сурово обвиняла сестру Марью Петровну в том, что, не обегая лично, во вдовстве, в глухом Панине чарочки наливки, а то и горькой, она неосторожно рано стала баловать ими и излюбленного сына-подростка, привив ему пагубную слабость.
   Как-то летом 1870 года в каком-то большом селе, в престольный праздник, после обедни, перед всею "громадою" Василий Семенович, случившийся не в порядке, влез на дерево и с высоты своей импровизированной трибуны произнес такую речь, что "злякавшийся солтыс" поскакал к исправнику, тот настрочил "донесение", и подлинно - пошла писать губерния. Потребовалось заступничество ряда благожелателей и поручительство ма-
   * Архив А. Н. Лескова.
   ** Письмо из Корсуни от 24 мая 1867 г. - Там же.
   332
  
   ститого и всеми чтимого дядюшки Алферьева, чтобы кое-как приглушить "дело". Служба была сорвана, положение скомпрометировано. Пришла безработица. Молодой, полный сил и энергии человек изнывал. В Киеве становилось невыносимо от покровительственных соболезнований, колких шуточек, улыбок. Не в добрый час поделился он своими невзгодами со старшим петербургским братом. С обычной "спешливостью" развернул последний перед ним заманчивые, но едва ли хорошо проверенные возможности в столице. Обескураженный провинциал доверчиво схватился за них с безысходностью утопающего.
  
   "Любезный Николай!
   Приношу тебе глубокую благодарность за то, что ты успел уже для меня сделать в короткое время, - а главное - думал ободрить меня, унывающего. Не останавливайся, друг мой, перед теми препятствиями и неудобствами жизненными, которые могут представиться при начале моей будущей карьеры: она мне как нельзя больше по душе, и я займусь делом с полным усердием. Заметь, что мне тут плохо донельзя, следовательно, все, что ни будет, будет лучше того, что есть. Об одном прошу тебя - не медли.
   Василий.
   P. S. Вместе с этим я пишу Николаю Марковичу Фумели" *.
  
   Твердая вера и решимость младшего брата, по-видимому, заставила строже оценить и взвесить надежность средств к обеспечению ему, может быть при посредстве одного только Фумели, "карьеры". Последовало осмотрительное снижение категоричности первоначальных обещаний на "устройство" его в Петербурге" **. Увы, слишком обнадеженный спервоначала, Василий Семенович уже целиком отдался радостным надеждам и безоглядно жег корабли:
   * Письмо от 25 октября 1870 г. - Архив А. Н. Лескова. H. M. Фумели - в прошлом орловец, петербургский адвокат, являвшийся поверенным Лескова в его тяжбе из-за "Божедомов" с В. В. Кашпиревым.
   ** Письма Николая Семеновича к Василию Семеновичу не сохранились.
   333
  
   "Любезный брат Николай!
   Сообразивши все писанное тобою по вопросу об устройстве меня в Петербурге и находя, что все-таки шансов за больше, чем против, я не нахожу нужным далее раздумывать и откладывать своего выезда... Еще раз благодарю тебя за хлопоты обо мне и прошу тебя не смущаться: во всяком случае упреков от меня ты не услышишь" *.
  
   Совершается оказавшаяся роковой смена Киева на Петербург.
   Сомнения в правильности шага, тягостные предчувствия овладевают Василием Семеновичем уже в пути. Он пишет неосторожно покинутым им киевским своим родным:
   "Ночью лил дождь, в вагоне стало душно от печки и табаку, разговор у всех едущих все как-то не клеился, - мне же лично стало грустно так, что я и сказать вам не умею, уж и сам не знаю почему, - рой самых безотрадных дум настолько меня преследовал, что не дал мне заснуть ни на минуту" **.
   В Петербурге его все ждали нетерпеливо, а мать моя - с исключительным сочувствием к постигшей его беде и искренним радушием.
   Вообще она никогда не отзывалась о нем иначе, как о человеке прекрасной души и редкого сердца. Отец мой, случалось, вносил тут какие-то непонятные нам условности и недомолвки. Нас это не смущало: мы знали строгость и взыскательность его суда. И братья мои, гимназисты, и совсем еще юная сестра Вера, и хорошо знавшая Василия Семеновича по Киеву кроткая мадемуазель Мари - все радовались предстоящему появлению на нашем часто не безоблачном горизонте нового члена семьи, такого, по словам нашей матери, молодого, доброго, веселого, красивого.
   Обо мне уж и говорить было нечего: я знал, чутьем и сердцем брал, что "мой дядя Вася" будет мне в помогу и радость, и буквально горел желанием скорее увидеть первого из всех живущих где-то, в каком-то Киеве, моих дядей.
   * Письмо от 2 ноября 1870 г. - Архив А. Н. Лескова.
   ** Письмо из Петербурга от 13 ноября 1870 г. - Там же.
   334
  
   Лихорадка "ажидации", впрочем, постепенно охватила вообще весь дом.
   Наконец 12 ноября Василий Семенович приезжает.
   Пришелся он по сердцу всем. А дальше - совсем завоевал всеобщую любовь и расположение редкостной милотой души и нрава.
   Первый день проводит у нас, а на другой нанимает две комнатки напротив.
   Идут медовые дни свидания братьев: осмотр города, показ провинциалу достопримечательностей столицы, галерей, музеев, Эрмитажа.
   13-го утром "ездили в омнибусе по Невскому, заезжали к Фумели, ходили по Пассажу", - пишет он в Киев. Старший брат, не без оттенка снисходительного покровительства, руководит младшим в постижении всех превосходств столичной жизни. Но почему-то тому слишком как-то рано начинает казаться, что "status" его "до сей минуты - некрасив он и незавиден донельзя, а все-таки я в восторге уже от одного того, что я не в Киеве, где мне все надоели и я всем надоел! Чем порадует меня дальше судьба, буду писать. Тебе еще раз спасибо, Алексей, за твое братское добро; шлю тебе глубокий мой привет из моего "прекрасного далека": Не забывайте меня - пишите" *.
   Через десяток дней мать, должно быть не без смущения, читает в письме его к ней: "У Фумели учиться, как я вижу, нечему, разве только любезности говорить, но зубы у меня и свои есть". Выдвигается новая комбинация с присяжным поверенным Г. Добролюбовым, защищавшим Каракозова, но и она оказывается сначала малоосязательной, а потом и вовсе призрачной **.
   Прямого делового устройства нет как нет! Деньжонки на последнем исходе. Заработка нет. Мать посылает к рождеству вторую полусотню. Сын горячо благодарит и пишет ей: "Дела мои идут туго донельзя: до сих пор живу еще лишь одними обещаниями и советами... Буду о вас думать; о себе уже надоело до боли" ***.
   Сдвига никакого. Время идет, а с ним растет и нужда. Бесплодно проходит четверть года!
   * Письмо из Петербурга от 13 ноября 1870 г. - Архив А. Н. Лескова.
   ** Письмо от 23 ноября 1870 г. - Там же.
   *** Письмо от 9 января 1871 г. - Там же.
   335
  
   15 февраля Василий Семенович заводит бесхитростный дневничок *. Записи его тягостны. Идут упреки себе в "гнусной и угнетающей дух и тело слабости", отмечается "глубокое уныние", говорится, что "решительно никогда самолюбие так не страдало (брат Николай)".
   Мечты об адвокатуре развеяны как дым! Что же делать? Чем жить?
   И вот впервые произносится - Ташкент! Единственная панацея ото всех бед и зол - сделаться пресловутым "ташкентцем"! 18 февраля заносится в дневничок: "Николай говорит, что поездку эту легко устроить через Философова, от которого можно добыть письмо к Кауфману; дай бог, чтоб это устроилось! Я буду очень рад". Ставится крест на ни в чем и ни в ком не оправдавший себя Петербург. Спасаться от нужды и унижений. Бежать - безразлично в какую даль и неизвестность, хоть в преисподнюю.
   Николай Семенович хорош с Дягилевыми. Одна из них замужем за генерал-прокурором Военного министерства В. Д. Философовым. Его письмо к туркестанскому генерал-губернатору А. П. Кауфману - верное назначение. Но когда оно напишется, когда дойдет, когда ответит такой важный и занятой человек! А ждать уже нет мочи!
   24 февраля Василий Семенович "любезно" принят Философовым, обещавшим "содействовать" назначению "письмом к Кауфману". Дело пошло. Пошли и свидания с менее значительными, но более осведомленными в туркестанских делах крупными чиновниками. "Сведения о о местах... и образе жизни гг. ташкентцев неутешительны, а все лучше того, что я теперь выношу", - заносится в дневничок. Приехавший из Туркестана видный работник предлагает "место участкового судьи, - это что-то вроде европейского мирового судьи; содержания 3200 рублей серебром... Жизнь предстоит ужасная, но все-таки жизнь моя собственная, не прошенная... Весь этот промежуток времени не прожил, а буквально промучился и прострадал... Быть далеко от родных и знакомых, - чего еще желать в моем положении?! Время все лечит, авось вылечит и мои горести и стушует мое прошлое, которым меня чуть не ежедневно упрекают в самых грубых формах. Господи! на Валаам решили отправить для исправления!.. Шевелится чувство скверное, а победить его не
   * Архив А. Н. Лескова.
   336
  
   умею теперь", - пишет измучившийся владелец дневничка 28 февраля. Но тут же, казалось, всю эту юдоль пронизал луч света, спасения, возможности вернуться в родной Киев, на привычную работу и к жизни среди во всяком случае более радушных людей, чем оказались в Петербурге Фумели, Добролюбов и другие: "От Михайлы Николай получил письмо, в котором он прислал мне указ Киевской уголовной палаты о зачислении меня кандидатом на должность судебного следователя".
   Увы, должно быть из ложного стыда, спасительное предложение отвергается. Мать никогда больше не увидит своего любимца. Свершается вторая, и уже последняя, фатальная ошибка.
   Марья Петровна, несомненно, уже многое переоценила в петербургских возможностях и подавлена. 2 марта ее горький сын записывает: "От матери получил грустное письмо; буду ли отвечать - не знаю. Говорил немного по этому поводу с Николаем, - он, кажется, во всем считает себя правым, то есть находит, что он поступил относительно меня так, как бы и следовало. Эта всегдашняя его замашка - быть всегда и во всем правым - меня не удивила, но мне сделалось очень тяжело и противно, и я постарался перервать этот разговор в самом начале и ушел в залу читать газеты".
   Разделяют материнские сомнения и братья. Их страшит предложенный Николаем Семеновичем на смену неудавшемуся Петербургу неведомый Ташкент. Три дня спустя в дневничке появляются новые строки: "От Михайлы Николай получил сегодня письмо, в котором он по общему, вероятно, решению просит Николая удержать меня от поездки в Ташкент, потому что там, мол, его погибель". Брат-беллетрист, напротив, всегда считал, что молодому человеку надо больше ездить, видеть, узнавать, набираться в ранние годы избытка впечатлений. Киевляне, не слишком доверявшие вызову Василия в Петербург, теперь еще меньше сочувствовали исходившему опять от старшего брата плану отправления его на дальнюю окраину, зловеще прославленную ее чиновниками-"ташкентцами"! Новая попытка вернуть брата, достаточно уже натерпевшегося в Петербурге, в привычные бытовые условия, в простодушное родственное и знакомственное окружение остается бесплодною. А бесхитростно пополняющийся жуткими записями дневничок день за днем превращается в страшный "человеческий документ":
   337
  
   "Заложил мою шубу; дали всего 25 р[ублей] с[еребром] - это горько обидно".
   "С ужасом вижу, что единственная моя обувь - старые ботинки - разваливаются... Платьишко тоже плохо, да уж, видно, Ташкент выручит из этой беды, а пока похожу Любимом Торцовым".
   "Опять в том же положении; делать нечего, идти, как Мармеладову, некуда, да вдобавок нет даже 3 копеек серебром".
   "Антон просит завтра дать ему денег к празднику *, - а где я их достану?"
   "Заложил ростовщику кольцо свое за три рубля серебром, из них 2 р. отдал Антону как месячное жалованье за услуги, а на остальной рубль остригся и думаю еще вымыться".
   "Приходила прачка, принесла белье и просила денег... - 1 р. 75 копеек серебром, но, разумеется, я денег не дал, потому что у меня их нет... получать неоткуда, занять не у кого, продать или заложить тоже нечего; я не могу даже, подобно Хлестакову, спросить себя: "разве из платья, что ли, пустить что-нибудь в оборот?", потому что все, что можно было пустить, - пущено".
   Врожденная мягкость и незлобие позволяют шутить над безвыходностью своего положения.
   Однако на последней записи, 10 апреля 1871 года, дневничок все же обрывается **. Далее вести свой собственный мартиролог не стало сил.
   Невзирая на все муки, любознательность и духовные запросы не угашаются, бьются хорошим пульсом. В дневничке мелькает немало заглавий прочитанных и даже изучаемых книг, как, например: "Организация труда" Луи Блана, "История коммунизма" Альфреда Сюдра, "Средняя Азия" Костенко 29 и т. д. Последняя книга рассматривалась как подготовка к жизни и деятельности в Туркестане.
   Хочется привести хотя одну полную дневниковую запись, уже из предпоследних, случайно свободную от заклада шубы, развала ботинок и всех прочих "мерзостей жизни", одолевавших бедного Василия Семеновича в его безысходной петербургской безработности.
   * Подразумевается Пасха, 28 марта 1871 г.
   ** Всего в нем 45 мелко исписанных страниц. Записи, характеризующие Николая Семеновича, будут приведены ниже.
   338
  
   "Anp. 8 (четв.). Пробежал случайно попавшуюся под руку книгу Н. Герсеванова "Гоголь перед судом обличительной литературы". Прочитал и рот разинул! Книга эта вышла в свет в Одессе и печатана в типографии Францова в 1861 году. Написана она с целью доказать, что "Гоголь был нищий, лакей, ненавистник русской женщины, клеветник ее, клеветник России". Такова формула г. Герсеванова 30. Исполнение не уступает ни в чем задаче: нет гадкого порока и страсти, в которой бы не обвинялся покойник через 8 лет после своей смерти; даже как писателю ему отказывается в даровании, и он низводится до простого, заурядного писаки. В заключение автор смеется над Москвой, давшей место на своем погосте Юлии Пастране и Гоголю, - по его мнению, двум одинаковым уродам!
   Книга Герсеванова замечательна по своим качествам: бездарности, бесстыдству полнейшему, какой-то непонятной, сумасшедшей злобе и ухарству... - Сегодня же я пустился в литературу: составил для "Биржевых ведомостей" небольшую корреспонденцию об Остзейском крае 31, впрочем, мне т[ак] заколодило, что я и такого рода работу отчаиваюсь получить. Третьего дня Николай вдруг объявил мне, что он уж устроил меня до самого моего отъезда у Трубникова, где я буду получать по 60 рублей серебром в месяц, - разумеется, этого было бы весьма для меня достаточно, так как я живу теперь как птица небесная, не получая ровно ни от кого и ничего, но, видимо, от слова до дела у Николая далеко; вот третий день уже как он отмалчивается па мои вопросы по предложению, им же первым мне сделанному; впрочем, дивиться нечему: Николай всегда был таков. - Дай господи мне хорошенько помнить теперешнее мое положение и не забывать его, как горький, но полезный урок, данный мне судьбою для руководства на всю жизнь. - Собственно говоря, я не разочаровался в Николае, п[отому] ч[то] ни на что и не рассчитывал, зная, что он за человек и как ведет себя с теми, кто ему в данную минуту не нужен, но тем не менее порою мне очень тяжело бывает, и я с азартом принимаюсь считать дни приближения отъезда в Ташкент. - Да; не следует утешать себя, а нужно прямо согласиться с Прудоном, что в противоположность квиетизму, жизнь есть постоянная борьба; борьба с нуждой, борьба с природой, борьба с своими ближними, следовательно, борьба с самим собою. Дай боже мне сил и терпения; хотя это, го-
   339
  
   ворят, и ослиная добродетель, но в настоящее время я всего более в ней нуждаюсь. - Я не поступил бы с последним негодяем и не держал бы его в таком черном теле, как меня держат, хотя хорошо знают, что у меня такое положение переходное. - Пора кончить эту иеремиаду, - это слишком мелко и недостойно; да кроме того, по-своему всякий прав".
   На спасение или на пагубу, в октябре приходит, наконец, давно обетованный и долгожданный Ташкент! После года нужды и унижений было от чего воспрянуть духом! Участковый судья по военно-народному управлению. 3200 рублей годовой оклад. Подъемные, прогоны, поток денег после тягучего обнищеванства. Своя - "не прошенная" жизнь!
   Можно одеться, не ужасаться развалу башмаков, со всею широтой натуры отблагодарить терпеливого Антона, прачку, рассчитаться по мелким займам.
   Одновременно более чем заметно изменяется многое и в характере личных отношений. Лесков покупает покидающему его брату старинный шейный крест; по просьбе отъезжающего у фотографа К. Андерсона заказываются "кабинетные" портреты моей матери и "Дронушки", то есть мой, и "визитного" формата самого Василия Семеновича *. Терзаемый мыслью о предстоящей разлуке с горячо любимым мною "дядей Васей", я нервничаю, плачу. Чтобы развлечь меня, сам он бежит из фотографии на Невский и приносит воздушный шар, с которым я и запечатлеваюсь на карточке. Капризность моя выражена на ней беспорядком моего костюма в области чулок и подвязки. На моей фотографии Николай Семенович делает надпись: "Отцу 3 дек. 71" **. Мать моя благословляет отправляющегося в сорокадневный путь образом, присланным из Киева матерью, и крестом, даримым старшим из братьев.
   Все это, несомненно, очень хорошо и умиротворяюще, даже ободряюще, а все-таки... Ташкент!? И тянет холодком по сердцу. Теперь он уже не отдаленная предположительность, а бесповоротная правда, "ея же не прейдешь". Что она даст? Не благоразумнее ли было в феврале - марте вернуться в родной Киев, как предлагали братья?
   * Архив А. Н. Лескова.
   ** Там же.
   340
  
   Канцелярские и финансовые оформления, пошивка почти военного обмундирования - поглощают весь ноябрь. Но всему бывает свой срок. Утром 3 декабря Николай Семенович везет Василия Семеновича к "Спасителю", в "домик Петра Великого" за Невой, у Петропавловской крепости, где, по стародавнему петербургскому обычаю, служатся молебны во всех серьезных случаях жизни 32. Затем грустный завтрак, а там пора и на вокзал.
   Проводив уезжающего, мать моя взволнованно пишет Марии Петровне:
   "Сегодня в три часа мы его проводили на Николаевскую железную дорогу. Отъезжая, он очень был расстроен и от слез не мог даже говорить. Последние дни перед отъездом он был очень грустен и расстроен душевно так, что не спал несколько ночей, а последнюю ночь, которую он провел у нас, вовсе не ложился и все ходил по комнате. Он был очень тронут и со слезами благодарил меня за участие, которое я принимала в нем. Не умею вам выразить, как мне бесконечно его жаль, что он едет в такой дальний путь, в далекую и чужую страну. Мы все так привыкли к нему, сжились с ним, что, возвращаясь домой, проводивши его, как-то пусто стало в нашей семье. В продолжение года он всегда оказывал мне глубокое уважение, и я, со своей стороны, его любила и жалела как родного брата. Посылаю вам его карточки, он просил также вас одну из них отдать Степановне. Последний вечер много со мной говорил обо всех вас, говорил, как сильно он любит Алексея Семеновича и как много ему благодарен за все, с самым теплым чувством вспоминал вас, Михаила Семеновича и Ольгу Семеновну. Пока ждал определения, то все говорил, что с удовольствием едет, а как получил определение, так как будто на него напал страх, и последние две недели очень тосковал. Но бог милостив, ему там будет хорошо, и через год Николай Семенович через Ермакова выхлопочет ему откомандировку в Петербург на казенный счет, и тогда вы его увидите. А теперь надо молиться за него" *.
   Провожали Василия Семеновича все, кто мог. Оплакивали тоже дружно. Он влек к себе сердца людей.
   * Письмо от 3 декабря 1871 г. - Архив Л. Н. Лескова.
   341
  
   Без него дом наш "опять повился скукою", как писал когда-то о доме своей матери Алексею Семеновичу его старший брат.
   Поскорбели в меру того, кто и что терял в уехавшем.
   Как водится, пообещали, для нравственной поддержки изгнанника, частые послания и, как водится же, немногие нашли на то досуг и волю.
   Новый, 1872-й, последний год своей жизни, Василий Семенович встречает в дороге. С места он посылает уже четыре письма в Петербург. Первые три не сбереглись. Последнее цело.
  
   "Ташкент, апреля 13-го.
   Любезный брат Николай!
   Вот уже четвертое письмо я пишу тебе после выезда из Петербурга; первые три были настолько незадачливы, что не вызвали ответа; может быть, и это постигнет та же участь. Я писал по твоему желанию и не думал, что беспокою или досаждаю тебе. На этот раз я не могу обойтись без твоего посредства и прошу не взыскать мою докучливость: тридцать рублей, которые ты получишь при этом письме, я посылаю в уплату долга моего В. В. Комарову; при выезде моем ты был так обязателен, что изъявил готовность сам порешить мой счет с ним, а потому я прошу тебя или передать эти деньги ему, если ты еще не поквитался с ним, или взять их себе, если счеты уже кончены. Прими мое искреннее желание тебе всего хорошего.
   Василий.
   P.S. Недавно я получил от матери письмо, в котором она говорит, что сестра Наталья до сих пор не получила 50 рублей, оставленных мной у тебя для пересылки ей, - не знаю, как объяснить это?! Комарову я пишу вместе с этим письмом".
  
   На трех пятых складного листика почтовой бумаги писать уже не захотелось. Они остались чистыми *. Других следов переписки не знаю.
   Недели две спустя он получает от сестры Ольги письмо и, отвечая ей, дает любопытные картинки собственного быта:
   "Ты прекрасно сделала, что, не стесняясь, сообщила мае все новости: нужно тебе сказать, что, при скуке
   * Архив А. Н. Лескова.
   342
  
   и однообразии жизни, все мы, "господа ташкентцы", так и глядим, как бы кто-нибудь сообщил нам какую-либо новость, и всегда благодарны за нее... Я живу так себе - не хорошо и не плохо, скучно только очень. Общества местного я бегаю сколько могу, хотя и прослыл за это гордецом... дамы здесь "неописуемые", - так что всяк человек вполне застрахован от опасности влюбиться. Из общественных удовольствий были здесь и спектакли любителей и концерты, но что за спектакли, что за концерты, - и не берусь описывать! Достаточно сказать, что из г.г. артистов ни одна каналья читать толком, а не то что играть, не умеет. Я завел себе развлечение иного рода - лошадь. Лошади здесь так хороши и дешевы, что решительно нет возможности устоять против соблазна купить хоть одну. Я заплатил за настоящего степного аргамака 80 рублей серебром, но в Петербурге или даже в Киеве за такую лошадь нужно дать никак не меньше

Другие авторы
  • Кольцов Алексей Васильевич
  • Герасимов Михаил Прокофьевич
  • Плевако Федор Никифорович
  • Ковалевский Павел Михайлович
  • Иммерман Карл
  • Ковалевская Софья Васильевна
  • Фольбаум Николай Александрович
  • Сальгари Эмилио
  • Крайский Алексей Петрович
  • Теккерей Уильям Мейкпис
  • Другие произведения
  • Карнович Евгений Петрович - Panie Kochanku
  • Майков Валериан Николаевич - Нечто о русской литературе в 1846 году
  • Плещеев Александр Алексеевич - Свобода
  • Чертков Владимир Григорьевич - Студенческое движение 1899 года
  • Апухтин Алексей Николаевич - Переводы. Подражания
  • Екатерина Вторая - Завещание
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Ластовка. ...Собрал Е. Гребенка... Сватанье. Малороссийская опера в трех действиях. Сочинение Основьяненка
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Ноющий и прыгающий львиный жаворонок
  • Тургенев Иван Сергеевич - Нахлебник
  • Шекспир Вильям - Веселые виндзорские кумушки
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
    Просмотров: 442 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа