ора Иоанна. Междоусобная
война началась.
-387-
* * *
Здесь не место
рассказывать о всех бесчисленных превратностях этой борьбы,
продолжавшейся более пяти лет и окончившейся победой Кантакузина.
Достаточно будет напомнить ее главные черты и отметить ее важные
последствия; при этом сразу будет видно, как Анна Савойская выказала тут
все свои недостатки, все свои страсти, все свои слабости.
Чтобы вести войну,
нужны были деньги. А между тем казна была пуста, империя истощена.
Всякими способами регентша старалась достать нужные средства.
Воспользовались церковным имуществом; образа были проданы или отправлены
в плавку; богатства императорского дворца, посуда, драгоценные
украшения проданы; имущество знатных семей конфисковано, а кто не хотел
этому подчиняться, того арестовывали, заключали в тюрьму; чтобы овладеть
сопротивлявшимися, не уважили даже старинной привилегии убежища, какое
представляла Святая София. Самая тяжелая фискальная тирания нависла над
столицей и над всей империей. Но что было важнее - это то, что собранные
таким путем деньги даже не пошли все полностью на нужды войны. Анна,
отличавшаяся жадностью, и ее советники воспользовались обстоятельствами,
чтобы обогатиться лично самым скандальным образом. При общей неурядице
им было легко присвоить себе известные суммы, покрыв их счетами
фиктивных трат; им было еще легче присвоить драгоценные вещи или при
случае выкупить по смехотворной цене лучшие вещи имперской казны,
которые они пускали в продажу. Анна Савойская находила в этом двойную
выгоду: она зараз удовлетворяла свою страсть к деньгам и свою низменную
зависть; таким образом, говорила она, если когда-нибудь Кантакузин
победит, по крайней мере не наложит он своей руки на все это
великолепие, возвышающее блеск власти.
Для поддержания
войны оба противника не посовестились нисколько призвать себе на помощь
иноземцев. Чтобы получить помощь сербского князя Стефана Душана,
Кантакузин не задумался предложить ему лучшие крепости Македонии. Чтобы
получить поддержку турецкого султана, никейского Орхана, он решился
выдать замуж за неверного свою дочь Феодору. Анна со своей стороны
делала то же. Она предлагала королю Сербскому, если тот выдаст ей
Кантакузина, живым или мертвым, выдать свою дочь за его сына и уступить
ему всю Македонию до Христополя. За деньги покупала она союз эмира
Андинского. И в течение нескольких лет турки, переправляясь через
Геллеспонт, проникали во Фракию как в свою страну и страшно ее
опустошали. Без различия они гра-
-388-
били друга и недруга, угоняли стада, рабочих волов, уводили даже жителей
и гнали их за собой с веревкой на шее. Они появлялись так даже под
самыми стенами Византии, где Анна, совершенно равнодушная к судьбе своих
подданных, принимала их наилучшим образом, не заботясь обо всей этой
толпе пленных, жалобные крики которых поднимались до небес. Ей не было
дела до того, что поля оставались невозделанными и заброшенными, что
тысячи римлян умерщвлялись или продавались, как рабы, если только через
это наносился ущерб Кантакузину. Что за дело, если Стефан Душан
опустошал Македонию и победоносно доходил до Христополя? Настолько
меньше достанется крепостей на долю Кантакузина. В этом отношении,
впрочем, обе стороны не могли ни в чем себя упрекнуть. Если Григора
справедливо отмечает бесчеловечность, жестокость Анны Савойской,
ненависть, какую она, казалось, питала к своему народу, к этому следует
прибавить, что она была, как он сам говорит, иностранка. А каким же
словом назвать тогда поведение Кантакузина, поступавшего точно так же,
как императрица?
В то время как
происходили подобные события, Анна Савойская, укрывшись в своем дворце,
предоставляла своим фаворитам управлять собою. Опираясь на патриарха,
Апокавк сделался настоящим властелином империи, и регентша, желая
избавиться от всяких забот, охотно предоставляла ему управление всеми
общественными делами. Фаворит пользовался этим, чтобы обогащаться: все
больше и больше думал он о том, чтобы выдать свою дочь за юного
императора; и хотя его соперники старались уронить его в глазах
императрицы, он твердо оберегал свое влияние во дворце. Тем не менее он
становился неспокоен: он чувствовал, что его окружают враги; хотя он
усиливал все меры предосторожности относительно собственной особы, хотя
он не выходил иначе, как в сопровождении стражи, и дом его тщательно
охранялся, хотя, наконец, он заключил в тюрьму большую часть своих
политических противников, он знал, что крайне непопулярен, и вечно
опасался какого-нибудь восстания. Он ошибался лишь наполовину. В это
время он собирался строить внутри дворцовых строений обширную тюрьму,
чтобы поместить туда свои жертвы; один раз, придя распорядиться насчет
рабов и поторопить рабочих, он имел неосторожность войти без своей
стражи во двор, где гуляли узники. Последние, знавшие о его планах на их
счет, не захотели упустить случая. Один из них, вооруженный палкою,
бросился на него и избил до полусмерти; другие подоспели на помощь;
вырвав у одного рабочего топор, ему рассекли голову. Это случилось 11
июня 1345 года. Перепуганная стража бросилась бежать, между тем как уз-
-389-
ники, чтобы возвестить жителям столицы о смерти тирана, повесили его
окровавленный труп на зубцы дворцовых стен, а сами, в ожидании
дальнейших событий, укрылись во дворце.
Анна Савойская
жестоко отомстила за своего фаворита. Узнав о покушении, она велела
тотчас оцепить большой дворец, затем разрешила вдове Апокавка пустить
своих людей на приступ. Толпа, опьяневшая от золота и вина, бросилась на
приступ; был отдан приказ убивать всех: одних как совершивших убийство,
других - как соучастников в нем. Будучи не в силах серьезно защищаться,
узники, видя, что стены взяты, бежали и спрятались в соседней церкви;
за ними погнались и без пощады всех там же умертвили; убивали в самом
алтаре. Затем головы и руки убитых носили по улицам Константинополя. В
продолжение нескольких дней царил террор. Кто только осмеливался
пожалеть покойных, выказать простое слово сострадания, хотя бы то был
друг или родственник убитых, того тотчас арестовывали, били плетьми,
"как изменника и недруга императрицы Анны". Говорят даже, что в своей
злобе регентша думала не предавать тел погребению и бросить их в море.
Но она побоялась, чтобы народ не рассвирепел, и отказалась от своего
намерения; однако она открыто выказала свою радость по поводу
произведенных жестокостей и пролитой крови, что являлось как бы местью
за смерть Апокавка. После этого она стала искать другого фаворита,
который помог бы ей противостоять Кантакузину.
К этому своему
противнику она чувствовала упорную ненависть и скорее была готова на
все, чем помириться с ним. Когда в 1346 году патриарх посоветовал ей
войти в соглашение с ее соперником, одного этого предложения было
достаточно, чтобы привести ее в бешенство. С этих пор она стала смотреть
на патриарха как на изменника, и она только и думала, как бы его
низложить. Это ей удалось в 1347 году. По ее приказанию синод низложил
Иоанна, не выслушав его; и с обычным для нее преувеличением, отмечавшим
все ее поступки, Анна хотела отпраздновать большим обедом падение
человека, так долго бывшего ее самым верным и самым близким сотрудником,
так что о них говорили, что "это была одна душа в двух телах". Она
пригласила на этот пир всех тех, кто помог ей удалить патриарха:
"раздавались,- говорит Григора, - за этим обедом довольно непристойные
шутки и смех. Но в ту же ночь, когда запел петух, все это веселье,
прибавляет историк, обратилось в скорбь". В этот самый миг Кантакузин
вступал в Константинополь.
Уже несколько
месяцев видно было, что всякое сопротивление становилось невозможным.
Новый фаворит регентши, итальянец
-390-
Фаччиолати, это понял: 3 февраля 1347 года он растворил перед
Кантакузином одни из ворот столицы. Анна между тем упорно не хотела
признать очевидность; укрывшись во Влахернском дворце, она рассчитывала
еще бороться; через своих посланцев она старалась поднять чернь; она
просила помощи у генуэзцев Галаты; на предложения Кантакузина,
убеждавшего ее сдаться добровольно и предлагавшего ей в обмен за это
долю участия в правлении и сохранение всех почестей, приличных ее сану,
она отвечала лишь грубой бранью и припадками бешеной злобы. В конце
концов, однако, видя, что часть дворца взята и готовятся к приступу, она
согласилась начать переговоры. После совещания с последними, еще
остававшимися у нее сторонниками, она, по единодушному решению,
примирилась с неизбежностью мира. Но она отнюдь не думала признать этим,
что за ней были какие-нибудь провинности, требовавшие прощения; "ее
гордая и жестокая душа, - говорит Григора, - сочла бы такое признание
недостойным для себя унижением". Она высокомерно требовала торжественных
обещаний, необычайных обязательств; она рассчитывала царствовать одна,
не принимая даже Кантакузина себе в помощники. То было совершенное
безумие: Анна должна была считать себя счастливой принять предложения
победителя; она оставалась императрицей и за ней признавалось даже
первенство перед новым царем.
Кантакузин льстил
себя надеждой добрым и изысканным обращением обезоружить своего врага -
императрицу. Он оставил ей и ее сыну обширные императорские покои и
удовольствовался сам частью дворца, порядочно разоренной, прилегавшей к
большому триклинию Алексея Комнина. Но, исполнив этот долг учтивости, он
вслед за тем на самом деле вступил в обладание властью. Из
предосторожности он выдал свою дочь Елену за юного императора Иоанна и
вновь торжественно короновался в церкви Влахернской Божией Матери.
(Происшедшее перед тем падение купола Святой Софии превратило этот
великий храм в развалины.)
Празднества
коронования были печальные. "Такова была бедность государства, - говорит
один современник, - что из всех блюд и чаш, подававшихся во время пира,
не было ни одного золотого или серебряного. Часть посуды была из олова,
часть из глины или раковин. Кто сколько-нибудь знаком с византийскими
обычаями, поймет из этого, а также из других отступлений от этикета,
какая нищета царила во всем. Прибавлю еще, что императорские диадемы и
одежды на этом празднике по большей части были украшены поддельным
золотом и поддельными драгоценными камнями. Золото заменяла позолоченная
медь, драгоценные камни - разноцветное стекло. Лишь кое-где можно было
увидать камни,
-391-
сверкавшие неподдельным блеском; лишь кое-где своим необманным сиянием
жемчуг манил опытный глаз. Таково было разорение Римской империи, до
такой степени потух ее былой блеск, исчезло ее былое благоденствие, и не
без чувства стыда повествую я об этом". Казна была также пуста: "Тут
можно было найти только воздух да пыль". Вот до чего своей
неосторожностью, своей алчностью, своими безумиями довела императрица
Анна Византийскую империю.
* * *
Анна Савойская была
побеждена. Никогда не могла она простить победителю свое поражение. И он
хорошо это чувствовал. Поэтому первой его заботой было распустить
итальянский двор императрицы, отослать всех этих иностранцев, всех этих
женщин, сделавших гинекей вечным очагом интриг. Кроме того, он
постарался освободить юного императора от пагубного влияния его матери,
отправив его жить в Салоники. Это был напрасный труд. Царица навсегда
затаила в себе злобу и обиду. Преисполненная презренья к Кантакузину и
его друзьям, полная глухой вражды, она все время оказывала упорное
противодействие новому правительству. Кантакузин говорит где-то о
дружбе, какую она ему выказывала. Трудно поверить, чтобы она была
искренна и что он сам мог считать ее таковою. Правда, что когда в 1351
году сын ее Иоанн, подобно ей втайне ненавидевший нового императора,
задумал отправить от себя свою жену, чтобы жениться на сестре сербского
царя Стефана Душана и с помощью этого иноземца начать войну с
Кантакузином, Анна, по просьбе последнего, согласилась принять
посредничество, чтобы уничтожить затруднение: она отправилась в Салоники
и, как говорит один современник, "порвала все интриги, словно паутину".
Но это просто
потому, что она находила преждевременной выходку своего сына и в
затруднительном положении Кантакузина увидала предлог вырвать у него
обещание возможного в будущем отречения. Но, как и сын ее, она ждала
отмщения. И получила его в 1354 году.
При поддержке
латинян Иоанн Палеолог захватил Константинополь и принудил своего тестя
отречься от престола. Выказав странное для такого честолюбца смирение,
Кантакузин без всякого сопротивления удалился в монастырь, и жена его,
мужественная и умная Ирина, могла не без иронии сказать: "Если б я
некогда обороняла Дидимотику (где она прославилась удивительной обороной
в 1342 году), как вы обороняли Константинополь, вот мы уже двенадцать
лет спасали бы наши души".
-392-
Кантакузин, несмотря на
свои выдающиеся качества, Анна Савойская, благодаря всем ошибкам своего
правления, оба несут тяжелую ответственность за упадок и окончательную
гибель Византийской империи. Оба одинаково и тяжко погрешили, допустив,
что из-за их соперничества разразилась бесконечная междоусобная война, а
главное, тем, что призывали злейших врагов империи, и, быть может,
великий доместик, способный предвидеть последствия своих поступков, еще
более выходит тут виновным, чем бестолковая и беззаботная императрица.
Никогда до него не было видано, чтобы византийская царевна выходила
замуж за мусульманина; никогда до него никто не видал, чтобы турки
приходили чуть не селиться во Фракии и чтобы церковные сокровищницы
употреблялись на удовлетворение требований неверных. При нем все это
увидали, и еще более того. Григора рассказывает, что в самом
императорском дворце турки, с которыми обращались как с друзьями,
позволяли себе всякие вольности; во время церковных служб они танцевали и
пели, к большому соблазну христиан. Они, конечно, хорошо понимали, что
они хозяева положения и что гражданская война была выгодна для них
одних. Они судили верно. Через сто лет после этого Константинополь был
взят. Святая София разграблена и полумесяц на долгие века заменил крест.
Царствование Анны Савойской заключало в себе хоть не прямые, но
несомненные причины, приведшие к этой окончательной катастрофе. И есть
полное основание жалеть о том, что, в противоположность стольким
западным принцессам, царствование которых прошло в Византии неслышно и
незаметно, Анна хотела и могла играть роль, но сыграла ее плохо, ибо не
обладала для того достаточным разумением.
-393-
^ ГЛАВА IX. БРАКИ ПОСЛЕДНИХ
ПАЛЕОЛОГОВ
В часовне дворца Рикарди
во Флоренции, которую Беноццо Гоццоли расписал в 1457 году для Пьеро
Медичи, в целом ряде прелестных фресок изображено шествие царей-волхвов
по полям флорентийским. Свежестью красок, изяществом компоновки,
яркостью изображения жизни высшего сословия XV века, которую они
воскрешают перед нами, это произведение одно из самых чарующих, какие
оставило нам раннее Возрождение. В нем есть еще другая прелесть:
большинство лиц, изображенных художником в его живописи, - портреты
членов семьи Медичи, а также знаменитых гостей, которых с почтительным
любопытством Флоренция принимала за несколько лет перед тем, по случаю
собора 1439 года. На одной стене изображен патриарх Константинопольский
Иосиф, сидящий на муле и окруженный монахами; на другой - император
Греческий Иоанн VIII Палеолог, верхом на белом коне в великолепной
сбруе, необыкновенно изящный в своем длинном зеленом одеянии, с большими
золотыми вышивками, в шапочке с приподнятыми полями, накрытой золотой
короной. Еще известны другие памятники, знаменитая медаль Пизанелло,
барельефы, вылепленные Филарете на дверях собора Святого Петра, наконец,
прекрасный бронзовый бюст, недавно открытый, на котором тот же Филарете
с необычайной силой жизненности изобразил несколько экзотические черты
византийского царя, и все это говорит нам о том глубоком впечатлении,
какое произвело в Италии посещение Иоанна Палеолога, о воспоминании,
какое оставило по себе великолепие его блестящей и живописной свиты. Но
не этим одним ограничились сношения греческого монарха с Западом, есть
другие, нагляднейшим образом иллюстрирующие отношения, существовавшие
между греками и латинянами в эпоху последних Палеологов, накануне
окончательной катастрофы, в которой должна была погибнуть Византийская
империя.
I
Иоанн VIII был старшим
сыном того самого Мануила II, который, несомненно, может считаться одним
из лучших и замечательнейших среди последних монархов, царствовавших в
Византии. В 1415 году отец женил его на дочери великого князя Москов-
-394-
ского, одиннадцатилетней девочке, названной по приезде ее в
Константинополь Анной. Но в 1418 году юная княжна погибла во время чумы,
опустошившей столицу, от которой умер также и сын султана Баязета,
любопытная история которого рассказана летописцем Дукою. Отправленный в
Византию в качестве заложника, он был воспитан вместе с наследником
престола Иоанном и так пристрастился к эллинской литературе и
цивилизации, что во что бы то ни стало хотел обратиться в православие.
Опасаясь осложнений, царь Мануил не соглашался исполнить просьбу
молодого человека; но когда мусульманин заболел и, чувствуя, что конец
его близок, стал вновь настаивать на крещении, прибавляя, что царь своим
отказом явится причиной его вечного проклятия, император не решился
дольше противиться желанию неверного. Он хотел сам быть его крестным
отцом, и когда на другой день по совершении таинства неофит умер, он
велел с честью похоронить его в церкви Святого Иоанна в Студийском
монастыре.
Смерть Анны, русской
княжны, налагала обязанность найти новую жену наследнику престола.
Византийский двор обратил свои взоры на Софию Монферратскую,
происходившую от того Федора Палеолога, сына Андроника II, который в
начале XIV века получил в наследство это итальянское княжество. Она
прибыла в Константинополь в ноябре 1420 года, а 19 января 1421-го
бракосочетание было с большим торжеством отпраздновано в Святой Софии.
Празднества коронования, сопровождавшие бракосочетание, были не менее
великолепны: "Это был, действительно, - говорит Франдзи, - из праздников
праздник и торжество из торжеств".
Брак, заключенный
при таких блестящих условиях, не был счастливым. Новая императрица
обладала всеми качествами души, но, к несчастью, она была невыносимо
дурна собой. И не то чтобы она была лишена всякой прелести: у нее было
хорошее сложение, прекрасные руки, удивительные плечи, изящная, гибкая
шея, рыжие вьющиеся волосы, золотым ореолом обрамлявшие ее лицо и
доходившие до земли; кисти рук были тонкие, удивительно
пропорциональные, талия красива; но она была несколько велика ростом, а
главное, лицо, лоб, нос, рот, глаза, брови были уродливы. Так что, как
говорит Дука, она совершенно оправдывала народную пословицу: "Спереди
она похожа на пост, а сзади на Пасху".
Никогда Иоанн и
слышать не хотел об этой непривлекательной подруге, данной ему
вследствие чисто политических соображений. С первого шага он
почувствовал к ней ужас и ненависть и дал ей это сразу понять.
Немедленно принял он решение жить с ней в от-
-395-
дельных комнатах; он отправил Софью в отдаленную часть дворца, где она
жила одиноко со своим маленьким итальянским двором, приехавшим вместе с
ней на Восток; и не почитай юный царевич так сильно своего отца,
императора Мануила, он, не колеблясь, отправил бы свою жену в Италию. По
крайней мере, он без всяких стеснений утешался с другими: "Царь Иоанн, -
говорит Франдзи, - не чувствовал к Софье ни любви, ни расположения, и в
семье царил раздор. Император любил других женщин, так как природа
отказала монархине во всякой красоте".
Гораздо хуже стало,
когда в 1425 году умер император Мануил. С этих пор существование
молодой женщины сделалось невыносимо, так что она прибегла к
решительному шагу. "Царица, - рассказывает Дука, - видя, что император
упорствует в своих чувствах относительно нее, решилась бежать из
Константинополя. Вступив по этому поводу в сношения с галатскими
генуэзцами и открыв им свое желание уехать, она в один прекрасный день
вышла из города и, объявив, что хочет развлечься, отправилась в один из
великолепных окрестных садов с женщинами, говорившими на ее языке, и
несколькими оруженосцами, привезенными ею с собой из своей страны. Под
вечер, снарядив корабль, старшины Галаты взошли на него и, приблизившись
к берегу, с большим почетом приняли на корабль императрицу и
переправили ее на другой берег; и все население Галаты вышло ей
навстречу и почтительно ее приветствовало как свою госпожу и монархиню.
Так как уже был вечер, жители столицы ничего не заподозрили, и только
утром во дворце узнали печальную новость". При других обстоятельствах
генуэзские торговцы, несомненно, дорого поплатились бы за такое дерзкое
вмешательство; в первую минуту население столицы, придя в ярость, хотело
не более не менее, как напасть на них и уничтожить их учреждения. Но
император Иоанн был слишком доволен, что избавился таким способом от
жены. Он утешил гнев народа и дал Софье беспрепятственно сесть на
генуэзский корабль, плывший в Италию. От своего пребывания на Востоке
она сохранила только императорский венец, стемму, украшающий
голову цариц. "Этого мне достаточно, - говорила она с грустной иронией, -
в доказательство того, что я была и остаюсь императрицей Римской. Что
касается до богатств, которые я там оставила, мне нет до них никакого
дела". Возвратившись в свою родную страну, она постриглась в монахини и,
всецело предавшись Богу, окончила в монастыре свои печальные дни.
Иоанн VIII,
избавившись от Софьи, немедленно принялся за поиски третьей жены. Он
нашел ее в семействе трапезундских
-396-
Комнинов. Начиная с XIII века, как известно, существовала далеко за
Черным морем Греческая империя, и хотя уж начался ее упадок, тем не
менее в XV веке она еще пользовалась некоторой славой и благоденствием.
Был явный политический расчет соединить через брак эти два государства,
остатки эллинизма, так долго разъединенные между собой жестоким
соперничеством. Надо еще прибавить, что трапезундские царевны славились
своей красотой по всему Востоку, а для Иоанна VIII, после его
несчастного итальянского опыта, это являлось немалым соображением. Таким
образом, Виссариону было поручено войти в переговоры относительно брака
между Палеологом и одной из дочерей дома Комнинов. Это ему удалось. В
августе месяце 1427 года Мария, дочь императора Алексея IV, прибыла в
Константинополь; в сентябре была отпразднована свадьба и молодая женщина
коронована как императрица патриархом Иосифом. На этот раз, во всяком
случае, Иоанн VIII не мог пожаловаться. Новобрачная, говорит Дука, "была
столь же замечательна по своей красоте, как и по своим добродетелям".
То же самое подтверждает еще полнее французский путешественник
Бертрандон де ля Брокиер, посетивший в 1432 году византийскую столицу и
набросавший нам в своей заметке привлекательный портрет прекрасной
монархини. Заметив ее однажды утром в Святой Софии, он только и думал
потом, как бы увидать ее еще и поближе, "так хороша она мне показалась в
церкви", и, как истый зевака, он терпеливо ждал, "весь день не пил и не
ел до самой вечерни", желая увидеть, как она вновь села на лошадь,
чтобы ехать назад во Влахернский дворец. Он был вознагражден за свое
упорство. "При ней были только, - говорит он, - двое или трое старых
государственных мужей и трое таких людей, каким турки поручают охранять
своих женщин. И когда она вышла из дому, принесли скамью, на которую она
встала, а потом ей подвели прекрасного коня с прекрасным дорогим
седлом. И, подойдя к той скамье, взял один из старых мужей
государственных длинную мантию, которую она носила, и, обойдя с другой
стороны лошади, развернул у себя на руках во всю длину мантию так
искусно, как только умел. Она вложила ногу в стремя и совсем как мужчина
вскочила на лошадь; и он тогда накинул ей на плечи мантию и на голову
ей надел высокую греческую шапочку с острым концом, и на той шапочке,
вдоль ее острого конца, было три золотых пера, которые очень к ней шли.
Она показалась мне такой же прекрасной или еще более, чем раньше, и я
подошел так близко, что мне сказали, чтобы я подался назад, и мне
казалось, что нечего было возразить, разве только что лицо у нее было
раскрашено, в чем не бы-
-397-
ло нужды, ибо она была молода и бела. И имела она в каждом ухе по
золотой подвеске, широкой и плоской, где было по нескольку камней и
рубинов больше, чем других. И точно так же, когда села на лошадь
императрица, то же сделали и две дамы, которые были с ней, и те дамы
были тоже очень красивы и одеты в мантии и шляпы, и потом она уехала во
дворец императора, который называется Влахернским".
Покуда была жива эта
прелестная Мария Комнина, император Иоанн VIII все время продолжал быть
страстно влюбленным в нее и подле красавицы жены скоро забыл ту
некрасивую и неприятную, которая из-за политических соображений была ему
на некоторое время навязана. И с этой стороны сентиментальная история
византийского царя довольно ясно выражает, в виде символа, чувства всего
греческого Востока относительно Запада. Требования политического
положения увлекали Византию в сторону латинского мира; но такой союз не
мог быть прочным и всегда грозил разрывом. Общий интерес сближал на
известное время эти два мира, но сердце тут было ни при чем.
* * *
Тем не менее
Византийская империя, находившаяся при последнем издыхании, не видела
другого спасения от надвигающейся с каждым днем турецкой опасности, как
только помощь Запада. И в эту сторону направил свою политику еще Мануил
II, отец Иоанна VIII, и не задумался в конце 1399 года покинуть свою
столицу, чтобы отправиться лично просить поддержки у европейских
монархов. Из Венеции, где он высадился и был принят с торжеством, он
отправился во Францию, где Карл VI встретил его с необычайной
торжественностью. 3 июня 1400 года император должен был проехать через
Шарантонский мост. Две тысячи парижских жителей ожидали его верхом,
чтобы составить ему свиту; несколько далее канцлер, президенты
парламента в сопровождении пятисот человек и три кардинала
приветствовали его от имени короля; наконец, сам Карл VI со всем своим
двором при звуках музыки и труб выехал навстречу греческому царю и
приветствовал его лобзанием. Император, верхом, одетый в дорогие одежды
из белого шелка, произвел на всех присутствующих самое хорошее
впечатление; благородством своего лица, своей большой седой бородой и
седыми волосами, достоинством всей своей особы он завоевал всеобщую
симпатию. Въезд его в Париж был очень торжествен, при громких кликах
огромной толпы, стоявшей на пути его следования. После роскошного
угощения во дворце его отвели в Лувр, где он был по-
-398-
мещен и содержался на всем готовом. Король осыпал его подарками, тотчас
обещал ему всякую помощь, какую тот от него хотел, и Мануил мог написать
одному из своих приближенных: "Многое множество вещей даровал нам
славный король; много мы получили также от его родных, от его придворных
сановников, словом, от всех". Затем царь отправился в Англию, где нашел
тот же прием. Но все эти прекрасные обещания не имели никаких серьезных
последствий. Несмотря на двухлетнее пребывание на Западе, Мануил стяжал
лишь знаки внимания, довольно бесплодные. Брачная политика, к которой
он после этого прибег, не имела лучших последствий. У Европы были иные
заботы, нежели спасение Греческой империи.
Несмотря на эти
неудачи и разочарования, Иоанн VIII сохранял традицию своего отца. Он
даже сделал еще новый шаг. Забывая мудрые советы Мануила II, который,
настоятельно советуя ему искать политического союза с западными
народами, в то же время горячо предостерегал его против опасностей
сближения на почве веры, забывая старую и непобедимую неприязнь, какую
греки питали к римской церкви, Иоанн VIII подумал, что для снискания
доброго расположения папы и получения через него поддержки Европы ничто
не может быть разумнее, как положить конец расколу и восстановить
единение двух церквей, - попытка, уже столько раз напрасно
предпринимавшаяся. По приглашению Евгения IV, обещавшего взять на себя
все расходы по императорскому путешествию, царь в ноябре месяце 1437
года с многочисленной свитой отплыл в Италию. Он взял с собой своего
брата, деспота Димитрия, константинопольского патриарха Иосифа,
блестящую свиту иереев, монахов и важных сановников. 8 февраля 1438 года
он прибыл в Венецию. Тут он встретил великолепный прием, пышность и
блеск которого описал нам Франдзи по рассказу, переданному ему
собственным братом императора.
Когда императорская
трирема бросила якорь у мола св. Николая, ей навстречу двинулось такое
количество судов, говорит историк, что не стало больше видно моря.
Вскоре дож и члены великого совета явились приветствовать императора на
борт его триремы и сговориться с ним насчет необходимых распоряжений по
случаю торжественного приема следующего дня. В этот день, приходившийся
на воскресенье 9 февраля, дож в сопровождении блестящей свиты сел на
галеру Букентавр; эта официальная галера, говорит Франдзи, была "вся
обтянута пурпуровыми тканями; на корме были золотые львы и золотая
обивка; и вся она была украшена живописью, изображавшею различные
прекрасные истории". За Букентавром следовали двенадцать квадрирем,
распи-
-399-
санных и украшенных, как судно дожа; на них находились члены
венецианского патрициата; они все были расцвечены золотыми флагами, и на
них стоял звон бесчисленных труб и других музыкальных инструментов.
Наконец, плыл великолепный корабль, предназначенный для императора;
гребцы были одеты в дорогие одежды с вышитыми золотыми листьями, а на
шапочках у них был изображен вместе с гербом Палеологов св. Марк; вдоль
всего борта развевались знамена императорских цветов; на заднем
возвышении, сплошь расцвеченном золотыми флагами, стояли четверо
вельмож, одетых в златотканое сукно, в рыжих париках, покрытых золотой
пудрой; они составляли свиту представительного вида человеку,
сверкавшему золотом и державшему в руке скипетр, в то время как
сановники в иноземных костюмах почтительно отдавали ему честь. Перед
задним возвышением, на своего рода высокой колонне, стоял человек,
вооруженный с головы до ног и сверкавший, как солнце; двое детей, одетых
ангелами, сидели у его ног. Наконец, на корме видны были два золотых
льва, а между ними двуглавый орел. И при звуке труб и приветственных
кликах вся эта флотилия направилась к императорскому кораблю. Снова дож
взошел на корабль, чтобы приветствовать царя. Иоанн VIII принял его
сидя, затем пригласил его сесть несколько ниже того места, где находился
трон императора; дружески поговорив некоторое время между собою, оба
монарха вместе вступили в эту великолепную и великую Венецию, как
говорит Франдзи, "в этот поистине удивительный город, самый
замечательный из всех городов по своему богатству, многообразию, блеску,
в город всех красок и оттенков, достойный похвал бесконечных, наконец, в
город мудрейший из всех городов, который по праву может быть назван
второй землей обетованной". Все в нем возбуждает восторг летописца:
"удивительная церковь Святого Марка, великолепный Дворец дожей, жилища
других вельмож, такие обширные, так чудесно украшенные золотом и
пурпуром и наипрекраснейшие из всех. Кто не видал этих чудес, прибавляет
он, не может им поверить; кто видел, бессилен описать красоту города,
изящество мужчин, сдержанность женщин, дружное стечение народа, полного
ликования, собравшегося для встречи императора". По Большому Каналу
шествие достигло моста Риальто, украшенного золотыми знаменами, и при
звуках труб и приветственных кликах на закате солнца отвели Иоанна VIII
во дворец маркиза Феррарского, где было приготовлено ему помещение.
Здесь не место
описывать долгие споры, поднимавшиеся на соборе, сперва в Ферраре, затем
во Флоренции, имевшем целью восстановить единение церквей. Достаточно
будет напомнить, что,
-400-
желая поколебать непреклонность византийского духовенства, император
должен был употребить всю свою энергию и силой всевозможных аргументов
подкрепить свой авторитет, чтобы тем склонить к уступкам упорные умы.
Наконец 6 июля 1439 года добились успеха. В церкви Санта Мариа дель
Фьоре папа сам совершил торжественное богослужение и призвал
благословение Божие на только что совершившееся дело мира; затем все
члены собора прошли перед римским первосвященником и, приняв все святое
причастие, дали друг другу лобзание мира.
Единение казалось
восстановленным, и Иоанн VIII, полный доверия, сел на венецианский
корабль, долженствовавший отплыть на Восток. Но эти иллюзии длились
недолго. "Когда иереи, - рассказывает Дука, - высадились в
Константинополе, граждане города, по обыкновению, вышли их
приветствовать и обратились к ним с вопросами: "Ну, как ваши дела? что
происходило на соборе? На нашей ли стороне осталась победа?" И те
отвечали: "Мы продали нашу веру, мы променяли благочестие на нечестие,
мы изменили истинному причастию, чтобы стать азимитами". Вот что
говорили, и еще другие, более постыдные слова, те самые, которые
подписали постановление собора. А когда их спрашивали: "Но для чего же
вы подписали?" "Из страха франков", - был ответ. И когда их далее
спрашивали, что же, предавали их франки мучениям, секли розгами или
бросали в тюрьмы, они отвечали: "Нет". "Так в чем же дело?" - спрашивали
опять. "Рука, что вот перед вами, подписала, пусть ее отсекут", был
ответ; "язык подтвердил, пусть его вырвут"; и не находили больше ничего
прибавить. Некоторые иереи, когда пришла минута подписывать, сказали:
"Мы не подпишем, если вы нам не дадите достаточной суммы денег".
Бесчисленны были суммы, потраченные с этой целью и врученные святым
отцам; а потом они раскаялись, но денег не возвратили и были более
виновны, чем Иуда, который принес назад тридцать серебренников".
Другого рода скорбь
ожидала еще императора по его возвращении. Когда он 1 февраля 1440 года
прибыл в свою столицу, он узнал о смерти императрицы Марии. Это было,
говорит Дука, большое горе для него, которое, в соединении с заботами по
делам веры, сильно подорвало его здоровье и ускорило его конец.
На Принцевых
островах до сих пор жива память о прекрасной императрице Комнине. На
острове Халки Иоанн Палеолог построил во имя своего покровителя Иоанна
Предтечи большой монастырь и красивую церковь. Царица Мария приняла
участие в этом благочестивом деле, построив при главном здании маленькую
часовню Богородицы. Только эта часовня и уцелела от пожара,
-401-
уничтожившего монастырь в XVII веке; часовня стоит еще и теперь, почти
не тронутая временем, будя собою воспоминание об очаровательной царице,
пленившей сердце императора.
II
Несмотря на глубокое
несогласие, несмотря на вековую неприязнь, разделявшие латинян с
греками, мы видели, что в XV веке были сделаны серьезные усилия, чтобы
примирить Восток с Западом и этим соглашением обеспечить спасение
пошатнувшейся Византийской империи. Равно и вследствие различных событий
множество латинских родов и династий переселилось на Восток.
Флорентийцы Аччайуоли правили франкским герцогством Афинским; генуэзцы
Гаттилузи были князьями Лесбоса, а большая торговая компания генуэзская
владела островом Хиос; другие итальянцы, Цаккариа, были властителями в
Морее; еще другие, Токко, поселились в Кефалонии и на Занте. Венеция
имела всюду свои владения, и ее патрицианские роды основали до двадцати
династий на островах Архипелага. Общая опасность мусульманского
завоевания соединяла все эти княжества и заставляла их чувствовать
необходимость союза с Византией. Отсюда все эти браки, в течение
последнего века существования Греческой империи столько раз соединявшие,
в целях политических, дочерей латинских князей Востока с членами рода
Палеологов.
Брат Мануила II
Федор I, деспот Морейский, подал тому пример. В 1388 году он женился на
Бартоломее Аччайуоли, дочери Нерио II, герцога Афинского, которую один
летописец называет "самой красивой женщиной своего времени". Сыновья
Мануила II, подражая своему дяде, также женились на латинских
принцессах. Иоанн VIII, как известно, взял себе в жены Софию
Монферратскую, Фома вступил в брак с Катериной Цаккариа; Константин,
долженствовавший быть последним императором Византии, женился на Феодоре
Токко, затем на Катерине Гаттилузи; наконец, Федор, деспот Морейский,
подобно старшему своему брату Иоанну, искал руки итальянской принцессы. В
1421 году, одновременно с братом, он отпраздновал свою свадьбу с
Клеопой Малатеста.
Из всех этих браков,
имевших то счастливое следствие, что Морея целиком перешла под власть
Палеологов и деспоты Мистры сделались накануне окончательной катастрофы
выдающимися представителями эллинизма, нам известен с некоторыми
подробностями только один. Благодаря надгробным словам, произнесенным в
ее память Гемистом Плифоном и Виссарионом, образ Клео-
-402-
пы Малатесты, принцессы Морейской, сохранился довольно ярким, и ее
история показывает нам еще раз, какие следствия имели эти браки между
греками и латинянами.
С замечательной
красотой молодая итальянка соединяла высокие нравственные качества.
"Добрая и прекрасная, - говорит один из ее панегиристов, - она вышла
замуж за нашего царя, доброго и прекрасного". В другом месте о ней можно
прочесть: "Тело ее, казалось, было образом красоты ее души"; и еще:
"Между всеми другими женщинами она казалась восхитительной статуей".
Необычайно умная, она старалась усвоить обычаи своих новых подданных.
Она перешла в православие и соблюдала благоговейно правила греческого
ритуала. Она изменила образ жизни, свои итальянские привычки неги и
беспечности, говорит ее панегирист, "чтобы научиться нашим строгим и
скромным нравам, так что не уступала в этом ни одной из наших женщин".
Она усиленно старалась выказывать грекам самую большую приветливость,
всегда со всеми милостивая и ласковая. Благодаря всему этому она
сделалась очень популярной; когда в 1433 году она умерла после
непродолжительной болезни, это было горем для всей Мореи. "Во время
погребения, - говорится в надгробном слове, - толпа несла ее тело на
руках, и наш божественный деспот стенал и плакал, погруженный в глубокую
скорбь, и плакали сановники и все ее служители. Ибо она была привязана
ко всем, и не было тут ни одного человека, который не пролил бы слез,
оплакивая этот страшный удар судьбы".
А между тем,
несмотря на столько заманчивых сторон и качеств, семейная жизнь Клеопы
Малатесты и Федора Палеолога отнюдь не была счастлива. Деспот очень
скоро почувствовал отвращение к своей жене, и нелады в семье дошли до
таких пределов, что он думал отречься от власти и уйти в монастырь,
чтобы только отделаться от ненавистной жены. Его уговорили, разубедили,
устроили между супругами сближение, и произошло примирение. Но, в
сущности, коренная рознь продолжала существовать между ними, как при
большинстве браков этого рода, уже описанных нами. Если иногда такие
браки и удавались, если со своей стороны латиняне также прельщались
красавицами гречанками и впоследствии о том не сожалели, такие примеры, в
общем, были редки. Несмотря на упорные старания сблизиться с Западом,
последние Палеологи инстинктивно чувствовали, что их влечет в иное
место. Это доказывает после брака Иоанна VIII брачный проект, задуманный
накануне самого взятия Константинополя Константином Драгашем, последним
императором Византийским.
-403-
III
Овдовев после двух
браков с латинскими принцессами, причем он извлек из этих браков всю
выгоду, какую мог ожидать от них в политическом отношении, император
Константин XI в третий раз искал себе жену. Он поручил своему другу
Франдзи найти ему невесту, и историк подробно рассказал нам о своих
попытках на этот счет.
В октябре месяце
1449 года посланник отправился в путь. На этот раз он получил поручение
искать императрицу на Востоке, или в семье князя Иверии, или в семье
императора Трапезундского. Свита, сопровождавшая императорского
посланца, была блестяща. Франдзи вез с собой многих знатных людей,
солдат, монахов, не считая врачей, певцов, музыкантов; кроме того, он
вез великолепные подарки. Очевидно, византийский двор хотел ослепить
всем этим великолепием монархов, с которыми рассчитывал вступить в
переговоры. И действительно, действие, произведенное в Иверии, было
очень велико. В особенности оргaны возбудили крайнее любопытство. Из
всех окрестностей люди сбегались в княжескую резиденцию послушать, как
на них играли, говоря, что много раз им рассказывали об этих чудесных
инструментах, но они никогда их не видали. Прием, какой посольство
встретило в Трапезунде, был не менее лестен, и Франдзи, которому его
властелин доверил выбрать между княжной Иверийской и княжной
Трапезундской, был немало затруднен. Тогда ему пришла блестящая мысль.
Султан Мурад II умер в 1451 году во время миссии византийского
дипломата. Когда весть о том дошла до Франдзи, он тотчас понял, какая
опасность заключалась для Греческой империи в восшествии на турецкий
престол такого молодого честолюбца, каким был Мехмед II, преемник
Мурада; против угрожающей опасности он решил найти союзника.
У покойного султана
осталась вдова, дочь сербского деспота. Правда, что ей было уже
пятьдесят лет; тем не менее Франдзи подумал о том, чтобы женить на ней
своего властелина, считая такой брак гораздо более полезным для империи,
чем два других, раньше предполагавшихся. И в любопытном письме,
написанном им царю, он обсуждал и отвергал различные возражения, какие
можно было, противно его плану, выставить и относительно происхождения
сербской княжны, и относительно степени родства между будущими
супругами, и относительно того факта, что она была вдовой турка, и
относительно, наконец, опасности, какую представляло для нее материнство
в таком зрелом возрасте. Очень ловко дипломат умел обойти эти
препятствия, и надо прибавить, что все нашли его идею превосходной.
Император, очень
-404-
довольный, велел навести справки при сербском дворце; родители султанши
поспешили дать свое согласие. Церковь не делала никаких затруднений;
"правда, для того, чтобы получить необходимые разрешения, требовалось
только, - как довольно грубо говорил Франдзи,- пожертвовать деньги на
бедных, на сирых, да на храмы". Все, видимо, шло как нельзя лучше. Но, к
несчастью, оказалось, что вдова Мурада дала Богу обет, если Он избавит
ее от рук неверных, окончить дни в монастыре. Она не хотела ничего
слышать, и пришлось отказаться от проекта, столь пленившего Франдзи и
его властелина.
Вернулись опять к
мысли о браке иверийском, представлявшемся посланцу в конце концов более
выгодным, чем трапезундский. Князь Иверийский действительно обещал все
устроить наилучшим образом. Он давал за дочерью помимо дорогой
серебряной и золотой посуды, помимо великолепных драгоценных украшений и
роскошного гардероба еще приданое в 56 000 золотых, кроме того,
ежегодную пенсию в 3000 золотых. Сверх всего этого он уверил посланного,
что новая императрица обязывается устроить его дочь, а самому ему подал
надежду, что когда тот приедет за невестой, то получит прекрасные
подарки из драгоценных шелковых тканей. Итак, Франдзи возвратился в
Константинополь с посланным из Иверии; он представил отчет императору, и
последний, вполне удовлетворенный, подписал хрисовул (грамоту,
скрепленную золотой печатью), то есть дал согласие на брак. Документ был
вручен посланному князя, и Франдзи получил поручение отправиться весной
1452 году за юной невестой.
Бедный дипломат не
был в восторге от такого доверия: он отсутствовал дома целых два года, и
вот ему приказывали немедля вновь отправляться в путь, ехать в
Пелопоннес, на Кипр, в Иверию. Все это производило большое расстройство в
его семье: его жена, недовольная такими порядками, грозила уйти в
монастырь или развестись, и Франдзи, в крайней досаде, жаловался
императору, который успокаивал его, обещая всякие милости ему, а также и
его близким. Обстоятельства, впрочем, сложились так, что все устроилось
само собой. Когда Мехмед II осадил Константинополь, не могло быть
больше вопроса ни о каких дальних миссиях, и об иверийском браке забыли
ввиду более настоятельных нужд. Но об этой истории стоило упомянуть: она
ясно показывает, в какую сторону склонялись природные симпатии
византийцев в роковые минуты их существования. Несмотря на триста с
лишком лет постоянных сношений с латинянами, греческий Восток не мог
прийти к соглашению с ним. Несмотря на искренние усилия большинства
императоров, несмотря на все эти браки, имевшие целью сое-
-405-
динение двух миров, согласие не было достигнуто. Никогда латинским
принцессам, переселенным в Константинополь, не удавалось, несмотря на
всякие усилия, вполне примениться к нравам и духу их новых подданных;
всегда византийцы видели в них иностранок. В продолжение трехсот лет с
лишком - и это небезнытересное явление - прилагались усилия, чтобы эти
две цивилизации, такие противоположные и соперничащие, соединились и
поняли друг друга. События показали, что это было невозможно.
-406-
^ ГЛАВА X. РОМАН ДИГЕНИСА АКРИТА
Когда по прошествии
нескольких веков захотят описать французское общество нашего времени,
быть может, будет неблагоразумно безусловно доверяться свидетельствам
современных ро
