торично обвинена, на этот раз в заговоре на жизнь императора, и
без следствия, без суда ее сначала удалили из столицы, а затем
заключили во Влахерн-
-315-
cком дворце; в то же время ее лишили всех привилегий и даже одежд,
принадлежавших ее императорскому званию, так что она могла с печалью
сказать: "В этом дворце, где я когда-то знала благоденствие, где
красовалась, подобно цветку, теперь я томлюсь узницей, и когда вспоминаю
о былых почестях, о минувших радостях и удовольствиях, скорбь моя
увеличивается и тяжесть несчастья усугубляется". Она оставалась тут
более десяти месяцев, после чего ее, больную, перевезли в монастырь
Вседержителя. Только спустя довольно много времени, около 1151 года,
вследствие усиленных просьб, благодаря ходатайству ее сына и зятя перед
императором, она получила наконец помилование. Все же ей пришлось
покинуть Константинополь и последовать в Болгарию за сыном своим
Иоанном, назначенным губернатором этой провинции.
В продолжение этих
мучительных лет наш поэт сделался отголоском ее жалоб, истолкователем ее
печалей, историком ее несчастий. В целом ряде произведений, где большей
частью слово принадлежит как бы ей самой, он заставляет ее бесконечно
рассказывать горестные события ее жизни: как после смерти своего
обожаемого мужа она потеряла всякую надежду, всякая радость у нее
исчезла, - явный намек на надежду взойти на престол, взлелеянную раньше и
утраченную; как трижды император со всей суровостью обрушивался на нее и
как, "подобно воску на огне", она таяла от его гневного дыхания; как,
находясь на дне пропасти, куда ее ввергли, заживо погребенная, она
только одного ждет и желает - это смерти. "Я испытала, - говорит она в
одном месте, - различные и невыносимые муки. Доносчики возводили на меня
всякую клевету; язык их, как меч, ранил меня, поносил, разил. Я была
удаляема, изгоняема; я доходила до самых дверей Аида". И в другом месте:
"Я изведала всевозможные страдания, испытала всевозможную тиранию. Я
была в тюрьме, была в изгнании; я подвергалась оскорблениям, меня лишили
детей, я видела презрение к себе со стороны моих близких, подвергалась
обвинениям со стороны моих служителей, видела всякие беды, всякие
унижения; я видела радость моих врагов. Но, несмотря на все это, я
живу". Непрестанно новые несчастия присоединялись к прежней напасти.
Брак по политическому расчету лишил ее дочери Феодоры, предав ее тому,
кого поэт называет "зверем Запада". "И я оплакивала мою дочь, - говорит
Ирина, - как если бы она была мертвая". По приказанию императора у нее
отняли сына Алексея, самого младшего из ее детей, чтобы отправить его в
армию. Дочь ее Мария была далеко от нее, дочь Евдокия вдовела и должна
была скоро скомпрометировать себя с красавцем Андроником Комнином. И она
оставалась одна, больная, жалкая, "новая Гекуба, лишенная своих детей".
-316-
Несомненно, в этих
жалобах есть некоторая доля преувеличения. Ее сыновья и зять Иоанн
Кантакузин были на очень хорошем счету у императора Мануила; дочери ее
Марии было разрешено навещать ее в ее убежище - монастыре Вседержителя;
дочь ее Феодора приезжала из Германии, чтобы видеться с нею. Однако сама
она, по-видимому, несомненно, подвергалась довольно суровому обращению.
В прошении, поданном ее поэтом от ее имени императору Мануилу в момент
ее заточения во Влахернах, она, в крайне ярких выражениях и приводя
точные подробности, жалуется на унижения и всевозможные наказания, каким
ее подвергали. Дело идет о тюремщиках мужского пола, которым, противно
обычаю, была поручена Ирина во время ее первого изгнания; тут
упоминается даже о побоях (mastiges), каким она была подвергнута. В
особенности говорится тут о совершенно незаконном обращении, какое
позволили себе с севастократориссой; и относительно этого пункта,
несмотря на мольбы, которыми полно это послание, Ирина не может
удержаться от протеста, выраженного не без известной смелости и
гордости: "Я не отказываюсь, чтобы меня судили, - говорит она, - я не
бегу от суда; я не боюсь ни обвинителя, ни доносчика. Пусть он явится, я
вызываю его, пусть предстанет на суд, пусть говорит и пусть предъявит
доказательства моего преступления". Вместо этого она была осуждена без
следствия, без суда, без очной ставки со своим обвинителем. "Зачем, -
пишет она императору, - обвиняешь ты человеческое существо по одному
подозрению? зачем по простому доносу наказуешь того, кто не мог защитить
себя? Почему не разыскиваешь того, кто обвиняет меня? Не довольствуйся
словами, но требуй доказательств". Что касается ее, она требует, чтобы с
ней обращались согласно закону, и готова нести наказание, если будет
справедливо осуждена. Но она хочет суда праведного, беспристрастного. "В
отношении других людей, - настойчиво говорит она дальше, - ты не
полагаешься на слова, ты требуешь подтверждения фактами. Но относительно
меня ты предал забвению все усвоенные обычаи: ты наказуешь меня, не
судив раньше, ты обвиняешь меня по одному простому слову; и в моем деле
две вещи одинаково прискорбны: суд и наказание, которые оба противоречат
закону".
Требовалась
известного рода смелость для бедного литератора, писавшего от имени
севастократориссы, чтобы решиться высказать императору такую жестокую
правду. Впрочем, к чести нашего поэта надо сказать, что он во всем этом
деле доказал большую смелость и преданность своей впавшей в немилость
покровительнице. Он старается утешать ее, ищет для нее поддержки. Он
пишет ее зятю Иоанну Кантакузину, ее сыну Иоанну Комнину, чтобы заин-
-317-
тересовать их в судьбе Ирины, напоминая одному, что "для матери следует
без колебания пожертвовать даже своею жизнью", другому - что вся
Византия возмущена несправедливой опалой Ирины. Он поддерживает ее в ее
заточении; и когда наконец пришло помилование, он без колебаний, хоть и с
сожалениями, покинул столицу, чтобы последовать за своей
благодетельницей в Болгарию. "Разлука, - говорил он, делая красивое
сравнение, - это разрывание души". Он не мог перенести этого и
последовал в изгнание за той, которой, как он о том с гордостью
упоминал, служил "верой и правдой" уже целых двенадцать лет.
В этой верности была
доля заслуги. Правда, что, подобно другому писателю, Глике, также
впавшему в немилость вследствие опалы, постигшей Федора Стипиота, он тем
сильнее привязывался к своей покровительнице, чем больше Ирина,
подпадая опале, навлекала и на него немилость императора, и что,
несмотря на многочисленные поэмы, сложенные им в честь Мануила, он не
надеялся получить от него никакой милости. Наоборот, в виде возмещения,
он рассчитывал на щедроты севастократориссы и ее сына, полагая, что они
были им вполне заслужены. И это он прямо высказывал без всяких прикрас:
"У меня остается одна надежда - на вашу христианскую и милосердную душу.
Умоляю вас, не обманите этой единственной остающейся у меня надежды; не
заставьте меня ожидать напрасно". Само собой разумеется, он, быть
может, надеялся также и на то, что в этой Византии с ее постоянными
революциями, благодаря какому-нибудь повороту судьбы, благодетельница
его возвратится ко двору, и действительно, она позднее возвратилась в
Константинополь. Тем не менее преданность нашего поэта делает ему
некоторую честь и показывает, что он стоил лучшего - по крайней мере в
известные времена, - чем это можно подумать по общему тону его
произведения.
Во всяком случае,
надо прибавить, что ему довольно скоро надоело его пребывание в
Болгарии. Несмотря на его привязанность к Ирине, ему недоставало
Константинополя. Он сожалел, по слову поэта, "о милом дыме отечества",
он скучал в сырой и печальной стране, куда его закинула судьба. Кроме
того, он чувствовал себя старым, больным; ему нужно было жить в таком
месте, "где можно найти лекарства и больницы"; ему вспоминалось также,
что еще много лет назад Ирина и ее сын обещали ему приют в монастыре
Святого Георгия Манганского. Не без колебания он стал просить об
отпуске, напоминая о своих многократных и добросовестных заслугах, моля
об одной только милости: чтобы его отправили в Византию, где бы он мог
продолжать во дворце, все еще принадлежавшем Ирине, оставаться членом ее
дома. "Я бы отнюдь не хо-
-318-
тел, - говорил он, - менять условия положения или удалиться; я не хочу
разлуки, изгнания". Но он нуждался в отдыхе, а Ирина нуждалась в
служителях молодых и сильных. Поэтому он просил о почетной отставке. "Я
отнюдь не прошу о роскоши; я прошу только, чтобы было чем жить".
Желание его было
исполнено. В 1152 году он возвратился в Византию и тут, так как надо
было существовать и прием его в Манганский монастырь зависел от
императора, наш поэт обратился к Мануилу. Монарх долго оставался глух ко
всем просьбам бедного литератора, и последний горько жаловался, что
император даже и взглянуть не хочет на его стихи. Однако в конце концов
и, быть может, благодаря тому, что Ирина снова вошла в милость, он
добился, после многих и упорных просьб и не раз обманутых надежд, что
ему назначили пенсию, о которой он мечтал. В 1156 году он вступил в
Манганский монастырь и стал там жить, продолжая писать стихи в честь
своих могущественных покровителей и сохраняя, по-видимому, глубокую
привязанность к севастократориссе. Он писал ей, чтобы извещать о своем
здоровье, об операциях, каким должен был подвергнуться; и само собою
разумеется, что он сильно надеялся получить таким образом какое-нибудь
новое доказательство ее обычной щедрости. Он умер в своем монастыре,
вероятно, несколько позднее 1166 года - самая последняя его поэма
помечена этим годом, - и чтобы мы ни думали об этом человеке, во всяком
случае, жизнь его представляет действительный интерес сколько потому,
что изображает нам положение в Византии литераторов, столько и потому,
что знакомит нас с этой печальной Ириной, писательницей из
императорского дома и покровительницей литераторов, которую один из
обласканных ею картинно называл "сиреной красноречия".
IV
Отнюдь не одной только
превратностью своей судьбы интересуют нас эти придворные поэты; гораздо
интереснее они по своему таланту.
В своих сатирических
диалогах, в своих памфлетах, в своих эпиграммах Федор Продром, когда он
не имеет намерения льстить, остроумен, меток до такой степени, что
порой напоминает Лукиана. У него есть стиль, несмотря на манерность, в
какую слишком часто любит облекаться его мысль; у него есть грация,
несмотря на длинноты, портящие почти все его произведения. Наконец, у
него есть оригинальность, что так сильно отличает его от напыщенности и
официального тона его эпохи. Хоть он и вращал-
-319-
ся среди знати, Федор Продром на самом деле не принадлежал к высшему
свету. Он не претендует на придворный лоск, и точно так же язык его не
подчиняется сухим и размеренным формам, бывшим в употреблении в высшем
обществе. Со свойственной ему народной грубостью и находчивостью он
высмеивал некоторые недостатки, которыми страдали люди его времени. В
своем диалоге, озаглавленном Палач, или Медик, он больно бичует
плохих врачей и шарлатанов, которыми был полон Константинополь; в Амаранте,
или Любви старика он в смешном виде изображает историю бедной
девушки, осужденной выйти замуж за богатого старика. В другой вещи он
осмеял невежд, выдающих себя за литераторов, глупцов, которые из желания
прослыть за философов иначе не появляются в обществе, как с томом
Платона в руках, безмозглых людей, которые, отпуская себе бороду, думают
тем самым приобрести вид глубокоученых мужей. Точно так же высмеивал он
несколько перезрелых мужчин, берущих себе в жены слишком молодых
женщин, состарившихся куртизанок, причем охотно отправляет их к Церберу,
в то же время сомневаясь, захочет ли собака ада вцепиться зубами в их
жесткую кожу; и во всем этом видна острая и забавная наблюдательность
над действительностью, что придает его поэмам бесспорный интерес, в
смысле знакомства с историей общества, в особенности общества
литераторов его эпохи.
Но Продром не
забавлялся только описанием нравов своего времени или недостатков своих
собратий по перу. Ему мы обязаны также произведениями, сочиненными в
более народном духе, поэмами, написанными народным греческим языком, где
еще более вольное остроумие, более простой язык и более грубый тон
показывают, как близок народу этот едкий писатель, насмешник и балагур.
Тут можно найти выхваченные прямо из повседневной жизни Константинополя,
из быта мелких ремесленников, маленькие картинки, написанные с
удивительной правдой и искренностью, которые дают полное удовлетворение и
очень поучительны. Вот, например, история счастливого сапожника.
"Есть у меня сосед
сапожник, нечто вроде псевдобашмачника; это любитель лакомых кусочков,
весельчак и кутила. Чуть забрезжит заря: "Сын мой, - говорит он, - надо
вскипятить воды. Вот тебе, мое дитя, деньги, чтобы купить рубцов, а вот
еще, чтобы взять валашского сыру. Дай мне позавтракать, прежде чем я
примусь за подошву". Когда он вдосталь упишет рубцов и сыру, ему надо
налить четыре больших стакана вина: он пьет и икает, затем ему еще
подливают. Но когда наступает время обеда, он бросает колодку, резак,
шило и говорит своей жене: "Хозяйка, накрывай
-320-
на стол. Первым блюдом ставь вареное мясо, вторым рыбный соус, третьим
мясной, да смотри, чтобы он не кипел". Когда подадут на стол, он вымоет
руки и садится. А у меня, проклятие, чуть только обернусь и увижу, как
он сидит перед всей этой едой, слюнки начинают течь, так и бегут ручьями
изо рта. Он же сидит себе и уписывает все, что ему настряпали. Я шагаю
взад и вперед и считаю стопы в моих стихах, а он потягивает да
потягивает из большого стакана. Я ищу ямбы и спондеи, выжимаю из себя
пиррихии и другие размеры. Но на что мне все эти размеры, когда у меня
от голоду подводит живот? Что за великолепный мастер этот сапожник! Он
прочел молитву перед обедом и принялся жевать".
А вот далее еще
мелкие ремесленники-разносчики, оглашающие своими криками византийские
улицы: продавец сыворотки со своей тыквенной бутылкой на спине идет и
кричит во весь голос: "Вот сыворотка, покупательницы, вот сыворотка", и
торговец тканей или мельниц для перцу развозит свой товар по улицам и
кричит: "Дамы и работницы, добрые хозяйки, пожалуйте, пожалуйте, вот
материи для обивки, вот мельницы, чтобы хорошо молоть ваш перец". Вот
бродячий портной, и его зазывают: "Сюда, мастер, ступай сюда к нам!
почини мне платье и получи что следует", или вот носильщик, что трудится
не покладая рук целый день, а вечером получает свой ужин, и маленький
стаканчик вина до краев, и добрую порцию рагу". Вот диалоги у булочницы:
"Госпожа, госпожа булочница, я не муж вам, ну а все же дайте мне
погрызть немного этого чудесного белого хлеба". Словом, тут весь
будничный Константинополь, где кипит жизнь со всеми мелкими заботами и
нуждами, так непохожая на жизнь двора. И в этом двойной интерес
произведений Продрома и подобных ему писателей, что наряду с их
произведениями, написанными на разные случаи и столь поучительными для
ознакомления с историей политики и жизни высшего света в эпоху Комнинов,
их народные поэмы открывают нам иное, не менее любопытное зрелище,
проливая свет на общество, о котором без них мы не имели бы никакого
представления.
Это еще не все. С
ранних пор в Византийской империи наряду с греческим языком, на котором
писали, создался язык простой, разговорный, чрезвычайно богатый по
количеству и выразительности форм и оборотов. Писатели-пуристы эпохи
Комнинов, хваставшиеся тем, что вновь следуют в своих произведениях
правилам аттической речи, само собой разумеется, не могли не презирать
народный греческий язык, не отличавшийся изяществом. Со стороны Федора
Продрома является большой заслугой, что он ввел простонародный язык в
литературу и даже важных людей, своих покровителей, заставил принять его
и признать. Правда, большею
-321-
частью он пользовался классическим греческим языком, которым при этом
великолепно владел. Но иногда, ради забавы, чтобы придать своим повестям
из простонародного быта более реализма и более юмора своим комическим
рассказам, он, не задумываясь, переходил на народный язык, и в этой
области он является творцом.
Таким образом, мы
видим, что, когда Федору Продрому случалось гордиться своей ученостью,
своим образованием и писательскими талантами, когда он тщеславился ими, в
сущности, он имел на то право. И эта его наивная гордость довольно
хорошо обрисовывает в нем облик писателя, дополняя его. Где-то в одном
из своих сочинений он довольно забавно противополагает великим
проповедникам, "новым Моисеям и новым Ааронам, громящим вместе с
Иоанном, вещающим трубным гласом вместе с Павлом и у которых с уст не
сходят изречения Священного Писания", бедных литераторов, этих "рабов
материи", вынужденных жертвовать главным в жизни, чтобы подделаться под
пустые светские нравы и обычаи, отдающих философии то время, какое могут
урвать у этих обязанностей". Чувствуется, что он гордится тем, что
принадлежит к последним и что в отношении своих обязанностей, в их
целом, он хорошо знает себе цену как писателя, как таланта. И
действительно, его современники, по-видимому, высоко ставили его как
писателя. Раньше мы видели, в каких лестных выражениях говорит о нем его
собрат по перу, поэт венецианской рукописи. В другом месте его называют
"философом", "прославленным среди мудрых". Какие бы бедствия
существования ни испытал он, судьба даровала его самолюбию писателя
некоторые возмещения, довольно хорошие и вполне им заслуженные.
V
Никаких других утешений,
если верить ему, жизнь ему не принесла. Ко всем несчастиям, уже
известным нам, к бедности, к болезням, к разочарованиям прибавлялось еще
одно: он был женат, и женат плохо. Женился он на девушке из хорошего
дома и имел от нее четырех детей. Но это была женщина нрава сварливого и
тяжелого, к тому же озлобленная бедностью и тем, что вышла за человека,
ниже ее стоявшего. Поэтому в доме происходили постоянные сцены; и так
как молодая дама была проворна на руку, вместе с попреками сыпались
также и пощечины. Продром, очень боявшийся жены, утешался тем, что
убегал из дому и спасался в кабачках. Но возвращения домой бывали
тяжелы, и поэт чувствовал себя порой при этом довольно плохо. Правда,
что зато его семейные несогласия послужили ему материалом для шуточной
поэ-
-322-
мы, предназначенной для забавы императора. Эта пьеса дошла до нас; она
писана простым языком, это, безусловно, единственное в своем роде
произведение во всей греческой литературе. Правда, очень вероятно, что
по поводу сюжета, доставившего материал для стольких сцен в комедии,
поэт дал полную волю своему остроумию, и было бы поэтому неосновательно
принимать буквально все подробности очевидно преувеличенного рассказа.
Тем не менее пьеса сохраняет весь свой интерес тем, что показывает нам
семейную жизнь мелкой буржуазии в Византии XII века.
"Государь, - так
начинает поэт, как будто впадая в шутливый тон, - я подавлен страшным
несчастием сражен ужасным горем. У меня пренеприятная болезнь, я
испытываю боли, но какие! Услыхав слово "болезнь", не подумайте уж
чего-нибудь такого. Не думайте, что у меня посередине лба выросли рога,
что я страдаю болезнью сердца, воспалением или перитонитом. Нет, зло,
какое я претерпеваю, это сварливая и бранчливая жена". Непрестанно
осыпает она беднягу бранью и насмешками. "Сударь, вы неряшливы. Что
такое, сударь! Что вы говорите? Что вы там заработали, сударь? Сударь,
что вы купили? Какое платье, какой костюм мне заказали? Какую нижнюю
юбку мне подарили? Никогда не видала я пасхального подарка. Вот
двенадцать лет, что я терплю с вами всякие лишения и нищету, и никогда
не носила я шелкового платья, никогда не было у меня кольца на пальце,
ни единого браслета, каким могла бы украситься. Ни разу не вошла я в
ванну, чтобы не выйти оттуда опечаленной. Ни одного дня не поела я
досыта, из страху, что придется потом голодать в течение двух дней".
Со свойственным
женщинам противоречием эта дама позднее упрекает своего мужа даже за
подарки, какие он ей делал: "Вы знаете тот козак, что мне подарили, -
можете его взять обратно. Берите назад мой шелковый плащ, мой высокий
головной убор, мое желтое платье с крупными разводами. Подарите их
кому-нибудь, продайте их, отдайте, кому пожелаете". Затем следуют упреки
относительно состояния дома. "Вы живете в моем доме и ни капли о нем не
заботитесь. Мрамор растрескался, потолок обваливается, черепица
разбита, крыша загнила, стены покосились, сад заглох. Не осталось ни
одного украшения, ни штукатурки, ни раскраски, ни мраморной вставки. Все
двери расшатаны, решетки обломаны, заборы валяются в саду. Вы не
исправили ни одной двери, не заменили ни одной доски, даже в зимнюю
пору. Не переложили черепицы, не подняли стены, не позвали каменщика,
чтобы починить ее. Вы не купили ни одного гвоздя, чтобы вбить его в
дверь". В этом разоренном жилище всю службу несет женщина: она смотрит
за детьми, ткет одежды, управляет делами, бегает, хлопочет
-323-
до изнеможения, в то время как муж бездельничает, шатаясь по кабакам, и
вкусно ест. Наконец, в довершение, она разражается жалобами на свой
неравный брак. "Да посмотри же на меня немного, мой милый, слышишь? Я
пользовалась почетом, а ты бедный носильщик; я была благородной, а ты
бедный горожанин. Ты спал на циновке, а я на кровати. У меня было
богатое приданое, а у тебя одна ножная ванна. У меня было золото и
серебро, а у тебя тазы, квашня да большой котел. Ну, так вот что: если
тебе хотелось обмануть, соблазнить девушку и жениться на ней, ты должен
был выбирать себе равную, какую-нибудь дочь кабатчика, какую-нибудь
бесприданницу, хромую и покрытую веснушками, или какую-нибудь замарашку
из предместья. Но для чего было увиваться за мной, за бедной сиротой,
зачем преследовать меня приставаниями и соблазнительными речами?"
Тщетно под градом
всех этих упреков склоняет муж голову и старается успокоить свою
разгневанную половину. Госпожа плачет, рвет на себе волосы, царапает
лицо, госпожа вконец взбешена; затем вдруг, надувшись, хватает в охапку
детей, прялку, бежит к себе в комнату и там запирается.
Такие сцены
повторяются беспрестанно, и некоторые из них достигают
героически-комических размеров. Один раз возвратился Продром домой: он
голоден. "Я был натощак, - говорит он, - я не выпил моего любимого
напитка (я не желаю скрывать своих провинностей, это один из моих
грехов, которому я часто подпадаю), я был в скверном расположении духа, я
грубо заговорил с женой, и она стала выливать на меня поток обычных
своих упреков. "Я тебе не раба и не прислуга, - закричала она. - Как
смеешь ты поднимать на меня руку? Как тебе не стыдно?". И посыпалось и
посыпалось, так что сначала поэту хотелось отвечать на всю эту брань
пощечинами; но он знает свою жену и благоразумно сам себе говорит: "Ради
спасения собственной души, Продром, сядь и храни молчание. Храбро снеси
все, что она тебе скажет. Ибо, если ты ее ударишь, если станешь бить и
сделаешь ей больно, она кинется на тебя, и так как ты мал, стар и
бессилен, она бросится на тебя, отшвырнет тебя одним взмахом, и если
начнет бить, может легко убить на месте". Однако, в конце концов, он
поддается злобе и вооружается палкой от метлы; но тут госпожа убегает и
запирается. "В полном негодовании я хватаю палку от метлы и бешено
колочу ею в дверь. Увидав в ней дырку, ввожу туда палку от метлы. Но
жена моя наскакивает, хватает палку, тянет к себе, а я - к себе. Затем,
видя, что сила на моей стороне, и заметив, что я перетягиваю ее к себе,
она выпускает палку от метлы, приоткрывает дверь, и я растягиваюсь во
всю длину". Тогда она опять принима-
-324-
ется издеваться над ним и после нового потока бранных слов идет к себе и
опять запирается. А между тем бедняк все остается голодным; но ключи от
шкафа у госпожи. Тогда он смиряется и решает лечь спать, вспомнив,
конечно, поговорку, что "кто спит, тот обедает", и вот, во время сна,
слышит он соблазнительный запах рагу, так и щекочет ему обоняние. Одним
прыжком вскакивает он с постели и видит: стол накрыт и вся семья
собирается обедать. А его никто не зовет. Тогда ему приходит в голову
странная мысль. Он переодевается и в костюме славянина, надев на голову
ярко-красную шерстяную ермолку, взяв в руки длинную палку, принимается
кричать под окнами: "Подайте милостыню, добрая госпожа, пожалейте
бесприютного". Дети, не узнав отца, хотят палками и камнями прогнать
нищего. Но жена, смекнув, в чем дело, говорит им: "Оставьте его: это
бедный, нищий, странник". Его приглашают к столу, наливают ему супу,
режут свежепросольной свинины, и вся эта еда, так долго им ожидаемая,
увеселяет его сердце.
А вот и заключение
поэмы. "Таковы бедствия, о великий монарх, претерпенные мною от злой и
строптивой жены. А потому, государь, если ты не явишь мне своего
милосердия, если не осыпешь дарами и щедротами эту ненасытную женщину, я
боюсь, я страшусь, я дрожу, что погибну преждевременно, и таким образом
ты потеряешь твоего Продрома, наилучшего из твоих слуг".
Несомненно, в этой
поэме есть доля умышленной утрировки, шутливого преувеличения, чем автор
намеревается позабавить своего августейшего покровителя, и мы не
думаем, чтобы тут следовало искать точное описание семейной жизни Федора
Продрома. Но это произведение интересно в другом отношении. Наряду с
придворной пышностью, с торжественной, строгой, церемониально-напыщенной
жизнью императорского дворца, наряду с существованием, какое вели люди
высшего света, оно дает нам заглянуть одним глазом в жизнь народа,
почуять, сколько было живописного, красочного и привольного в этом
византийском обществе, которое мы неосновательно воображаем строго
подчиненным этикету, преклоняющимся перед обычаями и светской выправкой.
И в этом существовании придворного поэта эпохи Комнинов ярко выступает
любопытный контраст между величественной севастократориссой, умной,
изящной, ученой, писательницей, и крикливой кумушкой с резкими манерами,
с грубым, вульгарным говором, поглощенной своим хозяйством и
управлением домом, в некоторых отношениях, по крайней мере, столь
близкой к выдающимся женщинам среднего сословия VIII и XI веков, уже
изображенным нами раньше 3), от которых произошло могучее
племя, долго составлявшее силу Византийской империи.
-325-
^ ГЛАВА VI. ЗАПАДНЫЕ ПРИНЦЕССЫ
ПРИ ДВОРЕ КОМНИНОВ
В одной из книг,
написанных Константином Багрянородным с воспитательной целью для своего
сына, где он выставляет в виде аксиом руководящие правила византийской
политики Х века, император, между прочим, пишет следующее: "Каждый народ
имеет свои обычаи и свои законы; он должен поэтому крепко держаться
того, что ему свойственно по природе, и лишь в себе самом искать
средства создать те узы, на которых основана социальная жизнь. Как
всякое животное соединяется лишь с однородными себе, так и всякая нация
должна принять за правило вступать в брачные союзы никак не с людьми
другой расы и другого языка, но с лицами одного языка и происхождения.
Ибо одно это породит между заинтересованными доброе согласие и сердечные
отношения".
В силу этого
правила, где больше всего сказывалось высокомерное презрение, с каким
византийцы относились ко всему остальному миру, императорский двор с
пренебрежением отвергал все брачные предложения, шедшие от иноземных
дворов. В глазах государственных людей Константинополя это было вещью
"неприличной, посягавшей на величие Римской империи" - мысль о браке
царевны императорского дома с каким-нибудь из этих принцев, "неверных и
безвестных", живших скромно где-нибудь на далеком Севере или Западе, и
когда получалось "такое нелепое предложение", его торопились отклонить.
Как царские драгоценности, принесенные Константину ангелом, не могли ни
под каким видом перейти в руки варваров, как греческий огонь, открытый
ангелом первому христианскому императору, не должен был ни под каким
предлогом быть передан иноземцам, так точно, по "непреложному
постановлению" самого царя Константина, было определено, что
порфирородные царевны не могли, не роняя своего достоинства, соединяться
с представителями иной национальности, и для императора являлось почти
позорным жениться на женщине, не принадлежавшей по рождению к
византийскому миру.
Однако не один раз
начиная с Х века политика отступала от правил, формулированных таким
образом, и многие девушки из императорского дома должны были,
смирившись, выйти замуж за того или другого из монархов-варваров.
Византийский двор старался дать наилучшее объяснение этим неравным
бракам и всякими тонкими ухищрениями оправдать такое унижение его
гордости.
-326-
Но, несмотря на все старанье, какое прилагали, чтобы соблюсти правила, и
хоть заявляли всегда и не без высокомерия, что "неслыханная вещь, чтобы
порфирородная, дочь порфирородных, могла выйти за варвара", требования
времени и политическая необходимость все больше и больше заставляли
изменять установленные традиции. Во второй половине Х века одна царевна
императорского дома вышла замуж за немецкого императора, другая за
русского царя; и мало-помалу уменьшался ужас, какой сначала внушали
подобные браки. Позднее, в эпоху Комнинов, не одна византийская царевна
вступила на тот или другой из престолов Запада; и наоборот, в ту же
эпоху Комнинов и Палеологов много латинских принцесс разделили порфиру с
византийским императором.
Как освоились эти
изгнанницы с новой средой, где по воле судьбы им пришлось жить? Что
сохранили они на своей новой родине из идей и нравов родного края?
Принесли ли византийки с собой на Запад хоть что-нибудь из той высшей
цивилизации, в какой были воспитаны? Эллинизировались ли западницы от
соприкосновения с миром более образованным, более изящным, куда занесла
их судьба? Все эти вопросы возникают в уме того, кто собирается изучать
жизнь этих цариц, и решение их, переходя тесные границы частных
изысканий, быть может, представляет некоторый интерес для истории
Византии и истории цивилизации вообще. Действительно, тут можно видеть,
до какой степени два враждебных и противоположных мира, соприкасаясь
друг с другом, оказались способны к взаимному пониманию; из этого можно
будет узнать, какую выгоду извлек каждый из них от этого прикосновения и
которая из двух цивилизаций, неодинаковых по своей ценности, в конце
концов, имела наиболее могучее и наиболее прочное влияние.
Перечень
византийских царевен, вследствие брака занявших какой-либо из престолов
Запада, сделать недолго. Это - если не считать менее известных особ -
Феофано, в конце Х века вышедшая замуж за императора Оттона II и
перенесшая с собой на Запад утонченность и изящество византийского
двора. Это Феодора, одна из племянниц царя Мануила Комнина, вышедшая в
1148 году за герцога Генриха Австрийского, брата германского императора
Конрада III. Это, наконец, Ирина Ангел, в конце XII века ставшая женой
германского императора Филиппа Швабского, младшего сына Фридриха
Барбароссы, и сумевшая в этом чисто политическом браке найти брак по
любви. По правде сказать, к этим бракам между византийками и латинянами
никогда не относились очень
-327-
хорошо при константинопольском дворе. Казалось, будто царевны,
переселенные таким образом в далекие царства, были жертвы, принесенные,
по выражению Федора Продрома, "западному зверю"; и родители этих
несчастных, в отчаянии от таких браков, "оплакивали своих живых дочерей
так, как если бы они были мертвыми". Как бы в подтверждение этих
предчувствий, принесенные в жертву требованиям политики, молодые женщины
были очень редко счастливы и рано умирали, будучи не в силах до самой
смерти забыть страну, где родились. Конечно, Феофано привязалась к
немецкой империи, которой управляла вместо своего сына Оттона III, а
Ирина Ангел беззаветно отдалась любимому мужу. Тем не менее взоры обеих
были всегда обращены к Константинополю. У Византии взяла Феофано ту
высшую цивилизацию, которую она принесла Германии, и те идеи, в которых
она воспитала своего сына. Ирина всю жизнь мечтала возвести своего мужа
на трон Константина. Таким образом, эти византийки, вышедшие замуж на
Западе, были, в сущности, царевнами в изгнании и очень мало усвоили из
образа жизни того нового мира, куда переселились.
Равным образом и
этот новый мир не был с ними очень приветлив, а часто и прямо им
враждебен. Если Ирина и стала до известной степени популярной вследствие
своих несчастий, Феофано всегда оставалась безвестной. Люди ее времени
клеветали на нее за ее честную жизнь, порицали чрезмерную привязанность,
какую она выказывала своим соотечественникам, укоряли ее за пагубное
влияние, какое она имела на своего мужа. Но в особенности видели они в
византийке главную совратительницу Германии с пути добродетели. "Ее
пышные наряды, - пишет один современник, - служили плохим примером
немецким женщинам". Другой летописец строго критикует ее легкомыслие.
Наконец, одна любопытная легенда, создавшаяся на ее счет, достаточно
хорошо показывает, какое воспоминание оставила она по себе на Западе.
Эта легенда гласит, будто императрица после своей смерти явилась одной
монахине в жалком рубище с просьбой помочь ей своими молитвами. "Я очень
виню себя в том, - говорила она, - что завела в Германии излишнюю
греховную роскошь нарядов, столь свойственную грекам, но употребление
которой не знали до тех пор немецкие женщины". Не только она сама
рядилась в эти одеяния, находя в том больше удовольствия, чем это
прилично человеческой природе, но еще вводила в соблазн и других женщин,
внушая им желание подобной же роскоши. Поэтому она заслужила вечное
проклятие. Тем не менее она надеялась, что благодаря своему благочестию,
какое всегда проявляла, она может молитвами благочестивых душ быть
извлеченной из ада".
-328-
Анекдот этот
многозначителен. Он показывает глубокую антипатию, какую питал Запад Х
века к этому изящному и утонченному Востоку. И отнюдь не следует думать,
что эти чувства были исключительно присущи Германии. Когда через
каких-нибудь пятьдесят лет после смерти Феофано венецианский дож
Доменико Сельво женился на византийской царевне, современники точно так
же возмущались образом жизни, "столь изнеженным и изысканным", какой
вела эта иноземка. Разве ей не требовалось для ее омовений вместо
простой воды роса, которую служители каждое утро ходили собирать для
нее? Разве не обливалась она вся ароматами, и не была всегда одета в
великолепные шелковые ткани, и не берегла тщательно рук, нося всегда
перчатки? И что еще важнее, вместо того, чтобы есть руками, как все,
разве она не доводила своей утонченности до того, что приказывала своим
евнухам разрезать себе кушанья, а потом ела их золотой вилкой? Такие
скандальные нововведения заслуживали небесной кары. Вследствие
злоупотреблений ароматами и маслами тело догарессы стало заживо
разлагаться и запах, который шел от нее, был так отвратителен, что все
ее сторонились, и она умерла, одинокая, в самом плачевном состоянии.
Так, в силу
странного противоречия народы Запада, восхищаясь Византией, ее
богатствами, ее великолепием, ее обаятельной цивилизацией, в то же время
инстинктивно чувствовали недоверие к ее развращающей и порочной
утонченности. Латинские принцы домогались наперебой чести вступить в
брак с невестой из императорского дома - народ, к какой бы нации он ни
принадлежал, страшился этих восточных красивых чаровниц, казавшихся ему
созданными исключительно для того, чтобы изменять качества суровости и
силы, какими он гордился. Византия на весь Запад клала печать своего
искусства, своей промышленности, своей роскоши. Тем не менее латиняне
никогда не любили этих греков, слишком изобретательных, слишком
изворотливых, слишком утонченных; признавая их превосходство, они в то
же время опасались его. Императрица Феофано первая испытала это на
опыте; в последующие века много других случаев не менее очевидно
доказали упорную антипатию двух противоположных друг другу и
соперничающих друг с другом миров. По мере того как благодаря крестовым
походам соприкосновения между ними стали чаще, несогласия между греками и
латинянами только возрастали. Никогда не дошли они до того, чтобы
вполне понимать друг друга, и еще менее, чтобы дружески переносить друг
друга; и на долю Византии, которой цивилизация была обязана такими
крупными успехами, выпала странная судьба видеть одно недоверие и
неблаго-
-329-
дарность со стороны именно тех, кому она наиболее всего оказала пользы.
История западных
принцесс самым наглядным образом показывает нам эту вечную и печальную
антиномию.
I
БЕРТА ЗУЛЬЦБАХСКАЯ, ВИЗАНТИЙСКАЯ ИМПЕРАТРИЦА
С тех пор как первый
крестовый поход привел к более близкому столкновению Восток и Запад,
Византия стала великой европейской державой; следовавшие один за другим
походы, предпринимавшиеся для освобождения Гроба Господня, основание
франкских государств Сирии, умножив сношения греков с латинянами,
пробудили в последних честолюбие, разожгли в них алчность, возбудили
злобу и мстительность, создав в то же время новые интересы; первых такое
положение дел заставило прежде всего понять необходимость отказаться от
презрительного высокомерия, какое они выказывали раньше в отношении
"варваров", и считаться с этими новыми народами, нарождавшимися к жизни.
Конечно, это сближение не породило никакой действительной симпатии;
однако своего рода любопытство, смутное сознание взаимной нужды влекло
друг к другу эти два мира, долго друг друга не знавшие. В XII веке
великая Восточная империя, с каждым днем все больше и больше выходя из
своей отчужденности, принимает участие во всех важных делах европейской
политики: в царствование Мануила Комнина в особенности Константинополь
стал действительно одним из центров этой политики.
В первой половине
XII века страшная опасность угрожала монархии василевсов. Могущественное
государство, основанное норманнами в южной Италии и Сицилии, простирало
свои честолюбивые виды за пределы Адриатики: подобно Роберту Гвискару и
Боэмунду, и Рожер II мечтал увеличить свои владения за счет
Константинопольской империи. Чтобы бороться с таким сильным противником,
византийцам нужен был союзник; они стали искать его среди германских
народов, имевших постоянно честолюбивые замыслы насчет Италии, а потому
более других способных нейтрализовать усилия предприимчивого
сицилийского монарха. В 1135 году, а также два года спустя, в 1137 году,
в Германию были отправлены греческие посольства, чтобы подготовить
почву для соглашения; новая миссия была отправлена в 1140 году к королю
Конраду III с более определенными предложениями. Чтобы окончательно
скрепить предполагавшееся соглашение, византийский двор предлагал
соединить браком эти две династии, прося, чтобы в
-330-
Константинополь была отправлена "молодая девушка царской крови", которая
вышла бы там замуж за севастократора Мануила, четвертого сына
императора Иоанна Комнина.
Конрад III
Германский был крайне гордого нрава. Рассчитывая на императорский титул,
он смотрел на себя как на равного царю и претендовал на равные с ним
почести. Более того, считаясь с тем, что греческая империя вела свое
происхождение от Рима, он полагал, что византийская монархия должна
питать такое же почтение к "Священной Римской империи", как дочь к
матери; наконец, крайне гордясь своим могуществом, он очень хвастался
подчинением, какое ему выказывал весь Запад. Такие идеи слишком задевали
за живое тщеславие греков, чтобы сделалось возможным совершенно легко
заключить союз. По счастью, оказалось, что Конрад так же чувствовал
потребность в поддержке против все возрастающих честолюбивых замыслов
Рожера II. Поэтому он откликнулся на сделанные ему предложения и указал
византийским послам как на возможную жену для царевича Мануила на одну
из сестер своей жены, на графиню Берту Зульцбахскую. После довольно
долгих переговоров наконец пришли к соглашению: в конце 1142 года
византийское посольство отправилось в Германию за молодой невестой.
В Константинополе ей
была устроена самая блестящая встреча. Один писатель того времени,
Федор Продром или какой-нибудь другой официальный стихотворец из тех,
что толпились при дворе Комнинов, описал в поэме, сочиненной на этот
случай, пышность приема, оказанного вновь прибывшей. Он описал
великолепную свиту, сопровождавшую немецкую графиню, празднично
разодетую толпу, стоявшую по пути ее шествия, великолепно разукрашенные
улицы, оргaны, игравшие на ее пути, ароматы и курения, благоухавшие
повсюду, - словом, всю утонченность роскошного церемониала, столь
любимого византийцами при подобных случаях. Даже сами царевны
императорского дома побеспокоили себя и вышли навстречу "этому западному
цветку, - как выразился поэт, - который император собирался посадить в
своем саду". И это, по-видимому, дало повод к довольно любопытному
происшествию. Среди молодых женщин, собравшихся, чтобы приветствовать
немецкую принцессу, находилась жена предполагаемого наследника престола
Алексея, старшего сына царя; на ней было в этот день темно-синее платье,
скромно украшенное слегка пурпуром и золотом. Пораженная этим цветом,
выдававшимся темным пятном среди других более ярких туалетов,
иностранная принцесса спросила, кто была эта "монахиня", говорившая
таким властным тоном. Византийское суеверие не преминуло увидать в этих
словах
-331-
дурное предзнаменование; и действительно, последовавшая вскоре после
этого преждевременная смерть царевича Алексея оправдала это знаменитое
предсказание.
В 1143 году, раз за
разом, в несколько недель смерть неожиданно унесла двух старших братьев
Мануила, Алексея и Андроника. Мануил сделался, таким образом,
наследником престола, который отец его, умирая, завещал ему вместо его
старшего брата Исаака. Для византийского царя, владыки одного из самых
великолепных тронов того времени, женитьба на простой немецкой графине
являлась более чем посредственной партией. Креме того, в
Константинополе, по-видимому, было несколько шокированы презрительным
обращением, какое выказал Конрад III. В упомянутой выше поэме Продром в
довольно сильных выражениях отвечает на германские претензии; он
совершенно ясно объявляет "славному королю" Конраду, что, несмотря на
всю его славу, великая для него честь породниться с домом Комнинов;
новый Рим, по его мнению, был безусловно значительнее древнего: "Если
последний, - писал он, - поставляет невесту, первый дарит женихом; а так
как мы все знаем, что мужчина превосходит женщину, то очевидно, что то
же соответствие должно быть приложено и к отношениям между этими двумя
империями". Итак, вследствие всех этих причин, а также и по некоторым
другим император Мануил отнюдь не торопился с совершением уже
порешенного брака: около четырех лет приблизительно заставил он прождать
брачного благословения молодую женщину, которая была ему предназначена.
Дело в том, что как
раз в это самое время византийская политика склонялась на сторону
Сицилии; возникал проект брака между одной греческой царевной и сыном
Рожера II, и одновременно с этим отношения с Германией становились
натянутыми. Однако в конце концов Мануил склонился опять на сторону
союза с Германией: в 1145 году к Конраду III было отправлено посольство,
чтобы объявить ему о намерении императора заключить в скором времени
брак, решенный еще в 1142 году. Но немецкому королю дали почувствовать
великую честь, какую ему оказывали, и греческий посол выказал даже такую
нестерпимую надменность, что немецкий монарх должен был его выгнать и
потребовать публичного извинения. Задетый за живое обращением, какое
позволили себе с ним, Конрад со своей стороны не остался в долгу по
части дерзостей. В письме, написанном им тогда в Константинополь, он
себе самому присвоил титул императора римлян и пренебрежительно
адресовал свое послание "своему дорогому брату Мануилу Комнину,
знаменитому и славному королю греческому".
-332-
Тем не менее, так как и
та и другая сторона желала мира, все кончилось к общему благополучию. В
Константинополь прибыло немецкое посольство, и находившийся во главе его
епископ Вюрцбургский устроил все к всеобщему удовольствию. В январе
1146 года Берта Зульцбахская вышла наконец замуж за императора Мануила
Комнина и приняла, вступив на престол, византийское имя Ирина, вероятно,
как символ мира, установленного между ее первоначальной и новой
родиной.
* * *
Быть может,
небезыинтересно узнать, каковы могли быть первые впечатления иностранки,
внезапно очутившейся в совершенно новом мире, в самый момент ее
прибытия в Константинополь. Чтобы дать себе в этом отчет, мы можем
воспользоваться несколькими описаниями, довольно любопытными, где
говорится о византийской столице, какою она была в середине XII века.
Одно из них особенно заслуживает нашего внимания, так как принадлежит
перу западного писателя Eudes de Deuil, посетившего Византию в 1147 году
и прибывшего туда как раз на следующий день после бракосочетания Ирины с
Мануилом.
Обаяние Царьграда
было велико на Западе. По-видимому, действительность не обманывала
больших ожиданий. Прелестью климата, плодородием почвы, несметными
богатствами Константинополь представлялся латинянам городом
несравненным. "Это, - говорит Eudes de Deuil, - гордость Греции: слава
его велика, но в действительности он еще превосходит свою славу"
(Graecorum gloria, fama dives et rebus ditior). Летописец не нахвалится
пышностью его дворцов, великолепием его церквей, множеством драгоценных
реликвий, собранных в них; не менее поражен он живописным видом стен, у
подножия которых раскинуты большие сады, уходящие вдаль до самых полей, а
также искусными сооружениями, обеспечивающими столице постоянно
