sp; Влюбленный не
рассуждает: в выборе между своим духовником и любовницей Лев не мог
колебаться; он предложил Евфимию удалиться в монастырь, а сам женился на
Зое. Но счастье его было непродолжительно: меньше чем через два года
после этого, в конце 896 года, молодая императрица умерла от довольно
таинственной болезни, последовавшей через несколько месяцев после смерти
ее отца Стилиана Заутца. И тотчас, несмотря на горе Льва, придворные
ясно увидали, что должно было после этого случиться, и родные Зои,
хорошо устроившиеся при ее жизни, прямо объявили: "Император возьмет
себе новую жену, а нас всех удалит".
IV
Надо, однако,
сознаться, что Льву не везло. От связи его с Зоей родилась только одна
дочь, царевна Анна; династические соображения требовали от императора
третьего брака. Но царю трудно было решиться на такой шаг. Церковные
каноны явно порицали подобный союз; в общественном мнении он являлся
недостойным царя; и сам Лев в одной из своих новелл в суровых выражениях
поносил людей, доходящих до такого невоздержания. Кроме того, император
страстно любил Зою, он горько оплакивал ее потерю. Надо видеть, в каких
трогательных выражениях он говорил Евфимию о "своей бедной жене,
которую ты совсем не любил". В таком душевном настроении он легко подпал
опять под влияние своего духовника; и хотя он не рассчитывал, как прямо
это и высказал, "найти в нем нового Стилиана, распоряжающегося и
управляющего всем", он тем не менее относился к монаху с крайним
уважением, зная его грубую и непреклонную прямоту и немного побаиваясь
ее. Вот все эти причины и заставляли царя довольно долго колебаться,
прежде чем решиться на новый брак. Так как императорский этикет
непременно требовал, чтобы в Священном дворце была женщина для
председательствования на церемониях, где присутствовали придворные дамы,
он повелел провозгласить августой юную царевну Анну, и это одно
достаточно показывает, насколько ему претила мысль о новом браке. Но
Анна была невестой одного принца Каролингского дома, юного Людовика
Провансальского; она собиралась покинуть Константинополь и отправиться
на свою новую родину. Чтобы заменить ее, необходимо требовалась
императрица. Кроме того, Лев был молод; ему было тридцать два - тридцать
три года; горе его с течением времени притупилось, а с ним и
нравственные сомнения в такого рода вопросах. В 899 году решительный шаг
был сделан. Он женился на очень хорошенькой женщине родом из Азии,
Евдокии Ваяни; но так как несчастье
-134-
преследовало императора, новая царица умерла год спустя, родив ему сына,
но тоже нежизнеспособного.
Итак, приходилось
начинать все сызнова, раз опять не стало желанного наследника. Но теперь
задача эта оказывалась уже необычайно трудной. Третий брак императора
хоть и не прикрывался довольно благовидными предлогами и церковь, считая
его, с одной стороны, "поступком неподобающим", все же не порицала его
открыто, тем не менее послужил соблазном для многих благочестивых душ.
Это обнаружилось, когда после смерти Евдокии игумен монастыря Святого
Лазаря наотрез отказал принять в свой монастырь смертные останки царицы,
и пришлось обратно нести во дворец тело несчастной; то же чувство
неодобрения сказывалось и в поведении Евфимия, когда он советовал Льву
сделать жене скромные похороны, без всякого торжества, замечая при этом,
что не приличествовало нарушать проявлениями горя и печали веселье и
радость великого праздника Воскресения (Евдокия умерла в день Пасхи),
тем более что все эти официальные шествия, стоны и рыдания, плач по
умершей приводили все к одному и тому же, к той же могиле, к тому же
злополучному концу, к тщете всего. Для людей, рассуждающих таким
образом, четвертый брак казался настоящей мерзостью. Церковь запрещала
его безусловно; гражданский закон даже не предвидел, чтобы можно было
дойти до такой неслыханной степени развращенности. В глазах византийцев
такой брак был хуже прелюбодеяния. Но что было делать! Лев хотел
непременно иметь сына.
Между тем заговоры
против императора все учащались. В самом дворце брат царя, этот
подозрительный и сомнительный Александр, интриговал против своего
царственного соправителя, которого всегда от всей души ненавидел, считая
себя более законным наследником Василия; и царь едва не стал жертвой
этих козней. Покушение, подготовленное против него в церкви Святого
Мокия, чуть было не удалось, и только благодаря случайности император не
был в тот день убит ударом палки подосланного убийцы. Все это тревожило
Льва, хорошо сознававшего, насколько отсутствие наследника престола
способствовало всем этим заговорам. Не решаясь тотчас вступить в брак,
он начал с того, что завел любовницу. Это была некая Зоя Карбонопсина,
Зоя "Черноокая", принадлежавшая, по-видимому, к одной из самых
аристократических фамилий Византии и состоявшая в родстве со знаменитым
летописцем Феофаном. Это была женщина умная, честолюбивая, энергичная и
ловкая в одно и то же время; она сумела тотчас подчинить себе в
значительной степени своего любовника, она воспользовалась своим
влиянием, чтобы приблизить ко двору свою
-135-
родню и составить тут себе партию, а затем она стала подумывать и о том,
чтобы женить на себе императора.
С самого начала этой
связи Лев также, по-видимому, подумывал о браке. Даже очень вероятно,
что он с этой целью возвел в 901 году на патриарший престол родственника
Фотия, "мистика", то есть личного секретаря Николая. Будучи приемным
братом императора (Василий I был его крестным отцом), этот человек был
воспитан вместе с ним и оставался его другом; поэтому царь полагал, что
может рассчитывать на его услугу, чтобы побороть препятствия,
выставляемые церковью против четвертого брака, и он стал заранее
выпытывать его мнение насчет этого дела. Однако Николай был одним из тех
представителей духовенства, каких было немало в Византии, "в одно и то
же время придворный и монах, сильный в богословии и в искусстве вести
интригу, умевший при случае закрывать глаза и при случае же показывать
пример большого мужества" 15). Приняв духовный сан отчасти
против своего желания, он питал в своей властной и надменной душе
чувства и стремления чисто земного и мирского характера. Сознавая в себе
государственного деятеля, он занимался государственными делами охотнее,
чем делами церкви. Он стремился к власти и, чтобы осуществить свою
мечту, считал излишним слишком считаться с требованиями совести,
благодарности и верности: его несколько раз, и, по-видимому, не без
основания, обвиняли в участии в заговоре против законного монарха. В
своем высоком духовном сане он видел главным образом средство к
властвованию и первую ступень своего будущего величия. Гордый своим
саном, он считал себя вправе относиться свысока к власти императора и не
стеснялся оспаривать повеления, исходившие от царя. В одном из своих
сочинений он написал: "Если император прикажет, под внушением дьявола,
что-нибудь противное закону Божию, ему не должно повиноваться; должно
считать несуществующим нечестивое повеление, исходящее от нечестивого
человека. Никогда служитель Божий не будет повиноваться таким преступным
приказаниям, и он скорей должен предпочесть утратить жизнь, чем служить
такому господину". Не менее высокомерный в отношении к папе, он не
боялся читать наставления и первосвященнику Римскому, порицать его
постановления и его несвоевременное вмешательство в дела восточной
церкви, и, чувствуя, что в этом противодействии Риму его поддерживает
все духовенство, он, несмотря на приказание императора, отказывался
общаться с римскими легатами, оказывая таким образом неуважение к власти
и папы, и императора.
Непримиримый и
дерзкий, когда чувствовал, что дует попутный ветер, Николай, однако,
умел, когда нужно было, быть подат-
-136-
ливым и покладистым во всех отношениях, ибо, если он и обладал
незаурядным умом, душа его оставалась довольно низменной. При этом,
несдержанный и горячий, способный подолгу хранить злобу и непримиримую
ненависть, он никогда не забывал оскорбления, никогда не прощал врагу; и
когда наступал день отмщения, он выказывал в преследовании своих
противников самую беспощадную жестокость. Его бессердечие и черствость в
отношении тех, кому он раньше выказывал самую низкую лесть, были тогда
непреклонны; без всяких зазрений совести, без пощады он топтал своих
врагов ногами, готовый при этом во всякую минуту, если бы счастье
повернулось и собственная выгода того потребовала, вновь стать их крайне
почтительным и самым верным слугой.
Такой человек не
должен был оправдать надежды, какие Лев возложил на него. Когда
император открылся Николаю относительно своих брачных планов, патриарх,
по-видимому, отказал наотрез содействовать со своей стороны нарушению
церковных канонов. Во всяком случае, несомненно, что очень скоро
отношения между патриархом и царем стали натянутыми; при дворе любимцы
Льва с Самоной во главе открыто восстановляли монарха против патриарха, и
Лев был так раздражен, что подумал было сделать Николая ответственным
за покушение, какое намеревались произвести в церкви Святого Мокия, так
что понадобилось вмешательство Евфимия, чтобы остановить преследование.
Но, несмотря на свои подозрения и гнев, с одной стороны, император, с
другой, положительно не знал, как смягчить непреклонного патриарха,
которого - он это чувствовал - поддерживало почти все духовенство без
исключения, как вдруг, к большому счастью Льва, одно неожиданное
обстоятельство дало ему перевес над патриархом.
Видя, что положение
его ненадежно, Николай, не колеблясь, вступил в заговор с Андроником
Дукой, в 904 году восставшим против императорской власти. Случилось так,
что, когда бунтовщику пришлось бежать к арабам, некоторые из его
единомышленников, чтобы купить себе прощенье, выдали Льву бумаги
мятежника; среди этих бумаг нашли собственноручное письмо патриарха,
доказывавшее его несомненную измену. Теперь царь получил возможность
сломить высокомерное упорство Николая; и действительно, когда последний
узнал об этом благодаря нескромности одного служителя, он понял, что
отныне у него оставалось единственное средство спасти свое положение и
жизнь - это прекратить всякое противодействие и усиленной угодливостью
обезоружить, если возможно, монарха. Тогда, сразу изменив поведение, он
согласился на все.
Это случилось в 905
году. Зоя Карбонопсина должна была стать матерью, и император упивался
надеждой сделаться отцом. Тогда
-137-
высокомерный патриарх стал каждый день являться во дворец. Он обедал с
царем и его любовницей, уверяя Льва, что ожидаемый ребенок будет
мальчик, и приказал по этому случаю в продолжение семи дней совершать
торжественные молебствия в Святой Софии; затем не менее торжественно он
благословлял чрево фаворитки и объявлял, что имеющий родиться царь
составит славу и величие церкви. Судьба оправдала обещания патриарха и
исполнила желания императора. В конце 905 года ребенок родился и это был
мальчик. Узаконить этого столь желанного наследника стало отныне
главной заботой царя. Николай охотно на это соглашался; но другие
епископы противились, объявляя, что "рожденье ребенка не могло сделать
законным запрещенный брак", и вследствие этого они отказывались
совершить крещение, особенно с царскими почестями, как того хотел Лев. В
конце концов придумали следующую уловку. Так как, в сущности, как
объяснял это впоследствии патриарх, "любить своего ребенка - чувство
вполне человеческое", духовенство обещало окрестить сына, если Лев даст
слово расстаться с матерью. Этой ценою 6 января 906 года и было
совершено крещение в храме Святой Софии самим патриархом; Александр,
брат царя, и Евфимий были восприемниками юного Константина
Багрянородного. Желание императора исполнилось.
Но Лев дорожил Зоей.
Через три дня после крестин, несмотря на обещания, несмотря на клятвы,
он опять водворил во дворце свою любовницу; больше того, он решил
жениться на ней. Николай не счел возможным довести свое снисхождение до
того, чтобы благословить этот скандальный союз; но для этого нашелся
услужливый священник, которого потом лишили сана, и Лев собственноручно
возложил корону на голову новой императрицы. Понятно, что волнение в
столице было большое; церковь после сделанного ей вызова ответила на
этот брак императора-четвероженца формальным запрещением ему доступа к
святыне. Тогда, чтобы добиться необходимого разрешения для узаконения
своего брака, Лев прибег к очень остроумной выдумке, делающей большую
честь его искусной и твердой дипломатии. Видя непреклонность
византийского духовенства, он надумал обратиться к церкви вселенской и
решил спросить, как думают о четвертом браке первосвященник Римский и
патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский; и честолюбивый
Николай, хотя крайне недовольный таким посторонним вмешательством,
ронявшим его всемогущество, должен был с этим примириться и покориться.
Впрочем, он твердо рассчитывал, что совещание обманет надежды
императора. Но, во всяком случае, до выяснения результатов своего
посольства Лев оставил Зою во дворце, отказываясь расстаться с
-138-
ней хотя бы на один день; он приказывал оказывать ей все почести, какие
оказывали царице, и единственной уступкой, сделанной им церкви, было то,
что он покорно подчинился изданному против него запрещению.
Патриарх Николай в
рассказе, написанном им позднее по поводу этих событий, старался, что
совершенно понятно, представить свое поведение с самой выгодной стороны.
Если поверить ему, он на следующий же день по вступлении императора в
брак, стараясь убедить его, не жалел ни советов, ни уговоров; он умолял
его в ожидании приговора патриархов немедленно удалить Зою и отнюдь
упорством своим не возбуждать раскола в церкви; на все эти прекрасные
слова Лев будто бы отвечал одним отказом. В действительности патриарх,
по-видимому, выказал относительно царя гораздо менее энергии и
непреклонности; желая главным образом заслужить прощенье, он,
по-видимому, напротив, старался умилостивить василевса полной
готовностью уладить дело. Из источников менее сомнительных, чем письмо
Николая, видно, что патриарх то искал в писаниях святых отцов места, на
основании которых возможно оправдать четвертый брак, то поощрял Льва
преступить, несмотря на запрещение и не дожидаясь решения патриархов,
церковный порог, прямо объявляя, что он сам выйдет к нему при этом
навстречу. Надеялся ли Николай, побуждая императора к ложному шагу, еще
больше восстановить против него общественное мнение, и без того сильно
возбужденное? Хотел ли скорей своей предупредительностью заставить
забыть злополучное письмо, доказывавшее его беззаконие? Относительно
такого человека оба предположения возможны. Во всяком случае, император
не захотел поддаться внушениям патриарха. "Пока не увижу епископов,
прибывших из Рима, - говорил он, - не хочу пользоваться свободой, какую
ты мне предоставляешь помимо них".
Тем временем с
Запада пришли добрые вести. Посланник императора уведомил его, что папа
вовсе не порицает четвертого брака и что легаты собираются отправиться в
путь и везут желанное разрешение. Это вызвало внезапную перемену в
поведении патриарха. Покуда брачный вопрос, оставаясь нерешенным, ставил
императора до известной степени в зависимость от патриарха, Николай мог
думать на законном основании, что царь, нуждаясь в нем, будет вынужден
щадить его и что при подобных обстоятельствах ему будет легко при помощи
добрых услуг заставить забыть его преступление государственной измены.
Теперь дела приняли иной оборот. Уверенный в оправдании вселенской
церкви, Лев не имел никакого основания считаться с главой церкви
византийской, и он уже объявлял своим приближенным, что, как только со-
-139-
берется собор, первой заботой царя будет избавиться от враждебного ему
патриарха, изменившего своему властелину. Николай понял, что у него
оставался один выход: броситься с головой в оппозицию. Он знал вражду, с
давних пор питаемую восточным духовенством к Риму, он был уверен, что
найдет сторонников, если будет отстаивать независимость Византии от
вмешательства первосвященника Римского. Если ему удастся, благодаря
такой тактике, нанести удар папе и императору, какое это будет торжество
для его честолюбия! Если он будет разбит в борьбе, по крайней мере
падет с честью и стяжает ореол мученика как неумолимый борец за
нарушенные церковные каноны. Итак, Николай, и без того, впрочем, крайне
оскорбленный в своей гордости, видя такое вмешательство Рима в дела
своего патриархата, повел себя опять самым непреклонным и высокомерным
образом.
В это самое время
Лев, рассчитывая на снисхождение Рима, счел излишним сохранять дольше
смиренное положение человека, на которого наложено запрещение, что в
конце концов не могло не вредить его императорскому престижу. В самый
день Рождества 906 года он в сопровождении сената и всего двора
отправился в Святую Софию, думая, что патриарх не запретит ему войти в
храм после того, как столько раз предлагал это ему в течение последних
месяцев. Но на пороге входных дверей его встретил патриарх и наотрез
запретил ему вход в церковь; но при этом Николай подал царю надежду, что
в ближайший праздник Богоявления он откроет ему доступ к святыне. Лев
счел разумным не настаивать и стерпеть унижение, которому его подвергли;
тогда патриарх счел возможным сделаться еще более дерзким. 6 января 907
года он опять остановил царя у дверей базилики. "Без единодушного
согласия митрополитов, - объявил он, - не могу пустить тебя сюда; а если
ты рассчитываешь войти силой, тогда уйдем мы". На этот раз Николай
зашел слишком далеко. "Сдается мне, что твое святейшество, - воскликнул
василевс, - издевается над нашей царственностью. Уж не надеешься ли ты,
что мятежник Дука вернется скоро из Сирии? И уж не из доверия ли к нему
ты так презираешь нас?" При этой неожиданной выходке патриарх совершенно
растерялся и не знал, что предпринять; стоя на пороге дверей, он ничего
не отвечал и, казалось, не смел ни подвинуться вперед, ни отступить.
Лев, напротив, сохранял все свое хладнокровие и полное достоинство. Так
как придворные всячески побуждали его войти в базилику, он одним
движением заставил их замолчать и, чувствуя, что таким поведением он
делает Николая неправым, спокойно возвратился к себе во дворец.
Но вечером на
парадном обеде в присутствии епископов и важных сановников император под
конец обеда стал резко нападать на
-140-
патриарха. Он напомнил ему о его обещаниях, о его льстивых речах, о его
прежней угодливости и прямо назвал его лжецом и клятвопреступником.
Затем, уведя митрополитов в свои отдельные покои, он со слезами напомнил
им о несчастиях, преследовавших его при всех женитьбах, и, велев
принести себе сына, взял его на руки и просил всех благословить его и
молиться за него. Эта чувствительная сцена растрогала многих епископов,
лишь из страха следовавших непримиримой политике Николая. Близилось
также и разъяснение спора. Римские легаты приехали и привезли
разрешение: на Западе, где четвертый брак не был запрещен, желание
императора показалось вполне естественным. Напрасно Николай отказался
вступить в открытые сношения с иностранцами, надеясь таким образом
вызвать взрыв старинной ненависти византийцев к латинянам, "приезжавшим к
нам, как он выразился, лишь затем, чтобы объявлять нам войну". Часть
греческих епископов, подкупленная деньгами, покинула своего главу;
некоторых, из наиболее упорных, отправили в ссылку; в особенности решили
выступить против патриарха, чтобы освободить духовенство от его
влияния.
1 февраля во дворце в
конце одного парадного придворного обеда император произнес против
патриарха настоящую обвинительную речь, закончив ее тем, что прямо
обвинил его заодно с Дукой в интригах и в измене; после этого он велел
схватить Николая и под строгим надзором отправить его в один азиатский
монастырь. Через несколько дней после этого собравшийся собор дал Льву
необходимое разрешение на брак и снял с него епитимью. А так как
патриарх Николай упорствовал в своем несогласии, император предложил ему
сложить с себя сан. Боясь преследования, которое ему грозило за
государственную измену, Николай кончил тем, что уступил; и хотя позднее
он и жаловался горько на клеветнические наветы, распространяемые против
него, и отвратительное пристрастие, с каким легаты принимали на веру всю
распускаемую против него ложь, тот бесспорный факт, что он предпочел
добровольно отказаться от своего сана, чем дать низложить себя, ясно
показывает, что совесть его была не совсем чиста. На его место епископы
возвели на патриарший престол благочестивого и строгого Евфимия,
который, несмотря на свое нежелание, сдался под конец на единодушные
просьбы духовенства, римских легатов и императора.
Благодаря
состоявшемуся соглашению Лев льстил себя надеждой, что дело его
четвертого брака уладилось согласно его желаниям; но вместе с этим он
положил также начало расколу в восточной церкви. Духовенство и верные
разделились между Евфимием
-141-
и Николаем; пришлось изгнать самых важных митрополитов, державших упорно
сторону низложенного патриарха, издать приказы о преследовании, сажать в
тюрьмы сопротивлявшихся; и эти строгие меры усилили всеобщее
недовольство против Льва, против Зои и даже против нового патриарха.
Само собой разумеется, что Евфимий пошел на компромисс; освобождая
императора от церковной опеки, он тем самым отнюдь не признал в принципе
законность четвертого брака и твердо настаивал на низложении
священника, венчавшего императора. Тем не менее всякого рода памфлеты не
щадили его, а также и его владыку, и Лев со своей стороны рассчитывал
на него, чтобы стереть последние следы незаконности, лежавшие пятном на
его браке. Он послал просить патриарха, чтобы Зоя официально упоминалась
на ектеньях в качестве августы в храме Святой Софии. Но тут уже
патриарх, несмотря на мольбы и угрозы императрицы, несмотря на гнев
царя, одно время подумывавшего было низложить Евфимия, остался
непоколебим. Однако он согласился 9 июня 911 года торжественно венчать в
Святой Софии юного Константина Багрянородного царем Византийским. Своей
искусной настойчивостью Лев VI, несмотря ни на что, добился-таки
своего.
V
Делу четверобрачия
суждено было долго еще волновать византийский мир. И действительно,
когда в мае 912 года умер Лев VI, решенный было вопрос был поднят вновь.
В продолжение семи лет два честолюбивых соперника боролись между собой:
Зоя, ярая защитница своего императорского сана, своего брака и своего
сына, и патриарх Николай, не менее ее жаждавший возмездия и утоления
своего властолюбия, рассчитывавший добиться этого торжеством
отстаиваемых им идей.
В самом деле,
согласно данным сенатом умирающему василевсу обещаниям юный Константин
VII был провозглашен императором. Но ему в соправители и опекуны был
назначен дядя его Александр, и первым делом этого человека было прогнать
грубым образом Зою из дворца и вновь возвести Николая на патриарший
престол. Николай возвратился из ссылки, алкая мести; еще более
высокомерный в своем торжестве и более чем когда-либо заносчивый, он с
особым неистовством стал стремиться к утолению своей злобы, и,
уверенный, что заслужит милость царя Александра, содействуя таким
образом его политике, он не щадил ничего и никого. Почтенный Евфимий
пострадал первым. Ему приказано было явиться на собрание, происходившее в
Магнаврском дворце, и тут
-142-
он не только был низложен и предан анафеме, но Николай дошел до того,
что стал поносить его самым низким образом, а слуги патриарха,
бросившись на несчастного, разорвали его священнические одежды, повалили
его на землю, вырвали ему бороду, выбили зубы и под конец так избили
ногами и кулаками, что он потерял сознание и чудом спасся от смерти.
Но этого было мало,
чтобы утолить злобу Николая. Он рассчитывал отмстить всем, бывшим
причиной его немилости и изгнания: Зое, римскому первосвященнику, даже
покойному императору. В длинном послании к папе Анастасию он изложил со
своей точки зрения всю историю четвертого брака, критикуя с
оскорбительной строгостью поведение василевса, порицая с презрительной
жалостью слабость Сергия III, обманутого своими легатами, читая
наставление латинянам, высокомерно требуя в особенности исправления
произведенных скандалов. Он не хотел видеть в четвертом браке царя
ничего, кроме блуда (porneia), грязной связи, дозволенной скоту и
позорной для человека; и если он согласился, чтобы простили мертвым,
зато требовал, наоборот, самого сурового обвинения виновных, оставшихся в
живых, то есть Зои и ее сына. Император Александр действовал в Риме в
том же духе. Он ненавидел сына своего брата, так как тот преграждал ему
дорогу к верховной власти; он страстно желал, чтобы Константин был
признан незаконнорожденным. Говорят, он даже подумывал отделаться от
этого ребенка, сделать из него евнуха; и только с большим трудом удалось
отвратить его от этого жестокого намерения. К счастью для юного
Константина, Александр умер в июне 913 года; но перед смертью он
назначил патриарха Николая главой совета, которому поручено было
регентство. Он знал, что может рассчитывать на этого человека для
продолжения своей политики и утоления своей ненависти.
В ту минуту, когда
началась агония Александра, Зоя, всегда одинаково энергичная, решилась
на смелую попытку; она явилась в Священный дворец, объявив, что хочет
видеть сына и говорить с умирающим; она думала таким образом вновь
овладеть властью. Николай велел ее грубо прогнать. После этого, чтобы
окончательно отделаться от этой возможной соперницы, всесильный регент,
верховный владыка государства, издал указ, запрещавший Зое вход в
императорское жилище и лишавший ее даже титула царицы; несколько позднее
он принудил ее даже уйти в монастырь, думая, что таким образом она
умрет для мира. Но Зоя была достойным противником патриарха: и в
монастыре, куда ее насильно удалили, она только поджидала случая, чтобы
погубить своего соперника. Случай этот скоро представился. Суровые меры,
к каким
-143-
прибегли регенты, чтобы подавить восстание Константина Дуки, возбудили
против них крайнее недовольство; с другой стороны, во дворце юный
император требовал к себе мать. Пришлось согласиться возвратить ее ему;
это случилось в октябре 913 года.
Овладев таким
образом положением, Зоя воспользовалась этим, чтобы назначить на важные
должности своих людей: она удалила фаворитов покойного императора
Александра, из которых он составил совет регентства, затем очень
решительно она напала на патриарха. Как женщина смелая, она сначала
собиралась просто убить его; Николаю удалось спастись от убийц, он
укрылся в храме Святой Софии и в продолжение двадцати двух дней не
решался покинуть это неприкосновенное убежище. Зоя победила. Она
намеревалась уже объявить о низложении патриарха и предлагала Евфимию
быть его заместителем. Но последний отказался; Николай, впрочем,
сохранял еще свое могущество; поэтому завязались переговоры. Патриарх
обещал впредь ничем другим не заниматься, как только делами церкви,
отказаться от управления государством, не показываться больше во дворце
без приглашения; он обязался поминать Зою в официальных молитвах наряду с
царем, ее сыном, торжественно провозглашать ее в качестве августы. Этой
ценой он получал полную и безусловную амнистию за прошлое и сохранение
за собой своего духовного сана. В этой борьбе за корону между Зоей и
Николаем патриарх, казалось, был окончательно побежден (февраль 914
года).
Между тем в конце
концов он должен был взять верх и по своему усмотрению решить
окончательно долгий спор, вызванный четвертым браком Льва VI.
Действительно, Зоя, став регентшей, показала себя неспособной
противиться интригам, окружавшим ее. Уже давно у императрицы был
фаворит, паракимомен Константин, по отношению к которому, как
подозревали еще при жизни Льва, у нее было не только простое
благорасположение. Этот человек, деливший с императрицей опалу, вместе с
ней естественным образом очутился и у власти и оказывал на монархиню
всесильное влияние. По этому поводу удалось возбудить тревогу в душе
юного императора: его приближенные внушили ему, будто фаворит затевает
его низложить и думает возвести на престол своего зятя, стратига Льва
Фоку. Был составлен заговор. Против паракимомена и его родственника
стали искать поддержки на флоте, и главный адмирал Роман Лекапин получил
от василевса писаный приказ и принял на себя поручение арестовать
фаворита. Это был удар, направленный прямо против императрицы. Вне себя,
она бросилась на террасу Вуколеона, спрашивая у сына и его
приближенных, что означает этот мятеж. Ей отвечали, что царству ее
пришел конец,
-144-
что власть переходит в другие руки; и со следующего же дня стали думать,
как бы выгнать ее из дворца. Тогда, вся в слезах, она бросилась к сыну
и, кинувшись ему на шею и заявляя о своих материнских правах, стала
умолять, чтобы ей позволили остаться. Юный Константин был тронут:
"Оставьте мою мать при мне", - сказал он. Но, оставаясь во дворце, она,
во всяком случае, теряла верховную власть. Это было в 918 году.
В этих критических
обстоятельствах, казалось, один только человек был способен к власти.
Это патриарх Николай, который, и впав в немилость, не утратил ни
энергии, ни честолюбия. К нему-то, когда разразилась революция,
погубившая ее фаворита, обратилась сама Зоя как к единственной
поддержке, какую могла найти; ему же царь поручил должность первого
министра. Он исполнял ее, когда в марте 919 года Роман Лекапин в свою
очередь поднял восстание, овладел дворцом и особой царя в ожидании того
дня, когда он заставит сделать себя соправителем империи; он является
первым в целом ряде узурпаторов, несколько раз в течение Х века
правивших под именем законных василевсов Византийской империей.
И при этом Романе
Лекапине встретились в последний раз двое противников, чье честолюбие и
борьба занимали в течение почти двадцати лет первое место в истории
Священного дворца. Говорят, будто Зоя, все еще красивая, думала, чтобы
вновь завладеть властью, обольстить этого выскочку и заставить его
жениться на себе; во всяком случае, известно, что она пыталась, после
того как ее партия была окончательно уничтожена при восстании Льва Фоки,
отравить узурпатора. Она потерпела неудачу и, изгнанная из дворца,
должна была, на этот раз навсегда, удалиться в Петрийский монастырь
Святой Евфимии, где оставалась до конца своей бурной и драматической
жизни. В это самое время Николай торжествовал.
В июне 920 года
столько же для того, чтобы понравиться Роману и удовлетворить своей
мести, сколько чтобы положить конец расколу, возникшему из-за
четверобрачия, патриарх обнародовал знаменитое постановление, известное
под именем тома единения. На торжественном празднике греческая
церковь в присутствии царей Романа и Константина праздновала
восстановление согласия между сторонниками Николая и сторонниками
Евфимия. Примирение это было в ущерб императору Льву VI. Правда, в виде
исключения, церковь, признавая совершившийся факт, соглашалась извинить,
даже узаконить четвертый брак императора; но она тем не менее
непреклонно хранила принципы церковных канонов и в суровых выражениях
порицала подобные браки. "По общему со-
-145-
глашению, - говорили иерархи в своем постановлении,- мы объявляем, что
четвертый брак - вещь безусловно запрещенная. Кто осмелится его
заключить, будет отлучен от церкви, покуда будет упорствовать в своем
незаконном сожительстве. Отцы церкви держались такого мнения, мы же,
поясняя их мысль, провозглашаем, что это действие, противное всякому
христианскому установлению". С тою же строгостью иерархи поносили и
третий брак. "Надлежит, - говорили они, - очиститься от этой скверны,
подобно тому, как выметают нечистоты, когда они, вместо того чтобы быть
брошены в угол, разбросаны по всему дому". И, поясняя эти слова,
патриарх Николай писал торжественно папе, что из уважения к
императорскому величеству оказано было снисхождение, но что четвертый
брак противен добрым нравам и церковной дисциплине.
Юный император
Константин VII должен был присутствовать при чтении акта, клеймившего
браки, подобные тому, от какого он родился; каждый год он должен был
торжественно справлять праздник единения, вызывавший в нем такие тяжелые
воспоминания. Для власти императорской в этом было большое унижение,
для церкви - победа, какой она по праву могла гордиться, для патриарха
Николая, ее владыки, - торжество беспримерное, наступившее после
стольких испытаний, борьбы и всяких превратностей судьбы. Тем не менее,
несмотря на эту видимость, если взглянуть вглубь вещей, станет ясно, что
своим упорным желанием иметь сына, рядом женитьб, к которым он прибег
для этой цели, ловкой и умелой настойчивостью, какую он выказал в деле
четвертого брака, Лев VI оказал значительную услугу как империи, так и
династии. Только присутствие законного наследника, вокруг которого
сплотились все его приверженцы, не дало Византии погибнуть в хаосе
революций, наступившем после смерти царя. Только существование ребенка,
представителя Македонской династии, разрушило все честолюбивые планы
Константинов Дуков, Львов Фоков и помешало Роману Лекапину окончательно
упрочить власть за своими наследниками. Если Македонский дом вместо
того, чтобы занимать престол в течение нескольких недолгих лет, управлял
Византией в продолжение почти двух веков, дав ей славу и редкое
благоденствие, она этим главным образом обязана предусмотрительности
Льва VI, тонкой дипломатии и спокойному мужеству, с какими этот царь
преследовал свою цель, достигнутую несмотря на все трудности, несмотря
на все сопротивление церкви.
-146-
^ ГЛАВА IX. ФЕОФАНО
Среди византийских цариц
Феофано почти так же знаменита, как Феодора. После того как лет
пятнадцать назад Гюстав Шлюмберже в своей прекрасной книге сделал
попытку оживить перед нами этот яркий и соблазнительный образ и
рассказал ее романическую судьбу, эта забытая царица вдруг сразу вновь
выступила на исторической сцене и до известной степени стяжала себе
славу. Такие знаменитые писатели, как Мопассан, такие талантливые
литераторы, как виконт де Вогюе, поддались очарованию этой красавицы,
"взволновавшей мир столько же, сколько Елена, и даже больше" 16),
и даже в вымыслах романистов, как, например, у Гюг Леру, перед нами
проходит "эта женщина красоты необычайной, с чертами камеи, заключавшими
в своей гармонии силу, волнующую мир". В таком случае следует и нам
дать место в нашей портретной галерее "великой грешнице, - по выражению
Шлюмберже, - чары которой имели роковое влияние и которая
последовательно возбудила к себе любовь трех императоров". По правде
сказать - в этом приходится тотчас сознаться, - ее образ во многих
отношениях останется для нас непроясненным, и мы заранее должны
примириться с тем, что многое в этой загадочной и таинственной царице
нам не известно. Когда молчат документы, нам кажется, что воображение,
как бы изобретательно оно ни было, не имеет никакого права возмещать их
молчание; если допустить такое вольное обращение с источниками,
получится роман, но не история. Между тем Византия не есть вовсе, как
это утверждает де Вогюе, "волшебная страна, край нетронутый и
неизведанный"; это страна вполне реальная, и ее можно и должно
постараться узнать научным образом. Возможно, что при таком способе
исследования Феофано покажется менее живописной, чем ее обыкновенно
изображают; но зато можно надеяться, что она предстанет перед нами в
более истинном свете.
I
Откуда явилась она, эта
знаменитая императрица, когда в конце 956 года вышла замуж за юного
Романа, единственного сына царя Константина VII, наследника
византийского престола? Никто этого не знает. Придворные летописцы,
стараясь не уронить
-147-
славы династии, с важностью утверждают, что она происходила из очень
старинной и очень родовитой семьи и что император и его жена были
несказанно рады найти своему сыну жену из такого знатного рода. Если же
доверять историкам менее пристрастным к Македонской династии, будущая
царица была гораздо более скромного происхождения. Ее отец Кротир, родом
из Лаконии, плебей темного происхождения, держал кабак в одном из
бедных кварталов города; она сама до замужества называлась Анастасией, и
даже проще - Анастасе; и только приблизившись к трону, получила она
более звучное имя - Феофано, "что означало, - говорят ее панегиристы, -
что она была Богом явлена и им избрана".
С одной стороны,
она, во всяком случае, заслуживала это имя: красота ее была
ослепительна, необычайна, божественна; "красотой и изяществом, - говорит
один современник, - она превосходила всех женщин, какие только были
тогда"; "красота ее, - пишет другой летописец, - была несравненна,
являлась истинным чудом природы". Несомненно, этой-то красотой и пленила
она Романа. Но где же она встретилась с ним? Как завладела им? Не
известно, обязана ли она своей необычайной судьбой одному из состязаний в
красоте, устраивавшихся обыкновенно в Византии, когда искали жену для
царя, причем император и его близкие делали смотр самым красивым
девушкам империи? Я вполне допускаю такое предположение. Не было ли,
наоборот, между прекрасной плебейкой и наследником престола раньше
любовной интриги, закончившейся браком? Приключения Феодоры показывают,
что подобные вещи были возможны, и то, что известно о характере Романа,
вовсе не исключает подобного предположения.
Роман был красивый
юноша, высокий, широкоплечий, "стройный, как кипарис"; у него были
прекрасные глаза, светлый цвет лица, приветливые манеры; речь его была
вкрадчивая и обольстительная. Созданный, чтобы нравиться, он любил
увеселения; страстный охотник, большой любитель всякого спорта, он все
время был в движении и при своей могучей натуре крайне любил хорошо
поесть и еще многие другие удовольствия. Окружая себя плохими людьми и
поддаваясь дурным советам близких, он только и думал, что о приключениях
и всяких забавных проделках, и плохо отплачивал за все старания и
заботы, какие были приложены его отцом к его воспитанию.
Старый император
Константин VII, такой строгий и благочестивый, всячески старался вложить
свои добрые качества в своего сына. "Он его учил, - говорил летописец, -
как царь должен говорить, ходить, держаться, улыбаться, одеваться,
садиться", и после таких уроков он важно говорил юноше: "Если ты будешь
при-
-148-
держиваться этих правил, ты долго будешь править империей ромеев". Для
обучения своего наследника политике и дипломатии Константин VII, кроме
того, написал несколько книг, показывающих большое знание дела и очень
ценных для нас: О фемах и Об управлении империей. Но
Роману было восемнадцать лет, и он нисколько не заботился о том, чтобы
стать государственным мужем. Как бы то ни было, так как отец, в
сущности, обожал его, он, конечно, не захотел ему препятствовать и
уступил его желанию жениться на Феофано, не вдаваясь ни в какие
подробности относительно ее рождения. Вскоре после этого брака, в 958
году, Феофано родила мужу сына, будущего Василия II, и этим молодая
женщина еще более упрочила свое положение при дворе и увеличила свое
влияние во дворце. Когда в октябре 959 года Константин VII умер,
Феофано, естественно, вступила вместе с Романом II на престол. Ей было
тогда восемнадцать лет, а юному императору двадцать один.
Что представляла в
нравственном отношении эта молодая женщина, определить довольно трудно.
Придворный летописец, которого я уже раньше цитировал, говорит о ней с
полнейшим доброжелательством: "У нее было прекрасное тело, прелестное
лицо и, безусловно, честная душа". Самый последний из историков Феофано,
наоборот, подчеркивает, что она была "глубоко порочна, глубоко
развращенна" и что эта соблазнительная чаровница, эта "коронованная
сирена" была существом "бесстыдным и распутным". Это крайне грубые слова
и крайне нелестные эпитеты, особенно если взять в расчет, что мы так
мало знаем о ней. Впрочем, надо заметить, что уже в Византии среди
современников и еще больше среди летописцев последующих веков о ней
сложилась слава, вполне установившаяся, женщины страшной и роковой. Один
историк рассказывает, что для того, чтобы скорее достичь престола, она
покушалась, с согласия своего мужа, отравить императора, своего тестя.
Другие историки передают, что, когда муж ее умер, прошел слух по всей
столице, что это Феофано подлила ему яду. Если верить другим
свидетельствам, она таким же способом отделалась от одного царя из семьи
Романа Лекапина, казавшегося ей претендентом на престол и возможным
соперником, и точно так же, говорят, отомстила она своему любовнику,
Иоанну Цимисхию, когда тот покинул ее. Армянские летописцы доходят до
того, что утверждают, будто "безбожная императрица" думала отравить
собственных сыновей. В сущности, все эти россказни людей, живших вдали
от двора, - а большая часть из них на сто или двести лет позднее того
времени, когда царствовала Феофано, - имеют очень мало значения. В иных
случаях эти злые сплетни опровергаются фактами; в других они кажутся
слишком неправдопо-
-149-
добными. И не следует при этом забывать еще одного: когда Феофано решила
совершить преступление - это, во всяком случае, случилось раз в ее
жизни, - она прибегла не к яду, а действовала смело, открыто, мечом.
Само собой
разумеется, что, делая такие замечания, я отнюдь не имею намерения
восстановить честь Феофано. Ее можно укорять в стольких достоверных и
доказанных проступках, что представляется бесполезным увеличивать список
ее преступлений эпитетами смутными и утверждениями, которые невозможно
доказать. Нам она представляется главным образом честолюбивой, жадно
стремящейся к власти и влиянию, способной для сохранения престола, на
который она поднялась, на все, даже на преступление; часто она нам
кажется интриганкой, иногда необузданной и страстной, всегда
беззастенчивой; наконец, когда бывали затронуты ее интересы, ее
честолюбие или мимолетные увлечения, она легко могла поступать обманным и
коварным образом. Когда она достигла престола, влияние ее на Романа II
было довольно значительно; она не могла допустить, чтобы кто-нибудь
другой делил с ней это влияние. Не только были удалены все близко
стоявшие к покойному царю, произведены перемены во всей высшей
администрации, но первой заботой юной императрицы по восшествии ее на
престол было удалить свою свекровь, царицу Елену, и пятерых золовок.
Это были прелестные
царевны, наилучшим образом воспитанные обожавшим их отцом. В
царствование Константина VII они иногда принимали даже участие в
государственных делах; одна из них, Агафья, любимица старого императора,
часто служила ему секретарем, и в приказах, как и среди чиновников,
хорошо знали силу ее влияния. Это не могло быть по сердцу Феофано.
Поэтому по распоряжению, которого она добилась от слабовольного Романа
II, пятерым сестрам монарха было предложено удалиться в монастырь.
Напрасно мать молила за них; напрасно молодые девушки, тесно обнявшись,
просили о пощаде и плакали. Ничто не помогло. Одной царице Елене было
разрешено остаться во дворце, где она и умерла в тоске несколько месяцев
спустя. Ее дочери должны были покориться непреклонной воле, обрекшей их
на иноческую жизнь, и из утонченной жестокости их даже разлучили одну с
другой. Напрасно царевны еще раз возмутились. Когда по приказанию
патриарха Полиевкта их волосы упали под ножницами, когда на них надели
монашеское одеяние, они возмутились, совлекли с себя власяницы,
объявили, что каждый день будут есть мясо. В конце концов Роман II
приказал дать им то же содержание и разрешить тот же образ жизни, что и в
Священном дворце. Тем не менее они навеки умерли для мира, и Феофано
торжествовала.
-150-
Из того, что она
обошлась так с близкими родными, следует ли выводить, что она потом
отравила своего мужа? "Большинство подозревает, - говорит один
летописец, Лев Дьякон, - что ему был поднесен яд в гинекее". Это
страшное обвинение ясно доказывает, на что считали современники
способной Феофано, и действительно несомненно, что женщина, велевшая
убить своего второго мужа, чтобы выйти замуж за третьего, легко могла бы
отравить первого, чтобы выйти за второго. Несмотря на это и как ни
важно свидетельство историка, обвинение это кажется совершенно нелепым.
Прежде всего историки дали нам вполне удовлетворительное объяснение
преждевременной смерти молодого императора, рано истощившегося от любви к
удовольствиям и от всяких других излишеств, и тот же современник,
припутывающий к этому делу яд, в другом месте говорит, что василевс умер
от внутренних повреждений, случившихся после бешеной скачки. Но в
особенности непонятно, какой интерес имела Феофано в гибели мужа. Она
была императрица, она была всемогуща; она, кроме того, была в добрых
отношениях с Романом, которому в течение шести с половиной лет
замужества родила четырех детей; за два дня до смерти императора она
родила дочь Анну. Зачем было ей отравлять царя, когда его смерть,
оставляя ее одну с маленькими детьми, подвергала ее более, чем
какие-либо другие обстоятельства, риску потерять внезапно столь любимую
ею власть? Феофано была слишком умна, чтобы без причины подвергаться
подобному риску.
Но следует обратить
особое внимание на то, что в выше приведенных фактах нет ничего
порочного, развратного или бесстыжего. Есть много данных предполагать,
что молодая женщина вела себя безупречно, пока был жив Роман II. После
смерти его она вышла замуж, главным образом по соображениям
политическим, за человека лет на тридцать старше ее; в этом нет ничего
особенно редкого или необычайного в жизни монархов или простых смертных;
и не настаивая на том пункте, что это замужество являлось для Феофано,
быть может, единственным средством сохранить престол для своих сыновей,
во всяком случае, никак не следует порицать ее за то, что, по
