е и
обильное пользование пресной водой. Но наряду с общественными зданиями
Eudes de Deuil - благодаря этому его описание представляет большой
интерес - сумел рассмотреть самый город, и он предстал перед ним
поразительно грязным, зловонным и мрачным. Это восточный город с узкими
улицами, со сводами над ними. Наверху этих надстроек поднимаются, как бы
уходя в самое небо, великолепные жилища богатых людей; но внизу, куда
солнце не проникает никогда, живет беднота, жалкая, падкая вследствие
своей нищеты на всякие соблазны. Безопасности тут нет никакой: убийства,
кражи происходят каждый день. "В Константинополе, - говорит исто-
-333-
рик, - почти столько же воров, сколько бедных". Полиция бессильна и не
может ничего поделать; никто не заботится ни о законе, ни о том, чтобы
заставить уважать его; всякий виновный избегает последствий своего
преступления. В глазах западного путешественника Византия XII века
представляется городом необъятным, перенаселенным, кишащим чрезмерно
густым населением, и томительным, волнующим городом крайностей во всем,
как в своих богатствах, так и в своих пороках.
В этих словах, как
можно бы подумать, нет никакого злоречия латинянина, недовольного
греками. Одно свидетельство того же времени, но происхождения уже
византийского, изображает нам в том же виде императорский Царьград. На
самых многолюдных улицах стоят лужи, целые болота жидкой грязи, от
дождей превращающиеся в топи. В этом "Тартаре", в этом "адском озере"
вязнут люди и животные, а иногда и тонут. Путешественники, проехавшие
горы и реки, гибнут в центре города, достигнув пристани. Чтобы выручить
их из беды, надо прибегать к настоящим спасительным мерам, разгружать
вьючных животных, входя по пояс в грязь, вытаскивать животных веревками
из болот с большими усилиями. И это еще сравнительно ничто. Ночью к
дорожным опасностям прибавляются новые беды. По неосвещенным улицам
всюду шныряют воры и бродячие собаки, которые тогда, как и теперь,
кишели в Константинополе; случится что недоброе, неоткуда ждать помощи,
так как мирные жители в ночную пору запираются в своих жилищах; никто не
откликнется на крик жертвы, и ей остается только дать себя грабить.
Несомненно, никакой
императрице не приходилось никогда видеть "подобные зрелища, недостойные
царя" (abasileyton theatron). Если она знала что-нибудь в
Константинополе, так это императорские резиденции, в особенности
Влахернский дворец, ставший в XII веке обычным местопребыванием царей.
Он был построен на краю Золотого Рога, и его тройной фасад высился над
морем, полем и городом. Он был великолепен снаружи, еще великолепнее
внутри. По стенам огромных зал, окруженных колоннадами, сверкала по
золотому фону мозаика, исполненная "с удивительным искусством" и
представлявшая в ярких красках подвиги императора Мануила, его войны с
варварами, все, что он совершил на благо империи. Пол, выложенный
мраморной мозаикой, был не менее великолепен. "Я не знаю, - пишет один
современник, - что в нем представляет больше ценности или что красивее:
мастерство, или искусство, или стоимость материала". Тут всюду была та
же роскошь, которую императоры из дома Комнинов любили непрестанно
увеличивать, благодаря чему Влахернский дворец пред-
-334-
ставлял одно из чудес Константинополя. Иностранцы, допущенные до осмотра
этого дворца, оставили нам восторженные описания его. "Красота его
снаружи, - пишет Eudes de Deuil, - едва ли может с чем сравниться, а
внутри она значительно превосходит все, что я в силах передать словами.
Всюду тут только и видишь, что золото и живопись самых разнообразных
тонов; двор вымощен мрамором с удивительным искусством".
Вениамин Тудельский,
посетивший Константинополь несколькими годами позднее, выражает то же
восхищение. "Кроме дворца, - говорит он, - оставленного предками
императора Мануила, он велел построить на берегу моря другой,
называющийся Влахернским, и его колонны, а также стены покрыты золотом и
серебром, и на них он велел изобразить как свои войны, так и войны
своих предков. В этом дворце он воздвиг себе золотой трон, усыпанный
драгоценными камнями и украшенный золотой короной, подвешенной на цепях,
также из золота. Эта корона кругом усыпана жемчужинами и алмазами, цену
которых никто не может определить и которые до того сильно сверкают,
что ночью заменяют почти всякое другое освещение. Тут имеется также
бесконечное множество других вещей, и если бы их описать, это показалось
бы невероятным. В этот дворец приносят ежегодную дань как золотом, так и
одеждами из пурпура и багряницы, которыми переполнены дворцовые башни;
так что великолепием своих богатств и красотой постройки этот дворец
превосходит все другие дворцы в мире".
Что знали еще
императрицы - это восхитительные резиденции, куда цари отправлялись в
летнюю пору, чтобы найти там приятную прохладу. У самого подножия
Влахернского дворца, вне городской стены, был раскинут прекрасный парк
филопатийский, обширное пространство, окруженное стенами, где проточные
воды поддерживали постоянно приятную свежесть, где в больших рощах
водились дикие звери, что позволяло устраивать охоты; императоры
построили себе тут прелестное летнее жилище, и это помещение, взятое в
его целом, представляло, по выражению Eudes de Deuil, "усладу греков".
Далее, по берегам Пропонтиды, были разбросаны великолепные виллы, где
императоры восстановили восточную роскошь Суз и Экбатан и где Мануил
любил отдыхать от трудов войны, предаваясь удовольствиям изысканного
стола и музыки.
С чем еще были
знакомы императрицы в Константинополе - это с Ипподромом и его
празднествами, еще в XII веке бывшими одним из любимых удовольствий
византийского народа. Тут устраивались, как во времена Юстиниана,
конские бега и гимнастические упражнения, чередовавшиеся со всякого рода
интермедия-
-335-
ми, как-то: выпускание зайцев, которых преследовали охотничьи собаки,
проделки канатных плясунов и акробатов, бой диких животных, медведей,
леопардов и львов. Тут же, по свидетельству Вениамина Тудельского,
давались "ежегодно большие представления в день рождения Иисуса из
Назарета. Тут показывали в присутствии императора и императрицы
различные фигуры людей со всего мира в их различных одеяниях. Не думаю, -
прибавляет путешественник, - чтобы были где на земле такие великолепные
игры". Их очень любили в Константинополе, и двор находил в них не менее
удовольствия, чем простой народ, "жадный до новых зрелищ".
С чем еще, наконец,
были знакомы императрицы - это столичные церкви, великолепие
богослужения, происходившего в Святой Софии, "здании удивительном и
божественном, - по выражению историка Никиты Хониата, - воздвигнутом
чудесно руками самого Бога как Его первое и последнее произведение,
церкви бесподобной, земном образе собора небесного". И несомненно,
подобно большинству посетителей, немецкая принцесса была очарована
красотой пения за литургией в греческой церкви, гармоничным смешением
голосов, где высокое сопрано сливалось с более густым звуком, а также
соразмерностью движений и коленопреклонений. И несомненно также, что,
подобно большинству иностранцев, ее пленило великолепие роскошных
обедов, дававшихся в императорском дворце, этого превосходного и так
хорошо сервированного стола, причем еда чередовалась со всякого рода
зрелищами, "так что, - по выражению одного современника, - тут одинаково
были очарованы уши, уста и глаза". И несомненно, ей также понравились,
наконец, и роскошные одеяния, пышность и блеск церемоний, все это
утонченное великолепие, делавшее из византийского двора единственное
чудо роскоши и изящества.
Однако одна вещь
смущала тех, кто в первый раз посещал Константинополь. То была дряблость
византийской черни, этого "косного народа", привыкшего жить
императорскими щедротами; и латиняне не чувствовали большой симпатии к
этой нации "с характером скрытным и хитрым, отличавшейся изуверством". К
счастью, в награду за недостатки своих подданных новая императрица
нашла в Константинополе многочисленных соотечественников. В XII веке в
Византии была целая немецкая колония: немецкие купцы завели там
торговлю, немецкие солдаты служили в императорском войске; число этих
колонистов было настолько велико, что император Конрад выговорил им
позволение иметь свою особую церковь. И, наконец, многие обычаи,
заведенные в Константинополе в более или менее недавнее время, также
могли напоми-
-336-
нать вновь прибывшей ее далекую родину. В эпоху Комнинов греческая
церковь праздновала в своих храмах некоторые праздники, странным образом
напоминавшие праздники шутов или осла, которыми тешился тогда Запад.
* * *
Впрочем, надо сознаться,
что император Мануил Комнин выказывал, по крайней мере в первое время
после женитьбы, большое желание угождать молодой женщине, ставшей его
женой. Этот византийский царь, как известно, чувствовал большую
склонность к латинянам; он любил их рыцарские нравы, их уменье владеть
мечом, неразумную, но прекрасную смелость; он находил удовольствие в
турнирах и охотно выходил сам на арену. Поэтому он охотно принимал
западных людей и очень ценил их услуги, так что греческие патриоты
иногда бывали возмущены милостью, какой пользовались эти иностранцы -
полуварвары, умевшие "лучше плевать, чем говорить" и "лишенные всякого
образования, повторявшие слова греческого языка так же грубо, как скалы и
камни повторяют эхом песни, что пастухи наигрывают на флейтах". От
общения с людьми Запада Мануил научился всем тонкостям придворного
обращения, требуемым от истинного рыцаря. Он знал, например, что от
только что женившегося латинянина долг чести требовал отличиться
каким-нибудь большим подвигом; и, в подражание этим образцовым обычаям
Запада, он старался искусными отличными ударами меча заслужить любовь
своей дамы. И, по-видимому, это ему в самом деле удалось. Ирина
восхищалась молодечеством своего мужа и открыто заявляла, что и в
Германии. где, однако, знали толк по части храбрости, никогда не
встречала она лучшего рыцаря.
В то время как
Мануил для того, чтобы понравиться своей жене, усваивал обычаи и нравы
Запада, жена в свою очередь, чтобы понравиться мужу, старалась
образовать себя и ознакомиться с красотой греческой литературы, стремясь
играть роль принцессы - покровительницы литературы, роль, столь любимую
большинством женщин из дома Комнинов. Таким образом она решила изучить и
понять Гомера, с этой целью обратилась к одному из самых знаменитых
грамматиков того времени. Это для нее Цец написал свои Аллегории на
"Илиаду", где объяснял своей царственной ученице содержание поэмы и
историю главных действующих лиц, играющих в ней роль, не считая ученых
заметок на биографию поэта; а в посвящении, какое он написал, преподнося
императрице свой труд, он, восхваляя ее, величал "дамой, очень
увлеченной Гомером" (homericфtatз cyria). ?то происходило в 1147 го-
-337-
ду. Незадолго перед тем Цец точно так же посвятил Ирине первое издание
своих Хилиад, и немецкая принцесса, окруженная всеми этими
грамматиками и риторами, стала настоящей византийкой.
Однако несмотря на
такое взаимное доброе желание, в царской семье не замедлила обнаружиться
рознь. Виноваты в том, по-видимому, были обе заинтересованные стороны. С
одной стороны, Ирине довольно скоро надоела ее роль меценатки. Она
поссорилась с Цецем из-за жалкого денежного вопроса. Грамматик сам
рассказывает, что ему обещали платить по двенадцати золотых за каждую
тетрадь его ученых диссертаций. Чтобы показать свое рвение, он взял
бумагу самого большого формата и написал свои страницы более убористым
почерком, так что, как он говорил, одна такая его тетрадь, наверное,
равнялась десяти. Он рассчитывал, что его вознаградят соразмерно -
ничуть не бывало. Заведующий делами императрицы думал платить Цецу за
его работу согласно предварительно определенному тарифу, и, так как
несчастный литератор жаловался на такой прием, ему в конце концов
отказали наотрез во всяком вознаграждении. Взбешенный, он обратился к
самой императрице, требуя справедливости. Ирина, ничего не понимавшая в
этих византийских тонкостях, не дала никакого удовлетворения несчастному
грамматику. Последний отомстил, рассказав всю эту историю; кроме того,
он уничтожил первое издание своих Хилиад и, устав работать даром,
остановился в своих ученых комментариях Илиады на XV песне и стал
искать новую покровительницу. Литературный опыт, предпринятый
императрицей, довольно плохо удался.
Само по себе это не
имело значения. Но и в других отношениях Ирина плохо применялась к
обычаям своей новой родины. По-видимому, императрица была довольно
красивой наружности. Епископ Василий Ахридский, произнесший ей
надгробное слово, говорит, что "сложением своего тела, соразмерностью
своих членов, красотой и свежестью своих красок она доставляла приятное
ощущение даже бесчувственным предметам". Помимо этого, она была наделена
всевозможными добродетелями, "благоухание которых,- говорит ее
панегирист, - услаждало Бога и людей". Безукоризненно честная, кроткая,
благочестивая, чрезвычайно милосердная, всегда готовая помочь и утешить
несчастного и "простирать миру свои благодетельные руки", она обладала
высокими нравственными качествами. Но она была лишена всякого изящества.
"Она меньше заботилась, - говорит Никита, - о красоте своего тела,
нежели о совершенствовании своей души". Она не любила одеваться, никогда
не белила и не румянила лица, не подрисовывала глаз и выказывала
некоторого рода презрение к "безумным
-338-
женщинам", как она выражалась, которые предпочитают искусство природе.
"Она хотела, - говорит летописец, - блистать только блеском своих
добродетелей". К этому она присоединяла известного рода немецкую
деревянность (to me epiclines ethnicon), - как выражался Никита, - и
нрав несколько строгий и высокомерный. Все это отнюдь не являлось
подходящим средством, чтобы удержать такого страстного молодого
человека, каким был тогда Мануил, жадный до удовольствий, светских
собраний, легких увлечений, охотник до всевозможных увеселений,
свойственных его возрасту, и до всех приключений, какие только
рисовались его воображению.
Кроме всего
вышесказанного, у Ирины не было детей. В 1147 году, когда император
низложил патриарха Козьму, последний в порыве бешенства в присутствии
всего синода проклял утробу императрицы и объявил, что никогда от нее не
родится ребенок мужского пола. И вот факты, казалось, оправдывали это
печальное предсказание. В течение пяти лет, несмотря на все молитвы, о
каких она просила самых знаменитых монахов, несмотря на все
благочестивые дары, какими она осыпала церковь, надеясь таким образом
избавиться от своего бесплодия, Ирина не дала империи наследника
престола; и когда наконец в 1152 году у нее родился ребенок, это была
девочка, Мария. Позднее у нее был еще ребенок, но опять девочка, скоро,
впрочем, умершая четырех лет от роду. Все это очень огорчало Мануила, и,
будучи твердо убежден, что тут сказывалось проклятие патриарха, он
отчасти гневался на жену, что она как бы способствовала полному
оправданию духовного владыки.
Вследствие всех этих
причин Мануил в свою очередь довольно скоро охладел к Ирине. Конечно,
он сохранил за ней самым любезным образом внешние почести власти, ее
собственный двор, стражу, весь блеск высшего могущества. Но он
совершенно отдалился от нее. После многочисленных приключений он кончил
тем, что открыто завел себе любовницу. То была его племянница Феодора, и
он тем сильнее привязался к ней, что, более счастливая, чем Ирина, она
родила ему сына. Поэтому с этих пор у него ни в чем не было для нее
отказа; подобно законной жене, у нее был свой двор, своя стража, и она
получила, за исключением короны, все прерогативы высшей власти. Для нее
император пошел на самые безумные траты; "моря богатств, - как говорит
Никита, - были излиты к ее ногам". Гордая, надменная, она принимала
почести и деньги; и, по примеру господина, придворные увивались вокруг
нее, до некоторой степени забывая и покидая ради фаворитки законную
императрицу.
-339-
Впрочем, последняя,
по-видимому, отнюдь не пыталась нарушить свое уединение. Ирина устроила
себе жизнь отдельно, отдавшись вся благотворительности, помогая вдовам,
защищая сирот, выдавая замуж и снабжая приданым бедных молодых девушек,
посещая и обогащая монастыри. Она любила делать одолжения, и ее
панегирист удачно выразился про нее, "что она принимала как милость
просьбы, с какими к ней обращались, и, казалось, просила, чтобы ее о
чем-либо просили". Обращенная перед вступлением своим в брак в греческое
православие и будучи очень благочестивой, она охотно жила в обществе
служителей церкви, выказывая к ним бесконечное уважение. Тем не менее
она при этом восточном дворе оставалась вполне западной женщиной и
настоящей немкой. В произнесенном в честь ее надгробном слове Василий
Ахридский не мог удержаться, чтобы не напомнить, что она была
"иностранкой, рожденной под другими небесами, не знавшей обычаев нашей
цивилизации, дочерью народа гордого и надменного, не умеющего гнуть
шею", и счел себя обязанным восхвалить Германию, как и ее народ,
"могучий и властный", который среди других народов Запада "больше всех
любит повелевать другими, но не допускает, чтобы повелевали им".
Выражаясь так, иерарх показал, что проник до самого дна души монархини.
Действительно, она
никогда не забывала своего родного края. Она была в восторге, когда в
1147 году, благодаря второму крестовому походу, в Константинополь прибыл
император Конрад, ее зять, и латинское войско. В то время как греки с
ужасом видели страшную тучу, готовую накрыть империю и поднимавшуюся с
Запада, в то время как константинопольские зеваки дивились тому, что в
рядах крестоносцев находились женщины, одетые и вооруженные, как рыцари,
подобно новым амазонкам ездившие верхом по-мужски, Ирина, наоборот,
старалась устроить своим соотечественникам наилучший прием. Когда
соперничавшая гордость императора Греческого и императора Германского
грозила столкновением, Ирина приложила все усилия, чтобы сгладить
затруднения, возникшие между монархами. И хотя претензии Конрада,
которые невозможно было согласовать с требованиями византийского
этикета, не допускали в это время личной встречи монархов, во всяком
случае, благодаря влиянию императрицы удалось упрочить между ними
возможные отношения. Мануил и Конрад старались перещеголять друг друга в
любезности: император отправил в латинский лагерь большое количество
съестных припасов и ценные подарки, на что Конрад в свою, очередь
отвечал дорогими приношениями.
Когда несколько
позднее под Константинополем появилось
-340-
французское войско, Ирина точно так же вступила в самые дружеские
отношения с Элеонорой, женой Людовика VII. Но в особенности после
бедствий, испытанных крестоносцами в Малой Азии, проявилось все доброе
расположение императрицы к своим соотечественникам. Конрад III,
потерпевший поражение при Меандре, собрал остатки своего войска в Эфесе и
тут заболел. Ирина вместе с Мануилом приехала навестить побежденного,
привезла его в Константинополь на императорском дромоне, и царь, имевший
серьезные познания в медицине и хирургии, пожелал сам ухаживать за ним и
лечить его. Когда, наконец, исполнив свой обет - отправиться на
освобождение Гроба Господня - Конрад III возвращался через Византию, он
опять встретил там тот же радушный прием. Византийский двор явно
склонялся к союзу с Германией, что могло служить необходимым
противовесом явной враждебности норманнов Сицилии и французов Франции.
Стали замышлять о браках между двумя семьями. Генрих Австрийский,
сводный брат императора Германского, женился на племяннице Мануила, и
придворные поэты торжественно воспевали этот брак. Вскоре затем был
поднят вопрос о женитьбе сына Конрада на другой племяннице императора. В
этой политике невозможно не признать влияния императрицы, чему также
служит свидетельством одно любопытное письмо Конрада III. Он полагался
на Ирину в выборе невесты своему сыну из членов императорской семьи,
"той, которая, - писал он, - покажется тебе, так как ты их воспитала,
более достойной по характеру и по красоте" (quae moribus et forma
noscatur a te, quae eas educasti, precellere). Впрочем, этот брак не
состоялся, но между двумя государствами продолжался самый тесный союз.
Когда в 1150 году Рожер II и Людовик VII задумали образовать против
Византии лигу всего Запада, этот план рухнул вследствие формального
противодействия императора Германского. Оставаясь доброй немкой, Ирина
тем не менее оказала довольно важную услугу принявшей ее стране.
Смерть Конрада III в
1152 году ослабила добрые отношения между двумя дворами. Но императрица
навсегда сохранила нежный интерес к делам Германии. С нескрываемой
симпатией следила она издали за своим племянником, юным сыном Конрада;
она посылала ему подарки, заботилась, чтобы он был посвящен в рыцари.
По-видимому, с другой стороны, она, как кажется, с течением времени
вновь сошлась с Мануилом и оказала ему полезное содействие в управлении
государственными делами. Василий Ахридский говорит о "согласии чувств", о
"сродстве душ", существовавшем между супругами. В этом есть, конечно,
некоторое преувеличение, свойственное характеру надгробного слова. Но из
других
-341-
свидетельств видно также, что Ирина не раз с успехом обращалась к
императору, чтобы получить освобождение узников или помилование
осужденных на смерть, и что она охотно бралась передавать царю прошения.
В 1158 году она оказала ему более значительную услугу, раскрыв
составленный против него заговор, и тем спасла ему жизнь; а если правда,
что "архисатрапы персов", как говорит ее панегирист, испытавшие ее
благодеяния, хотели почтить ее могилу великолепными приношениями, из
этого можно заключить, что она имела некоторое влияние и на внешние дела
монархии.
Во всяком случае,
она обладала трезвым умом, здравым смыслом, хладнокровием, очень ясным
чутьем того, что следовало делать; она должна была быть великолепной
советчицей. Поэтому станет понятно, что, когда она умерла в 1160 году,
довольно неожиданно, от злокачественной лихорадки, Мануил очень живо
почувствовал ее утрату. Тем не менее можно допустить, что Василий
Ахридский описал в несколько слишком драматических выражениях скорбь
императора, оглашавшего дворец своими стонами, бывшего не в силах
сдержаться, и что Никита преувеличивает, когда пишет, что царь был в
отчаянии, точно у него оторвали один из его собственных членов, и что он
провел время, определенное для траура, "подавленным, полумертвым". Во
всяком случае, он устроил своей жене, которой, по-видимому, все
сочувствовали, великолепные похороны. Она была похоронена в церкви при
монастыре Вседержителя, основанной Иоанном Комнином в качестве
усыпальницы этой династии и где сам Мануил приготовил себе могилу. В
честь покойной императрицы он заказал еще прекрасное надгробное слово,
дошедшее до нас, в котором Василий Ахридский, архиепископ Солунский,
превознес должным образом, выказав при этом некоторую личную
растроганность, качества и добродетели, украшавшие Ирину. После этого
император довольно скоро утешился. Озабоченный, говорит Никита, тем,
чтобы иметь сына, который продолжил бы его род, а также, вероятно, все
еще чувствительный к женскому соблазну, он в 1161 году объявил о своем
намерении вступить во второй брак. Из всех предложенных ему партий, из
всех дочерей принцев и царей, домогавшихся союза с ним, он выбрал самую
красивую, Марию Антиохийскую, и женился на ней в 1161 году. Ирина-немка
была очень скоро забыта.
Раньше мы видели,
какова была судьба этой латинской императрицы, с каким восторгом
константинопольский народ приветствовал обольстительную принцессу во
время празднеств, устроенных в честь ее бракосочетания, и с какою
ненавистью позднее он преследовал иностранку. Было также сказано о
трагическом конце прелестной монархини и как Византия оказалась в
отношении ее
-342-
еще более жестокой, чем была в отношении Ирины. Как греческие царевны,
изгнанные на Запад, не могли никогда привыкнуть к своей новой родине,
так и латинянки, вышедшие замуж при дворе Комнинов, оставались навсегда
иностранками для народа, над которым они царствовали. Ирина, несмотря на
все усилия стать византийкой, осталась навсегда немкой; Мария
Антиохийская, хотя родилась в Сирии, осталась навсегда латинянкой.
Только одна из всех этих западных принцесс XII века больше поддалась
влиянию воспринявшей ее страны и почти совершенно эллинизировалась. И
это прибавляет новый интерес к истории Агнесы французской, дочери
Людовика XII и сестры Филиппа-Августа, существование которой имело связь
с некоторыми из наиболее трагических событий ее времени.
II
АГНЕСА ФРАНЦУЗСКАЯ, ИМПЕРАТРИЦА ВИЗАНТИЙСКАЯ
Всю свою жизнь, как
известно, император Мануил Комнин очень любил латинян. Живое
воспоминание этой явной симпатии летописец Робер де Клари нашел в
Константинополе еще двадцать лет спустя после смерти монарха: он
рассказывает своим наивным языком, как, несмотря на все упреки греков,
царь всегда хорошо принимал и хорошо обращался с людьми Запада.
"Наказываю вам, - говорил он своим придворным, - чтобы никто из вас не
осмеливался и не дерзал когда-либо жаловаться на мою щедрость, ни на то,
что я люблю французов. Ибо я люблю их и доверяю им больше, чем вам, и
дам им больше, чем давал до сих пор".
Эта природная
симпатия усиливалась серьезными политическими соображениями. Мануил
слишком хорошо чувствовал непреодолимую силу молодых народов Запада; он
знал их гордость, неукротимость, готовность всегда начать войну, он знал
также давнишнюю затаившуюся злобу, какую они питали против Византии. Он
постоянно боялся, чтобы они не составили коалиции против империи и
чтобы "с общего согласия", как он говорил, "они не затопили монархии,
подобно тому как внезапно вздувшийся поток опустошает поля
земледельцев". Поэтому он старался всякими способами помешать этому
грозному союзу, поддерживая несогласия между европейскими государствами,
усиливая противодействие Италии Барбароссе, привлекая к себе широкими
привилегиями купцов Венеции, Генуи, Пизы, Анконы, непосредственно
стараясь заручиться союзом одной из больших западных держав. Так, в
начале своего царствования он старался опереться на союз с Германией.
Позднее, под конец своей жизни, он склонялся к союзу с
-343-
Францией. Он был тогда в открытой борьбе с императором Фридрихом
Барбароссой и везде ухитрялся найти поддержку против него. Поддержка
короля Людовика XII казалась ему особенно выгодной, и он тщательно искал
средств, чтобы сблизиться с этим монархом. К тому же эта мысль висела в
воздухе. Начиная с 1171-го или 1172 года папа Александр III, с которым
Мануил был в самых хороших отношениях, стал думать о пользе
франко-византийского союза и советовал Людовику VII соединить при помощи
брака дом Франции с домом Комнинов. Таким образом, греческий император
нашел почву вполне подготовленной, когда решился сделать более
формальные предложения.
В 1178 году Филипп
Эльзасский, граф Фландрский, возвращаясь из Палестины, остановился в
Константинополе. Царь, согласно обычаю, принял его с большим торжеством и
во время разговоров, которые завел с латинским принцем, открыл ему свои
намерения. "Император спросил у него, - рассказывает Эрнульская
летопись, - нет ли у короля Людовика Французского дочери, которую можно
выдать замуж, и граф отвечал, что есть у него такая, только еще мала,
молода. На что император Мануил сказал, что у него только один сын,
малый ребенок, и что если король согласен прислать ему свою дочь для его
сына, то, как только она приедет, он его на ней женит и повенчает его
на царство и ее также: он будет императором, а она императрицей. Так
говорил и просил император графа, чтобы взялся он быть его послом к
королю и что лучшего человека, чем он, ему не найти и не послать. И что
отправит он с ним самых отважных из своих людей, чтобы привезти девицу,
если захочет король им ее доверить.
Граф отвечал, что
охотно выполнит поручение и думается ему, что будет исполнена просьба
его. Тогда император велел приготовиться своим послам и доверил им
золота и серебра достаточно на их траты и отправил их во Францию с
графом. И когда они приехали во Францию, граф пошел к королю и передал
поручение от императора.
И был король доволен
и радостен, видел, что не может выдать ее лучше. Велел снарядить ее как
можно пышнее и как можно богаче (как приличествовало дочери такого
важного человека, как король французский) и поручил ее послам, а они
повезли ее в Константинополь к императору".
Эта дочь, "маленькая
и молодая", называлась Агнесой Французской. Она была второй дочерью
Людовика VII от его третьей жены, Алисы Шампанской, следовательно,
младшей сестрой Филиппа-Августа. В то время как весной 1179 года она
покинула Париж, чтобы сесть на генуэзские корабли, которые должны были
-344-
везти ее в Константинополь, ей едва исполнилось восемь лет. Очутившись в
таком нежном возрасте в новой стране, очень скоро забытая в далекой
Романии своими близкими, которые, по-видимому, совершенно перестали
интересоваться ею, она должна была больше, чем другие, свыкнуться с
обычаями своей новой родины. Во всяком случае, она должна была вести там
чрезвычайно любопытное, полное драматизма существование; свидетельница
значительных событий, она иногда даже должна была принимать в них
серьезное участие; и этот потускневший образ заслуживает интереса
историка 4).
* * *
В 1179 году, в то время
как маленькая Агнеса прибыла в императорский город, царствование Мануила
Комнина приближалось к концу. Однако, несмотря на печали последних лет,
император все еще сохранял веру в самого себя, а двор свое изящество и
свой обычный блеск. Среди празднеств 2 марта 1180 года была совершена
помолвка дочери Людовика VII с наследником престола кесарей. Так как
юному Алексею было всего одиннадцать лет, свадьба была отложена на более
поздний срок; но с этих самых пор с маленькой невестой обращались как с
будущей императрицей и, согласно обычаю, вместо французского имени
Агнеса ей дали более близкое византийцам имя Анна.
Через несколько
месяцев после этого, в сентябре 1180 года, смерть Мануила взвалила на
плечи этих двух детей все тяготы и всю ответственность верховной власти.
Между тем обстоятельства были чрезвычайно трудными, будущее сулило
всякие опасности. Император перед смертью не сделал никаких
распоряжений: дела очень скоро приняли наихудший оборот. Малолетний
царь, "нуждавшийся еще в наставнике и няньке" и бывший вследствие полной
заброшенности воспитания легкомысленным и малоспособным; регентша Мария
Антиохийская, окруженная плохими советниками, возбуждавшая к себе
недружелюбное отношение, слишком любимая некоторыми и ненавидимая почти
всеми остальными; фаворит, человек посредственный и нахальный,
подозреваемый соперниками в стремлении захватить престол, - таковы были
люди, стоявшие во главе правления. Этого было достаточно, чтобы
разнуздались недремавшие вожделения честолюбцев: вожделения Марии,
дочери императора Мануила, женщины от природы страстной и несдержанной, в
душе которой ненависть к мачехе и чисто мужская энергия пробуждали
самые смелые замыслы; вожделения Алексея, незаконного сына Мануила,
полагавшего, что имеет некоторые права на престол, в особенности
вожделения
-345-
страшного Андроника Комнина, приключения которого, как известно, внесли
столько смуты в предшествовавшее царствование. Против этих опасностей,
угрожавших со всех сторон, власть не имела ни поддержки, ни силы; сами
члены императорской семьи, самые знатные государственные люди,
недовольные, встревоженные, думали и заботились только о личных делах.
"Не заботились больше о делах общественных; в советах империи была
пустота". Известно, каков был результат такого плачевного состояния и те
кровавые драмы, которые разразились одна за другой в столице и во
дворце. Мария Комнина, поднявшая мятеж против брата и выдержавшая
настоящую осаду в Святой Софии; Андроник, восставший в свою очередь,
скоро овладевший Константинополем и ставший соправителем юного царя при
восторженном одобрении народа; низверженный фаворит, заключенный в
тюрьму, ослепленный; затем, по выражению Никиты, "императорский сад,
весь вырубленный", Мария Комнина и муж ее отравленные, регентша Мария
Антиохийская, осужденная за измену и преданная лютой казни; наконец,
юный Алексей, низверженный, задушенный, и Андроник Комнин, овладевающий
престолом, - таковы события, отметившие эти три трагические года,
испуганной свидетельницей которых должна была стать Агнеса Французская.
В то время как умер
юный император, оставив маленькую императрицу совершенно одну, покинутую
в чужом городе, ей было двенадцать лет. Она осталась беззащитной,
преданной в руки нового властелина, в жертву всех его затей. Чтобы
упрочить за собой похищенную им власть, Андроник не нашел ничего
лучшего, как жениться на невесте своего предшественника, и, несмотря на
неравенство возраста (царю было больше шестидесяти лет), брак состоялся в
1182 году и был отпразднован в Святой Софии. Это произвело скандал даже
в Византии, привыкшей ко всяким преступлениям. "Этот старик на закате
своих дней, - пишет Никита, - не устыдился соединиться с молодой и
хорошенькой женой своего племянника; этот разбитый, покрытый морщинами
человек, обладал молодой девушкой с пальцами, подобными лепесткам роз,
от которой веяло благоуханием любви". Общественное мнение Европы было не
менее возмущено этим событием. Одна только семья Агнесы, казалось, не
была тем взволнована; ни из чего не видно, чтобы Филипп-Август был
сколько-нибудь озабочен судьбой своей сестры.
Что еще любопытней -
это то, что сама принцесса, по-видимому, легко применилась к своему
новому положению. Надо сказать, в объяснение этой странности, что ее
брак со старым монархом был прежде всего союзом политическим и что
Андроник, весь
-346-
поглощенный своими бесчисленными любовницами, никоим образом не
навязывался своей молодой жене. Она главным образом получила то внешнее
удовлетворение, что пользовалась почестями верховной власти,
удовольствием присутствовать на церемониях, быть изображенной на
памятниках в парадном императорском одеянии, рядом со своим мужем. Кроме
того, вероятно, что и она, подобно стольким другим, поддалась
очарованию этого великого соблазнителя, каким был Андроник. Мы уже
видели, как во время последней трагедии, где царь нашел себе смерть, она
оставалась подле него, рядом с его любовницей, и как обе женщины,
арестованные с царем во время его бегства, сделали последние усилия,
чтобы избавить его от грозившей ему участи. Это было в 1185 году. В
продолжение двух лет, что она была замужем за Андроником, молодая
женщина много видела странных зрелищ при этом дворе, где флейтистки и
куртизанки пользовались большим влиянием на своего властелина, нежели
государственные люди, в этих виллах Босфора, где Андроник любил, вместе
со своими любовницами, наслаждаться среди сельской тишины прелестями
жизни, полной неги и сладострастия. По-видимому, Агнеса Французская не
была этим чрезмерно скандализована: быть может, она была последней
победой, одержанной Андроником Комнином, столь умным и красноречивым,
столь ловким и изворотливым, столь обольстительным, что уста его, по
выражению Никиты, Гермес натер "волшебной травкой, обольщающей сердца".
Неизвестно, что
сталось с молодой женщиной в дни смут, последовавших за падением
Андроника. Но можно с полным вероятием предположить, что, как только
порядок восстановился, Агнеса, вдова двух императоров, была, в правление
Исаака Ангела, восстановлена во всех правах, какие Византия
предоставляла своим монархиням. Далее будет видно, что она сохранила
пользование своей вдовьей частью, и можно думать, что она жила в одном
из этих императорских дворцов, куда охотно удалялись свергнутые с
престола царицы. И тут-то началось ее новое приключение.
Федор Врана
принадлежал к одному из самых знатных аристократических византийских
родов. Его отец Алексей, слывший за лучшего полководца своего времени,
был одним из самых верных служителей Андроника Комнина; мать его была
племянницей императора Мануила, любившего называть ее "наипрекраснейшей
из всех женщин" и заявлять также, что она была "украшением семьи".
Будучи, таким образом, родственниками низложенной династии, эти Враны не
могли иметь ни малейшей симпатии к правительству Исаака Ангела. В 1186
году Алексей восстал против императора и умер с оружием в руках под
стенами Константинополя;
-347-
вполне естественно, что Федор, хотя и служил в войске императора, мог
чувствовать только ненависть к убийце своего отца. Эта ли причина
сблизила его с Агнесой, являвшейся до некоторой степени наследницей прав
Комнинов? Неизвестно. Но дело в том, что в 1190 году в Константинополе
стали поговаривать о близости между Враной и молодой женщиной, которой
тогда было девятнадцать лет. Несколько позднее, в 1194 году, западный
летописец Aubry de Trois-Fontaines рассказывает следующее: "Федор Врана
содержал императрицу, сестру короля Французского, и хотя она получала
свою вдовью часть как императрица, он держал ее как свою жену; но он не
венчался с ней торжественно законным браком, так как по обычаю страны
такой брак лишил бы ее причитавшейся вдовьей части". Во всяком случае,
связь была открыто объявлена и вскоре всеми принята, тем более что Федор
Врана, сильно способствовавший в 1195 году низложению Исаака Ангела,
пользовался блестящим положением при дворе нового императора Алексея.
Благодаря этому
своего рода морганатическому браку, скрепленному еще рождением дочери,
Агнеса стала более византийкой, чем когда-либо. Как это будет сейчас
показано, она совершенно забыла язык своей родной земли; у нее не
сохранилось ни малейшего воспоминания о семье, никогда о ней не
заботившейся. Нет доказательств, что в 1196 году она виделась со своей
сестрой Маргаритой, вдовой короля Венгерского, когда та предприняла
путешествие в Святую землю; и когда неожиданно в 1203 году прибыли
бароны четвертого крестового похода и она очутилась лицом к лицу со
своими соотечественниками, можно по всем имеющимся данным заключить, что
она была им вполне чужой.
* * *
Известно, как Ирина
Ангел, царица Византийская, взошедшая вследствие своего брака на
германский престол, уговорила мужа своего Филиппа Швабского принять
сторону юного Алексея, ее брата, лишенного власти узурпатором, и как
германский император заинтересовал в делах своего юного зятя венецианцев
и крестоносцев, в это время съехавшихся в Венецию. Несомненно, что еще и
другие причины заставили направить в сторону Константинополя
экспедицию, предназначавшуюся для освобождения Святой земли.
Экономические интересы венецианской республики, приманка, какою служило
великолепие византийской столицы, возбуждая воображение западных людей,
перспектива грабежей и побед, рисовавшаяся всем этим искателям
приключений при мысли о таком походе, старая злоба, покоившаяся в
сердцах у латинян, - все это были причины, заставившие решиться даже и
баро-
-348-
нов этого крестового похода. Наконец, еще одно соображение состояло во
множестве реликвий, какими обладал Константинополь. Известно, какое
важное место занимали в общественной и частной жизни Средневековья эти
драгоценные останки и какую цену имели в особенности те, что происходили
с Востока. Византия как раз была полна этих священных сокровищ, и не
без некоторого тщеславия их выставляли перед глазами ослепленных
зрителей во дворце, в императорской дворцовой церкви, в Святой Софии и
других церквах. Таким образом, в глазах латинян императорский город стал
обширным музеем, вроде огромной священной раки, предназначенной
снабжать все святилища Запада; и можно думать, если принять в
соображение, с какой заботой относились победители к раке с мощами и
какое отводили ей место, что эта приманка играла не последнюю роль в
важном решении, заставившем, несмотря на формальное запрещение папы,
направить свой путь на Константинополь такое количество благочестивых
людей, стольких служителей церкви, стремившихся к собиранию, в виде
награды за победу, этих священных сокровищ.
Здесь не место
излагать четвертый крестовый поход. Будет достаточно напомнить о том,
как латиняне, подступив к Константинополю 23 июня 1203 года, увидели
себя вынужденными употребить силу, чтобы восстановить на престоле юного
Алексея. 17 июля был сделан приступ - узурпатор, охваченный паникой,
поспешно бежал, и восставший народ водворил на престоле Исаака Ангела.
Первой заботой императора было поладить с крестоносцами. Он подтвердил
все обещания, данные крестоносцам его сыном; он принял их как
"благодетелей и охранителей империи"; в особенности он щедрой мерой
одарил их богатствами столицы; и эта первая оккупация города,
продолжавшаяся всего несколько дней, только усилила алчность
крестоносцев.
Вот тут-то мы и
встречаемся с Агнесой Французской в одной сцене, очень характерной,
выясняющей эволюцию, происшедшую в ней. Среди важных баронов латинской
армии находилось несколько близких родственников молодой императрицы:
граф Балдуин Фландрский был женат на ее племяннице; граф Луи де Блуа был
сыном ее сестры. Но, с другой стороны, Федор Врана, ее любовник, был во
главе защитников, одним из последних верных приверженцев царя Алексея
Ангела. По-видимому, Агнеса не колебалась, какой из двух партий отдать
предпочтение. По словам Робера де Клари, крестоносцы, сохранив некоторое
воспоминание, что какая-то французская принцесса, сестра их короля,
была некогда выдана замуж в Константинополе, осведомились, как только
претендент был водворен во дворце, жива ли еще эта дама, "назы-
-349-
вавшаяся, - как говорит летописец, - императрицей Французской". "И им
сказали, что да и что она замужем; что один важный человек в городе - по
имени Верна (Врана) - женился на ней; и что она жила во дворце,
неподалеку. И отправились туда бароны, чтобы увидеть ее, и
приветствовали ее, и много обещали ей всяческих услуг. Она же была с
ними очень неприветлива и очень разгневана, что они пришли туда и что
они того Алексея короновали, и не хотела говорить с ними. Но она
заставляла говорить за себя латинянина (переводчика), и латинянин
говорил, что она ничего не знает по-французски. Однако, что касается
графа Луи, - который приходился ей кузеном, - она вошла с ним в
сношения".
В
двадцатичетырехлетний период, во время которого французские родные
забыли маленькую принцессу, отправленную в Византию, и она также
совершенно забыла свою родину. Она интересовалась только делами
Византии, старинной враждой, какую Враны питали к Исааку Ангелу; как
гречанка, она негодовала на несвоевременное и злосчастное вмешательство
этих иностранцев в дела монархии. Благодаря всему этому анекдот,
передаваемый Робером де Клари, является чрезвычайно многозначительным;
он доказывает, до какой степени Агнеса Французская стала чужой своей
родине.
То, что затем
последовало, отнюдь не могло способствовать примирению ее с ее
соотечественниками. Известно, как видимое доброе согласие между греками и
латинянами не замедлило порваться в течение зимы, проведенной
крестоносцами под стенами Константинополя, и как после того, как
национальная революция свергла слабых и недостойных монархов, занимавших
престол, крестоносцы решили завоевать Византию для самих себя.
Известно, какие ужасы происходили в течение нескольких дней в городе,
взятом приступом. Когда городские стены были взяты (12 апреля 1204 г.),
Агнеса Французская со многими другими знатными дамами нашла убежище в
укрепленном дворце Вуколеона. Маркиз Бонифаций Монферратский подоспел
вовремя, чтобы охранить царицу и ее спутниц от всяких злоключений. Но
можно себе представить, каково ей было глядеть на разграбление своей
столицы, на грабеж дворца, опустошение церквей, осквернение и поругание
Святой Софии, на бегство обезумевшего городского населения, на то, что
такой несравненный город, как Константинополь, был предан всем
бесчинствам грубых солдат. Из наивного рассказа Робера де Клари видно,
что принесло латинянам их плачевное предприятие: "С сотворения мира, -
говорит он, - не было видано и не было завоевано такого количества
добычи, такого благородного, такого несметно богатого, ни во времена
Александра, ни во времена
-350-
Карла Великого, ни прежде того, ни после того; и я никак не думаю, чтобы
в сорока самых богатых городах мира было бы столько сокровищ, сколько
нашли в центре Константинополя. И греки свидетельствовали, что две трети
сокровищ всего мира были в Константинополе, а треть рассеяна по миру".
При виде всей этой насытившейся алчности, нахальства этих разбойников,
не имевших уважения ни к кому и ни к чему, Агнеса так же, как и Никита,
должна была горько оплакивать гибель царственного города и подумать, что
и сарацины были бы милостивее крестоносцев.
* * *
Тем не менее, когда
Латинская империя заменила монархию царей, когда граф Балдуин
Фландрский, ее родственник, взошел на престол кесарей, в сердце Агнесы,
казалось, вспыхнуло замершее чувство и пробудилось сознание, что она
француженка. Эта перемена должна была иметь довольно любопытные
последствия.
В одном месте Никита
говорит не без горечи и не без грусти об этих греках, "заключивших с
итальянцами мир, чтобы получить от них известную часть земель, тогда как
они должны были бы желать оставаться с ними в вечной вражде". Среди
"этих раболепных душ, из-за тщеславия вооружившихся против родины", был
Федор Врана, любовник Агнесы Французской. Можно предполагать,
