тии, женился на ней. Ему
удалось даже, благодаря поддержке Филиппа-Августа, заставить признать
справедливость своих притязаний; в 1191 году он был торжественно
объявлен наследником Гидона Лузиньянского. Но ему не удалось насладиться
счастьем; 28 апреля 1192 он пал от руки убийцы.
Четвертый из
маркизов Монферратских, Бонифаций, был, как известно, главным деятелем и
предводителем крестового похода 1203 года. Одно время он мог даже
надеяться, что благодаря этому предприятию, получив византийский
престол, более всех других латинских баронов он пользовался симпатией
греков, которые, видя в нем своего будущего монарха, приветствовали его
как императора и кричали ему, встречая его на пути, по рассказу Гунтера
Парижского: "Да здравствует маркиз, наш благочестивый император!" (Agios
vasileus marchio). Избрание Балдуина Фландрского рассеяло как дым его
прекрасную мечту. Во всяком случае, в виде возмещения, он был сделан
королем Фессалоникским и, женившись на вдове Исаака Ангела, императрице
Маргарите Венгерской, он всегда выказывал себя, как и его братья, другом
и защитником греков.
Таким образом, более
других латинян эти маркизы Монферратские сблизились с Византией.
Вступив в брак с различными членами из рода Комнинов и Ангелов, они
прославили свое имя на Востоке. Поэтому понятно, что и другие цари
охотно вступали в союз с этим дружественным и родственным домом. Так
поступил в конце XIII века и император Андроник II Палеолог.
* * *
Иоланта Монферратская
происходила от маркиза Бонифация; ей было одиннадцать лет, когда в 1284
году она вышла замуж за Андроника II. Для царя это, как видно, была не
очень блестящая партия. Но надо принять в соображение, что латиняне
этого времени совсем не видели, как их отцы, никакой особой чести в
брачном союзе с византийским домом, что папы довольно плохо смотрели на
всякий союз с схизматиками и что, наконец, принимая во
-370-
внимание несомненный упадок греческой монархии, такая партия была, в
сущности, гораздо менее блестящей, чем в былые времена. К этому
прибавлялось еще в данном случае, о котором идет речь, другая причина.
Андроник был вдов и от первого брака имел двух сыновей; из них старший
Михаил был уже соправителем престола. Таким образом, дети второго брака
согласно византийским обычаям должны были оставаться частными лицами.
При таких условиях большинство великих монархов Европы вовсе не были бы
расположены выдать свою дочь за императора. Константинопольский двор,
отдавая себе во всем этом отчет, ограничил свое честолюбие и
удовольствовался Иолантой. Однако этот брак, как ни был он скромен, все
же представлял серьезное преимущество: молодая женщина имела права на
латинское царство в Фессалониках, и так как при женитьбе на ней эти
права переходили к императорскому дому, то это представляло законный
титул, который можно было противопоставить притязаниям Запада. В
одинаковых видах Андроник II несколько позднее старался женить своего
старшего сына Михаила на Екатерине де Куртнэ, наследнице латинских
императоров Константинополя. Таким образом Палеологи старались упрочить
свою власть, собирая в своих руках различные права, какие их соперники
могли бы у них оспаривать.
Маленькая итальянка,
ставшая императрицей и принявшая греческое имя Ирина, была хорошенькая,
изящная, тонкая. Андронику тоже едва минуло двадцать три года. Поэтому
он легко подпал очарованию своей юной жены и очень скоро влюбился в нее
без памяти. Одного за другим она родила ему троих сыновей - Иоанна,
Федора, Димитрия, и одну дочь, Симону, не считая нескольких детей,
умерших вскоре после рождения; и по мере того, как они подрастали, она
начала жестоко страдать, что не могла упрочить за ними высокое
положение, о котором она для них мечтала. Очень гордясь своим родом,
крайне честолюбивая для себя и для своих, Ирина не могла допустить,
чтобы ее сыновья были принесены в жертву детям от первого брака, которых
она ненавидела; полная идей Запада, она требовала, чтобы императорское
наследие было поделено на равные доли между всеми потомками императора;
или по крайней мере как возмещение требовала, чтобы ее сыновьям были
отведены обширные уделы; и так как она была нрава властного и
несдержанного, одинаково жадная до власти и до денег, она не знала
границ своим проискам. Сознавая страсть, какую она внушала своему мужу,
она пользовалась ею в надежде склонить Андроника на свою сторону. День и
ночь только и было, что жалобы, укоры, требования, чтобы добиться прав
для своих детей на престол или чтобы им обещали долю в наследстве; и так
как
-371-
император сопротивлялся, молодая женщина пускала в ход все средства: то
слезы, заявляя, что если ей откажут, она не может больше жить, то
кокетство, прибегая к политике алькова, внушенной правилами Do ut des.
В конце концов царю надоели эти вечные сцены; его великая любовь
уменьшалась, и он несколько остыл к этой слишком утомительной женщине.
Тогда Ирина пришла в
ярость. Она оставила двор, бежала в Фессалоники и оттуда принялась
шуметь и возмущать общественное мнение против императора, рассказывая
первому встречному, "забыв страх перед Богом и стыд перед людьми",
подробности своей семейной жизни в таких выражениях, которые "заставили
бы покраснеть самую бесстыдную куртизанку". Она рассказывала это
монахам, приходившим навестить ее, женщинам, окружавшим ее, писала об
этом письма своему зятю, оскорбляя и издеваясь вдосталь над бедным
Андроником, который не мог ничего возразить на это. "Ничто так легко не
возбуждается, - говорит нравоучительно один современник, - ничто так
легко не прибегает к клевете, как душа женщины". Ирина доказывала это в
более чем достаточной мере. Языком своим, "более звонким, чем
погремушка", она все мутила и спутывала, "и сам Бог и целый океан были
бы недостаточны,- пишет Пахимер, - чтобы омыть от поношений и клеветы
того несчастного, над кем она упражняла свой язык". Императору, как это
легко понять, крайне наскучили все эти истории; но так как это был
человек нрава кроткого, он всячески старался смягчить гнев своей
супруги. Он осыпал ее деньгами, он предлагал ей долю власти в
управлении, даже чрезмерную; и чтобы скрыть скандал, старался
удовлетворять всем ее капризам. Но она, упершись на своем, не хотела
ничего слышать, требуя настойчиво, чтобы прежде всего была обеспечена
судьба ее сыновей. Чувствуя, однако, что в данном случае последнее слово
за ней не останется, она, со своей стороны, работала над тем, чтобы, с
помощью хороших браков, доставить им блестящее положение. И это явилось в
императорской семье источником затруднений.
У Андроника был
министр Никифор Хумн, которого он очень любил. Он задумал женить своего
сына Иоанна на дочери фаворита, бывшего, помимо всего, крайне богатым.
Но тут Ирина пришла в бешенство при мысли, что один из ее сыновей может
жениться на девушке не царской крови. Она мечтала устроить его
будущность совсем иначе; она думала женить его на вдове князя Ахейского,
Изабелле Виллардуэн, что представляло ту выгоду, что таким образом
латинская Морея вся целиком переходила опять в руки Палеологов; она
думала образовать для него вместе с Этолией, Акарнанией и Эпиром
независимое государство. Отсюда великие споры
-372-
императорской четы. Царь объявлял, что он отец и что его власть в доме
выше власти матери. Ирина протестовала, настаивала. Однако в конце
концов победа оказалась на стороне Андроника. В 1304 году он женил
Иоанна согласно своим видам и назначил ему как резиденцию Фессалоники,
вроде вице-королевства. Впрочем, молодой человек этим совсем не
воспользовался: он умер четыре года спустя, не оставив детей.
В отношении своего
второго сына, Федора, Ирина выказала не меньше забот. Она мечтала женить
его на дочери французского герцога Афинского и дать ему средства
основать княжество в Фессалии. План этот рухнул. Но очень кстати для
молодого человека представилась другая возможность устроиться. В 1305
году умер Иоанн Монферратский, брат императрицы, завещав свои владения
сестре. Ирина передала свои права сыну, и тот благодаря этому мог,
согласно желанию своей матери, наряду с другими занять место
владетельного князя. В своем пьемонтском маркизате Федор быстро
преобразился. Он женился на итальянке, дочери генуэзца Спинолы, и вполне
обытальянился. Он принял веру, обычаи, одежду латинян; он обрезал свою
византийскую бороду и ходил, как люди Запада, с бритым лицом. Время от
времени он в таком виде появлялся в Константинополе, обыкновенно когда
приходилось платить долги, которые он делал, пользуясь слабостью
родителей. Иногда так же, вдруг вспомнив, что он сын царя, он выражал
некоторые притязания на императорское наследие. Но он до такой степени
вполне стал чужд своей родине, что его восшествие на престол произвело
бы на Востоке скандал, и Андроник с полным основанием смотрел на такое
желание как на совершенно неосуществимое.
Наконец, Ирина так
же точно хлопотала о своем третьем сыне, Димитрии, и даже о своем зяте,
сербском крале Стефане Милутине. Около 1298 года был по политическим
соображениям заключен брак между этим монархом и юной царевной Симоной.
Уже три раза женатый, этот славянин отправил от себя одну за другой
своих первых жен и уж начинал тяготиться третьей. В это время при
византийском дворе решили, что было бы небесполезно привлечь на свою
сторону эту особу через брак с гречанкой, и Андроник предложил ему
жениться на своей сестре Евдокии, оставшейся как раз вдовой после одного
"князя Лазов": так презрительно называли в Византии императоров
Трапезундских. Серб не желал ничего лучшего. Канононики к тому же
доказали ему, что, покуда его первая жена была жива, его последующие
браки не имели никакого значения, и так как эта первая как раз очень
кстати умерла, он оказывался безусловно свободным. Но Евдокия и слышать
ничего не хотела; как кажется, это была безутешная вдова, и, кроме того,
она несколько побаивалась непосто-
-373-
янства славянина. Тогда вместо нее взяли Симону, которой было тогда
шесть лет; отпраздновали обручение, и девочка, согласно обычаю, была
отправлена в Сербию, чтобы воспитываться там, покуда не наступит время
брака, в доме своего будущего мужа. Но этот необузданный славянин,
которому было полных сорок лет, человек совершенно безнравственный (он
имел связь с одной из своих своячениц, затем с ее сестрой), не мог
дождаться должного срока и повел себя так, что его жена навсегда
утратила способность сделаться матерью.
Однако Ирина не
сохранила за это злобы на своего зятя. Она осыпала его деньгами и
подарками и охотно принимала его в Салониках, где обыкновенно жила. Так
как ее материнская гордость требовала в особенности, чтобы дочь ее
играла видную роль и имела вид императрицы, она выхлопотала для
сербского князя в византийской канцелярии право носить шапочку,
усыпанную драгоценными камнями, почти такую же, какую носил император, и
каждый год посылала ему этот знак отличия, с каждым разом все более и
более разукрашенный. Затем следовали для него и для дочери роскошные
одеяния; для этого иноземного князя она опустошала императорскую казну. В
это время она еще надеялась, что у Симоны будут дети, которые смогут
когда-нибудь царствовать в Византии. Когда ей пришлось отказаться от
этой надежды, ее вечно работавшее воображение тотчас стало строить новые
планы. Так как у серба не могло быть сыновей, она уговорила его
усыновить, чтобы сделать наследником, одного из его деверей и послала к
нему сначала Димитрия, снабдив его большим количеством денег, что
способствовало его благоприятному приему. Но молодому человеку не
понравилось у славян, и он возвратился в Константинополь. Тогда
вытребовали Федора, но последнему еще более не по себе показалось в
Сербии, чем его брату, и он возвратился в Италию.
Впрочем, и самой
Симоне совсем не нравилось в ее диком царстве. Правда, муж обожал ее, но
это было чувство дикаря, бешеного, ревнивого и подозрительного. Когда
она приезжала на несколько недель в Константинополь, он был в вечной
тревоге, и только что она уезжала, как уж он требовал, чтобы ее
немедленно отправили назад. И молодая женщина, знавшая его вспыльчивость
и что в минуты гнева он был способен на все, испытывала при возвращении
настоящий ужас. Один раз даже ужас был так велик, что, вместо того
чтобы ехать назад, она бросилась в один монастырь, к крайнему смущению
людей, которым было поручено привезти ее назад. Пришлось ее убеждать,
чуть не силой снять с нее монашеское одеяние и принудить возвратиться к
своему страшному суп-
-374-
ругу. Только смерть избавила ее от него. Тогда она поспешила
возвратиться в Константинополь, где мы встретимся с ней несколько
позднее.
Последний из детей
Ирины, Димитрий, был отнюдь не счастливее своих братьев и сестры. Матери
удалось сделать его правителем Салоник с титулом деспота. Тут он
оказался замешанным во все распри, скоро возмутившие императорскую
семью. Как добрый сын, он стал на сторону своего отца против племянника,
царевича Андроника. Поэтому победа последнего чуть было не обошлась ему
крайне дорого. Обвиненный в оскорблении величества, он избег смертной
казни только благодаря привязанности к себе своей сестры Симоны,
явившейся оправдать его перед судьями. С этих пор он исчез и не
появлялся больше в истории.
* * *
Из вышесказанного видно,
какими интригами честолюбивая и мятежная душа Ирины непрестанно
наполняла двор Андроника II. Император, человек приятный, образованный,
умевший хорошо говорить, был, несмотря на свой представительный вид,
безнадежно слаб волей и все запустил. Поэтому вокруг него царил полный
беспорядок, который поддерживали и увеличивали еще дети от первого
брака.
Младшего звали
Константином, и он имел титул деспота. В первый раз он женился на дочери
протовестиария Георгия Музалона, которую скоро потерял. Оставшись
вдовцом без детей, он взял в любовницы горничную, от которой имел сына,
но он очень скоро отдалился от нее. В Салониках, куда его назначили
правителем, он встретился с прелестной женщиной. Хорошенькая, изящная,
образованная, это, по словам современников, была "вторая Феано, вторая
Ипатия". К несчастью для деспота, она была замужем за Константином
Палеологом и хотела оставаться добродетельной. Она оказала
сопротивление, и это еще усилило страсть царевича. Чтобы понравиться ей,
он отделался от своего сына, присутствие которого наскучило ему, и
отправил его к матери. Напрасный труд: Евдокия не сдалась. В конце
концов, однако, она овдовела. Тогда Константин женился на ней и с этих
пор только и жил, что для нее. Что касается его незаконного сына,
случилось так, что старый Андроник привязался к заброшенному ребенку; он
взял его от матери, дал ему воспитание, посвятил его в управление
общественными делами, и, хотя он был полной посредственностью, неумный,
необразованный, без военной доблести и, по энергичному выражению
Кантакузина, "ровно ничего не стоил", Андроник обожал его. Он не мог без
него обходиться, при всяком удобном случае
-375-
призывал его на совет и, казалось, хотел, чтобы тот приобрел опытность в
делах правления. И, как кажется, он действительно думал сделать его
императором.
Старший сын от
первого брака, Михаил, с ранних лет был сделан Андроником II
соправителем. От его брака с одной армянской княжной родилось несколько
детей, и из них старший назывался в честь дедушки Андроником. Этот
Андроник-младший, как его потом прозвали, был человек деятельный,
подвижной, плохо выносивший сидячую жизнь византийского двора и любивший
только охоту, бега, развлечения. Добрый малый, он терпеть не мог
скучные осложнения церемониала; беззаботный и легкомысленный, он бредил
лишь собаками, лошадьми и женщинами. Лучшим средством понравиться ему -
это было подарить прекрасную охотничью собаку или какую-нибудь ценную
птицу. Еще больше он любил удовольствия, тратя на них без счету, и
разные приключения, причем был большой волокита и в достаточной мере
беззастенчив. Несмотря на все это, он сначала был любимцем дедушки,
предпочитавшего его всем своим детям и внукам и бывшего способным всех
их принести ему в жертву; результатом такой чрезмерной нежности явилось
то, что из этого ребенка, очень плохо воспитанного императором, вышел
такой молодой человек, каковым мы его знаем, поведение которого теперь
часто приводило в нетерпение и тревожило царя. "Если из этого молодца, -
говорил он о нем своим приближенным, - выйдет что-нибудь путное, пусть
меня побьют камнями, а после моей смерти пусть выкопают мое тело, чтобы
бросить труп в огонь".
Хоть упреки деда и
задевали за живое Андроника-младшего, он все же не исправлялся. Он делал
на имя царя заемные письма, которые генуэзские банкиры Галаты
обязывались принимать; он требовал денег, уделов; в особенности он
скандализировал столицу приключениями, из которых некоторые напоминают
худшие выходки какого-нибудь Цезаря Борджа. У него была любовница;
узнав, что она его обманывает, он расставил по дороге, по которой должен
был проходить его соперник, вооруженных людей. Случайно его собственный
брат Мануил пошел по улице, служившей западней, и был убит. От этого
ужасного случая отец Андроника Михаил умер от горя; а дед был до
последней степени потрясен. Дело в том, что, раз была замешана женщина,
молодой Андроник делался способен на все. Ни родство, ни религия не
помешали ему обратить внимание на его молоденькую тетку Симону, которая
после смерти своего мужа, князя Сербского, ушла в монастырь, и стараться
ее соблазнить. Ни дружба, ни интерес не остановили его, когда он подпал
чарам жены Сиргианиса, своего сторонника.
-376-
Справедливость требует только прибавить, что, несмотря на свои
недостатки и пороки, он был умен и обладал качествами государственного
человека; кроме того, он был честолюбив и благодаря этому очень
популярен; так что при случае он мог сделаться чрезвычайно опасным для.
общественного спокойствия и произвести - как он и сделал - глубокую
смуту в империи.
А покуда, чтобы
наказать его, старый император сделал соправителем после смерти его отца
дядю его, деспота Константина; и Андроник, к крайнему своему
неудовольствию, был сведен на положение простого частного лица. Когда
позднее, несмотря на крайнее нежелание, царь должен был, в силу
обстоятельств, допустить внука к участию в управлении, он беспощадно и
всячески унижал своего юного соправителя. Когда тот являлся во дворец,
старый император едва глядел на него; месяцами не говорил с ним, разве
только: "Уходи отсюда и впредь оставайся у себя". В совете он одному ему
не позволял садиться, приглашая сесть всех других сановников. И таким
образом, между дедом и внуком мало-помалу оказалась пропасть, вследствие
чего должна была возникнуть междоусобная война, окончившаяся в 1328
году падением Андроника II.
Императрица Ирина не
увидала этого торжества молодого императора, что было бы для нее
чрезвычайно тяжело. После ссоры со своим мужем она жила главным образом в
Салониках; и так как порядочно там скучала, то убивала время тем, что
каждое лето переезжала с места на место. Во время одного из таких
переездов в 1317 году в Драме с ней случился приступ лихорадки, и через
несколько дней после этого она умерла. Тело ее было привезено в
Константинополь и похоронено в церкви монастыря Вседержителя. Впрочем, к
концу своей жизни она, как кажется, вновь почувствовала к своему мужу
некоторую долю былой нежности, которой было отмечено первое время их
брака: во всяком случае, ему оставила она по завещанию все свое огромное
состояние. Андроник разделил его на две доли: одну с благоговейным
чувством он употребил на поправку Святой Софии, а другую, как добрый
отец, он предоставил детям своей жены.
Этим детям, в
сущности, всю свою жизнь посвятила Иоланта Монферратская, и это-то и
придает особый облик этой латинской принцессе, сделавшейся из-за
материнской любви женщиной-политиком и настоящей византийкой. Можно
думать, что эта принцесса, так стойко бившаяся за своих детей, так
боровшаяся, чтобы их устроить, и пустившая в ход все средства, чтобы
низвергнуть их сводного брата Михаила, преграждавшего им путь к
престолу, не менее мужественно работала бы для упрочения их судьбы,
когда
-377-
после смерти этого царевича начался последний кризис борьбы, причем
противниками оказались оба Андроника. И, быть может, при своей энергии,
она спасла бы трон старого императора и осуществила честолюбивую мечту,
которую лелеяла для своих детей. Смерть помешала ей; когда ее не стало,
дети ее охладели к вожделениям, казавшимся им или слишком высокими, или
слишком пустыми. Но, как бы то ни было, Иоланта Монферратская в первый
раз явила собой Византии западную принцессу, старавшуюся отвоевать себе
место в новом мире, куда она попала вследствие своего замужества. Она
хотела играть роль, отвоевать себе долю высшей власти и отчасти достигла
своего. Пример ее не должен был пройти даром.
II
АННА САВОЙСКАЯ, ЖЕНА АНДРОНИКА III
В начале 1325 года
молодой император Андроник, которого дед, несмотря на свое нежелание,
должен был короновать в Святой Софии, искал себе жену. Ему было тогда
двадцать восемь лет, и он был вдовцом. Он женился раньше на Ирине
Брауншвейгской, но за несколько месяцев до коронования она умерла, не
оставив детей; и в интересах династии требовалось, чтобы царевич немедля
вступил в новый брак. Поэтому старались утешить Андроника, доказать ему
необходимость нового брака и усиленно искали ему невесту. Выбор
византийского двора остановился в конце концов на одной из дочерей графа
Савойского Амедея V, она была сирота и жила вместе со своим братом. В
Италию отправили посольство, чтобы просить ее руки; и хотя в это время
были сделаны те же предложения со стороны одного западного монарха
(византийцы говорят, что это был король Французский), граф Савойский
предпочел императора. Очень польщенный таким браком, итальянский принц в
то же время хотел как можно лучше все обставить. Он дал будущей
императрице пышную свиту и с того дня, что она обручилась с царем,
несмотря на то, что был старше ее и, так сказать, ее властелин, стал
выказывать ей величайшее почтение. Греческое тщеславие было этим
бесконечно польщено: современные писатели с удовольствием подчеркивали,
что "не только варвары, но и итальянцы и другие владыки государств
всегда смотрят на Римскую империю как на самую великую и славную между
всеми другими державами".
В феврале 1326 году
молодая невеста прибыла в Константинополь, сопровождаемая многочисленной
и блестящей свитой женщин, рыцарей и оруженосцев. "Никогда до сих пор, -
пишет Кантакузин, - императрицы, прибывавшие в Романию из чужих
-378-
стран, не являли столько великолепия". Но было ли то действие морского
путешествия или перемены климата, едва приехав, молодая женщина
заболела. Пришлось ждать до октября, чтобы праздновать свадьбу. Свадьба,
как и полагалось, была великолепная. Согласно обычаю, царь надел на
голову молодой императорскую диадему, и, согласно же обычаю, молодая
переменила имя и вместо Жанны стала с этих пор называться Анной. И под
этим именем должна она была играть в истории Византии значительную роль и
довольно печально повлиять на судьбы своей новой родины.
Об Анне Савойской
крайне трудно высказать правильное суждение и даже трудно знать ее. Все,
что нам известно о ней, почти целиком идет от людей, бывших ее
политическими противниками, от людей, одинаково ненавидевших в ней
противницу их идей и их честолюбия и иноземку, оставшуюся и на
византийском престоле страстной латинянкой.
Действительно, эта
западная принцесса, кажется, менее всех остальных огречилась в такое
время, когда, быть может, это было более необходимо, чем когда-либо.
Так, между прочим, она сохранила при себе маленький, чисто итальянский,
двор и удостоила сначала своим доверием одну из своих соотечественниц,
по имени Изабелла. Это была, по мнению самих греков, женщина очень
умная, очень образованная, обладавшая всеми качествами, чтобы иметь
успех у монархов, и действительно, она оказывала на императрицу очень
сильное влияние. У этой Изабеллы были сыновья; и они также сделались
фаворитами не только императрицы, но и самого императора; особенно
нравился последнему своей блестящей удалью один из них, Арто. Прибыли в
большом количестве в царственный город и другие итальянцы, и всегда
монархи их хорошо принимали и хорошо с ними обращались. "Всегда, - пишет
не без досады Иоанн Кантакузин, - у молодого императора было известное
количество савойцев". Им так повезло, что от общения с ними изменились
даже нравы. К обычным придворным удовольствиям присоединились
развлечения, дорогие для латинян, особенно ломание копий и турниры,
введенные в моду этими иноземцами; и эти упражнения так пришлись по
вкусу, что самые благородные греки захотели испробовать на них свои
силы, и особенно император приобрел в них ловкость, которую можно было
сравнить лишь с ловкостью лучших рыцарей Франции, Бургундии и Германии.
Византийский национализм был, понятно, крайне оскорблен этими
новшествами и еще более тем местом, какое отвели иностран-
-379-
ным пришельцам, когда, как говорили, можно было найти в самой стране
столько людей, способных с пользой исполнять общественные должности.
Вопросы религии
также давали повод к предубеждениям против Анны. Вступая на престол,
императрица перешла в православие; но искренность этого обращения
подвергалась сильному сомнению. Царице приписывали упорную
приверженность к римским догматам, большое почитание папы; ее считали
способной возвратиться в один прекрасный день в Рим и тайком подготовить
подчинение греческой церкви папству. Наконец, она поддерживала добрые
сношения с генуэзцами, поселившимися в Галате. Всего этого было
достаточно для вывода, что Анна искренно ненавидела греков. Его не
преминули сделать. И греки со своей стороны отплатили ей за ненависть
ненавистью.
После этих оговорок,
объясняющих отчасти встреченную ею неприязнь, нужно прибавить, что
Анна, по-видимому, была женщина довольно ограниченная, не очень умная,
малообразованная. Она не была способна ни на какое серьезное
размышление, ни на какое тщательно продуманное решение, ни на какой
последовательный поступок; она ничего не видела, еще менее того
предвидела; при этом она была вспыльчива, резка, страстна, чрезвычайно
ревнива, характера крайне мстительного, суеверна, верила в предсказания;
но в особенности, с душой слабой и доверчивой, она легко подпадала под
всякое влияние и покорялась всем, умевшим ей льстить. Поэтому всю жизнь
она была окружена камарильей из фаворитов и женщин; "центр власти, -
говорит один современник,- находился тогда в гинекее". Не понимая ничего
в делах, императрица руководствовалась только своими страстями; к одним
людям питала она страшную ненависть, к другим необъяснимую слабость.
При этом крайне непреклонная, когда ею овладевала злоба, она была
способна на самые ужасные жестокости, на самые гнусные убийства; "в
зверствах, в зрелищах крови, - говорит Григора, - находила она особую
радость, несказанное удовольствие - вот в этом для сердца ее было особое
счастье". Когда она приходила в бешенство, никто не находил у нее
пощады; сам духовник ее не избегал тогда последствий ее свирепости. В
такие минуты она сыпала самой низкой бранью, на языке был запас самых
страшных угроз. Потом вдруг она стихала и, послушная, позволяла слепо
руководить собою всякому, кто только знал, как взяться за нее. Но в
глубине души она надолго сохраняла злобу на того, кто хоть раз не угодил
ей, злобу, еще усилившуюся от чувства своей посредственности и
природной зависти, какую она испытывала ко всякому превосходству.
-380-
Надо сказать в
оправдание Анны Савойской, что она чувствовала себя довольно чужой в
этом новом мире, который плохо понимала и в котором не могла освоиться
по недостатку ума. Поэтому она охотно жила в мире грез, создавая иллюзии
насчет значения происходивших событий и тех поступков, которые ее
заставляли совершать. "Она вела себя так, - говорит один современник, -
как будто грозившие несчастья совершались по ту сторону Геркулесовых
столбов". Сами враги ее, подчеркивая "ее завистливую и дурную душу",
объявляя, что "она через это стала причиной гибели империи", допускают в
ее пользу некоторые смягчающие обстоятельства. Григора замечает, что
она была воспитана в совершенно иной среде, что она была иноземка и что в
особенности она была женщина, к тому же женщина не очень умная и
пристрастная, "неспособная, - говорит он, - отличать добро от зла", и он
возлагает главную ответственность за совершившееся на патриарха и
многих знатных особ, которые без возражения "покорились, как рабы,
власти этой обезумевшей женщины".
* * *
Тем не менее, покуда был
жив император Андроник III, которого она очень любила, дурной характер
Анны Савойской имел мало значения, ибо она, так сказать, совсем не
вмешивалась в дела правления. Но когда в июле 1341 года ее муж умер, все
резко изменилось. Престол наследовали двое малолетних детей, Иоанн,
девяти лет, и Михаил, четырех; во время малолетства регентство, по
формальному приказанию покойного царя, должно было принадлежать матери
обоих юных царевичей. Но в то время, когда Анна Савойская взяла в свои
руки власть, обстоятельства были таковы, что не могли не смущать сильно
всякой матери, заботившейся о будущности своих сыновей, и не тревожить
женщины, которая сама крайне любила верховную власть.
Вокруг трона роились
тысячи честолюбивых замыслов. Первое место среди придворных занимал
тогда великий доместик Иоанн Кантакузин. Он был самым близким и дорогим
другом Андроника III. Более, чем кто-либо другой, он способствовал
некогда упрочению короны за молодым императором и был вознагражден за
свои услуги неослабным доверием своего господина. В продолжение всего
царствования он был самым преданным его советником, поверенным всех его
мыслей. "Союз наших двух душ, - говорил он позднее, - был таков, что
превосходил дружбу Орестов и Пиладов". Анна Савойская уверяла, что
император любил своего фаворита больше жены и детей, больше всего на
свете.
-381-
Поэтому он еще при жизни
предоставил ему широкую долю участия в правлении. "По наружному виду и
одеянию, - говорит позднее о самом себе Кантакузин, - великий доместик
не имел ничего похожего на императора; но в сущности он почти ни в чем
не отличался от царя". Как монарх, он подписывал указы красными
чернилами, и его приказания исполнялись с тою же точностью, что и
приказания Андроника. Как монарх, он управлял всеми государственными
делами, и так велика была милость, какою он пользовался, что в походах
он жил в палатке царя, а иногда и делил с ним постель - привилегия,
какой по этикету не пользовались даже императорские дети. Андроник все
имел общее с ним: стол, одежду, обувь, и радовался, когда видел, что он
поступает, "как император". Ему даже хотелось бы открыто объявить об
этой близкой дружбе и сделать Кантакузина своим соправителем. Во всяком
случае, он питал к нему безусловное доверие. Во время своей болезни в
1329 году он назначил его, в случае своей смерти, быть хранителем
престола и торжественно завещал ему жену и подданных. Точно так же и на
смертном своем одре последние его слова к императрице были завет ей
действовать всегда согласно с Кантакузином. "Конец мой близок, - говорил
он, - смотри же, когда меня не будет, не поддавайся обману и неверным
суждениям некоторых людей, что тебе следует расстаться с этим человеком и
следовать другим советчикам. Если это случится, погибнешь ты, и дети, и
сама империя".
Несомненно, что в
этих рассказах, которыми мы обязаны главным образом Кантакузину, есть
некоторая доля преувеличения: великому доместику, очевидно, было слишком
выгодно распространяться и преувеличивать доказательства милости, какой
его удостаивал покойный монарх. Но, во всяком случае, его высокие
качества оправдывали эту милость. Еще старый император Андроник II
замечал, что, когда надо было принять какое-нибудь решение, Кантакузин
быстро находил верный выход, умело его представлял, энергично приводил в
исполнение; и он любил говорить: "Если бы я должен был умереть без
наследников, я посоветовал бы римлянам выбрать себе в правители именно
этого человека". Очень умный, чрезвычайно ловкий, великий доместик был
действительно человек выдающийся. Григора, не любивший его, заявляет,
что он мог бы быть "очень великим императором, способным доставить
империи неслыханное благоденствие". К несчастию, у него были крупные
недостатки: необычайное честолюбие, полное отсутствие укоров совести, и
вследствие этого он был очень опасен. Несмотря на кажущуюся скромность,
он с давних пор прокладывал себе дорогу. Уверенный в своем влиянии на
императора, он
-382-
приложил все старание, чтобы заслужить расположение императрицы, и
благодаря своей матери Феодоре Палеолог, женщине безусловно
замечательной, он добился того, что получил на нее действительное
влияние. В то же время он старался отстранить от нее всех тех, кто мог
бы противодействовать его целям; что касается его самого, он во всем и
при всяком случае выказывал императрице большую преданность, думая таким
образом совершенно подчинить ее себе. И действительно, Анна объявляла,
что любит его так же, если не больше, как собственного брата, и, судя по
виду, между женой и фаворитом Андроника II царило полное согласие.
Таким образом, при
наступившей после смерти царя неурядице императрица, поглощенная своим
горем, без страха и колебаний доверила Кантакузину и своих сыновей, и
власть. И тут великий доместик выступил как настоящий властелин. В то
время как Анна, погруженная в свою скорбь, оставалась в монастыре, где
умер ее муж, Кантакузин с императорскими детьми немедля занял дворец и
принял все меры, чтобы предупредить революцию. Он вел переписку с
губернаторами провинций, с финансовыми агентами, отправляя ежедневно
более пятисот писем, "и таким образом он поддерживал во всей империи
такой твердый порядок, что казалось, будто не произошло никакой перемены
и царь продолжал жить и управлять империей". Он даже строил, как
говорят, более широкие планы. Он задумал преобразовать армию, привести в
порядок финансы, завести твердую иностранную политику против внешних
врагов империи, восстановить былой блеск монархии. Перед этим энергичным
захватом власти покорно склонялись все головы, и в сегодняшнем регенте
уже приветствовали завтрашнего императора.
Легко понять, что
такой человек и такое поведение очень скоро пробудили в Анне
основательную тревогу, которую, впрочем, старательно поддерживали враги
великого доместика. Между ними на первом месте стоял патриарх Иоанн,
человек честолюбивый, у которого, по словам Григоры, только и было
священнического, что пастырский посох да одеяние. С давних пор он
рассчитывал руководить делами государства, доказывая, что оно должно
соединиться с церковью, так как государство естественно было подчинено
церкви. Скоро мы увидим, что он присвоил себе привилегию украсить
золотом и шелком свою патриаршую тиару. подписывать красными чернилами
свои постановления и письма, что он задумал даже, подобно императору,
носить пурпуровые туфли; покуда он стремился разделить регентство и так
как он умел льстить императрице, он скоро возымел на нее сильное и
плохое влияние.
-383-
Наряду с ним такую же
роль играл паракимомен Алексей Апокавк. Ничтожного происхождения, но
ловкий, изворотливый и умелый интриган, человек этот очень скоро достиг
высших должностей во многом благодаря поддержке Кантакузина, которого в
шутку называл "своим врачом", так как тот несколько раз спас его от
скверного положения; при этом он крайне разбогател. Умея очень ловко
пользоваться обстоятельствами и крайне честолюбивый, он обладал умом,
деятельным темпераментом, природным красноречием. "Если бы он приложил
свои высокие качества к правде и справедливости, - говорит Григора, - он
стал бы славой Римской империи". Но опьяненный быстрым успехом, он
считал, что ему все позволено. Последовательно он служил всем партиям и
всем изменил; при этом всегда извлекал из всего выгоду для себя. Теперь
он мечтал управлять империей, располагать короной, быть может, самому
вступить на престол кесарей. Честолюбие его, впрочем, не исключало в нем
осторожности. Подле ворот столицы на берегу моря он построил себе
крепость, хорошо снабженную водой, съестными припасами и деньгами. Он
удалялся туда, когда чувствовал, что ему грозит опасность, и в этом
неприступном укреплении никакой враг не казался ему страшным. Льстя
Кантакузину, он в то же время ненавидел его как соперника; поэтому он не
усомнился вступить против него в союз с патриархом.
Было много других
людей, относившихся враждебно к великому доместику, особенно среди
итальянских фаворитов императрицы, которые, подстрекаемые Апокавком,
возбуждали свою госпожу против Кантакузина. Все эти влияния и старания
без труда возымели свое действие на слабую и непостоянную душу регентши и
скоро нарушили доброе согласие, установившееся между нею и ее
советником.
Первое время, верная
воле Андроника, она, как сама это говорила с всегдашним своим
преувеличением, думала, что нашла в великом доместике как бы отражение
своего мужа. "Хоть я и знала наверно, - заявляла она, - что царь умер,
но когда ты приходил ко мне, мне казалось, что это он, по своему
обыкновению, входил ко мне. Когда ты говорил со мною, мне казалось, что я
слышу его". Ее скоро разуверили в ее чувствах. Воспользовавшись "ее
женской простотой", Апокавк и патриарх наперебой один перед другим
разоблачали перед ней честолюбие великого доместика, указали ей на
опасность, которой подвергались власть и даже жизнь как ее самой, так и
ее сыновей. "Завтра, - говорили они ей, - он всех вас убьет и объявит
себя императором". Они действовали так успешно, что испуганная Анна
прервала начатое ею в монастыре, где был похоронен ее муж, девятидневное
моле-
-384-
ние и сочла благоразумнее по прошествии трех дней искать более надежный
приют во дворце.
Тогда началась
вокруг нее целая глухая работа интриг, имевшая целью убедить ее отнять у
Кантакузина управление делами; ей внушали, что она нисколько в нем не
нуждается, что при содействии патриарха она сама сможет превосходно
править империей. Польщенная регентша охотно слушала эти убеждения. В
глубине души Анна, впрочем, всегда ненавидела великого доместика,
чувствуя его превосходство. Кроме того, она крайне завидовала жене
Кантакузина, Ирине Асень, женщине очень замечательной, по словам одного
современника, "превосходившей всех других силой своей души и счастливой
гармонией своего характера". Посредственная душа императрицы страдала от
сравнения, и многие люди того времени не без основания решили, что
тайная зависть и вследствие этого злоба, испытываемые Анной, были первой
причиной разрыва, долженствовавшего вызвать междоусобную войну и
ускорить падение монархии.
Когда были открыты
настоящие чувства регентши, противники Кантакузина ободрились. В
имперском совете разыгрались крайне бурные сцены, и великий доместик был
открыто оскорблен. Один из чиновников при дворе, не попросив слова,
дерзко заговорил и объявил, что последний из сановников, если имел
сказать что-нибудь полезное, мог говорить раньше самых первых. Друзья
Кантакузина воскликнули: "Что такое! Ведь это значит превращать Римскую
империю в демократию, если первый встречный может выражать свои мысли и
навязывать их тем, за которыми имеется опыт". Дело чуть было не дошло до
схватки. Но что было важнее всего, это то, что ни императрица, ни
председательствовавший патриарх не вступились, чтобы остановить или
выразить порицание дерзости, явно направленной против великого
доместика. Последний понял и подал в отставку.
Но тогда царица и
патриарх, испугавшись последствий такого решения, постарались успокоить
Кантакузина, и противники с той и с другой стороны с самыми
торжественными клятвами обещали ничего не замышлять друг против друга.
Несмотря на это, недоверие оставалось. "Я убежден, - говорил великий
доместик, - что императрица сказала, что думает. Но что меня тревожит,
это то, что я знаю ее женскую слабость и как легко, из трусливости, дает
она вертеть собою, и я очень боюсь, что, когда мне придется отправиться
воевать с варварами, сикофанты, остающиеся при дворе, заставят ее
измениться". С другой стороны, учащались манифестации в пользу
Кантакузина. Когда прошел слух об отставке великого доместика, среди
солдат стали подниматься голоса в пользу
-385-
обожаемого предводителя, и они являлись в самый дворец, чтобы громкими
криками приветствовать своего фаворита и осыпать укорами патриарха. По
просьбе испуганной регентши министр должен был сам собственной особой
выйти к своим буйным приверженцам и уговаривать их. "Как только он
появился, - рассказывает Григора, - смятение утихло, буря улеглась,
наступило успокоение". Такая популярность в войске не могла не усилить
тревожных сомнений Анны Савойской.
Поэтому разрыв между
нею и Кантакузином был неизбежен. Апокавк, влияние которого росло при
дворе, умножал свои интриги. "Он шипел, - говорит Кантакузин, - как
змея, нашептывая императрице злые наветы и отвращая ее от истинного
пути". Все средства были для него хороши: лесть, подкуп, обман. Патриарх
вторил ему; день и ночь пребывал он во дворце, возбуждая царицу против
великого доместика, восхваляя преданность и верность Апокавка. Последний
уместными щедротами привлекал на свою сторону приближенных регентши, и
таким образом, говорит Григора, он "распоряжался императрицей как рабой,
а равно и патриархом, более напуганным его энергией, чем введенным в
обман его лестью". Отсутствие Кантакузина, воевавшего в это время во
Фракии, облегчало эти интриги; так оба соумышленника, каждый со своей
стороны, работали изо всех сил для общего дела. Духовный отец, "как
будто у него в руках были ключи от царствия небесного", обещал место в
раю тому, кто с помощью яда, тайных наветов или волшебных заклинаний
избавит империю от Кантакузина. Что касается Апокавка, уверенный в
успехе, он мечтал теперь об еще гораздо более высокой доле. Он думал о
том, чтобы, похитив юного императора, увезти его к себе в крепость,
женить его на одной из своих дочерей и заставить императрицу
предоставить ему, его друзьям и родным самые высокие должности в
государстве и управление всей империей. И уже давали понять Кантакузину
от имени царя, что ему следует сложить власть, распустить войско и
удалиться в Дидимотику на условиях полупленного.
Уже с давних пор
мать Кантакузина сильно тревожилась за своего сына. Как большинство
людей ее времени, эта женщина, очень умная в других отношениях, была
суеверна; она верила предзнаменованиям. И как раз она их видела, и все
страшные. Однажды вечером, когда, согласно обычаю знатных византийских
особ, у нее до поздней ночи был прием разных лиц, желавших говорить с
ней или выказать свое почтение, она позднее взошла на высокую башню,
возвышавшуюся над ее дворцом, чтобы посмотреть, как всходила на горизонт
луна. Она стояла там, погруженная в свои думы, как вдруг увидала у
подножия башни вооруженного
-386-
всадника, мерившего копьем высоту зубцов башни. В испуге она зовет своих
служителей и приказывает им пойти узнать, что нужно таинственному
всаднику. Но они не нашли никого; были заперты все ворота, в которые
можно было бы въехать верхом во двор замка; и, пораженная этим видением,
показавшимся ей страшным предзнаменованием, "знатная дама,- говорит
Григора, - полная печали, чуть не разразилась рыданиями".
Она была права:
опала ее сына близилась. По приказанию императора Кантакузин получил
письменное уведомление, что он отставлен от всех своих должностей. В то
же время владения его были конфискованы и разделены между его врагами; и
все, кто оскорблял его, были вознаграждены. Друзья его, подвергшиеся
той же участи, видели, как дома их были преданы разграблению; мать его
была арестована и брошена в одну из дворцовых тюрем. Ему оставалось
одно: противиться силой и объявить себя императором. Прежде чем решиться
на это, он хотел еще в последний раз напомнить регентше волю покойного
царя и данные ему ею торжественные клятвы - ему отвечали одной бранью.
Тогда он решился.
В Дидимотике, в день
св. Димитрия (8 октября 1341 г.), он возложил себе на голову
императорскую корону. Тем не менее, чтобы ясно показать, что он отнюдь
не был бунтовщиком, он хотел, чтобы в приветствиях при упоминании его
имени и имени его жены первое место было отведено императрице Анне и ее
сыну Иоанну, и во время священной церемонии он также велел упоминать
царя и его мать и даже патриарха Иоанна. Кроме того, он заявлял, что у
него не было другой цели, как защитить и упрочить престол юного монарха,
которого Андроник III доверил ему, положившись на его преданность; и
через три дня после коронования он снял с себя порфиру, чтобы облечься в
белое, "как подобает, согласно обычаю, носить траур по императору".
Этим он рассчитывал еще подчеркнуть верность, какую он хранил памяти
царя, которого любил "как брата", и в течение десяти лет, вплоть до того
дня, когда он властелином вступил в Константинополь, он продолжал
носить траур. В то же время он напомнил еще раз регентше о последней
воле ее мужа и какому она подвергалась риску, доверяясь советникам,
которые, "преследуя лишь один собственный интерес, думали только, как бы
поскорее нарушить античную конституцию и, одним словом, привести к
гибели империю". Все эти предостережения, все эти знаки почтения
совершенно не были оценены в Византии. На узурпацию Кантакузина патриарх
ответил немедленным коронованием юного императ
