важности,
толпа протяжно возглашала следующие слова: "Боговенчанные цари,
являйтесь с августами", и еще: "Чета, покровительствуемая Богом,
василевс и ты, слава порфиры, придите просветить ваших рабов и
порадовать сердца вашего народа", и еще: "Явись, императрица ромеев" -
все формулы, которые не имели бы никакого смысла, если бы царица не
появлялась в эти дни в ложе цирка или на балконе дворца. Так мало было в
обычае, чтобы императрица жила затворницей за стенами императорской
резиденции, что она зачастую появлялась публично и без сопровождения
императора. Так она идет без него в торжественной процессии в Святую
Софию, без него вступает в столицу, отправляется к нему навстречу, когда
он возвращается из похода. Дело в том - и это объясняет выдающуюся
политическую роль, какую она так часто играла, - что византийская царица
была больше чем подруга и соправительница василевса. С того дня, что
она всходила на престол Константина, она приобретала в своем лице всю
полноту верховной власти.
-23-
V
Обыкновенно не
политические причины, как в наших современных государствах, определяли в
Византии выбор императором жены. Царь находил невесту при помощи
оригинального и довольно странного приема.
Когда императрица
Ирина захотела женить своего сына Константина, она разослала по всей
империи гонцов с тем, чтобы они разыскали и привезли в столицу самых
красивых девушек империи. Желая ограничить их выбор и облегчить им
задачу, царица определила возраст и рост, какие должны были иметь
кандидатки в василиссы, равно и величину их обуви. Снабженные этими
инструкциями, посланные отправились в путь, и вот в дороге они попали
раз вечером в одну пафлагонскую деревню. Увидев издали большой
прекрасный дом, принадлежавший, как казалось, богатому владельцу, они
решили переночевать в нем. Расчет их оказался неверен: хозяин дома был
святой, подававший такую щедрую милостыню, что в конце концов совершенно
разорился. Тем не менее он оказал самый радушный прием послам
императора и, позвав жену свою, сказал ей: "Сделай нам вкусный обед".
Жена, крайне смущенная, отвечала: "Как же мне быть? Ты так хорошо
управлял домом, что в птичнике не осталось ни одной птицы". - "Ступай,-
возразил святой, - разведи огонь, приготовь большую столовую, накрой
старый стол из слоновой кости: Бог позаботится о том, чтоб у нас было
чем пообедать". И Бог действительно позаботился; когда же за десертом
посланные, крайне довольные тем, как их приняли, любезно стали
расспрашивать старика о его семье, оказалось, что у него как раз были
три внучки в возрасте невесты. "Именем боговенчанного императора, пусть
они покажутся! - воскликнули тут послы. - Ибо василевс приказал, чтобы
не осталось во всей Римской империи ни одной девушки, которой бы мы не
видели". Они явились и оказались прелестными, и именно одна из них,
Мария, имела требуемый возраст, желательную фигуру и величину обуви.
Восхищенные своей
находкой гонцы увезли в Константинополь всю семью. Там собралась уже
дюжина других молодых девушек, очень красивых и по большей части
происходивших из богатых и благородных семей. Поэтому красавицы эти
отнеслись сначала к вновь прибывшей с некоторым презрением, и, когда
она, будучи далеко не глупой, сказала своим подругам: "Друзья мои,
обещаем все друг другу следующее: пусть та из нас, которую Бог изберет
на царство, обязуется пристроить остальных", дочь одного стратига
ответила ей с высокомерием: "О, я из всех самая богатая, самая знатная и
красивая; наверно, император женится на мне. Вы все,
-24-
бедные девушки неизвестного происхождения, имеющие за собой только
красивую наружность, вы можете отложить святое попечение". Само собой
разумеется, что эта спесивая особа была наказана за свою спесь. Когда
кандидатки предстали перед императрицей, перед ее сыном и первым
министром, ей тотчас заметили: "Девица, ты прекрасна, но не годишься в
жены императору". Мария же, напротив, сразу завоевала сердце юного царя,
и он выбрал ее.
Этот и другие
подобные анекдоты показывают нам, к каким способам обыкновенно
прибегали, чтобы получить византийскую императрицу, а иногда, что
случилось с Юстинианом и Феодорой, царь попросту влюблялся в
какую-нибудь прекрасную искательницу приключений и делал ее своей женой.
Из этого видно, что василевсы не слишком стояли за знатность рода и
всякая красивая женщина была всегда в их глазах достаточно приличной,
чтобы стать императрицей. Но верно и то, что торжественные церемонии,
сопровождавшие коронование и бракосочетание, безусловно, изменяли
будущую царицу, придавая ей совершенно новое достоинство, преображая
самую простую еще накануне девушку в существо сверхчеловеческое, живое
воплощение всемогущества и божественности.
Я не стану описывать
подробно пышный церемониал - все эти византийские торжества очень
похожи одно на другое в своем однообразном великолепии, - во время
которого молодая женщина, введенная с покрывалом на лице в большую залу
Августея, облачалась императором в пурпуровую хламиду, которую
предварительно благословлял патриарх, и короновалась василевсом
бриллиантовой короной с жемчужными подвесками; ни приема придворных,
происходившего затем в дворцовой церкви Святого Стефана, ни, наконец,
самого бракосочетания, когда патриарх возлагал брачный венец на головы
супругов. Из этого сложного ритуала достаточно отметить некоторые
символические акты, некоторые характерные черты, ясно показывающие,
какая высокая власть заключалась в славном титуле византийской
императрицы.
Прежде всего
следующий факт: бракосочетание следует за коронованием, а не
предшествует ему. Императрица приобщается всемогуществу вовсе не потому,
что она жена императора; вовсе не от супруга получает она как бы
отражение власти. Она облекается верховной властью актом, предшествующим
бракосочетанию и не зависящим от него, и эта верховная власть, какой
она облекается, подобно императору, как избранница самого Бога, вполне
равна власти василевса. Это наглядно видно из того, что и народу не
император представляет новую императрицу. Когда через возложение на нее
короны она облеклась высшею властью, она идет
-25-
не сопутствуемая императором, а лишь в сопровождении своих камергеров и
женщин; медленно, меж живыми стенами, образуемыми при ее прохождении
охранной стражей, сенаторами, патрикиями, высшими сановниками, проходит
она рядом комнат во дворце и поднимается на террасу, вокруг которой
внизу выстроились войска, высшие сословия государства и народ. В
роскошном царском наряде, сверкающем золотом, она показывается своим
новым подданным и торжественно признается ими. Пред ней склоняются
знамена, великие мира и чернь падают ниц, простершись во прахе, вожди
партий выкрикивают свои освященные обычаем приветствия. Она же, в
строгой торжественности, с двумя свечами в руках, склоняется сперва
перед крестом, потом кланяется своему народу, и к ней летит его
единогласный крик: "Боже, спаси августу!"
Еще другой факт:
несомненно, коронование царицы окружено большей таинственностью, чем
коронование императора: оно происходит не под сводами Святой Софии, а
внутри дворца. Но не надо думать, что это вследствие известных идей,
будто бы порожденных Византией, "обрекавших, как говорят, женщину на
затворничество и плохо мирившихся с присутствием ее на слишком публичных
торжествах". В сущности, весь двор, мужчины и женщины, присутствует при
этом короновании; и когда потом, по окончании церемонии, император
сходится с императрицей в церкви Святого Стефана, тут не бывало, как это
думают иные, двух отдельных приемов - один для мужчин у василевса,
другой для женщин у августы. Сидя рядом на своих тронах, оба смотрят,
как перед ними по очереди проходят сначала все мужчины, потом все
женщины, составляющие двор; и все, как мужчины, так и женщины, после
того как их ввели, поддерживая под руки, два силенциария, падают ниц и
целуют колена императора и августы.
Вот, наконец, еще
одна, последняя черта. При выходе из храма Святого Стефана, по окончании
бракосочетания, супруги в сопровождении всего двора, мужчин и женщин,
направляются в брачные покои. При их проходе народ стоит стеной и,
приветствуя, обращается с пожеланиями к новой василиссе: "Добро
пожаловать, августа, избранная Богом! Добро пожаловать, августа,
покровительствуемая Богом! Добро пожаловать, ты, облеченная в порфиру!
Добро пожаловать, ты, для всех желанная!" И толпа допускалась в самые
брачные покои, к самой императорской золотой кровати, и тут еще раз
новобрачные должны были выслушать от нее приветствия и пожелания счастья
и согласия. Наконец, вечером за свадебным пиршеством самые важные
придворные сановники, так называемые друзья императора, и самые знатные
дамы обедали все вместе в триклинии Девятнадцати аккувитов в обществе
мо-
-26-
нархов. И что в особенности поражает во всем этом церемониале- это то,
до какой степени мужчины и женщины бывают вместе при этом дворе, по
общему мнению, таком недоступно строгом, и как мало похожа на
затворничество жизнь этой императрицы, которой сам церемониал
предписывает как первый акт ее высшей власти являть свое лицо перед всей
собравшейся Византией.
Конечно, надо
остерегаться преувеличений. Относительно таких щекотливых вопросов
естественно, что и этикет, и нравы менялись с течением времени. Как
видно, в конце IX и на протяжении всего Х века, быть может под влиянием
мусульманского Востока, несколько более строгий церемониал предписывает
императрице действительно замыкаться в гинекее, носить более плотные
покрывала, не так охотно приглашает ее появляться на публичных
торжествах. Но между V и IX веками нельзя заметить ничего подобного, и
когда с конца XI века Византия начала вступать в сношения с Западом, все
более и более непосредственные, когда западные принцессы стали вступать
на трон Константина, строгость этикета, если таковая и существовала
прежде, окончательно была поколеблена и древний церемониал отошел в
область предания.
Если кто хочет,
наконец, полностью уяснить еще на последнем примере, какие права давали
законы и обычаи византийской императрице, вот еще один факт, чрезвычайно
характерный. Когда в 491 году умер император Зенон, вдова его,
императрица Ариадна, взяв в свои крепкие руки бразды правления, из
дворца отправилась в цирк в сопровождении высших придворных и
государственных чинов и, стоя в императорской ложе в полном парадном
одеянии, обратилась с речью к собравшемуся на ипподроме народу. Она
объявила ему, что по ее приказанию соберется сенат и высшие сановники,
чтобы под председательством монархини и при содействии армии назначить
преемника покойному. И действительно, этот верховный государственный
совет собрался во дворце, но первым его делом было предоставить самой
Ариадне право выбрать нового императора. Как ни поразителен может
показаться такой способ действия, в нем отнюдь не следует усматривать
чего-либо революционного. Августа, законно облеченная со дня коронования
верховной властью, законно предъявляет ее во всей ее полноте и передает
ее по своему усмотрению. Приветствующий ее народ формально признает ее
право. "Тебе, Ариадна августа, - кричит толпа, - принадлежит верховная
власть"; и министр, составлявший в VI веке церемониал, откуда
заимствован этот рассказ, особенно упирает на то, что вопрос о
престолонаследии становится чрезвычайно тревожным, "когда, - говорит он,
- нет августы или императора, чтоб произвести передачу власти".
-27-
Вот почему при
всяком действии, могущем изменить правительство империи, при избрании
василевса или соправителя, царица всегда выступает публично, появляясь
на ипподроме, обращаясь к народу с речью, энергичная и действующая, и
никому и в голову не приходит видеть в этом что-нибудь удивительное или
оскорбительное. Хранительница власти, она по своему усмотрению может
любого произвести в императоры, управлять в качестве регентши за своих
несовершеннолетних детей или царствовать сама. В то время как германский
Запад с негодованием отнесся бы к тому, чтоб власть перешла к женщине,
восточная Византия без сопротивления признала царицу, которая в
официальных актах с гордостью называла себя: "Ирина, великий василевс и
автократор римский".
Византийские миниатюры
сохранили нам много портретов этих цариц, живших так давно. Физически
они представляют довольно различные типы, и действительно, византийские
императрицы были самого различного происхождения и всевозможных
национальностей Европы и Азии, Кавказа и Греции, Константинополя и
провинций, Сирии и Венгрии, Франции и Германии, вплоть до диких племен
Хазарии или Болгарии. В нравственном отношении они представляют не менее
глубокое различие: "Среди этих август, - по удачному выражению Рамбо, -
встречались все женские типы, какие только можно себе представить:
политические деятельницы, как Феодора или Ирина Афинянка; женщины
писательницы, как Евдокия или Анна Комнина; женщины легкого поведения,
как Зоя Порфирородная, другие, сохранившие себя в чистоте и
предававшиеся благочестию, как сестра Зои, Феодора; еще другие,
занимавшиеся исключительно придумыванием всяких ароматических смесей,
утонченнейших туалетов, изощреннейших одежд и причесок, чтоб
революционировать всю женскую половину Византии; женщины, о которых не
говорили, и женщины, о которых говорили слишком много; женщины,
растворявшие свои двери только монахам-мученикам и
священникам-ревнителям; женщины, принимавшие фокусников и гадальщиков, и
женщины, время от времени спускавшие из окна своей спальни мешок с
зашитым в него телом, неслышно поглощавшимся потом темными водами
Босфора 2). Не следует поэтому, если кто хочет хорошенько
познакомиться с ними, обманываться ни однообразной пышностью их царского
облачения, ни суровой видимостью церемониала, якобы определяющими их
образ жизни. Души их различны, и различна также роль, какую они сыграли,
- с этой стороны они и представляют интерес.
-28-
В истории
исчезнувшего общества не следует всего более уделять внимание военным
действиям, как бы живописны они ни были, ни дворцовым революциям или
военным бунтам, какую бы трагическую картину они ни представляли. Что
надо постараться узнать, так как это гораздо поучительнее, - это все
разнообразные формы повседневной жизни, различные образы бытия и
мышления, навыки и обычаи - словом, цивилизацию народа. На все это
жизнеописание византийской императрицы, быть может, прольет для нас
отчасти новый свет; а если прибавить, что помимо этих нескольких
портретов цариц мы настолько знакомы еще с некоторыми знатными
византийскими дамами и женщинами среднего сословия, что можем обрисовать
и их, тогда, быть может, согласятся, что, стараясь вставить в
подобающую им историческую рамку эти исторические портреты и
восстановить среду, в которой они жили, мы предприняли небесполезное
дело. Эти изыскания, с виду несколько частного характера, приведут к
кое-каким выводам, более общим: византийское общество, такое отдаленное и
малоизвестное, предстанет перед нами в более правдивых и более ярких
картинах.
-29-
^ ГЛАВА II. АФИНАИДА
I
7 июня 421 года
благочестивейший император Феодосий, имевший тогда около двадцати лет от
роду, женился на молодой девушке родом из Афин, где отец ее был
преподавателем в университете. Рожденная в языческой вере, она, чтобы
вступить на престол Константина, должна была перейти в христианство и в
то же время, в самый день своего крещения, обменять свое красивое имя
Афинаида на более подходящее для императрицы и более христианское имя -
Евдокия.
Как состоялось это
довольно удивительное бракосочетание между маленькой неизвестной
провинциалкой и всемогущим василевсом? Очень просто: это был брак по
любви, романическая история которого любезно рассказана нам
византийскими летописцами. Как только Феодосий достиг возмужалости, он
задумал жениться. Он мучил свою старшую сестру Пульхерию, воспитавшую
его и управлявшую от его имени империей, настоятельно прося ее найти ему
жену. Ему было все равно, знатного она рода или нет; все равно, богата
или бедна; но он хотел, чтоб она была красива совершенной красотой,
такой, какой еще не видела Византия. И Пульхерия, чтобы угодить своему
юному брату, искала по всему восточному миру, но не находила желанного
совершенства, а вместе с ней искал также Павлин, друг детства и
поверенный царя, как вдруг одно неожиданное обстоятельство натолкнуло их
на желанную красавицу.
Один преподаватель
Афинского университета, Леонтий, имел двух сыновей и одну дочь. Он был
богат, но, умирая, завещал, по довольно странному капризу, все свое
состояние своим сыновьям Валерию и Гезию. "Моей же дорогой дочери
Афинаиде, - писал он в завещании,- приказываю выдать сто золотых. Ее от
всех житейских забот избавит счастливая случайность (можно бы перевести:
удача), какой не выпадало на долю ни одной другой женщине".
Напрасно умоляла Афинаида своих братьев дать ей ее долю из отцовского
наследства; ей пришлось покинуть родной дом и отправиться искать приюта у
сестры матери, а та увезла ее в Константинополь, где жила другая ее
тетка, сестра Леонтия. Обе тетки посоветовали молодой девушке искать при
дворе поддержки против ее братьев, и августа Пульхерия дала ей
аудиенцию. Афинаиде было двадцать лет. Поразительной красотой она
обладала, и удивитель-
-30-
ным сложением, и довольно высоким ростом. Белокурые вьющиеся волосы
золотым ореолом обрамляли лицо, еще больше оттеняя свежесть и нежность
ее кожи; взгляд у нее был прекрасный, глаза умные и живые, в то же время
скромно опускавшиеся; безукоризненной формы греческий нос и грациозная,
благородная поступь дополняли обаяние молодой девушки. При этом она еще
умела хорошо говорить; свою просьбу она изложила в совершенстве.
Пульхерия пришла в восторг, была сразу побеждена. Она сделала молодой
девушке несколько вопросов о ее семье и прошлой жизни, затем поспешила к
брату сообщить ему, какое чудное создание удалось ей открыть. Феодосий,
взволнованный и уже влюбленный от одного описания Афинаиды, сделанного
его сестрой, стал умолять августу немедленно показать ему юную
чаровницу; спрятавшись с другом своим Павлином за драпировкой, он
поджидал, когда введут прекрасную просительницу. Она произвела на обоих
молодых людей чрезвычайно сильное впечатление; она очень понравилась
Павлину, а император ее полюбил. Через несколько недель после этого,
тщательно наставленная в христианской вере патриархом Аттиком и омытая
от грехов язычества водою крещения, Афинаида-Евдокия стала императрицей
Византийской.
Насколько
соответствует действительности этот красивый рассказ? На это не так
легко ответить. Лишь в VI веке появляются первые черты этой романической
истории, которые еще более разукрасила фантазия следующих веков.
Историки, современные молодой императрице, совсем не знают подробностей,
мной только что приведенных. С уверенностью можно утверждать только,
что новая царица была родом из Афин, язычница, исключительно красивая и
прекрасно образованная. Этого было довольно, чтоб очаровать Феодосия,
сильно желавшего, кроме того, в видах политических упрочить как можно
скорее будущность династии; а с другой стороны, понятно, что
честолюбивая Пульхерия, державшая в своих руках власть и желавшая
сохранить ее, охотно содействовала браку, в котором новобрачная являлась
обязанной ей всем. Она пожелала быть ее крестной матерью, затем матерью
приемной и, таким образом, могла рассчитывать, что в Священном дворце
ничто не изменится.
II
В то время как
Афинаида-Евдокия стала подругой Феодосия, императорский дворец в
Византии представлял довольно странный вид. Семь лет в нем полновластно
управляла молодая женщина: то была старшая сестра василевса - Пульхерия,
имевшая тогда
-31-
двадцать два года от роду. Умная, энергичная и честолюбивая, это была
главным образом женщина, преданная политике. С ранних пор, оставшись
после смерти Аркадия главой дома, она руководила воспитанием
несовершеннолетнего брата, и когда ей исполнилось пятнадцать лет, в 414
году, приняла титул августы, освящавший ее власть. Желая отдаться
всецело своему делу, опасаясь, быть может, также, чтобы не пришлось
разделить с кем-нибудь свою власть, она в шестнадцать лет дала обет
безбрачия и в память этого обещания пожертвовала храму Святой Софии
золотой стол, украшенный драгоценными камнями. Очень благочестивая, она
завела при дворе новые обычаи и превратила дворец в настоящий монастырь.
Под влиянием патриарха Аттика обе сестры Пульхерии, Аркадия и Марина,
также дали, по примеру ее, обет безбрачия. Окружающие благочестивых
царевен старались подделаться под их тон и образец, и вот в
императорском жилище с утра и до ночи раздавалось пение священных песен и
все предавались благочестивым упражнениям. Вместо блеска церемоний и
великолепия парадных костюмов, вместо радостных кликов приветствий и
церемониального марша слышалось только однотонное псалмопение, чтение
молитв, видны были только темные одеяния священников и монахов.
Очищенный от развращенных придворных, бесчестивших его, руководимый во
всех делах своих советами мудрыми и святыми, дворец, казалось, был
отмечен совсем новой печатью. Пренебрегая роскошью, туалетом и
бездельем, свойственными их положению, царевны занимались рукоделием,
пряли и вышивали для бедных, предавались исключительно
благотворительности, раздавали милостыню. Пульхерия строила церкви,
оделяла щедро больницы и приюты; сестры ее подражали ей. И в обширных
покоях Священного дворца, некогда кишевших интригами, веяло теперь
отовсюду благочестием, милостью, отреченьем от мира.
Таков был дух, в
котором Пульхерия воспитала юного Феодосия. Очень просвещенная сама (она
знала по-гречески и по-латыни, а это одно уже составляло редкое явление
в те времена), она окружила его превосходными учителями и самыми
отборными товарищами. И царевич воспользовался хорошими уроками,
преподанными ему. Действительно, это был очень просвещенный молодой
человек. Он знал языки греческий и латинский, астрономию, математику,
естественную историю и еще многое другое; он рисовал и писал красками и
любил иллюстрировать прекрасными миниатюрами имевшиеся у него рукописи.
Он также любил читать и составил себе обширную библиотеку; вечером он
работал до поздней ночи при свете лампы, модель которой он сам изобрел.
За все это он заслужил прозвище, данное ему историей: Феодосий Кал-
-32-
лиграф. Но еще больше заботилась Пульхерия о нравственном воспитании
своего брата. Он был очень благочестив, охотно пел с сестрами гимны,
правильно постился два дня в неделю и любил вступать в споры с
богословами. Наконец, Пульхерия сама давала ему уроки наружной выправки,
она учила его, как должен император носить свой костюм, как он должен
принимать, когда приличествует улыбаться и когда иметь вид строгий и
важный - словом, всем тонкостям, налагаемым на императора церемониалом.
Таким образом, ко времени своей женитьбы Феодосий был красивый молодой
человек среднего роста, белокурый, с черными глазами, очень хорошо
воспитанный, очень вежливый, кроткий, человеколюбивый, любезный, немного
скучный, немного педант. Из физических упражнений он любил только
охоту; не обладая большим нравственным мужеством, он не чувствовал ни
малейшего влечения к войне и сражениям. Домосед, он любил проводить
время у себя во дворце; слабохарактерный, он легко подпадал под всякое
влияние. Словом, он был император добросовестный, но посредственный,
хороший, может быть, для мирного времени и совершенно непригодный для
смутного, в какое он жил.
Какая же участь
ожидала Афинаиду, очутившуюся между такой властолюбивой невесткой, как
Пульхерия, и таким благонравным человеком, каким был ее муж? Она ведь
тоже - не надо этого забывать - была женщина ученая. В то время как она
родилась, родина ее, Афины, все еще продолжали быть большим
университетским городом эллинского Востока, самым прекрасным музеем
Древней Греции, последним убежищем языческой науки. Сама дочь
преподавателя, молодая девушка получила, конечно, наилучшее воспитание.
Отец ее преподавал риторику; он познакомил ее с шедеврами древней
литературы, с Гомером и трагиками, с Лисием и Демосфеном; согласно
требованиям школы, он научил ее блестяще импровизировать на заданные
темы, слагать звучные стихи, изящно говорить. С другой стороны, она была
посвящена в тайны философии новоплатоников, самые знаменитые
представители которых нашли приют в Афинах; она знала также астрономию и
геометрию, и во всем она достигала одинакового совершенства. Пульхерии
она прежде всего понравилась своим умом и уменьем говорить, и надо
думать, что она прельстила Феодосия столько же своей ученостью, сколько
красотой.
Афинаида получила
чисто языческое воспитание, и тот поверхностный лоск христианства,
которым патриарх украсил душу вновь обращенной, конечно, не мог
заставить ее забыть то, чему научили ее в юности. Поэтому в кругах,
оставшихся верными древним понятиям, женитьба императора на юной
афинянке мог-
-33-
ла казаться победой язычества, во всяком случае, залогом терпимости. И
действительно, императрица оставалась сначала тем, чем была дочь
Леонтия.
Точно так же,
несмотря на свое звание христианской столицы, в Константинополе V века
живы были в сильнейшей степени воспоминания языческие. Украшенный
Константином и его преемниками самыми удивительными остатками древних
святилищ, он являл на своих площадях и во дворцах самые знаменитые
шедевры греческой скульптуры, и в этом несравненном музее поверженные
боги, казалось, все хранили в себе свое былое обаяние, свою былую славу.
При дворе, несмотря на преобладающий дух благочестия и ханжества, во
многих церемониях, во многих празднествах живы были воспоминания
языческих традиций; и хотя благочестивые люди считали за большой грех
общаться с грациями и музами, поэзия не была изгнана из императорского
дворца. Евдокия любила стихи; она охотно их слагала; в окружавшем ее
обществе она нашла людей, разделявших и поощрявших ее вкусы. Одним из
первых ее дел, сейчас же после свадьбы, было сочинить стихи, героическую
поэму на войну с Персией, только что счастливо оконченную. Она не могла
лучше придумать, чтоб понравиться Феодосию и окончательно завоевать
любовь своего просвещенного супруга. Когда в конце 422 года она, сверх
того, родила ему дочь, авторитет ее от этого еще поднялся: 2 января 423
года василевс преподнес ей в виде новогоднего подарка титул августы,
делавший ее официально равной Пульхерии. И внутри императорской семьи
влияние молодой женщины на своего слабого мужа значительно возросло.
Очень вероятно, что
ее советы имели некоторое значение при основании Константинопольского
университета, открытого в 425 году; очень любопытно, что в нем
первенствующее место отведено было греческой культуре. В то время как
для обучения латинскому языку и литературе было назначено тринадцать
преподавателей, для языка греческого и эллинской литературы назначили
пятнадцать; создана была кафедра философии, и самые знаменитые люди того
времени - из них некоторые только что перешли в христианство - были
призваны занять должности в новом университете. Тем не менее
небесполезно заметить, что, если это основание университета и почтение,
высказанное ученым, и характерны для вкусов того времени, все же новое
учреждение в его целом, а также, в частности, тем подчиненным местом,
какое было отведено в нем для философии, носило характер, скорее,
христианский и предназначалось, по мысли его учредителей, конкурировать
отчасти со слишком языческим университетом Афинским. И это про-
-34-
ливает достаточно яркий свет на ту эволюцию, какая медленно совершалась в
душе императрицы Евдокии.
Живя при
благочестивом дворе, она незаметно воспринимала влияние окружавшей ее
набожной среды. Ее замужество могло показаться победой язычества; в
действительности она ничего не сделала для своих единоверцев, и в 424
году император Феодосий, возобновляя указы, запрещавшие культ ложных
богов, торжественно заявил, "что, как он думал, больше не оставалось ни
одного язычника". Этого мало: как истая византийка, Евдокия все больше
пристращалась к богословским спорам. Когда в 428 году Несторий, патриарх
Константинопольский, начал распространять ересь, получившую от него
свое имя, когда честолюбивый Кирилл, патриарх Александрийский, не
столько радея о православии, сколько из зависти к сопернику, дал
возгореться страшному спору в восточной церкви, Евдокия стала на сторону
своего мужа, чтобы поддержать патриарха столицы против его недругов и
воспрепятствовать мятежному преемнику Афанасия, желавшему захватить для
своей церкви первенство над всеми другими патриаршими престолами. Но
этот эпизод освещает с любопытной стороны характер Афинаиды-Евдокии не
только по той доле участия, какое, как мы видим, она принимала в
религиозных спорах; он нам показывает еще нечто другое: увеличивающееся
влияние молодой женщины и возрастающее несогласие между ней и
Пульхерией.
Женив своего брата,
властолюбивая августа не рассчитывала отказываться от власти, какую
предоставлял ей Феодосий. Но, как бы то ни было, рядом с ней постепенно
всходила на горизонте звезда Евдокии. Она светилась подле царя, его
родных и друзей; Евдокия покровительствовала Павлину, magister
officiorum, и египтянину Киру из Панополиса, любившему, подобно ей,
литературу и писавшему стихи; у нее были свои льстецы, своя партия при
дворе, и уж она дерзала противодействовать своей невестке. Отголоски
этих скрытых несогласий начинали чувствоваться за стенами дворца, и
более ловкие пользовались ими, направляя одну женщину против другой. В
особенности к этому прибегал всегда Кирилл в своей борьбе против
Нестория; с одной стороны, он писал императору и его жене, с другой -
обращался к августе Пульхерии, зная, что она относится враждебно к его
сопернику, и рассчитывая на ее влияние относительно слабовольного
василевса. И хотя Феодосий в самых энергичных выражениях порицал
недостойность такого поведения ("Ты мог думать, - писал он патриарху, -
что мы были в несогласии, я, жена моя и моя сестра, или ты надеялся, что
письма твоего святейшества посеют между нами раздор"), дальнейшее
показало, несмотря на этот провал, что Кирилл верно ви-
-35-
дел вещи. Феодосий, созвав собор в Эфесе с твердым намерением поддержать
Нестория, в конце концов внял внушениям Кирилла, настояниям столичных
монахов, наветам высших сановников, которых патриарх Александрийский
склонил на свою сторону, в особенности советам Пульхерии. Собрание 431
года отметило победу александрийцев и торжество властолюбивой августы.
Для Евдокии же это был серьезный удар; позднее она еще более жестоким
образом должна была поплатиться за последствия этих придворных
несогласий и за свою попытку борьбы за влияние.
III
Это смешение в одной
душе заветов язычества и христианских забот, что составляет характерную
черту личности Афинаиды-Евдокии, ярко сказалось в путешествии, приведшем
императрицу в 438 году в Иерусалим.
В 423 году
константинопольский двор принимал важных гостей. Сестра Гонория, тетка
Феодосия II, знаменитая Галла Плацидия, принужденная покинуть Равеннский
дворец, явилась с дочерью своей Гонорией и юным сыном Валентинианом
просить приюта в Византии. Существовал проект брака между императорскими
детьми - только что родившейся тогда Евдокией и пятилетним Цезарем,
ставшим в это самое время, по смерти Гонория, наследником Западной
империи; и Феодосий II прилагал всяческое старание, чтобы заставить
признать в Италии, под опекунством Галлы Плацидии, власть своего
будущего зятя. Четырнадцать лет спустя этот с давних пор лелеемый проект
стал действительностью. Афинаида-Евдокия всегда горячо желала этого
союза, долженствовавшего возвести ее дочь на славный трон Западноримской
империи, и она дала обет: если желанный брак состоится, совершить, как
некогда святая Елена, паломничество в Иерусалим, чтоб возблагодарить
Бога на том самом месте, где Его божественный Сын умер за людей.
Надеясь, быть может, также, что таким путем облегчится горе, причиненное
разлукой с любимой дочерью, императрица в 438 году собралась в дорогу и
отправилась в Святой город.
Прежде всего путь ее
лежал в Антиохию. В этом городе, полном еще традиций и памятников
античной культуры, в душе императрицы проснулись все языческие
воспоминания минувшей юности. Когда, сидя во дворце Сената на золотом
троне, сверкающем драгоценными камнями, она принимала чиновников и
знатных горожан, ей, уроженке Афин, вдруг вспомнились уроки отца, и она
произнесла блестящую речь в честь принявшего ее города, и,
-36-
напомнив о далеких временах, когда греческие колонии разносили по всему
Архипелагу и вплоть до берегов Сирии эллинскую цивилизацию, она
закончила свою импровизацию цитатой из Гомера: "Горжусь, что я вашего
рода и что во мне ваша кровь". Жители Антиохии были люди слишком
культурные, слишком большие ценители литературы, чтоб не приветствовать с
чрезвычайной восторженностью царицу, придерживавшуюся чисто эллинских
традиций. И, как в славные дни Древней Греции, муниципальный сенат
вотировал в честь ее золотую статую, поставленную в курии, а на
бронзовой плите, помещенной в музее, была вырезана надпись в
воспоминание о посещении Евдокии.
С этой картиной в
чисто античном духе пребывание ее в Иерусалиме представляет разительный
контраст. Это был город исключительно христианский, полный благочестивых
воспоминаний о Спасителе, населенный монахами и инокинями, покрытый
церквами, монастырями, воздвигнутыми на всех местах, освященных
прохождением по ним или пребыванием в них Спасителя. Евдокия оставалась в
нем целый год, занимаясь благочестивыми упражнениями и делами
благотворительности, посещая святые места, присутствуя при освящении
церквей, оделяя щедрыми дарами наиболее чтимые святыни. В обмен на это
она получила драгоценные мощи, часть костей св. Стефана и цепи, которые
некогда носил апостол Петр. Благоговейно привезла она из Иерусалима эти
остатки в Константинополь и торжественно положила их в евктирий
(маленькую церковь) Святого Лаврентия. Часть из них была взята ею в
расчете все на ту же любимую дочь, мысль о которой, внушив ей это
путешествие, сопровождала ее во все время пути. Половина цепей св. Петра
была отправлена в Рим молодой императрице Евдокии, и для их хранения
была выстроена церковь San Pietro in Vincoli.
Афинаиде-Евдокии
пришлось через несколько лет снова попасть в Святой город Иерусалим, и
на этот раз она оставалась в нем уже до конца дней своих.
В 439 году, в момент
возвращения в столицу, царица была наверху своей славы. Дочь ее была
замужем за императором; сама она проехала по всему Востоку с царским
великолепием, везде восторженно приветствуемая. По-видимому, она тогда
решила, что теперь ей под силу вступить в еще более открытую, чем
раньше, борьбу со своей прежней благодетельницей, ставшей ее соперницей,
августой Пульхерией. Во всяком случае, между 439 и 442 годами друзья
ее, насколько это известно, с каждым днем становятся влиятельнее при
дворце. Префектура претория Востока досталась ее любимцу Киру из
Панополиса, ученому и поэту, благодаря своей чисто эллинской культуре
бывшему всегда близким царице:
-37-
такой человек не мог нравиться Пульхерии и партии святош, а потому для
Евдокии было личным торжеством милостивое внимание к нему Феодосия,
явившееся следствием ее влияния. Ободренная этим успехом, она осмелилась
на большее. В это время в Священном дворце евнухи имели большую власть
над слабовольным монархом. Евдокия стала заодно с бывшим любимцем
Хрисанфием, чтоб окончательно отстранить Пульхерию от дел; и одно время
казалось, что это ей удалось. Августа должна была покинуть двор и
удалилась в свою частную резиденцию; но, отрекаясь как будто от власти,
Пульхерия не отказывалась от борьбы. Ее православные друзья,
встревоженные новым оборотом вещей, милостью, оказанной политическим
деятелям, дух которых казался им слишком свободолюбивым, должны были
скоро заставить Евдокию дорого поплатиться за ее мимолетную победу.
История ее падения
не менее романтична, чем история ее восшествия на престол. Павлин,
magister officiorum, был большой любимец царя, с которым играл вместе,
будучи еще ребенком, пользуясь полным его доверием, равно как и любимец
императрицы, так как в свое время приложил все свои старания, чтоб
устроился ее брак с Феодосием. И его выбрал василевс в день свадьбы себе
в дружки; с тех пор милости так и сыпались на него; имея во всякое
время свободный доступ к монархам, он стал близким человеком в царской
семье, и влияние его было огромно во дворце. В то же время Павлин был
красив, изящен, имел величавую осанку; говорят, что он в прежнее время
произвел впечатление даже на строгую Пульхерию. Противникам Афинаиды
нетрудно было извлечь из всего этого пользу для себя; страстная
преданность, выказываемая Павлином царице, вполне искренняя дружба с ее
стороны стали в их руках оружием для возбуждения ревности Феодосия и
привели к трагической развязке.
Однажды,
рассказывает летопись, император собрался в церковь; Павлин, ссылаясь на
болезнь, извинился, что не может принять участия в торжественной
процессии. По дороге один нищий подал императору фригийское яблоко
необыкновенной величины. Феодосий купил его и, все еще сильно влюбленный
в жену, велел отнести его ей. Евдокия в свою очередь послала его
Павлину как дружеский подарок. Последний, не зная, от кого императрица
получила яблоко, и думая, что такой подарок не может не понравиться
царю, распорядился отправить его Феодосию. Монарх, немало удивленный,
чуть только возвратился во дворец, велел позвать императрицу и без
всяких предупреждений спрашивает ее: "Где яблоко, которое я велел
послать тебе?" - "Я его съела", - ответила необдуманно Евдокия. Вечным
спасением Феодосий за-
-38-
клинает жену сказать ему правду; последняя продолжает упорствовать.
Тогда, вынув яблоко из-под своего плаща, василевс показывает его
обманщице. Последовало бурное объяснение. Взбешенный, мучимый ревностью,
император расстался с женой; что касается Павлина, он впал в полную
немилость, был удален от двора и сослан в Кесарию Каппадокийскую, где
вскоре затем был умерщвлен по приказанию царя.
Насколько верна в
действительности эта история? И на это очень трудно дать точный ответ.
Самые древние из дошедших до нас повествований об этом происшествии
относятся к VI веку, современники же ничего нам о нем не поведали, а
может, и ничего не знали. Сущность рассказа, по-видимому, верна
действительности. Не потому, конечно, что Евдокия была виновата в
чем-либо другом, кроме как только в неосторожности; много позднее, лежа
на смертном одре, перед тем как предстать перед Богом, она клялась, что в
деле с Павлином была совершенно невинна. Но случай, возбудивший такую
бешеную ревность Феодосия, не замедлил повлечь за собою немилость
монархини. Очень искусно враги ее воспользовались им против нее, чтобы
вновь подчинить своему влиянию императора. Евдокия увидела, как вслед за
Павлином впал в немилость другой ее друг, префект Кир. Тогда, чувствуя,
что кредит ее пал, почти совсем поссорившись с мужем, устраненная от
дел, видя, что ее подозревают при собственном дворе, измученная при этом
распространяемою на ее счет клеветою, справедливо возмущенная, наконец,
отвратительным убийством Павлина, она попросила у Феодосия позволения
удалиться в Иерусалим. Император охотно дал свое согласие, возможно
даже, что он побудил ее принять такое решение. К женщине, некогда столь
любимой, он теперь ничего больше не чувствовал, кроме ненависти,
подозрительности, злобы. И он расстался легко и навсегда с той, которую
раньше так боготворил.
Приблизительно в 442
году возвратилась Евдокия в Святой город; тут прожила она восемнадцать
долгих лет до самой своей смерти. Такой печальный, грустный конец
существования, по-видимому, странным образом повлиял на изменение
характера царицы. Покидая Константинополь, она надеялась у гроба
Господня найти мир и забвение, но ненависть врагов преследовала ее
вплоть до места ее далекого изгнания, подозрения мужа нарушали ее покой.
В 444 году два близких ей человека, священник Север и диакон Иоанн,
которых она взяла с собой из Византии и которые имели на нее большое
влияние, были оговорены перед императором, арестованы по его приказу и
казнены. Оскорбленная императрица в свою очередь кровью отомстила за
кровь: Сатурнин, правитель
-39-
Иерусалима, пал под ударами подкупленных ею убийц. После этого ее
страстная душа стала искать иной пищи, чтоб утолить свою потребность
действовать и жить. Она бросилась в дела благочестия, окружила себя
аскетами и монахами, увлеклась одной из самых мистических форм
христианской догматики. Маленькая язычница из Афин вся ушла в учение
монофизитов, руководимых Диоскором Александрийским, восторжествовавших
на Эфесском соборе (449) и заставивших Феодосия признать их. Думала ли
она, став на их сторону, отомстить, до известной степени, императору,
Пульхерии, всей партии, ставшей причиной ее несчастий? Возможно. Во
всяком случае, она с головой бросилась в борьбу, в пользу своих друзей
обратила все оставшееся еще у нее влияние, все богатства, какими
владела. И даже тогда, когда Халкидонский собор при содействии римских
легатов формально осудил в 450 году дорогую ей ересь, она продолжала
упорствовать в своем веровании, быть может, счастливая тем, что
оказывает еще сопротивление этой ненавистной ей Пульхерии, которая
теперь, после смерти Феодосия, занимала наряду с царем-супругом трон,
принадлежавший раньше ей. Она горячо поддерживала еретиков в их
противодействии, и эта василисса побуждала мятежников бороться с оружием
в руках против императорских войск. Чтобы вернуть Евдокию в лоно
православия, потребовались настоятельные просьбы ее дочери, зятя и
мольбы самого папы Льва Великого.
В конце концов она
уступила уговорам римского первосвященника, и, чтобы заслужить "небесное
царство", какое он ей обещал, она употребила все оставшееся у нее
влияние, чтоб умиротворить поднявшихся против своего епископа
палестинских монахов и привести к халкидонской вере раскаявшихся
еретиков (453). Таким образом, каждый новый год приносил с собой старой
женщине все новые огорчения. Муж ее, Феодосий, умер в 450 году; в 455-м
сошла в могилу ее невестка Пульхерия; в ее положении императрицы,
лишенной трона, не изменилось ничего. На Западе дочь ее, Евдокия, и
внучки в 455 году во время разграбления Рима попали в руки вандалов, и
одна из внучек должна была выйти замуж за одного из сыновей Гензериха.
На Востоке династию Феодосия Великого на византийском престоле сменила
новая династия. Всеми забытая, Евдокия не существовала больше для мира.
Она искала утешения в любимом ею Святом городе, строя больницы,
монастыри, церкви, восстановляя стены города, наконец, сочиняя стихи,
последний отголосок ее былых ученых вкусов. Она умерла приблизительно в
460 году и была погребена в базилике Святого Стефана, сооруженной ею, и
благодарный Иерусалим назвал благочестивую царицу, столько для него
сделавшую, "новой Еленой".
-40-
IV
Странная была судьба
этой Афинаиды-Евдокии, рожденной в Афинах от родителей язычников,
ставшей вследствие брака по любви византийской императрицей, умершей
изгнанницей в Иерусалиме, у гроба Господня, как самая набожная и
страстная христианка, мистически настроенная. Именно эти противоречия ее
романического и печального существования представляют для историка
наибольший интерес. Поставленная на границе двух миров, на самом месте
столкновения двух цивилизаций, соединяя в лице своем умирающие традиции
языческой культуры и учение торжествующего христианства, при этом
достаточно умная и достаточно просвещенная, чтоб понимать явно
совершавшуюся эволюцию ее времени, она представляет собою любопытный и
знаменательный пример того, как в этот век могли уживаться в одной и той
же душе самые противоречивые идеи, самые резкие противоположности. Уже
сама ее жизнь показала нам, сколько соединялось в ней самого
разнородного; ее литературные произведения показывают нам это еще яснее.
Евдокия всегда
любила поэзию. Во время своего могущества она, как нам известно,
прославила в героических стихах победы, одержанные над персами
императорскими войсками, и возможно, что ее похвальное слово Антиохии
также было написано в стихах. В последние годы жизни у нее возродился
вкус к такого рода литературным упражнениям; но на этот раз вдохновляли
ее музу исключительно религиозные мотивы. Она перевела героическими
стихами места из Ветхого Завета: Книги Моисея, Иисуса Навина, Судей,
Книгу Руфь, и в IX веке еще патриарх Фотий, хороший знаток по части
литературы, очень высоко ставил это произведение и находил его прямо
замечательным "для женщины и для императрицы". Она перевела также Пророчество
Захарии и Даниила, и грамматик Цец в свою очередь высоко
ценил талант "золотой императрицы, очень премудрой дочери великого
Леонтия". Она сочинила также Homerocentra, или Гомеровские
центоны, в которых пыталась рассказать эпизоды из жизни Христа
гомеровскими стихами, искусно подобранными. Это, впрочем, был род
сочинений, крайне любимый в ее время, и, прилагая тут свое старание, она
только продолжала, как сама в том сознается, дело одного из своих
современников, епископа Патрикия. Тем не менее надо сознаться, хоть
византийские критики последующих времен крайне хвалили это царское
произведение, что оно довольно посредственное. По содержанию оно не
представляет ничего оригинального; что касается формы, что бы на этот
счет ни думала Евдокия, по
