Дьяконов Михаил Александрович - Очерки общественного и государственного строя Древней Руси

ности государи становятся слугами сатаны и несут ответственность перед Богом в земной и будущей жизни, так как за грехи царя Бог казнит не только его самого, но и всю его землю. Ввиду того что царь только естеством подобен людям, "властда же сана яко Богъ", высота этой власти не имеет границ и объемлет все иные земные власти, не исключая и власти духовной. Поэтому в делах церковного управления высшая власть также принадлежит государю, ибо он "первый отмститель Христу на еретики". Бог передал ему все - "милость и судъ, и церковное, и монастырское, и всего православного христианства власть и попечеше". Отсюда получался и частный вывод, что "царскiй судъ святительскимъ судомъ не посужается ни отъ кого". С этой же точки зрения определялись и отношения московского государя к удельным князьям. Московский государь - это "всея руссия земли государемъ государь", а удельные князья обязаны оказывать богодарованному царю "должная покоренiя и послушашя" и "работать ему по всей воли его и повелъшю его, яко Господеви работающе, а не человекомъ".

   Эта теория теократического абсолютизма была усвоена всеми многочисленными последователями Иосифа Волоцкого и получила официальный характер, так как неоднократно повторялась высшими представителями духовной власти, которые вербовались почти исключительно из среды иосифлянского духовенства. Она была целиком воспринята и Иваном Грозным. Преимущественно в полемике с Курбским он повторил все основные положения теории, сделав из нее и некоторые своеобразные выводы. Так, из положения о богоустановленности власти Грозный вывел заключение, что противящийся власти противится Богу, а потому именуется отступником и разделяет его судьбу. В какой мере он усвоил главную обязанность государя по охране правоверия, видно из следующих его слов: "тщуся со усердiемъ люди на истину и на светъ наставити, да познають Бога истиннаго и отъ Бога даннаго имъ государя". Врученный государям меч вышней божией десницы налагает на них серьезные обязанности по управлению страной: "царемъ подобаеть обозритсльнымъ быти, овогда кротчайшимъ, овогда же ярымъ; ко благимъ убо милость и кротость, къ злымъ же ярость и мучеже. Ащс сего не имея, несть царь". Эта тема о полномочиях государя в сфере внутреннего управления, наряду с династическими притязаниями, составляет самое больное место в полемике Грозного с Курбским, а потому и сосредоточивает на себе внимание государя.

   Исходя из установленной догмы, что земля правится Божиим милосердием и своими государями, Грозный истолковал понятие самодержавия в смысле полноты единоличной власти государя, ее самостоятельности и независимости и в сфере внутреннего управления: "Россiйское самодержавство изначала сами владеютъ своими царствы, а не бояре и вельможи", и государь не может называться самодержцем, "аще не самъ строить". Это самодержавство сводилось у Грозного к праву государя "хотъше свое творити отъ Бога повиннымъ рабомъ", т.е. подданным, которые по божию повелению не должны отметаться своего работного ига и владычества своего государя. Исполнение хотений государя есть первая обязанность подданных и является признаком их "доброхотства"; наличностью же этого доброхотства определяются отношения государя к подданным: "доброхотныхъ своихъ жалуемъ великимъ всякимъ жалованьемъ, а иже обрящутся въ супротивныхъ, то по своей вине и казнь прiемлютъ". Государю принадлежит неограниченное право карать и миловать своих слуг, и в этом он не отдает отчета никому, кроме Бога. Эта мысль Грозного, еще отчетливее выражена в продиктованных им боярских ответах на подметные письма польского короля Сигизмунда-Августа: "нашихъ великихъ государей волное царское самодержство не какъ ваше убогое королевство: а нашимъ великимъ государемъ не указываетъ никто, а тебе твои Панове какъ хотятъ, такъ укажуть... а наши всъ государи самодержьцы, и нихто же имъ ни чемъ не можетъ указу учи нити, и волны добрыхъ жаловати, а лихихъ казнити" (Сб. РИО. СПб., 1892. Т. LXXI. С. 508 - 509).

   Эти новые политические доктрины и теории задавали московскому правительству новые трудные задачи, которые оно по мере сил стремилось осуществить, хотя и не без серьезных колебаний и отступлений. Уже Иван III стремится бережно охранять независимость и полноту своей власти. Ему первому пришлось выяснить значение нового титула "государь" наряду с титулом "вел. князя всея Руси".

   Термин "государь" давно известен нашему языку. По древнерусской терминологии, это слово обозначало прежде всего человека властного, но лишь в сфере отношений частных, а не публичных. Это был господин, хозяин (dominus), права которого распространялись на вещи и людей. Термины господин, господарь и государь в древнейших письменных памятниках употребляются безразлично, означая, в частности, рабовладельца и землевладельца. В Русской Правде господином называется собственник украденной вещи, хозяин хором, рабовладелец и хозяин закупа. В памятниках церковной письменности XI - XIV вв. хозяин нивы и собственник челяди назывались господарями или государями. С XIV в. и официальные памятники светского права усваивают эту терминологию. По новгородскому праву не дозволялось судить холопа и робу без господаря; по псковскому праву государем называется хозяин и землевладелец, которому служат наймиты и у которого арендуют землю изорники, огородники и кочетники. Такое значение эти термины сохраняют очень долго и в течение московского периода. Холоп, убивший своего господина, назван в судебниках "государьскимъ убойцею" (Суд. 1-й, 9; Суд. 2-й, 61); рабовладелец всегда именуется в них государем (Суд. 1-й, 18, 20, 38, 40 - 42, 56, 66; Суд. 2-й, 62, 65 - 67, 76 - 80, 83, 89), и даже хозяин пожни назван "поженнымъ государемъ" (Суд. 1-й, 61; Суд. 2-й, 86). Официальные памятники XVII в. избегают этого термина, заменяя его термином "боярин"; так, в Уложении хозяева старинных и кабальных холопов называются их боярами. Но в языке неофициальном термин "государь" долго еще сохранял прежнее значение и, утеряв свой смысл, дожил до наших дней в обычной формуле: "милостивый государь".

   С половины XIV в. термин "государь" начинает проникать и в сферу политических отношений для обозначения представителя верховной власти. Такое применение произошло совершенно незаметно и естественно, так как вел. князья были крупными хозяевами, землевладельцами и рабовладельцами, и в этом качестве были государями. Служба им на праве частном, хозяйственном, не могла быть отграничена от службы государственной: такого различия еще не существовало. Поэтому слуги вольные и даже служилые князья начинают титуловать господарями и государями тех владетельных князей, которым служили. "Господаремъ Руссюя земли" и "многихъ земель государемъ" называли иногда во второй половине XIV в. польских королей. Ягайло титулуется "многихъ земель государемъ", а Витовта титуловали "многихъ русскихъ земель государемъ" даже великие князья тверской и рязанский. Только что указано, при каких условиях Василий Темный получил титулы "великого государя" и "государя земского". Иван III приказал отчеканить титул "государя всея Руси" на печати и на монетах и употреблял этот титул даже в сношениях с Литвой. Но и при нем этот титул еще не пользуется общим признанием.

   До покорения Новгорода новгородцы называли московского великого князя "господином". В 1477 г. их послы ошибочно назвали Ивана Васильевича "государем". С точки зрения старины - это было безразлично. Но московский государь уже иначе понял ошибочно обращенный к нему титул и спросил новгородцев, какого государства они хотят. Этим случаем он и воспользовался, чтобы наложить руку на новгородскую вольность. Из переговоров в 1478 г. явствует, как понимал Иван III значение терминов "государь" и "государство". Он объявил новгородцам: "мы великiе князи хотимъ государства своего, какъ есмя на Москве, такь хотимъ быти на отчинъ своей Великомъ Новегороде", Не поняв истинного значения этих слов, новгородцы хотели выговорить в свою пользу некоторые условия. В ответ на это они услышали слова, приведенные выше. Иван Васильевич не допускал и мысли, чтобы государству его положен был урок. В его глазах государь - это неограниченный правитель. Поэтому у московского государя и "вина без урока"; это значит, что его карающая власть не знает ограничений. В противоположность этому новгородцы, вспоминая свою былую вольность, считали, что они еще от князя Ярослава "почтени быша самовластiемъ... и данемъ и послушажю положиша урокъ, еже не преходити пределъ прежде уставленныхъ", а потому "ни единому изъ прежде бывшихъ князей (до Ивана III) обладати собою попущающе, но уставленная и умеренная дающе имъ". Вот что значит урок государству, и чего не хотел допустить Иван III. Однозначащий со словом урок термин уряд обозначает все определенное, договоренное, обусловленное. Отсюда "урядник" означает правителя с ограниченными полномочиями в отличие от государя неограниченного. Эту разницу отлично знает Василий Иванович. Когда в 1533 г. в Москву явился гость от "Бабуръ падши, Индейсюе земли государя", с предложением быть с ним в дружбе и братстве и обсылаться людьми, то вел. князь ответил, "что того хочетъ, чтобы люди промежь ихъ ездили; а о братствъ къ нему не приказалъ", так как было неизвестно, каков он на Индейском государстве: "государь ли, или урядникъ, и великому бы государю въ томъ низости не было, будеть онъ тоя земли урядникъ, и вел. государь того ради о братствъ ему не писалъ". Для истинного, великого государя нельзя даже назвать братом ограниченного правителя. Тот же Василий Иванович ответил крымскому хану: " урокомъ поминковъ мы ни къ кому не посылали". Отец Василия в 1488 г. отклонил предложение выхлопотать ему у цесаря королевский титул: "мы божiею милостiю государи на своей земле изначала, отъ первыхъ своихъ прародителей, а поставленiе имеемъ оть Бога, какъ наши прародители, такъ и мы, а просимъ Бога, чтобь намъ далъ Богъ и нашимъ детемъ и до века въ томъ быти, как семя ныне государи на своей земле, а постановленiя, какъ есмя напередъ сего не хотели ни отъ кого, такъ и ныне не хотимъ". Так бережно охраняли независимость своей власти уже первые два государя независимого Московского государства, Иван III и его сын.

   Особенно много хлопот московской дипломатии доставили стремления создать московскому государю подобающее международное положение в ряду других государей. По идее нового вселенского значения московский государь должен бы занять первое место среди всех прочих государей, как "наипаче во царехъ, пресветлейшiй", "великостольнъйшiй государь", "иже во всей поднебесной христiаномъ царь". Но в действительности вчерашнему даннику татарского хана пришлось с удивительным упорством вести продолжительную, подчас непосильную борьбу, чтобы добиться от соседей признания тех или иных почетных притязаний. В качестве представителя независимого государства московский самодержец должен был признать равными себе многих соседних государей и по старинному обыкновению, возникшему в практике междукняжеских отношений, "писаться съ ними братствомъ". Но по весьма своеобразной московской дипломатической мерке не все представители государств оказались истинными великими государями, а потому не все могли и удостоиться чести называться братьями московского государя. Московской дипломатии приходилось производить подробнейшие изыскания о рангах всяких королей, князей, кому они равны, "не послушныли чемъ кому", т.е. не подчинены ли, и "послушныли имъ люди" и т.п.

   Так мало-помалу создавалось определенное мерило сравнительной оценки международного значения государей и государств. В основу этого мерила положено было многое, позаимствованное из чисто национального местничества московских служилых людей. Как те местничались по родословцу и по разрядам, так и государи считались честью по родословiям и по государствам. Царский родословец выводил род московских государей не от Владимира св. и Владимира Мономаха, а через Прусса от римского кесаря Августа. Кто мог при таких условиях тягаться родословием с Иваном Грозным? Но родословная точка зрения, хотя играет первенствующую роль, но не единственную. Известное значение имеет и ранг государства. Седмиградское воеводство Грозный считал "не великим местом" по сравнению с другими королевствами и попрекал Стефана Батория тем, что он учинился королем польским с этого воеводства, а потому и не хотел называть его братом. Точно так же "Свейская земля" оказалась многих государств чсстию ниже, а потому Грозный не допускал непосредственных сношений с шведским королем ввиду того, что это "отстоитъ отъ меры, какъ небо оть земли", и настаивал на том, чтобы шведское правительство сносилось с новгородскими наместниками. Далее важное значение в оценке чести государей играет степень власти государей. В Москве истинным государем считали только государя с неограниченною самодержавною властью. При этом только государь наследственный, получающий свои полномочия от Бога и по праву рождения, мог быть государем истинно самодержавным. Государи же избранные, в силу своего "поставленья или посаженья", считались неполноправными, а потому менее "честными". В 1562 г. бояре указывали литовскому послу, что московские государи "самодержцы никемъ не посажены на своихъ государьствахъ; а ваши государи посаженые государи; ино которое крепче: вотчинной ли государь, или посаженой? сами разсудите". Посаженный государь не может обладать достаточными полномочиями для устроения земли. Польский король потому и послушен своим панам, что "не коренной государь"; самодержавный московский государь волен жаловать и казнить, "а ты (польский король) по делу не волень еси, что еси посаженой государь, а не вотчинной какъ тебя захотъли паны твои, такъ тебе въ жалованье государьство и дали... Не токма что во вверенныхъ тебе людехъ не воленъ еси, но и въ себъе не воленъ еси... какъ же тебе вольну быти въ своемъ государстве?". Потому-то в Москве и считали Польское королевство "убогимъ". Те же несовершенства были присущи и Шведскому королевству. Грозный писал королю Иоанну: "коли бы то ваше совершенное королевство было, ино бы отцу твоему советники и вся земля въ товарищахъ не были, и землю къ государемъ великимъ не приписывають... А советники королевства свейского почему отцу твоему товарищи?., а отецъ твой у нихъ въ головахъ, кабы староста въ волости... и тебе потому нельзя равнятись съ великими государи, въ великихъ государствахъ техъ обычаевъ не ведется" (Сб. РИО. СПб., 1910. Т. CXXIX. С. 234 - 240). Ту же мысль развивал Грозный в письме 1570 г. к английской королеве Елизавете: "мы чаяли того, что ты на своемъ государстве государыня и сама владеешь и своей государевой чести смотришь и своему государству прибытка. Ажио у тебя мимо тебя люди владеють, и не токмо люди, а мужики торговые, и о наших государскихъ головахъ и о честехъ и о землях прибытка не смотрять, а ищутъ своихъ торговыхъ прибытковъ. А ты пребываешь въ своемъ девическомъ чину, какъ есть пошлая девица". Чтобы ярче оттенить свое положение по сравнению с положением Батория, побежденный царь Грозный в письме к королю титулует себя "дедичемъ, отчичемъ и наслъдникомъ прародительскихъ земель Божшмъ изволешемъ а не многомятежного человечества хотенiемъ".

   При Грозном сначала писали братством: цесарю, турецкому султану, королю польскому и крымскому хану. Но цесарь и король польский, как государи избранные, скоро оказались братьями неравными. С высокомерием говорит Грозный польским послам в 1576 - 1578 гг. об их короле Стефане: "называеть мене собе братомъ, ино не ведаю коимъ чиномъ" и, целым рядом ссылок доказывая свои преимущества, делает вывод: "и по темъ по всемъ случаямъ государю вашему Степану съ нами въ равномъ братстве быти не пригоже". Несколько раньше, по случаю переговоров в 1572 г. об избрании на польский престол его сына, Грозный поставил себя выше цесаря и французского короля и приравнял к себе только турецкого султана. А через десять лет, испытывая унижения побежденного, он уже утверждал, что "Божiимъ милосердiемъ никоторое государство намъ высоко не бывало". Так он оказался первым среди всех государей вселенной, хотя бы только в области субъективных ничем не сдерживаемых притязаний. Суровая действительность нередко обрывала этот беспредельный полет царской фантазии и заставляла делать серьезные уступки требованиям реальной действительности, в особенности к концу царствования Грозного царя, когда правительство во внешней и внутренней политике должно было перенести жестокие испытания, а царское честолюбие - мучительные унижения. Кровного своего врага и обидчика, Стефана Батория, Грозный не только вынужден был называть братом, но и писать ему, "предъ Богомъ и передъ нимъ смиряяся". Первенство в международном положении оказалось ничуть не менее фиктивным, чем и царственные корни государства родословца.

   В области внутренней политики московские государи одинаково стремятся осуществить теорию теократического абсолютизма. Иван III и его сын и внук прилагают все старания к охране правоверия, созывая соборы для обличения и казни еретиков и возвеличения московских и русских святынь. Они творят свои хотения, возвышая доброхотных им и преследуя супротивных казнями и иными жестокими карами. Но при всем том нельзя утверждать, что московским государям удалось осуществить идеал неограниченной самодержавной власти. Их власть была, бесспорно, весьма обширна, так обширна, что казалась наблюдательным иностранцам (например, С. Герберштейну) выше власти всех монархов Европы. Однако, как правильно замечено (проф. Ключевским), могущество этой власти сказывалось в отношении к лицам, а не к существующему порядку. Порядок, учреждения стояли под защитой старины, старых обычаев и считались неприкосновенными ни для чьей воли. Московским государям предстояло перестроить весь старый порядок. Они и делают это, но делают не открыто, не путем общих предписаний, а медленным путем частных мер, облекая все новшества покровом фиктивной старины. Под фикцией старины проводится и совершенно новый идеал самодержавного царства. Связанная заветами старины, могущественная воля государей оказывалась нередко бессильной в борьбе даже и с опасными для государственных интересов формами быта. Местничество, например, было во многих отношениях вредно для интересов государственной службы и ставило пределы власти государей даже и над лицами. Тем не менее московские государи в течение двух веков подчиняются правилам местнических счетов. Уже Иван III отлично понимал весь вред и опасности, проистекающие от разделения государственной территории между детьми, но ни он, ни его преемники этого обычая не отменили; он выродился лишь с пресечением династии Рюриковичей.

   Вследствие этих условий, препятствовавших практическому осуществлению нового идеала власти, создавалась и благоприятная почва для оппозиции, которая и выступила против новых тенденций московских государей, и притом с двух сторон: из среды духовенства и из среды светской.

   Оппозиция духовенства возникла в тесной связи с новой теорией теократического абсолютизма. Согласно этой теории, главной обязанностью царей являлась охрана правоверия. Истолкование же основ правой веры духовенство оставило за собой и, конечно, могло по этому вопросу разойтись в воззрениях с представителями мирской власти. Сам Иосиф Волоцкий на первых же порах разошелся с Иваном III во взгляде на новгородских еретиков: государь не только не начинал против них никаких преследований, но даже держал некоторых еретиков в приближении и, может быть, разделял их воззрения. С точки зрении Иосифа, государь не выполнял главнейшей своей обязанности - не охранял, как пастырь, своего стада от волков. А потому Иосиф поспешил к своему учению ввести прибавку относительно царя, который рад собой "имать царствующи скверныя страсти и грехи, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всехъ неверие и хулу". Такой царь отнюдь "не божiй слуга, но дьяволь, и не царь, но мучитель". Иосиф преподает такое правило поведения по отношению к такому представителю власти: "и ты убо такового царя или князя да не послушаеши, на нечестiе и лукавство приводяща тя, аще мучить, аще смертью претить". Эта по существу чисто революционная прибавка не получила, однако, ни дальнейшего развития, ни практического применения, так как Иван III в конце своего княжения выполнил требования Иосифа и его сторонников и созвал собор, которым и приняты были решительные меры против новгородских еретиков.

   У Иосифа с Иваном III возникло и еще одно разногласие по вопросу о монастырских недвижимых имуществах, так как Иосиф оказался одним из главных противников секуляризации этих имений. На соборе 1503 г. вопрос был решен вопреки предположениям государя, и он подчинился этому решению. Хотя попытка секуляризации не удалась, а самый вопрос не имел никакого отношения к правоверию и его охране, однако на этой почве возникла серьезная оппозиция правительству, резко выдвинувшая вопрос об отношении властей церковной и государственной. В 1505 г. появилось "слово кратко" в защиту монастырских имуществ, в котором развивается теория двух мечей, духовного и вещественного, находящихся в распоряжении пастырей церкви. Последние должны действовать сначала духовным мечом, т.е. убеждением и наказанием (поучением), до предания анафеме включительно. Если же и после третьего наказания "непослушны не створять повиновенiя и спротивни пребудуть, не хотяще наказатися, ни вый своихъ гордыхъ пастыремъ подклонити", тогда пастыри помощью "плечiй мiрьскыхъ (brachium secutare) действовати могутъ мечемъ вещественнымъ, на отвращеше силы спротивныхъ, в защищение церкви своея даже и до своего кровопролитiя". В подкрепление этого правила анонимный автор приводит теорию отношений между авторитетами духовным и светским. Обе власти происходят от Бога, но "толико мирьская власть подъ духовною есть, елико отъ Бога духовное достоинство предположено есть" (ЧОИДР. 1902. Кн. 2). Последняя мысль неоднократно повторялась как в литературных памятниках (повесть о белом клобуке, Константинове вено), так и видными представителями духовенства, как то: Максимом Греком, митр. Макарием. Так, Максим Грек учил, что "святительство и царя мажетъ и венчаетъ и утверждаетъ, а не царство святителехъ... Убо больши есть священество царства земскаго, кроме бо всякаго прекословiя меньша отъ большаго благословляется".

   Однако в XVI в. никакого принципиального столкновения между властями не произошло, так как государственная власть по всем вопросам, касающимся интересов церкви, действовала в согласии с представителями церкви. Опасность обострения отношений усугубилась со времени учреждения патриаршества. Представитель церкви, в качестве заместителя превысочайшего престола патриаршеского, еще более импонировал своим авторитетом государю и всему обществу. С возведением в патриарший сан отца Михаила Федоровича, Филарета Никитича, последний присоединил к своему титулу, "святейшаго патрiарха московскаго и всея Руси" еще титул "великого государя". В Москве таким образом оказалось два государя, светский и духовный. Фактически патр. Филарет явился главным руководителем правительственной политики. Современники называли его столь властолюбивым, "яко и самому царю боятися его", и указывали, что он не только "слово божие исправляйте, но и земская вся правляше" (Изборн. С. 316; ПСРЛ. СПб., 1910. Т. XIV. С. 149; РИБ. СПб., 1891. Т. XIII. С. 468). Но духовный государь все же был новостью, и в придворном ритуале еще не успели приспособиться к такому двоевластию. В 1621 г. назначенный потчевать Кизильбашского посла от имени патриарха кн. Петр Репнин усмотрел, что ехать от патриарха менее почетно, чем от государя, и возбудил местнический спор. Этот спор судил сам светский государь и определил, что никакого повода к счету о местах вовсе нет: "каковъ онъ государь, таковъ и отецъ его государевь... ихъ государское величество нерозделно" (Дворц. разр. СПб., 1850. Т. I. С. 491). Но такое единение властей было возможно лишь при условии, что государь-сын во всем подчинялся государю-отцу.

   Такое двоевластие повторилось еще раз во время патриаршества Никона, которого в 1653 г. сам тишайший царь Алексей Михайлович назвал "великим государем", а Никон усвоил себе этот титул. В предисловии к изданному в 1655 г. по его повелению служебнику сказано, что "Богъ даровалъ Руси два великихъ дара: благочестиваго и христолюбиваго великаго государя царя Алексея Михайловича и великаго государя святейшаго Никона патрiарха", и далее оба великие государи именуются "богоизбранною, богомудрою и благочестивою двоицею". На этот раз, однако, два государя не ужились мирно, и дело кончилось столкновением. Недовольный действиями государя, Никон в июле 1658 г. оставил патриаршество и уехал в Воскресенский монастырь. В начале 1660 г. созван был собор для решения трудного вопроса о том, как быть с Никоном и с замещением патриаршеского престола. Хотя собор постановил, что надлежит избрать преемника Никону, а самого Никона лишить сана, но государь не решился привести этот приговор в исполнение. Между тем Никон выступил с резкими возражениями, обличал государя в неправильных действиях и даже в уклонении от правоверия, и при этом высказал свою точку зрения на отношения между духовным и светским авторитетами. По его мнению, уже много раз было доказано, что священство выше царства. Он со своей стороны приводит два довода: 1) "не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются", и 2) "Господь Бог всесильный когда сотворил небо и землю, то повелел двум светилам, солнцу и месяцу, светить, и чрез них показал власть архиерейскую и царскую, солнцем - власть архиерейскую; месяцем - царскую; архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами; как месяц заимствует свет от солнца, так и царь приемлет помазание и венчание от архиерея и властвует в вещах мира сего. В частности, по требованию архиерейства царский меч должен быть готов на врагов веры православной" (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1861. Т. XI. С. 272 - 273; Макарий. История русской церкви. Т. XII. С. 235, 410, 417 - 418; Каптерев Н.Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. М., 1912. Ч. II. С. 127 - 129, 181 - 184, 187 - 189, 195).

   Возникшее столкновение, однако, надо было устранить. Собственною властью, даже опираясь на постановление местного собора иерархов, царь не решился на этот шаг из справедливого опасения, что Никон не подчинится этому распоряжению и учинит еще больший соблазн в церкви. Алексей Михайлович обратился за содействием к вселенским патриархам. Лишь в 1667 г. состоялся собор с участием восточных патриархов для суда над Никоном. Его признали виновным в самовольном, без всякого понуждения, оставлении патриаршества, в помехах к замещению кафедры и в несправедливых обвинениях "христианнейшего самодержца". На основании этого собор осудил Никона, лишил его сана и простым монахом отправил в заточение. Но вместе с тем собор признал, что "царь имеет преимущество в политических делах, а патриарх - в церковных". Если на этот раз царская власть и вышла победительницей, то вовсе не в силу признания ее превосходства. Двойственность власти оставлена неприкосновенной и даже подчеркнута постановлением собора. Повторение подобных конфликтов в будущем ничем не было предотвращено и являлось неизбежным каждый раз, когда налицо оказалось бы два неуступчивых представителя двух независимых одна от другой властей. Только преобразования Петра в области церковного устройства сделали невозможным "подобные замахи". Другое оппозиционное течение шло из светской среды и возникло на почве неудовольствий теми или иными переменами, какие проводились московским правительством. Недовольство шло из разных общественных слоев, иной раз резко обострялось под влиянием взаимной борьбы за насущные интересы, но до активных действий против правительства дело не доходило и ограничивалось выражением недовольства в частных беседах, анонимных памфлетах, повестях, сказаниях и т.п. Правительство не стеснялось в мероприятиях по отношению к своим заподозренным оппонентам, а последние лишь в редких случаях спасались от грозящих им кар за пределами отечества.

   Слабые отражения оппозиционного настроения можно отметить, например, в новгородско-псковской письменности. То были или радужные воспоминания о былой вольности этих земель, или горькая критика вновь заведенных московских порядков. Автор позднейшей переделки сказания о празднике иконы Знамения по поводу нашествия на Новгород Андрея Боголюбского в 1169 г. вспоминает, что новгородцы еще со времени Ярослава "почтени быша самовластiемъ... и данемъ и послушанiю положиша урокъ, еже не преходити пределъ прежде уставленныхъ". Такой порядок "въ зависть многiе грады сподвиже". Андрей Боголюбский, названный лютым фараоном, собрал на разорение Новгорода почти всю Русскую землю, и "вси завистью взимающеся на разоренiе богатейшаго града". Это процветание и богатство города автор объясняет тем, что "самовласпемъ управляющеся и ни единому изъ прежде бывшихъ князей обладати собою попущающе, но уставленная и умеренная дающе имъ" (Тихонравов Н.С. Летописи русской литературы и древностей. М., 1862. Т. IV. С. 19). Нельзя не заметить, что автор сказания всего сильнее почувствовал тяжесть нового московского тягла, противополагая ему прежние умеренные дани.

   Автор повести "О Псковскомъ взятш" так же рисует сначала прежние псковские порядки. Псковичи жили по своей воле и не имели "князя державнаго, владущаго ими", но избирали князей "ово отъ Москвы, ово отъ Литовсюя земли" и держали такого князя, "яко наемника, а не яко князя, по закону своему". А если увидят от князя "что прискорбно", то отсылали его "въ отечество свое ему, откуда взять бысть". Но вот взят был в Псков по давнему обычаю с Москвы кн. Ив. Оболенский Репня, который жил у них "грозно и свирепо по наказу государя своего, по московскому обычаю, а не по обычаю ихъ и закону". Жалоба на него московскому государю лишь вызвала у государя мысль "превратити Псковъ на своя пошлины". Рассказав обстоятельства псковского взятия, автор замечает: "кто сего не восплачетъ и не возрыдаеть?" и затем приводит аллегорическую жалобу славнейшего града Пскова, как на него налетел многокрылый орел с львиными ногтями и взял у него "три кедра Ливанова", и красоту его, и богатство, и чада его восхити. Новые московские пошлины вызвали у автора едкую их характеристику: "у московскихъ намъстниковъ, ихъ тiуновъ и дьяковъ правда ихъ, крестное цъловаше, взлетела на небо", а начала в них ходить кривда, и от них было много зла, так как они были немилостивы к псковичам. А бедные псковичи так и не узнали правды московской. От таких порядков все иноземцы разошлись из Пскова по своим землям, так как было "не мочно во Псковъ жити". Остались одни псковичи и то потому только, с горькой иронией замечает автор, что "земля не разступится, авверхъ не взлетъть" (ПСРЛ. Т. IV. С. 287 - 288).

   Но и эти немногие оппозиционные голоса скоро совершенно замолкли в сфере чисто политической и продолжали еще некоторое время раздаваться в сказаниях и повестях о местных святынях, не без успеха конкурировавших с московскими.

   Большее значение имела оппозиция, идущая из среды высших служилых классов. Недовольство этой среды стало выясняться и обостряться уже с прибытием греческой царевны Зои Палеолог. В настоящее время не удается выяснить многих подробностей в тех преследованиях и казнях, какими сопровождалась опала, постигшая назначенного наследником внука Ивана III Димитрия. Несомненно, что при этом разыгралась борьба разных придворных партий. Известно, что недолго спустя служилая молодежь жаловалась на новые порядки, заведенные при московском дворе. Собираясь у Максима Грека, как у человека бывалого, много видевшего и знающего, некоторые из недовольных новыми порядками расспрашивали его, как следует государю устроить свою землю, как людей жаловать и как жить митрополиту. Один из собеседников жаловался, что государь старые обычаи переменил, и, ссылаясь на авторитет разумных людей, утверждал: "которая земля переставливаетъ обычьи свои, и та земля недолго стоить. Ино на насъ котораго добра чаяти?" Перемена обычаев приписывалась главным образом царице Софье: до ее прибытия "земля наша русская жила въ тишине и въ миру; а какъ пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася, и пришли нестроенiя великiе"; одним словом, Софья, "какова ни была, а къ нашему нестроенью пришла". И позднее кн. А.М. Курбский перемену нравов предобрых русских князей объяснял влиянием "злыхъ женъ, паче же которыхъ поимовали отъ иноплеменниковъ". Софью же он прямо называл "греческою чародейницею".

   Но в чем же перемена нравов или старых обычаев? Собеседники Максима Грека, Берсень-Беклемишев и Федор Жареный, говорили про Василия III, что "государь пришелъ жестокъ, людей мало жалуетъ, к людямъ немилостивъ", и что "государь упрямъ, встречи противъ собя (возражений) не любить, и кто противъ него говорить, и онъ на того опаляется". Берсень вздумал ему возразить по поводу смоленского похода, но государь на него крикнул: "пойди, смердъ, прочь, не надобенъ ми еси". Самого Максима Грека правительство обвиняло в том, что он называл Василия III "гонителем и мучителем нечестивым". А Курбский этого князя называл "великимъ паче же въ прегордости и лютости княземъ". Недовольные Василием III совсем иначе отзывались об его отце: Иван III Васильевич "былъ добръ и до людей ласковъ, и противъ себя стречю любилъ, и техъ жаловалъ, которые противъ его говаривали". От этого и результаты были благие: "пошлеть людей на которое дело, ино и Богь съ ними". Курбский утверждал, что политические успехи Ивана III произошли "воистину многого его совета ради съ мудрыми и мужественными сигклиты его: бо зело глаголютъ его любосоветна быти и ничтоже починати безъ глубочайшаго и многаго совета". Берсень жаловался еще, что Василий III отстраняет от своего совета многих слуг и, "запершися самъ третей у постели, всякiе дела делаетъ". И Курбский упрекает Грозного за то, что он особенно верит дьякам, которых избирает не из шляхетских и благородных родов, а из поповичей и простого всенародства, и делает это, "ненавидяще вельможъ своихъ, хотяще единъ веселитися на землъ".

   Особенно обострились отношения у царя Грозного с боярством. Отчасти болезненная мнительность царя, уязвленная династическими опасениями, отчасти разыгравшиеся партийные страсти, - все это преувеличенно рисовало нервозному правительству грозящие отовсюду измены и тайные заговоры. Борьбу с ними и искоренение их и поставило правительство Грозного одною из главных задач своей политики. Недаром в похвальном слове Василию III, по поводу рождения у него сына Ивана, радостный автор утешает читателя, что теперь нечего сетовать и смущаться мыслью о судьбе царства, о православии; нечего восклицать с горечью: "кто да посрамить еретическое гнилословiе, кто да управитъ исконное въ отечестве его любопренное и горды иное о благородствъ мятежное шатайте". Значит, Грозный как бы от рождения предназначался искоренить гордынное и мятежное шатание среди благородных. Отсюда опалы, казни, наконец, опричина. Князь А.М. Курбский со своей стороны взялся объяснить причины "пожара лютости въ земле Святорусской". Гонения начались удалением Сильвестра и Адашева и членов избранной рады. По объяснению Курбского, это произошло вследствие советов царю Вассиана Топоркова - не держать советников мудрее себя, а также доносов злых ласкателей, царских шурьев и других нечестивых, которые про избранную раду говорили: "худые люди, чаровницы, тебя государя, столь великаго и мудраго, боговенчанного царя, держали аки въ оковахъ, не дающе тебъ ни въ чесомъ же своей воли,... хотяще сами царствовати и нами всъми владети". Курбский же утверждает, что злые ласкатели все это делали для того, "да невозбранно будетъ имъ всеми нами владети". Отсюда вскрывается, что речь идет о борьбе двух партий, борющихся за влияние и власть при дворе. Что же это за партии? Курбский указывает, кто были эти ласкатели, губители царства Святорусского. Бассиан Топорков был "мнихъ отъ юсифлянсюя лукавыя четы". Затем упоминаются "прелукавые мнихи" Мисаил Сукин и Левка Чудовской. Все это постриженники и последователи Иосифа Волоцкого. Курбский очень много и с горячей ненавистью говорит об этих вселукавых иосифлянских мнихах, в том числе и о прегордом и лютом митр. Данииле. У каждой партии свое знамя. Политические взгляды иосифлян изложены выше, и Курбский довольно точно их передает. Вассиан Топорков советует царю, если он желает быть самодержцем, не держать при себе мудрейших советников: "такс будеши тверд на царстве и все имети будеши в руках своих". Злые ласкатели утверждали, что царь, когда отогнал от себя мудрейших советников, то воистину образумился "зряще свободно на все свое царство, яко помазанець божiй, и никто же инъ, точiю самъ одинъ, тое управляюще и имъ владеюще". Приводя слова Вассиана царю: "ты лучше всехъ и не достоить ти никого имети мудраго", Курбский их сопровождает таким толкованием: "аки бы реклъ: понеже еси Богу равенъ". Эта ссылка на иосифлянскую теорию обожествления власти приводит Курбского к сравнению этой теории с гласом падшего ангела, задумавшего сравняться с превышним. Так ядовито иронизирует Курбский над доктриной теократического абсолютизма. Ей он противоставит другую: "самому царю быти яко главъ и любити мудрыхъ советников яко свои уды". Порядок, существовавший во время господства избранной рады, когда царь не мог "безъ ихъ совета ничесоже устроити или мыслити", кажется Курбскому единственно правильным. Он подтверждает его и ссылкой на княжение Ивана III, ничего не починавшего без глубочайшего и многого совета с мудрыми и мужественными своими сигклиты, и другими примерами и указывает, что принесло царю Давиду "непослушаше сигклитскому совету", какую беду навел на него Бог, когда он, вопреки мнению советников, предпринял счисление израильского народа. Таким образом, Курбский считал обязательным для царя наличность совета из мудрых сигклитов, указаниям которого царь и должен следовать.

   Две борющиеся партии в корне разошлись не только по вопросу о политическом строе Московского царства, но еще и в вопросе насущной социальной важности: в вопросе о праве монастырей владеть недвижимыми имуществами Курбский и его сторонники всецело присоединились к мнению нестяжателей, хотя и по мотивам более эгоистичным, так как расширение монастырского землевладения оказалось в грозном противоречии с интересами служилого землевладения. Поэтому не менее резко и страстно напал Курбский на иосифлян за их землевладельческие стремления. По его утверждению, иосифляне "того ради люты и безчеловечны зело, и властей и именей желатели, иже не надеются за всъ прегрешенiя отвъта дати на судъ". Он ярко рисует иосифлянскую политику в делах об увеличении монастырских вотчин: "Лицемерные и любостяжательные иноки учатъ отцовъ и ужиковъ не радети о ближнихъ въ роде, но срветуютъ и глаголютъ - не давати именiя аще и убогимъ сродникомъ, а давай къ монастырю, и за то тебе умолять святые у Бога царствiе небесное". Такой политике Курбский противополагает картину грозной действительности: "и такъ земли хриспанскiя уже знищали, иже воинскiй чинъ каликъ хужши учинили". Выше было указано, что справедливость этих слов признало и московское правительство на соборе 1584 г.

   С этой именно точки зрения ненормальных отношений по землевладению выступил критиком современных порядков и анонимный автор "Беседы Валаамских чудотворцев". По его мнению, все зло окружающей действительности проистекает от монастырского землевладения. Это есть "отъ беса противо новыя благодати новая ересь, что инокомъ волости со хрисланы владъти". В этом всецело автор винит царей. Раздавая волости инокам, цари оказывают им не милосердие, но душевредство и бесконечную погибель, ибо инокам не надлежит давать "княжее и болярское мiрское жалованье, аки воиномъ, волости со христiаны". Если цари это делают, то тем показывают, что не могут сами собой воздержати своего царства, тогда как должны сами управлять, отчего и пишутся самодержцами. И царям (современным московским) не следует писаться самодержцами, так как они правят царством с пособниками, а "не собою, ниже съ своими прiятели, съ князи и зъ боляры, но не съ погребенными владееть, съ мертвецы (т.е. иноками) беседуетъ таковой царь". По мнению автора, "лучше степень и жезлъ и царьскiй венецъ съ себя отдати и не имети царскаго имени на себе, и престола царства своего подъ собою, нежели иноковъ мiрскими суеты отвращати отъ душевнаго спасенiя". Обвиняя в этом царей, автор жалуется на их "простоту и небрежение", называет их "малосмысленными", "противными Христу". "Таковые цари простотою своею да судятся съ ними предъ небеснымъ царемъ за множество мiра и неразсудныя власти своея". Но как же исправить зло? Прежде всего, конечно, необходимо уничтожить новую ересь, т.е. отобрать у монастырей "волости со христiаны" (населенные имения); а затем царям надлежит совещаться не с иноками, а с князьями и боярами и с ними держать царство и разделять власть. Не замечая противоречия с разъясненным выше значением слова самодержец, автор объявляет указываемый им порядок божественным законом. К этой мысли он возвращается несколько раз: "Господь повелелъ царемъ царство держати и власть имети съ князи и съ боляры"; "таковыя власти (т.е. управление городами и волостями) даны мiра сего свыше отъ Бога царемъ и великимъ княземъ и мiрскимъ властелемъ". Но как должны править цари с князьями и боярами, на этом вопросе автор совсем не останавливается, раз мимоходом лишь заметив, что царям "достоитъ изъ мiру всякiе доходы своя съ пощадою сбирати и всякiя дела делати милосердно"; но сейчас же снова сбивается на излюбленную тему, что дела делати милосердно надлежит "съ своими князи и съ боляры и съ протчими мiряны, а не съ иноки". Автор, несомненно, кровный враг современного духовенства, а потому требует совершенного устранения его от управления государством: "святительскому, священническому и иноческому чину" заповедано ничем не владеть, "окромъ ихъ святительскихъ властей въ правду о законе и о благоверiи и о спасенiи Mipa".

   С иными преобразовательными планами выступил другой неизвестный автор, по всем вероятиям новгородец по происхождению, приписавший свой проект к "Беседъ" под особым названием: "Ино сказанie тоежъ Беседы". Автор задается целью укрепить и привести в порядок Московское царство, объединить его "во благоденство", распространить "семо и овамо" и "задержать вся области" не только с помощью военной силы, но путем улучшения управления. Главнейшим средством для достижения этой цели автор считает "единомысленный вселенскiй советь", состоящий из представителей "ото всякихъ меръ всякихъ людей, отъ всехъ градовъ и отъ уездовъ". Царю рекомендуется держать при себе такой совет "погодно" и каждый день "смиренно распрашивать про всякое дело мiра". Наряду с таким вселенским советом рекомендуется сохранить при царе особый совет "изъ разумныхъ мужей, мудрыхъ и надежныхъ воеводъ", с которым царю не следует "разлучатися ни на единъ день". При таком устройстве "царю будеть ведомо про все всегда", и царь будет иметь возможность "скрепить отъ греха" своих властей и воевод. Если справедлива догадка, что эта приписка к "Беседе" возникла в 70-е годы XVI в., то нельзя не признать особого интереса за проектом автора, так как земские соборы в предположенной форме в XVI в. еще не были известны.

   Но боярская дума, о которой, как необходимом элементе в составе государственного строя, говорят все оппозиционные писатели, начиная с Курбского, являлась исконным учреждением и не была упразднена с заведением новых порядков при московском дворе. Если о сохранении ее и поддержании ее значения заговорили оппоненты московского правительства, то отсюда лишь явствует, что они по собственной судьбе или судьбе отдельных лиц чувствовали непрочность участия в этом совете при усиливающейся власти московских государей. Но никто из этих оппонентов не только не додумался до каких-либо мер, помощью которых надлежало бы оградить право высших представителей служилого класса участвовать в государевом совете, и не определил, кто же из служилой среды должны быть членами такой избранной рады, но даже и не поставил о том вопроса. Наиболее, по-видимому, лично заинтересованный Курбский, хотя и упрекал Грозного за ненависть к вельможам и желание одному "веселитися на земле", но и он не только не пытался установить, кто же из шляхетских и благородных родов имеет право на участие в избранной раде, но даже указывал, что царь должен "искати полезнаго и добраго совета не только у советниковъ", но и у "всенародныхъ человекъ".

   Светская оппозиция отнюдь не замыкалась в узкие рамки политической мысли и, наоборот, еще шире выступала в вопросах социальных. Не касаясь здесь уже отмеченного горячего спора о правах духовенства на землевладение, можно отметить и немало волновавшие вопросы об установлении более справедливой разверстки между различными общественными классами государственного тягла. Таков, например, проект анонимного автора о введении вместо сошного оклада измерения земли "поприщами". Но едва ли не чаще почвой для оппозиционных настроений являлись различные религиозные мудрствования. Вольнодумец Семен Башкин, уличаемый в ереси, объясняя евангельские учения, пришел к выводу о необходимости упразднить рабство. А другой "еретик", Феодосии Косой, под влиянием проникших к нам рационалистических религиозных течений, пришел даже к выводу, что "не требе быти начальству въ христiанствъ". Это был, вероятно, первый наш политический нигилист или анархист.

   Отсюда видно, какие глубокие вопросы политического и общественного быта волновали московскую общественную среду XVI в. Если, однако, оппозиционные течения не нашли видимого практического выражения, то это надо объяснить не только тем, что политические и социальные оппоненты не сумели точно выразить своих пожеланий, не могли формулировать, как и чем оградить их притязания от погромов со стороны власти, а главным образом тем, что им пришлось столкнуться с другими общественными течениями, выражавшими интересы классов, оказавшихся более сильными экономически и политически. Духовенство, в частности монашество, успело отстоять свое право на владение селами и деревнями и на распоряжение народным трудом или, по выражению автора "Беседы", на питание христианскими слезами и кровью. Наряду с этим крупное княженецкое и боярское землевладение испытывало ряд тяжелых хозяйственных и политических потрясений и было в значительной мере подорвано в эпоху опричины. Но эта борьба между двумя сильнейшими правящими классами за преобладание не могла не затронуть интересов средних и низших слоев служилых людей.

   Эта средняя и низшая служилая масса была совершенно чужда интересам привилегированных слоев титулованной знати и старого боярства и не могла сочувственно откликнуться на их стремления обеспечить за собой привилегированное положение. Эту массу влекли серьезные заботы о своем собственном, далеко не обеспеченном, существовании. А поместная система толкала их сильнее в сторону искательства государевых милостей и жалованья. Улучшить свое трудное положение городового поместного дворянина возможно было чаще всего при посредстве таких милостей. Подобные условия и подготовили почву для возникновения миросозерцания Васютки Грязнова и подобных ему мелких слуг, которые, воспользовавшись государевыми милостями, энергично пропагандировали, что "государь, аки Богъ, и малаго великимъ чинить". Эта простая политическая доктрина, гораздо более близкая к теории теократического абсолютизма, чем к учению, не вполне ясно формулированному, об аристократической монархии Курбского, нашла, по-видимому, широкое распространение среди менее культурных и малообеспеченных слоев служилого люда. На это, между прочим, намекают и воспоминания дьяка Ивана Тимофеева, который в эпоху смуты записал, что в прежние времена подданные были безответны пред своими владыками, повиновались им с подобающим почтением, "честь страха ради творяще вмале яко не равну съ Богомъ". Выразителем этих политических и общественных мировоззрений является весьма характерный публицистический труд, известный то под именем "челобитной" или "эпистолии" Ивашка или Иванца Пересветова, то под именем "сказанiя Ивана Пересветова о царъ Турскомъ Магметъ и о Петре волосскомъ воеводе", сохранившийся в разных переработках в многочисленных списках. Автор (скорее авторы) - защитник интересов средних и низших служилых классов и горячий противник родовитого вельможества. В противоположность Курбскому и автору "Беседы", поступивший на службу к московскому государю выходец Иванец Пересветов без колебаний утверждает, что царь должен быть "грозенъ и самоуправливъ и мудръ безъ воспрашиванья". "Какъ конь подъ царемъ - безъ узды, такъ царство безъ грозы". "Хотя мало царь оплошится и окротееть, ин