что он
присоединился к новому режиму под влиянием своей любовницы. Последняя,
действительно, нашла благодаря основанию Латинской империи неожиданную
для себя выгоду. Aubry de Trois-Fontaines рассказывает, что Враны тогда
заметили, "что он лишал законного брака императрицу, сестру французского
короля", и убедили его упорядочить положение браком. Само собою
разумеется, что Агнеса была за это благодарна и сблизила своего мужа с
теми, кому считала себя обязанной благодарностью.
Во всяком случае,
Федор Врана сделался с этих пор одной из самых верных поддержек новой
империи. "Это был, - говорит про него Виллардуэн, - грек, державшийся за
них, а ни один грек не держался за них, кроме него". Впрочем, эта
редкая преданность была доступным образом вознаграждена. Врана получил
от императора в ленное владение Апрос, и во главе нескольких латинских
союзников он служил, как верный вассал, своему новому господину. Затем,
когда в 1206 году город Апрос был взят болгарами и уничтожен, знатный
греческий вельможа имел случай сыграть еще более важную роль. Он был
очень популярен во Фракии, которою некогда управлял по назначению царя, и
в особенности в Адрианополе, откуда родом была его семья.
Народонаселение той местности, устрашенное неистовствами болгар,
предложило подчи-
-351-
ниться ему и образовать под его властью вассальное княжество латинского
императора. "Таким образом,- согласно выражению Виллардуэна, - греки и
франки могли бы быть в добром согласии". Генрих Фландрский, правивший за
своего брата Балдуина, взятого в плен болгарами, искусно воспользовался
таким выгодным случаем. В 1206 году он по формальному договору передал в
ленное владение Вране и "императрице, супруге его", Адрианополь и
Дидимотику с их округом. Звучный титул еще увеличил в глазах греков
престиж их нового господина; акт инвеституры был составлен на имя
"благородного кесаря Федора Враны Комнина". Отряд латинских рыцарей
оставался в Адрианополе, чтобы помогать ему защищать свое княжество. И
"так, - говорит Виллардуэн, - был заключен договор, и заключен и
установлен мир между греками и франками".
Агнеса Французская
старалась, сближая побежденных и победителей, упрочить, поскольку это от
нее зависело, государство, основанное латинянами. Несомненно, что она и
в своем княжестве продолжала работать над делом примирения, которого
она была инициатором. Действительно, до последних дней своей жизни Федор
Врана, согласно своим обещаниям, верно служил империи и императору; в
своем княжестве, впрочем, он был почти царем, и в этой совершенно
греческой среде Агнеса продолжала жить византийской царицей.
Мы мало знаем о ее
последних годах. Одна подробность, однако, позволяет думать, что сердце
ее все больше и больше склонялось к Франции. За французского барона
Наржо Тусийского выдала она свою дочь в 1218-м или 1219 году. Точно так
же позднее и внучка ее должна была выйти за француза Вильгельма
Виллардуэна, сына князя Ахейского, а внук ее Филипп Тусийский любил
ссылаться на свое французское происхождение и на свое родство с
королевским родом Франции. Жуанвиль рассказывает, что он прибыл в 1252
году в Палестину посетить Людовика Святого, "и говорил король, что он
был его кузеном, ибо вел свой род от одной из сестер короля Филиппа,
которую сам император взял себе в жены". И в начале XIX века еще Мариано
Санудо говорил о "дочери короля французского", сделавшейся византийской
императрицей, а впоследствии вышедшей замуж за одного барона Греческой
империи.
Таким образом, много
времени спустя после ее смерти, последовавшей в 1220 году, Запад
сохранял еще память об Агнесе Французской, императрице Востока, судьба
которой, несомненно, была одной из самых странных среди судеб стольких
западных принцесс, вышедших замуж в Константинополе. Более чем кого
друго-
-352-
го обстоятельства оторвали ее от родной почвы; более всех других она
стала византийкой по языку и по душе. А между тем, когда спустя четверть
века волею случая вновь очутилась она лицом к лицу со своими
соотечественниками, сердце ее после минуты колебания обратилось вновь к
родной земле. Жена важного греческого вельможи, она не последовала за
ним и не перешла на сторону патриотов, непоколебимо противодействовавших
иноземцам; она не эмигрировала с ним в Никею или какой-нибудь другой
город; напротив, она склонила своего мужа примкнуть к франкам, сделала
из него феодала новой империи и предложила ему взять на себя задачу
примирить, если возможно, эти две враждующие нации. Дочь Франции по
своему рождению, умершая в греческом вассальном княжестве латинского
императора, основав вместе с Федором Враной семью, которая стала
французской, она таким образом и несмотря на приключения и бурно
проведенную часть жизни, сумела гармонично сочетать свой смертный одр со
своею колыбелью.
-353-
^ ГЛАВА VII. КОНСТАНЦИЯ
ГОГЕНШТАУФЕН,
НИКЕЙСКАЯ ИМПЕРАТРИЦА
В Валенсии, в Испании, в
маленькой церкви Иоанна Больничного, можно видеть в часовне Святой
Варвары деревянный гроб, на котором начертана по-испански следующая
надпись: "Здесь лежит тело донны Констанции, августейшей императрицы
Греческой". Что это за монархиня Византийской империи, столь мало
известная, и по какому странному случаю прибыла она с далекого Востока,
чтобы жить и умереть под небом Иберии? Это история печальная и
романическая в одно и то же время, любопытный эпизод из отношений, какие
поддерживали между собою Восток и Запад 5) в XIII столетии.
* * *
Около 1238 года в Европе
подготовлялись великие события. Это было время, когда на Востоке Иоанн
Дука Ватац, греческий император Никейский, со все возрастающим успехом
боролся против слабой Латинской империи - Константинопольской; время,
когда на Западе Фридрих II Гогенштауфен еще раз возобновил свою вечную
войну с папством. Балдуин II, император Константинопольский, которому
тогда папа покровительствовал, причем это покровительство являлось для
него единственной поддержкой, находился в силу этого обстоятельства
неизбежно во враждебных отношениях с великим императором Швабским, и
политика Фридриха II, естественно, должна была стараться действовать и
тут, чтобы ослаблять непримиримого противника, каким был для него папа. С
этой целью он не задумался, будучи римским католиком и латинянином,
вступить в союз с греками-схизматиками против государства католического и
латинского.
Это не должно
удивлять, если вспомнить, какой свободный и могучий ум был этот
последний из Гогенштауфенов. Посвященный еще в Сицилии с самого детства
во все великолепия цивилизации греческой и арабской, ученый и
увлекавшийся наукой, как гуманист Возрождения, кроме того, плененный до
чрезвычайности нравами мусульманского Востока, полными страстности и
неги, этот принц, с душой человека светского и космополита, решил
вырвать мир из тисков церкви, не только уничтожив светскую власть
папства, но и уничтожив духовное влияние Рима. Положить навсегда конец
бесполезному безумию крестовых походов, заклю-
-354-
чить мир с исламом, отнять у папы и передать в ведение императора
верховное руководительство христианским миром - таковы были между прочим
мечты, которые лелеял в своей гениальной душе этот разносторонний,
почти современный нам по духу монарх. Его враги утверждают, что он не
верил в Бога, отрицал бессмертие души, что на место слепой веры он
ставил высшие требования разума, говоря, что "человек должен верить
только в то, что может быть доказано силой вещей и естественным
разумом". После этого станет понятным, что ум его, освободившись от
всяких устарелых предрассудков, не видел ничего предосудительного в
общении со схизматиками или неверными, раз их поддержка могла ему быть
полезной в борьбе против главного его врага - папства.
Отсюда сношения,
какие он завел с византийским двором в Никее. Фридрих II обещал Ватацу
очистить Константинополь от латинян и возвратить его законному владыке;
за это греческий император обязывался признать себя вассалом императора
Запада и восстановить единение церквей. Трудно сказать, какая доля
искренности заключалась в этих обещаниях. В предполагавшемся союзе греки
прежде всего видели средство более легкого отвоевания Константинополя;
Фридрих II - средство отнять у папства силу, которую оно старалось
привлечь на свою сторону. Как бы то ни было, но обе стороны пришли к
соглашению. С 1238 года греческое войско по распоряжению царя
расположилось в Италии к услугам императора Швабского. Скоро сближение
двух императоров стало еще тесней. В 1244 году одна из дочерей Фридриха
II вышла замуж за греческого императора Никейского.
* * *
В 1241 году Иоанн Дука
Ватац потерял свою первую жену Ирину Ласкарь. Скоро после этого, "устав
от своего одиночества", как говорит один современник, он задумал
жениться вторично и попросил у своего великого союзника руку его дочери.
Она носила имя Констанции и родилась от брака Фридриха II с Бианкой
Ланчией, той самой, которая была также матерью знаменитого Манфреда.
Император охотно согласился на брак, укреплявший его союз с греками; и
несмотря на то, что между будущими супругами была громадная разница в
летах, - в 1244 году Иоанну было пятьдесят два года, а Констанция была
совсем молоденькая, - брак был решен.
Событие это
произвело на Западе, особенно в папской партии, чрезвычайный скандал. На
Лионском соборе, несколько позднее, Иннокентий IV не колеблясь приводит
среди других причин, оправдывавших, как ему казалось, отлучение
Фридриха II, и эту
-355-
причину, то, "что он породнился с еретиками". Еще раньше, и по той же
причине, папа торжественно отлучил императора Ватаца и весь его народ,
"называя нагло еретиками, - как писал об этом Фридрих своему союзнику, -
этих крайне православных греков, через которых христианская вера
распространилась по всему миру", величая вероотступниками и виновниками
скандала народ, в течение веков и от самого начала славившийся своим
благочестием и проповедовавший евангелие мира латинскому миру, которым
правит римский первосвященник". Ничто не могло так тесно сплотить
интересы двух монархов, как это общее осуждение. "Мы отнюдь, - писал
Фридрих другому лицу, с которым был в переписке, - не защищаем только
наше право, но и права всех других народов, наших друзей, соединенных
искренно в любви ко Христу, и в особенности греков, наших друзей и
союзников, с которыми папа, по причине нашего к ним расположения и
несмотря на то, что они народ самый христианский, обошелся с последней
дерзостью, называя нечестивым этот благочестивый народ и еретической эту
очень православную нацию". Точно так же и Ватац, отправляя императору
часть своего войска, поздравлял себя с победами, какие принц Швабский
одерживал над их общим врагом. Залогом этого политического сближения
была принцесса Констанция. Она должна была стать его жертвой.
* * *
Свадьба царя и дочери
Фридриха II была отпразднована в Прусе. Судя по сведениям,
заимствованным мною из одного еще не изданного текста, надгробного слова
императору Ватацу сына его Федора Ласкаря, греческий монарх отправился с
большою военною свитой из своей столицы Никеи в город, где его ожидала
молодая невеста. Как кажется, старый монарх был даже несколько затруднен
путешествием и почувствовал себя довольно серьезно нездоровым.
Свадебные празднества тем не менее были очень торжественны. Греки
чувствовали себя чрезвычайно польщенными этим союзом, "блеск и слава
которого, - пишет Федор Ласкарь, - и все другие преимущества могут не
видеть только дураки и невежды". Придворные поэты прославляли один перед
другим такой прекрасный и прибыльный союз; наперебой перед молодой
монархиней раскрывали все великолепие византийской роскоши. Согласно
обычаю, она переменила свое западное имя на более близкое грекам имя
Анна и нашла великолепный прием в этом городе Никее, с виду бывшем уже
целых сорок лет похожим на большую столицу и особенно любимом
греками-патриотами, "ибо имя его, - говорит Федор Ласкарь, - заключает в
себе предсказание победы".
-356-
Это кажущееся счастье было, однако, непродолжительно; странное
происшествие скоро нарушило гармонию императорской четы.
Так как новая
императрица была почти ребенком, отец дал ей при отъезде ее из Италии
довольно многочисленную свиту, состоявшую из женщин ее национальности, и
среди них, чтобы исполнять при ней "должность гувернантки и
наставницы", чрезвычайно красивую женщину, называемую византийскими
летописцами "маркизой". Маркиза была красавица, особенно удивительны
были у нее глаза, и она обладала исключительной грацией. Император же
Ватац имел всегда темперамент крайне влюбчивый, и его маленькая жена с
Запада, на которой он женился главным образом из политических
соображений, мало его интересовала. Маркизе нетрудно было заинтересовать
его больше; так как она охотно принялась за это дело, так как, по
словам одного летописца, "своими любовными напитками и чарами она
заколдовала царя", то и не замедлила стать открыто признанной фавориткой
и соперницей своей юной госпожи. Ватац не мог ни в чем ей отказать. Ей
было разрешено носить императорские знаки отличия, пурпуровые туфли;
когда она отправлялась куда-либо верхом, попона на ее лошади и вожжи
были пурпуровые, как у царицы; ее сопровождала блестящая свита; по пути
ее следования ей оказывали те же почести, что императрице; и подданные
как в городе, так и во дворце выказывали ей тот же почет, что законной
монархине, и даже несколько больше. Царь, совершенно очарованный,
уступал всем капризам своей любовницы; Анна была открыто поставлена на
второе место.
Обстоятельство это
возбудило некоторый скандал при никейском дворе. Среди приближенных
императора одним из самых выдающихся был в то время знаменитый писатель
Никифор Влеммид. Ватац назначил его на должность воспитателя наследника
престола, он заслужил на этом доверенном посту дружбу своего
воспитанника и приобрел благоволение монарха. Это был человек души
суровой и непреклонной, очень благочестивый, относившийся с большим
презрением ко всему, что не касалось дел благочестия, и обративший на
себя внимание своей сильной неприязнью к латинянам. Кроме того, он
гордился своей откровенностью; и хотя его свободная речь навлекала на
него частые нападки, ему всегда удавалось сохранить за собой доверие,
каким он пользовался. Влеммид решительно стал против фаворитки. В ней он
ненавидел не только иностранку, он ненавидел в ней также и женщину. В
прежние времена, когда ему было двадцать лет, у него была любовная
история, плохо кончившаяся; он затаил в себе после этого непримиримую
злобу ко всему женскому полу. И вот он смело от-
-357-
крыл поход против маркизы; начал с того, что принялся писать на нее
памфлеты. И так как у этого защитника нравственности рука была далеко не
легкая, он не скупился на комплименты для своей неприятельницы. "Царица
бесстыдства, поругание мира, скандал вселенной, яд смертоносный,
развратница, менада, куртизанка" - таковы были, между прочим, приятные
эпитеты, которыми он ее наделял.
Императору, человеку
осторожному, в достаточной мере надоедала эта огласка; порой он также
испытывал некоторые угрызения совести по поводу приключения, в которое
он попал. Но сердце его было пленено, и он успокаивал свои угрызения,
говоря себе, что Бог откроет ему, когда настанет время, час покаяния.
Покуда он продолжал предаваться своей страсти. Что касается маркизы, она
становилась все смелее. Более властная, более дерзкая, чем когда-либо,
она свысока обращалась со всеми, кто только приближался к ней; даже в
отношении самой императрицы она держала себя открыто, как ее соперница,
считая себя, как говорит один летописец, "истинной царицей, и больше чем
царицей". Так шли дела в течение трех или четырех лет, когда одна
драматическая случайность свела маркизу с ее врагом.
Влеммид был в 1248
году настоятелем в монастыре Святого Григория Чудотворца близ Эфеса.
Фаворитке пришла в голову мысль, в виде вызова, отправиться туда. В
парадном царском облачении, в сопровождении блестящей свиты, она
нагрянула в монастырь, причем ни у кого не хватило смелости затворить
перед ней двери, и вошла в церковь как раз в ту самую минуту, когда
община отправляла там богослужение. Влеммид одним движением тотчас
останавливает священника, бывшего в алтаре, и прерывает священное
служение; затем, обратившись к маркизе, приказывает ей оставить святое
место, которое она вдвойне оскверняет, будучи недостойной по своему
поведению участвовать в общении верных и нанося своим присутствием
публичное оскорбление священным законам религии. При таком ужасном
поношении маркиза невольно отступает; затем разражается слезами, умоляет
монаха не изгонять ее из святого места; наконец, охваченная священным
ужасом, она соглашается на уступку и выходит из церкви. Но вооруженные
люди, бывшие в ее свите, возмущаются унижением, нанесенным их госпоже.
Их начальник, некий Дримис, заявляет, что после такого оскорбления
игумен недостоин жить, и, присоединяя к слову дело, хочет обнажить меч.
Но тут - о чудо! - меч остается прикованным к ножнам, и, несмотря на все
усилия, офицеру не удается извлечь его. Обезумев от гнева, Дримис
выкрикивает оскорбления и шумит. Влеммид, невозмутимый, заявляет, что
ско-
-358-
рее умрет, чем нарушит закон Христа. В конце концов, невольно пораженные
такою смелостью, осаждающие удаляются; но вслед за тем императору
приносится жалоба на дерзкого монаха, осмелившегося противиться
фаворитке. Подстрекаемая своими приближенными, маркиза требует мщения,
утверждая, что в ее лице было оскорблено само императорское величество.
Дримис со своей стороны заявляет, что в дело замешано колдовство, что
только таким образом он не мог извлечь своего меча из ножен, и требует
наказания колдуну. И уже Влеммид начинал испытывать некоторые опасения
за последствия, какие мог иметь его смелый поступок.
Сохранилось его
послание, своего рода циркуляр, обращенный им в это время ко всем
монахам империи, чтобы до известной степени выведать об общественном
мнении относительно этого случая. В нем он рассказывал о деле во всех
подробностях, оправдывал свое поведение, и, в крайне сильных выражениях
восставая против фаворитки, он определял, какого поведения должен был
держаться служитель церкви в отношении такой женщины и при данных
обстоятельствах. "Тот, кто хочет угождать людям, - писал он, - отнюдь не
есть истинный служитель Божий"; и кончал свое послание так: "Вот по
каким побуждениям мы, не колеблясь, изгнали нечестивую из святого места,
ибо не могли дать святое причастие женщине бесстыдной и нечестивой,
равно не могли и ронять перед той, что погрязает в пороке и нечестии,
драгоценные и дивные слова божественной литургии"
Однако император
Ватац тем не менее, по-видимому, отказался потакать мстительности своей
любовницы, несмотря на пыл своей страсти к ней. Он удовольствовался
только тем, что со вздохом и со слезами на глазах сказал ей: "Зачем
хочешь ты, чтобы я наказал этого праведника? Если бы я сам сумел жить
без позора и без стыда, я сумел бы и уберечь императорское величество от
всякого посягательства на него. Но я сам дал повод ко всяким
оскорблениям, которые сыпятся теперь на мою особу и на мое достоинство.
Поэтому я только пожинаю то, что сам посеял".
Тем не менее,
несмотря на добровольное милосердие царя, враги монаха устроили так, что
он хоть иначе, а все-таки искупил свою смелую выходку. "Было, -
замечает Влеммид в оставленной им любопытной автобиографии, - много
беспокойства и смуты". Это очень неясно. Но, во всяком случае,
достоверно известно, что в 1250 году игумен был в некоторой немилости. В
это время, к большому его счастью, на Восток прибыли папские послы, и
так как была большая нужда в богословской эрудиции и в диалектическом
красноречии ученого грека для участия в спорах при собеседованиях в
Нимфее, то этим самым он очень кстати возвратил себе
-359-
прежнее влияние, что позволило, ему, главным образом, избегнуть дурных
последствий того печального случая, в какой он попал, вступив в борьбу с
всесильной фавориткой, "одно имя которой, - как он сам писал, -
возбуждало ужас".
Что думала о всех
этих громких происшествиях императрица Анна, находившаяся в таком явном
пренебрежении? Неизвестно. Во всяком случае, отец ее, Фридрих II, как
кажется, ни мало о том не заботился, если только эти слухи дошли до
него. Сохранилось несколько крайне любопытных писем, писанных
по-гречески в 1250 году императором и адресованных "его любезнейшему
зятю". Он выражает в них Ватацу "свою полную симпатию и искреннюю
привязанность"; он объявляет ему об одержанных в Италии его войском
победах, "ибо мы знаем, - пишет он, - что ваше величество радуется
вместе с нами всякому нашему благополучию и всякому нашему успеху";
полный веры в самого себя и в будущее, он прибавляет: "Уведомляю вас,
что поддерживаемые и руководимые божественным Провидением, мы находимся в
добром здравии, в хорошем положении, ежедневно бьем неприятеля, и, что
касается нас самих, все идет согласно нашему желанию". Затем он
поздравляет греческого императора с успехами, которые тот в свою очередь
одержал над латинянами, и в особенности предостерегает его против
интриг папской политики.
Надо видеть, с какой
силой и резкостью Фридрих II восстает "против этих пастырей Израиля,
которые отнюдь не священнослужители церкви Христовой", и против главы
их, папы, "отца лжи", как он его называет. Дело в том, что Иннокентий IV
как раз отправил в Никею посольство с целью порвать союз между двумя
императорами и восстановить единение церквей. Хотя Фридрих II поздравлял
себя нарочно с якобы "крайней и непоколебимой любовью", какую Ватац
сохранял к "своему отцу", он в душе несколько тревожился за последствия
этого шага. Поэтому он спешил предупредить греческого монарха, что никак
не "в интересах веры" было отправлено к нему это посольство, но
единственно с целью "посеять раздор между отцом и сыном". И так как
Ватац, одно время соблазненный папскими предложениями, решил вступить в
переговоры с Римом и отправил в Италию уполномоченных, Фридрих II
прибавлял: "Наше величество хочет, наконец, по-отцовски побранить сына
за его поведение", ибо сын "без ведома отца" принял такое важное
решение; и, напоминая, что он имеет опыт относительно дел Запада, он не
без некоторой иронии прибавлял, что никогда не позволил бы себе ничего
решить относительно дел Востока, не посоветовавшись с Ватацем, знавшим
их гораздо лучше его. После всего этого он объявлял, что намерен принять
уполно-
-360-
моченных царя прежде, чем они отправятся дальше. Это он и сделал
действительно. Когда послы прибыли на Запад, он задержал их до нового
распоряжения в южной Италии.
Во всех этих чисто
политических письмах нет ни одного слова, касающегося императрицы Анны.
Единственно только Фридрих II слегка касается ее, когда напоминает об
отлучении, какому подверг его папа по поводу брака, однако "законного и
канонического", в котором царь соединился "с нашей, столь любезной нам
дочерью". Итак, несмотря на неверности Ватаца, несмотря и на интриги
папы, дружеский союз между двумя монархами продолжал существовать, и,
как видно, император усиленно упирал, с целью его упрочить, на близкое
родство, соединявшее зятя со свекром. Однако в действительности именно
начиная с этого времени связь между ними несколько ослабела; может быть,
потому, что царица Анна не сумела достаточно заинтересовать своего
мужа. Когда в декабре 1250 года великий император Швабский умер, эта
связь должна была быстро распасться окончательно.
Получив благодаря
этому обстоятельству свободу, греческое посольство прибыло к Иннокентию
IV, и начались переговоры, приведшие в 1254 году к полному соглашению.
По этому договору папа предоставлял царю полную свободу действия
относительно латинской Константинопольской империи; в обмен на это
греческий император обещал реализовать соединение церквей. Чтобы
воссоздать вновь единство христианского мира, Иннокентий IV отнюдь не
задумывался пожертвовать политическим учреждением, созданным четвертым
крестовым походом. Чтобы вновь завоевать столицу империи, Ватац не
задумывался пожертвовать независимостью греческой церкви. Со стороны
обоих договаривающихся это была полная измена традиционной политике, и
через это событие принимало первостепенное значение. Несомненно, оно
обозначало конец греко-немецкого союза, подготовленного и освященного
браком 1244 года.
Во всяком случае,
несколько раньше этого, оттого ли, что маркиза исчезла, оттого ли, что,
по мере того как она вырастала, юная императрица Анна приобретала
некоторое влияние на своего мужа, но в 1253 году при никейском дворе
произошел любопытный случай. После смерти Фридриха II одним из первых
дел Конрада IV, его законного сына, было изгнать Ланчиев, то есть родных
матери Анны и Манфреда. Изгнанники отправились искать приюта в Никею, и
Иоанн Ватац очень радушно принял Гальвано Ланчию, дядю своей жены, и
других ее родственников. Он даже оказал им такое явное покровительство,
что Конрад IV счел себя оскорбленным и стал в довольно сильных
выражениях жаловаться на поведе-
-361-
ние царя. Он отправил по этому поводу на Восток специального посла,
маркиза Бертольда Гогенбургского, который своей миссией и высокомерным
обращением оставил по себе надолго воспоминание в Никее. Таким
требованиям греческий император должен был уступить. Но можно думать,
что недовольство, какое он при этом испытал, окончательно отдалило его
от Гогенштауфенов и бросило в объятия папы.
Происшедший разрыв
оказался окончательным. Противно тому, что можно было бы предположить,
наследник Конрада IV, Манфред, вступил в 1254 году на престол, не сделав
ничего, чтобы сблизиться с мужем своей сестры; и, напротив, выказал
себя крайне дурно расположенным к императору Никейскому. Так что, когда,
в свою очередь, умер Иоанн Ватац, 30 октября 1254 года, союз, о котором
мечтал Фридрих II, оставался не больше как одним воспоминанием.
* * *
После вышесказанного
понятно, что, оставшись при таких условиях вдовой, Анна охотно
возвратилась бы на родину. Ее положение при никейском дворе стало
действительно после смерти мужа очень трудным. Наследник Ватаца, Федор
II Ласкарь, относился крайне враждебно к латинянам вообще, и так как он
был сыном от первого брака, он особенно ненавидел свою мачеху и дурно с
ней обращался. Кроме того, так как политика Манфреда становилась все
более и более враждебной грекам, новый царь, видевший в сестре короля
Сицилийского драгоценный залог, считал выгодным иметь ее в своих руках и
из предосторожности держал ее в полуплену. Таким образом, одинокая,
нелюбимая в далекой стране, она, с другой стороны, не могла вырваться
оттуда. Положение оставалось тем же, когда после смерти Федора Ласкаря
Михаил Палеолог похитил трон и в 1261 году вновь завоевал
Константинополь. Единственная перемена в положении Анны состояла в том,
что вместе со двором она из Никеи, все такой же полупленницей,
возвратилась в Византию. И тут с дочерью Фридриха II случилось последнее
происшествие.
Естественно, что
согласно византийскому этикету юная монархиня сохраняла положение и
образ жизни, какие приличествовали императрице. Впрочем, она крайне
скромно пользовалась своими преимуществами. "Она украшала свое
существование, - говорит один летописец, - красотой своих добродетелей, и
чистота ее нравов еще больше выдавала сияющую прелесть ее лица". Но,
несмотря на это добровольное уединение, она отнюдь не оставалась
незаметной. Ей было тогда лет тридцать, и она отличалась красотой.
-362-
Новый император Михаил Палеолог это увидел и сильно увлекся молодой
покинутой женщиной. К тому же, как известно, это было в обычае
византийских узурпаторов - брать себе в жены вдов своих
предшественников, полагая, что такой способ действия являлся средством
узаконить свою узурпацию. Но на этот раз Михаил Палеолог встретил
достойного противника, когда решился открыть свои чувства. На его
признания Анна отвечала с презрительным высокомерием, заявляя, что она,
вдова императора и дочь Фридриха II, не могла унизиться и стать
любовницей человека, считавшегося раньше ее подданным. Этот
презрительный отказ не смутил претендента. Когда после новых настояний
Палеолог увидал, что все его предложения отвергнуты, он сказал себе, что
было одно только средство удовлетворить мучившую его страсть, еще
усилившуюся от пренебрежительных отказов царицы. Раз она не соглашалась
быть его любовницей, он предложил ей стать его женой.
Но дело в том, что
Михаил был женат, и жена его Феодора была прелестная женщина, из хорошей
семьи и безупречной нравственности; кроме того, она обожала своего
мужа, которому родила троих сыновей. Имея такую жену, довольно трудно
было найти предлог для развода и нечего было ждать ее доброго согласия.
Находчивый император призвал тогда себе на помощь политику. Он объяснил у
себя на совете великую опасность, грозившую империи, приготовления,
делавшиеся латинянами, чтобы вновь взять Константинополь, численное
превосходство их войск сравнительно с силами византийцев. Уже болгары
были готовы вступить в коалицию; кроме того, следовало опасаться, как бы
король Манфред Сицилийский, желая отомстить за сестру, не присоединился
также к лиге. Поэтому в видах государственной пользы важно было
сблизиться с ним через посредство брака. Таким образом его можно было
отвлечь от противной стороны, и греческий император нашел бы большое
подкрепление в поддержке этого могущественного принца, который в силу
обстоятельств был бы другом и союзником мужа своей сестры. И Михаил
приходил к тому заключению, что для блага государства он должен был
развестись и жениться на Анне.
Известно, что в это
время папа, Венеция и принц Ахейский заключили союз против Греческой
империи, что Манфред, возвратившийся к великим честолюбивым замыслам
Гогенштауфенов относительно Востока, открыто выказывал враждебность
византийцам и что, следовательно, соображения политические могли, так
же, как и любовь, внушать Михаилу Палеологу мысль о браке, который
сблизил бы его с сыном Фридриха II. Впрочем, он еще с 1259 года понял
выгоду этого и напрасно пытался добиться распо-
-363-
ложения короля Сицилии. Он потерпел неудачу и на этот раз, но по другим
причинам. Феодора, законная жена, противопоставила намерению императора
отчаянное сопротивление. Она привлекла на свою сторону патриарха;
последний, возмущенный, стал грозить Мануилу карой церкви, если он будет
упорствовать в своих намерениях, и "разбил его убедительные доводы так
же легко, как рвут паутину". Под угрозой отлучения, висевшей над его
головой, царь уступил; он признал, что имел дело с более сильным, чем
он. Тем не менее, так как, по его мнению, полезно было заручиться
расположением Манфреда, он воспользовался царицей Анной, но иначе, чем
думал раньше. Он возвратил ей свободу и отправил ее к брату.
В 1262 году один
византийский полководец, кесарь Алексей Стратигопуло, тот самый, что
отвоевал Константинополь у латинян, попал в руки деспота Эпирского,
деверя и союзника короля Сицилийского, и был в качестве победного трофея
отправлен к нему на Запад. В 1262-м или 1263 году предложили его
освободить в обмен за освобождение царицы Анны. Михаил поспешил
согласиться, чтобы угодить Манфреду, но, однако, это не привело к
сближению с Гогенштауфенами, о котором он мечтал.
* * *
Итак, после почти
двадцатилетнего отсутствия Анна-Констанция возвращалась на свою родину.
Там ей пришлось присутствовать при другого рода катастрофах. В 1266 году
Урбан IV поднял Карла Анжуйского против Манфреда, и вскоре поражение
при Беневенто предало императрицу и ее близких в руки победителя. Но в
то время, как жена и сыновья Манфреда были брошены в тюрьму, Анну, к ее
счастью, сочли менее опасной. Ее оставили на свободе, и в 1269 году она
удалилась в Испанию к своей племяннице Констанции, бывшей замужем за
инфантом, доном Педро Арагонским. Тут-то после стольких приключений она
нашла наконец мир. Здесь она в благочестии окончила свою жизнь, приняв
пострижение в монастыре Святой Варвары в Валенсии; и чтобы показать этой
святой и строгой обители свою благодарность, она по завещанию оставила
ей в наследство чудотворный образ святой покровительницы монастыря и
знаменитую реликвию - обломок скалы, откуда забила вода, послужившая для
крещения св. Варвары. Как кажется, это было единственное, что она
вывезла с Востока после своего долгого пребывания там.
Во всяком случае, в
то отдаленное время, когда она вышла замуж за Ватаца, греческий
император назначил ей вдовью пенсию: он подарил ей три города,
многочисленные замки, и доход с этого
-364-
равнялся тридцати тысячам золотых. По завещанию она оставила все свои
права на эти восточные владения племяннику своему, дону Жуану II,
который позднее должен был этим воспользоваться. Что касается ее самой,
она умерла в безвестности около 1313 года, восьмидесяти с лишком лет от
роду.
Есть что-то
печальное в судьбе этих западных принцесс - Берты Зульцбахской, Агнесы
Французской, Констанции Гогенштауфен, отправившихся в XII и XIII веках
царствовать в Византийскую империю, и эта печаль наложила на их неясные
облики, почти стертые временем, печать трогательной прелести. Уехав по
политическим соображениям далеко от родины, оставаясь почти всегда
чужими новому миру, куда забросила их судьба, эти принцессы в изгнании
доказали печальную невозможность для греков и латинян того времени
понять друг друга. Участницы величайших исторических событий, они
большею частью были их жертвами. Но достаточно, что их существование
было связано с существованием Мануилов и Андроников Комнинов,
императоров Никейских и последних Гогенштауфенов, чтобы оно продолжало
возбуждать интерес. Они видели великие события, хотя крайне редко
руководили ими. Пышность и великолепие Византии XII века, трагедии
дворцовых революций, четвертый крестовый поход и основание Латинской
империи в Константинополе, восточная политика Фридриха II проливают
особый, обаятельный свет на туманные силуэты этих забытых принцесс. Но в
особенности их история показывает, какую бездонную пропасть прорыли
крестовые походы между Востоком и Западом. Никогда, быть может, эти два
мира не приложили столь частых и искренних усилий узнать друг друга,
понять, сблизиться. Никогда, несмотря на добрую волю, их попытки не
приводили к такой полной неудаче.
-365-
^ ГЛАВА VIII. ЗАПАДНЫЕ ПРИНЦЕССЫ
ПРИ ДВОРЕ ПАЛЕОЛОГОВ
I
ИОЛАНТА МОНФЕРРАТСКАЯ, ЖЕНА АНДРОНИКА II
Среди знатных фамилий
Запада, явившихся во второй половине XII века искать счастия в Византии,
одной из самых знаменитых были маркизы Монферратские.
Маркиз Вильгельм III
Старый, правивший в середине XII века, имел пять сыновей: Вильгельма
Длинный Меч, Конрада, Бонифация, Фридриха и Ренье. По своему
происхождению эти молодые люди находились в родстве с самыми славными
домами Европы; их отец был дядей Филиппа-Августа; мать - сестрой Конрада
III Германского и кузиной Фридриха Барбароссы. Но им было тесно в их
маленьком пьемонтском поместье; Восток привлекал их тем, что там можно
было нажить хорошее состояние и иметь чудесные приключения. Четверо из
пятерых братьев действительно должны были найти там блестящих невест и
совершенно необычайный успех.
История старшего,
Вильгельма Длинный Меч, не входит, собственно, в рамки этих очерков. Он
отправился устраивать свою судьбу не в Византию, а в Палестину. Там он
женился на Сивилле, сестре короля Иерусалимского, Балдуина IV. Через
этот брак он стал графом Яффским и Аскалонским и вскоре затем умер, в
июне 1179 года, оставив беременную жену; родившийся мальчик был будущий
царь Балдуин V. Сивилла, впрочем, скоро утешилась в потере мужа. Очень
торопясь, по-видимому, найти себе нового супруга, она начала с того, что
хотела выкупить на свои деньги одного из знатнейших людей в
государстве, Балдуина сира де Рамле, попавшего в руки Саладина, и вместе
со свободой предложила ему и свою руку. Затем она влюбилась в
прекрасного Гидона Лузиньянского, и с таким пылом, что пришлось немедля
совершить бракосочетание во время самого поста 1180 года. Нужно
прибавить, что Сивилла безумно обожала этого посредственного, но
очаровательного мужа; в 1186 году, после смерти юного царя Балдуина V,
она во что бы то ни стало хотела возвести его на Иерусалимский престол,
на несчастье государства и к глубокому изумлению своих
соотечественников. "Раз он мог сделаться царем, - говорил шутя о Гидоне
Лузиньянском его собственный брат, - нет причины, чтобы он не сделался
Богом". Мы сейчас увидим этого неспособного ни на что господина лицом к
лицу с зятем его жены, Конрадом Монферратским.
-366-
Братья Вильгельма
Длинный Меч пришли искать счастья в Византию. В 1180 году Ренье
высадился в императорском городе как раз вовремя, чтобы жениться на
Марии, дочери Мануила Комнина. Если партия была блестящая для младшего
представителя дома Италии, невеста была менее соблазнительна. Ей перешло
за тридцать, и характер у нее был далеко не привлекательный:
вспыльчивая, властная, завистливая ко всякому превосходству, она скорее
обладала энергией мужчины, чем прелестью женщины; нрав ее, кроме того,
стал раздражительным вследствие долгого девства, и она с горечью
вспоминала о нескольких упущенных возможностях выйти замуж. Поэтому она
была в крайнем нетерпении найти мужа в то время, как появился Ренье
Монферратский. Ему было семнадцать лет; наружность он имел
очаровательную: красивую и чрезвычайно изящную; волосы у него были
белокурые, с рыжеватым оттенком, и ни одного волоска на подбородке.
Таким он пришелся по вкусу царевне, и император не без колебаний должен
был согласиться на брак. Молодой человек был сделан кесарем, получил во
владение царство Фессалоникийское и под влиянием своей мужественной
супруги вскоре стал вполне византийцем.
Так, после смерти
своего тестя он с головой бросился в интриги, возмутившие с самого
начала царствование юного Алексея II. Разделяя все мстительные чувства
своей жены, он выступил против своего юного зятя, против регентши,
против протосеваста, ее министра. Против них он вступил в заговор со
всеми их противниками, с сыновьями Андроника Комнина, с незаконным сыном
Мануила, еще с другими; и когда заговор был открыт, он бежал с Марией
Комниной укрыться в Святую Софию и в этом неприступном убежище
организовал с большой смелостью противодействие правительству. Патриарх
со своим духовенством, взбунтовавшаяся чернь, которую легко подкупить
какой-нибудь своевременной подачкой, стали на его сторону; и кесарь,
обратив дом молитвы в "непристойную крепость", укрепился и водворил в
базилике итальянских и иберийских солдат, которых принял на жалованье.
Скоро настоящий мятеж, поднявшийся, подобно тому, как это бывало при
Юстиниане на Ипподроме, забушевал на улицах столицы; дома приверженцев
правительства были разграблены народом; с гиканьем выкрикивались имена
регентши и ее советника; и, полные доверия, кесарь и его жена, отвергнув
предложенную им амнистию, ставили свои условия, требуя прежде всего
освобождения своих соучастников и удаления первого министра, и все это в
выражениях крайне дерзких относительно императрицы. Пришлось решиться
действовать силой, окружить Великий храм и осадить его: бились на
площади Августея и даже в притворах Святой Софии.
-367-
Но что особенно
любопытно в этом деле - это то, до какой степени кесарь Ренье сделался
византийцем и по идеям, и по чувствам. В очень интересной речи, какую
влагает в его уста Никита, он говорит как истинный грек, пылая всеми
страстями Византии, как утонченный резонер, ловко смешивая свое дело с
делом Божиим и выставляя себя защитником своей церкви и ее сокровищ.
Впрочем, хоть он и заявлял, что принадлежит "к той же расе и к той же
вере", что и те, с кем он сражался, по своей неистовой храбрости этот
Ренье Монферратский оставался вполне латинянином и представлял из себя
величественную фигуру, красиво выделяясь во главе своей гвардии,
вооруженной широкими щитами и длинными мечами, причем воины "походили, -
говорит Никита, - на бронзовые статуи". В конце концов правительство
должно было капитулировать перед мятежниками, и этой своей слабостью оно
подготовило будущее торжество Андроника Комнина. Однако Мария и ее муж
должны были первыми искупить то преступление, что "прибегли, - как
говорит Никита, - к насилию и возмутили государство". Оба, как известно,
погибли в 1183 году жертвами адского искусства в отравлении, каким
обладал Андроник Комнин.
В 1186 году другой
сын маркиза Монферратского, Конрад, в свою очередь прибыл в
Константинополь. Еще при Мануиле он прославился, сражаясь от имени
императора с полководцами Фридриха Барбароссы, и своей доблестью, а
также своим умом и верностью он заслужил уважение и любовь царя. Поэтому
задолго до его появления на Востоке имя его уже было там известно, и
Исаак Ангел, чувствовавший потребность в латинских союзниках, чтобы
упрочить свой престол, с радостью предложил ему руку своей сестры
Феодоры. Конрад, как раз перед тем потерявший жену, легко поддался
соблазну сделанных ему блестящих предложений. Он явился в Византию и,
вступив в императорскую семью, получил титул кесаря. Он не замедлил
оправдать сделанный в лице его выбор, оказав своему зятю важную услугу.
Случилось так, что в
этом самом 1186 году Алексей Врана возмутился против Исаака. Это был
лучший полководец в империи и самый популярный, он не замедлил осадить
Константинополь с моря и с суши. Царь, в полном отчаянии, терял голову;
надеясь только на Бога, он собирал во дворце толпы монахов, прося их
молиться, чтобы Господь отстранил междоусобную войну и сохранил ему
престол. Конрад Монферратский был другого рода человек: защите молитвы
он предпочитал кольчугу и меч и энергично убеждал зятя встряхнуться,
уговаривая его прогнать к черту "всех этих нищих", собрать войско и
драться. "Дай Бог, - резко сказал он ему однажды, застав его за обедом, -
чтобы ты с таким же увлече-
-368-
нием готовился к войне, с каким садишься за стол, чтобы смаковать
подаваемые тебе кушанья и так глубоко задумываться потом над пустыми
чашами". Сам он покуда не терял времени: собрал двести пятьдесят
латинских рыцарей, навербовал немного пехоты, в то время как Исаак
коснел в своей бездеятельности, и предстал перед всеми "как истинный
посланец Божий".
И благодаря своей
отменной доблести он выиграл решительное сражение; во главе своих
латинян он шел в бой, как простой солдат, без шлема и щита; он же при
встрече одним ударом копья поверг узурпатора на землю. Вместе с
блестящей храбростью он сохранял в сражении юношескую веселость, грубую
иронию здорового рубаки. Когда Врана, сраженный и раненый, умолял, чтобы
его пощадили, Конрад отвечал ему: "Ну что так, не бойтесь ничего. Вы
можете только одного опасаться, что вам отрубят голову".
И велел его
прикончить. С ужасающей утонченной жестокостью носили по улицам города и
даже принесли на стол царю эту отрубленную голову с сомкнутыми веками и
еще открытым ртом, и придворные ногой перебрасывали ее один другому,
как мяч, а потом всю окровавленную, отправили вдове побежденного. После
эгого латиняне Конрада, соединясь с чернью, отправились грабить дома
сторонников Враны. Но дерзость западных людей, хваставшихся, что совсем
одни восторжествовали над узурпатором, и их насилия над греками не
замедлили пробудить к вчерашним союзникам национальную ненависть,
никогда не умиравшую. Бросились в латинский квартал, как сделали это в
1182 году при Андронике; но на этот раз иностранцы стали защищаться от
опьяневшей и плохо вооруженной толпы. Бились до глубокой ночи, и только
утром посланным императора удалось водворить мир.
В Константинополе
долго сохранялись воспоминания о подвигах Конрада Монферратского. Лет
через двадцать Робер де Клари собрал их там, правда, несколько
прикрашенные и измененные легендой. Если верить западному летописцу,
маркиз был плохо награжден за услугу, оказанную им Исааку; выходит так,
будто бы император ждал только удобного случая, чтобы отделаться от него
изменой. В действительности, кажется, итальянец скорее остался
недоволен своей судьбой. Отправляясь на Восток, он питал широкие
честолюбивые замыслы, а получил только пустой титул кесаря; и очень
вероятно, что, как подлинный латинянин, он все время отчасти не доверял
грекам, среди которых жил. Поэтому он как раз вовремя вспомнил, что
уехал из Италии с намерением принять участие в крестовом походе, его
женитьба в Византии представилась ему как простой путевой эпизод; и он
покинул Константинополь и сел на корабль, чтобы плыть в Палестину. В
июле 1187 года
-369-
он прибыл в Акру, доставшуюся перед тем в руки мусульман; тогда он
отправился в Тир и храбро защищал его против Саладина, чем заслужил
большую славу во всей Святой земле. Скоро честолюбивый маркиз выступил
явным соперником царя Гидона Лузиньянского; он дерзко отказал ему в
позволении вступить в Тир и стал оспаривать у него престол. Когда в 1190
году царица Сивилла умерла, он похитил у Гумфреда Торонского его жену
Изабеллу, сестру Сивиллы и покойного короля Балдуина IV, и, чтобы иметь
права на трон, забыв о своем браке в Визан
