ступ во внутренние царские покои; вечером, лежа уже в
постели рядом с Зоей, он призывал молодого человека, и тот, стоя в
проходе между кроватью и стеной, должен был тереть ему ноги. "Возможно
ли допустить, - говорит один довольно щепетильный летописец, - что,
когда он это производил, ему не случалось касаться и ног царицы?" Роман
ничуть о том не беспокоился; этот император был не ревнив.
Была, кроме того,
еще одна вещь, которая могла окончательно рассеять его сомнения, если
таковые у него имелись: прекрасный Михаил страдал страшной болезнью, с
ним случались припадки падучей. "Поистине, - говорил император, - такой
человек не может любить и не может быть любимым". Однако в конце концов
Роман не мог больше сомневаться в своем несчастии; но так как он был
философ, то предпочел упорно ничего не замечать. Он знал
-169-
Зою, он знал, что, если у нее отнять Михаила, это значило рисковать, что
она пустится в новые, еще худшие похождения; и, полагая, что для
царского достоинства единственная и продолжительная связь лучше, чем ряд
громких скандалов, он систематически закрывал глаза перед лицом самой
очевидности. "И связь императрицы, - говорит Пселл, - была открыто
признана и, казалось, получила законное право".
Между тем Роман
заметно менялся. Он перестал есть, он плохо спал; характер его портился.
Он становился резким, раздражительным, неприятным; он больше не
смеялся, никому не доверял, сердился из-за пустяков; но главное, он
медленно угасал. Он упорно продолжал добросовестно исполнять обязанности
императора; но в своих парадных костюмах он был похож на мертвеца,
истощенный, желтый, с коротким обрывающимся дыханьем; волосы у него
выпадали целыми прядями. По-видимому, Михаил и Зоя подсыпали медленного
яда несчастному монарху, желая все-таки избавиться от его докучливого
присутствия, хоть он и мало стеснял их. Но дела все еще шли не так
скоро, как хотелось влюбленной императрице. Поэтому, когда утром в
Великий четверг император пошел принять ванну, в ту самую минуту, когда
он по своему обыкновению нырнул в воду, несколько служителей, заранее
подкупленных, продержали его в таком положении несколько дольше, чем это
бы следовало; его вытащили из воды без чувств, почти задохнувшегося,
отнесли и положили к нему на постель; он едва дышал и не мог больше
говорить; однако, придя в себя, старался еще знаками выразить свою волю.
Но, видя, что его не понимают, он, опечаленный, закрыл глаза и, издав
несколько предсмертных хрипов, скончался. Зоя и при этих обстоятельствах
не старалась скрыть свои чувства. Прибежав при первом известии о
случившемся в комнату императора, чтобы самой убедиться, в каком
положении находится ее муж, она не сочла нужным присутствовать при его
последнем часе. У нее были более важные заботы.
III
Зоя думала только об
одном: упрочить престол за Михаилом. Напрасно придворные, старые слуги
ее отца Константина, убеждали ее подумать немного, отдать свою руку лишь
наиболее достойному, особенно не становиться в слишком большую
зависимость от своего нового супруга. Она думала только о своем
любовнике. Евнух Иоанн, тонкий политик, со своей стороны уговаривал ее
решиться скорее: "Мы все погибнем, если время будет упущено", - говорил
он ей. Тогда, решив не ждать дольше, в самую
-170-
ночь с четверга на пятницу Зоя велит позвать Михаила во дворец; она
говорит ему, чтобы он надел императорское одеяние, возлагает ему на
голову корону, сажает его на трон, сама садится рядом и приказывает всем
присутствующим признать его законным императором. Патриарх, вызванный
ночью, немедленно является. Он думал увидеть Романа, но вместо него
нашел в Большом хрисотриклинии (Золотой палате) Михаила и Зою в полном
параде, и императрица попросила его тут же благословить ее брак с новым
царем. Патриарх колебался: чтобы убедить его, ему сделали ценный
подарок, пятьдесят фунтов золота, и обещали такую же сумму для его
духовенства; перед этим доводом он смирился и послушался. На следующее
утро был в свою очередь созван сенат, чтобы принести поздравления новому
властелину и отдать последний долг властелину дней минувших. И в то
время, как уносили с непокрытым по обыкновению лицом Романа III,
неузнаваемого и уже тронутого тлением, Пселл, видевший, как проходило
это шествие, дал в своем описании потрясающую по реализму картину этого
зрелища: в Священном дворце высшие сановники с почтением склонялись
перед Михаилом и лобызали руку счастливому выскочке. Зое не
потребовалось и двадцати четырех часов, чтобы овдоветь и снова выйти
замуж.
Душою нового
правительства сделался евнух Иоанн, брат императора. Это был человек
живого ума и быстрый на решения, с высокомерным и жестким выражением
глаз, замечательный администратор и первостепенный финансист.
Удивительно сведущий в государственных делах, превосходно осведомленный
обо всем, что происходило в столице и империи, он среди шума и суеты
празднеств и пиров преследовал свои цели. свои честолюбивые замыслы. В
самом разгаре пиршества он внимательно наблюдал за своими гостями,
обладая редкой способностью, даже будучи пьяным, помнить совершенно
точно все, о чем говорили вокруг него охмелевшие люди. Благодаря этому
он возбуждал во всех трепетный страх, и его боялись, быть может, еще
больше, когда он бывал пьян, чем в трезвом виде. Безусловно преданный
своему брату, которого он обожал, честолюбивый ради него, он отдал ему
свой ум, свое уменье, свое глубокое знание людей. Это он бросил некогда
Михаила в объятия Зои; теперь, когда через нее он сделал его
императором, он решил, что благодарность - вещь излишняя по отношению к
монархине. Первое время после своего восшествия на престол царь был
очень любезен с Зоей, исполнял все ее желания, пользуясь всяким случаем,
чтобы понравиться ей. Под влиянием брата он скоро изменил свое
поведение: "Не могу за это, - говорит Пселл, - ни порицать его, ни
хвалить. Конечно, я отнюдь не
-170-
одобряю, чтобы были неблагодарны в отношении к своей благодетельнице. Но
вместе с тем я не могу укорять его за то, что он боялся подвергнуться с
ней той же участи, какую она уготовила своему первому мужу". Михаил
слишком хорошо знал Зою, чтобы не подпасть искушению избавиться от
грозившей ему от нее опасности.
Он начал с того, что
отправил в ссылку фаворитов, отличенных ею раньше. Затем, по советам
своего брата, он решительно захватил власть в свои руки и приказал
императрице вновь запереться в гинекее и впредь воздерживаться от
появлений в официальных выходах. В то же время он лишил ее евнухов и
самых преданных ей женщин, а на их место приставил к ней, чтобы
наблюдать за ней, других женщин, из своей собственной родни. Одному
офицеру, преданному Михаилу, поручили нести при царице почетную службу, и
скоро она была стеснена до такой степени, что не могла больше никого
принимать, если заранее не было известно, кто таков посетитель и о чем
он желает беседовать с царицей. Ей запретили даже выходить из ее покоев,
гулять, отправляться в ванную без особого разрешения императора. Зоя
была вне себя от такого обращения, но у нее не было никаких средств к
сопротивлению. Тогда скрепя сердце она решила выказать перед бедой
полную кротость, олицетворенное смирение; без жалоб переносила она все
оскорбления и унижения, каким ее подвергали, не укоряя Михаила ни в чем,
не обвиняя никого, приветливая даже с приставленными к ней тюремщиками.
Но тем не менее после всего, что она сделала для своего прежнего
любовника, удар, ее постигший, был столь же жесток, сколь неожидан.
Но еще тяжелее было
ей то, что этот самый Михаил, так сильно ею прежде любимый, теперь
отвращался от нее с ужасом и даже не хотел больше ее видеть. Помимо
того, что он испытывал известную неловкость, отплатив такой
неблагодарностью за все ее благодеяния, он чувствовал себя все более и
более больным; припадки падучей становились чаще и сильней, и он
постоянно боялся, чтобы припадок не случился в присутствии Зои. Затем,
так как он не был плохим человеком, он испытывал угрызения совести и
старался искупить свои грехи. Он жил исключительно в обществе монахов,
окружал себя во дворце оборванцами-аскетами, подобранными им на улице, и
смиренно, принося им покаяние, ложился спать у их ног на голой доске,
положив под голову камень. Он строил больницы, церкви; особенно почитал
он Димитрия, великого солунского святого; исключительно благоговел перед
Козьмой и Дамианом, святыми целителями, пользовавшимися в Византии
славой, что они излечивают от самых неизлечимых болезней. Но ничто не
облегчало его страданий, не успокаивало его сомнений и
-172-
тревог. Тогда его духовные наставники, которым он исповедался в своих
безумствах и преступлениях, повелели ему порвать всякие плотские
сношения с женой. И он благоговейно исполнял их повеления.
В конце концов Зоя,
лишенная всего, что любила, возмутилась. Она знала, что была популярна в
столице как женщина и законная наследница империи, а также благодаря
щедротам, которые она расточала в таком обилии. Итак, она возмутилась
против образа жизни, который ей навязывали; вскоре она осмелилась на
более решительный шаг: она, говорят, сделала попытку отравить первого
министра, рассчитывая, что раз Михаил - она все еще его любила - будет
освобожден от рокового влияния, он, вновь покорный, возвратится к ней.
Попытка ей не удалась, и единственным результатом, какого она достигла,
было ухудшение ее тяжкого положения. И так шло вплоть до самой смерти
императора. Все более и более больной, еще больше ослабев от вспышки
энергии, поднявшей его на короткое время на ноги для подавления
восстания болгар, Михаил чувствовал, что умирает. Терзаемый угрызениями
совести, желая по крайней мере окончить в благочестии свою жизнь, он в
декабре 1041 года велел перенести себя в один из основанных им
монастырей и, согласно обычаю многих византийцев, принял схиму, чтобы
умереть в святости. Когда это известие дошло до императорского гинекея,
Зоя, обезумев от горя, захотела еще в последний раз увидать мужа и
любовника, которого не могла забыть, и, пренебрегая этикетом, не
заботясь о внешней благопристойности, она бросилась пешком в монастырь,
чтобы сказать ему последнее прости. Но Михаил, желая умереть в мире,
холодно отказался принять женщину, которая его обожала и погубила.
Вскоре за тем он скончался.
IV
Давным-давно, предвидя
этот случай, евнух Иоанн принял надлежащие меры. Смерть Михаила IV, в
силу самих обстоятельств, делая Зою полной и свободной
распорядительницей верховной власти, должна была в силу тех же
обстоятельств убить все надежды, какие этот великий честолюбец лелеял
относительно своей родни. Поэтому он внушил брату еще при жизни
назначить своим соправителем одного из их племянников, также носившего
имя Михаила, и воспользоваться популярностью Зои, чтобы дать этому
самозванцу законную инвеституру и таким образом пробить ему дорогу к
власти. Поэтому старой императрице предложили усыновить этого молодого
человека; и странное дело, несмотря на
-173-
все оскорбления, каким ее подвергали, Зоя была крайне счастлива
исполнить желание, выраженное ее мужем. Торжественно в церкви
влахернской Божией Матери в присутствии собравшегося народа она объявила
перед святым алтарем, что принимает как сына племянника своего мужа,
после чего новый царевич получил титул кесаря и стал наследником
престола.
Как все члены его
семьи, Михаил V был крайне скромного происхождения. Отец его был
конопатчиком в порту: вот почему народ в столице, всегда склонный к
насмешке, дал молодому кесарю прозвище Михаила Калафата, или
конопатчика. Сам он был ничтожный человек: злой, неблагодарный,
скрытный, полный глухой ненависти ко всем своим благодетелям. Дядя его,
император Михаил, хорошо его знавший, не очень любил его, и хотя
приблизил к престолу, но держал в стороне от дел и придворной жизни.
Дядя его, евнух Иоанн, хотя племянник делал вид, что питает к нему
большое почтение, тоже не доверял ему. Он действительно вполне оправдал
все опасения.
Передача власти
произошла, во всяком случае, без затруднений, когда умер Михаил IV.
Старая Зоя со своей слабой душой, которую так "легко было покорить", по
словам Пселла, готова была на все, что от нее требовали. Евнух Иоанн, ее
прежний враг и преследователь, должен был только показать, что имеет к
ней большое почтение; он бросился к ее ногам, заявляя, что ничто в
государстве не могло быть сделано помимо нее; он клялся ей, что ее
приемный сын, если вступит на престол, будет только называться
императором, а вся полнота власти останется за ней. Околдованная
льстивыми речами этой искусно разыгранной комедии, восхищенная тем, что
так неожиданно увидит вновь почет и сможет вновь иметь влияние, Зоя
согласилась на все, чего от нее хотели, и Михаил V был провозглашен
императором.
Новый царь плохо
отблагодарил всех тех, кто способствовал его возвышению. Он начал с
того, что отделался от своего дяди Иоанна, назначив на его место первым
министром с титулом новилиссима другого своего дядю, Константина.
Затем он решил, что Зоя его стесняет. И он так же, как некогда Михаил
IV, сначала выказывал своей приемной матери большое почтение: "Это моя
императрица, монархиня, - повторял он, говоря о ней. - Я всецело
принадлежу ей!" Но скоро он ее отстранил, урезывая сумму необходимых на
ее расходы денег, отказывая ей в почестях, приличествовавших ее сану,
удаляя ее в гинекей, где держал под строгим надзором, отнимая у нее
преданных ей женщин, открыто издеваясь над ней. Окружавшие его
приближенные прямо говорили, что он умно сделал бы, если бы лишил старую
царицу престола, раз не
-174-
хочет испытать на себе судьбу своих предшественников. Михаил V решил,
что он достаточно силен, чтобы попытать такое дело. Он думал, что
пользуется популярностью в столице: разве во время праздника Пасхи народ
не встречал его на улицах с таким неописуемым восторгом, что по всему
его пути под ноги его лошади постилали дорогие ковры? Веря в свою
счастливую судьбу, гордый тем, что осмеливался предпринять, презирая все
советы, он 18 апреля 1042 года решил изгнать свою благодетельницу.
В ночь с воскресенья
на понедельник Зою арестовали в ее покоях под тем предлогом, что она
хотела отравить императора, и, несмотря на ее крики и сопротивление,
поспешно посадили с одной служанкой на судно, отправлявшееся на соседний
остров Принкипо. Там, согласно приказанию царя, она была заключена в
монастырь, облечена в монашеское одеяние, и длинные ее волосы, теперь
седые, пали под ножницами и были доставлены Михаилу V, чтобы показать
ему, что воля его исполнена. Избавившись таким образом от императрицы и
считая ее навсегда умершей для мира, царь созвал сенат и торжественно
возвестил о падении царицы. Но он забыл в своих расчетах о традиционной
привязанности народа к Македонской династии. Как только по городу прошла
весть о покушении, обнаружилось большое волнение; всюду только и видны
были огорченные лица, раздраженные физиономии, слышались тревожные речи,
сходились на шумные сборища, с трудом разгоняемые стражей; женщины в
особенности выказывали крайнее волнение и наполняли улицы своими
криками. И когда на форуме Константина показался префект города, чтобы
прочесть толпе императорский указ, возвещавший о происшедшем событии, не
успел он еще кончить чтение, как чей-то голос вдруг крикнул: "Не хотим,
чтобы нашим императором был Калафат! Хотим законную наследницу, мать
нашу Зою!" Этим словам отвечал крик несметных голосов: "Смерть
Калафату!" Революция разразилась.
Народ спешно
вооружался всем, что только попадало под руки, и громадная толпа
неудержимым потоком стала затоплять улицы города. Штурмовали тюрьмы,
грабили, поджигали дома. Скоро осадили и дворец. По совету дяди своего
Константина, храбро явившегося со своими людьми на помощь царю и
организовавшего сопротивление, Михаил V решился сделать уступку
бунтовщикам. Поспешно отправлены были люди в монастырь, где жила Зоя, и
ее привезли оттуда в Священный дворец, крайне встревоженную от
неизвестности, что ее ожидает. Все с той же поспешностью и не дав ей
даже времени снять с себя монашеское одеяние, ее отвели в императорскую
ложу Ипподрома, и Михаил V вместе с ней вышел к возмутившемуся народу.
Но при виде своей монархини, лишен-
-175-
ной царского одеяния, раздражение толпы, которую думали успокоить, еще
возросло. Напрасно император пытался обратиться к народу с речью,
бунтовщики отвечали ему бранью и бросаньем камней; и несчастный,
возвратившись с царицей во дворец, думал уже искать спасения в бегстве,
когда дядя его Константин снова возвратил ему бодрость и убедил его не
сдаваться.
В это время в Святой
Софии одно неожиданное событие дало новые силы мятежникам.
У Зои, как известно,
была сестра Феодора. Став ее соправительницей после смерти Константина
VIII, эта царица сейчас же показалась неудобной ненавидевшей ее старшей
сестре, хотя по церемониалу она занимала место ниже Зои. Содержавшаяся
сначала в самом дворце под тайным надзором, она затем была обвинена в
заговоре против существующего строя, и под этим предлогом ее удалили от
двора и сослали в Петрийский монастырь; затем, спустя несколько месяцев,
ссылаясь на то, что иначе невозможно, по словам одного летописца,
положить конец "интригам и скандалам", Зоя самолично отправилась в
монастырь и в своем присутствии велела обрезать волосы Феодоре; жизнь
этой царицы казалась конченной. Она сама, впрочем, легко мирилась со
своей судьбой, довольная знаками внешнего отличия и почета, сохраненными
за ней вследствие благорасположения к ней императора Романа, ее зятя; и
мало-помалу отшельница Феодора была забыта. Михаил IV обращался с ней,
как и с Зоей, довольно плохо. Михаил V пошел дальше; он, казалось, и не
подозревал даже, что помимо Зои существовала еще законная наследница
Константина VIII, и затруднился бы ответом, если бы его спросили, жива
Феодора или нет.
Революция 1042 года
внезапно выдвинула на первый план эту забытую монахиню. Когда Михаил V
свергнул свою благодетельницу, мятежники, ища какого-нибудь законного
представителя власти, чтобы противопоставить его узурпатору, вспомнили о
Феодоре. Она, впрочем, имела друзей среди прежних служителей своего
отца, а также в самом сенате. Эти государственные деятели поняли, что
податливая и непостоянная Зоя способна, чуть только вновь утвердится на
троне, вернуть все свои милости человеку, обобравшему ее, и чтобы
извлечь все выгоды из революции, важно дать в соправительницы старой и
слабой царице более энергичную монархиню. Вот почему бросились в
Петрийский монастырь и предложили престол отшельнице, а так как она
отказывалась и сопротивлялась, толпа увлекла ее почти силой. Ей
набросили на плечи царскую одежду, посадили на лошадь, и среди
обнаженных мечей, при шуме и приветственных кликах она проехала через
город прямо к Святой Софии. Патриарх, очень преданный Македон-
-176-
скому дому, ожидал ее там для провозглашения царицей. Мятежники нашли
себе императрицу.
Это произошло в
понедельник вечером. Первой заботой нового правительства, учрежденного в
Великом храме, было провозгласить низвержение Михаила V и назначить
нового градоначальника, чтобы обеспечить себе столицу. Но покуда
держался дворец, дело отнюдь не могло считаться выигранным. Во вторник
дрались целый день под стенами императорской резиденции, и во время
кровопролитных приступов пало более трех тысяч человек. Однако вечером
под натиском осаждающих ворота подались, и в то время, как толпа
предавалась разграблению покоев, император с дядей своим новилиссимом
и несколькими приближенными успел добраться до судна и морем
переправиться в Студийский монастырь. Оба побежденные, царь и министр,
облачились там в одежду иноков, надеясь тем спасти свою жизнь.
Победоносный народ
торжествовал. "Иные, - говорит Пселл в интересном месте своего
повествования, - приносили дары Богу; другие приветствовали императрицу;
простой народ, собираясь толпами на площадях, пел хором стихи,
подходившие к случаю, и танцевал". Зоя, освобожденная Михаилом V перед
его бегством и тотчас вновь овладевшая властью во дворце, была счастлива
не менее других и вследствие этого крайне склонна к прощению. Но в
Святой Софии партия Феодоры была менее склонна к снисхождению, и толпа,
уже заставившая Зою признать сестру соправительницей, властно требовала
теперь казни виновных. Напрасно Зоя пыталась убедить сенат в важном
значении милосердия; напрасно с дворцового балкона держала она речь
народу и благодарила его. Когда она заговорила о низвержением императоре
и спросила, как надлежало поступить с ним, ответом ей был единодушный
крик: "Смерть злодею, нечестивцу! На кол его! Распни его! Ослепи его!"
В то время как Зоя
колебалась, Феодора, уверенная в своей популярности, действовала. По ее
приказанию префект города под дикие крики народа извлек из Студийского
святилища низверженного императора и новилиссима, и на улице на
глазах людей, набросившихся, "как дикие звери", на своих жертв, он велел
выколоть им глаза. После этого их сослали. Революция окончилась.
В эту критическую
минуту Феодора действительно спасла положение благодаря своему
вмешательству, своей энергии и решимости, и она же, по выражению Пселла,
"низвергла тиранию". Поэтому Зое пришлось разделить с сестрой плоды
победы. Несомненно, она всякого другого предпочла бы этой ненавистной
соправительнице, она скорее согласилась бы, говорит прямо Пселл, видеть
рядом с собой на троне конюха, чем делиться им с Феодорой; вот
-177-
почему она с таким же рвением спасала Михаила V, с каким партия ее
соперницы старалась его погубить. Но у Зои не было выбора. Сенат, народ
были за ее сестру. Она уступила. Она помирилась с Феодорой, заключила ее
в объятия, предложила ей половину власти и с большой торжественностью
послала за ней в Святую Софию, чтобы водворить ее в Священном дворце.
Феодора, по-прежнему скромная, согласилась принять власть с одним
условием: чтобы первое место оставалось за старшей сестрой, и тогда
произошла странная вещь, какой никогда еще не видала Византия: гинекей
стал официальным государственным центром, империей правили две старые
женщины. И что еще замечательнее: эти две старые женщины сумели
заставить себя слушаться.
Между тем редко две
близкие родственницы были как нравственно, так и физически до такой
степени мало похожи друг на друга, как эти две сестры. Насколько Зоя
была красива, хорошо сложена, изящна, настолько Феодора, хотя на
несколько лет моложе ее, обижена была в этом отношении природой: она
была дурна собой, и на слишком длинном теле слишком маленькая голова
поражала отсутствием симметрии. Насколько Зоя была жива, вспыльчива,
легкомысленна, настолько Феодора положительна, спокойна, медлительна,
когда надлежало принять какое-нибудь решение. Зоя бросала деньги направо
и налево, нерасчетливая, расточительная, безумно щедрая. Феодора умела
считать: очень экономная - быть может, потому, что раньше, до того,как
она стала царицей, никогда не имела в руках много денег, - она любила
складывать свое богатство в объемистые ларцы; она мало тратила на себя,
ничуть не любя роскоши, и еще меньше на других, не будучи совсем
склонной дарить. Насколько, наконец, Зоя была пылкою и страстной,
настолько Феодора была целомудренна, благопристойна, безупречна: она
всегда решительно отказывалась выйти замуж. В конце концов, довольно
добродушная, любезная, приветливая, сдержанная, неприметная, скромная,
она, казалось, была создана на вторые роли и охотно с этим мирилась.
Однако у нее было одно важное качество: она хорошо говорила и любила
говорить и могла также при случае, как мы видели, проявить энергию. В
общем, как и Зоя, это была женщина посредственная, без твердой воли и
малопоследовательная. Но, несмотря на присущую обеим посредственность,
эти две сестры были слишком различны, чтобы очень любить друг друга и
жить долго в согласии.
Пселл нарисовал
очень интересную картину, которую представлял в то время двор.
Ежедневно, согласно этикету, обе императрицы в парадном одеянии
приходили и садились рядом на царский трон; подле них занимали свои
места их советники, а кругом,
-178-
образуя двойной круг, выстраивались стражники, меченосцы, варяги,
вооруженные тяжелыми обоюдоострыми секирами, все с опущенными, из
уважения к полу монархинь, глазами. И обе царицы судили, принимали
посланников, решали государственные дела, и порой слышался их тихий
голос, когда они отдавали приказания или отвечали на вопросы, иногда
рискуя даже высказать свою личную волю. И гражданские, и военные чины
одинаково повиновались этим мягким и ловким женским рукам.
Но так как, в
сущности, обе были довольно неспособны, такой порядок не мог
продолжаться долго. Роскошь двора - все, точно при внезапной перемене
декорации, теперь соперничали друг с другом в великолепии - и безумная
расточительность Зои скоро истощили казну. Раз не хватало денег,
верноподданнические чувства становились слабее, и все больше и больше,
все настоятельней стала чувствоваться потребность в твердой мужской
руке; кроме того, такое совместное пребывание двух враждующих между
собой сестер, продолжаясь долго, становилось затруднительным, и двор
между ними двумя разделился на две враждебные партии. Чтобы покончить с
таким положением, Зоя решила, что осталось только одно: выйти в третий
раз замуж. Ей было тогда шестьдесят четыре года.
V
Приняв такое решение, -
и, надо сказать, как ни странно это может показаться, что все
приближенные ее в этом поддерживали, - старая императрица принялась
искать себе мужа. Прежде всего она подумала о Константине Далассине,
которого Константин VIII хотел некогда дать ей в мужья. Но этот важный
вельможа, большой честолюбец, не раз даже заподозренный в том, что
замышлял государственный переворот, не высказывал ни достаточной
покладистости, ни должного почтения, приличествующих царю-супругу. Он
откровенно высказался, поставил свои условия, сообщил планы больших
реформ, твердые и мужественные решения. Не такого императора ждали во
дворце, и этого неудобного человека отправили в его провинцию. Тогда Зоя
вспомнила о своем прежнем фаворите, церемониймейстере Константине,
вследствие ревности Михаила IV удаленном из Константинополя. По
характеру последний вполне годился; к несчастью, как некогда Роман
Аргир, он был женат, и жена его не была так покладиста, как жена Романа;
она предпочла скорее отравить мужа, чем уступить его другой.
Наконец, после
многих бесплодных попыток царица вспомнила об одном из своих прежних
друзей, Константине Мономахе.
-179-
Свойственник Романа III, он лет двенадцать-тринадцать перед тем играл
большую роль при дворе и своим изяществом, красотой, красноречием и
уменьем забавлять монархиню так понравился Зое, что о нем и о ней очень
много говорили, и первой заботой Михаила IV, когда он взошел на престол,
было отправить в ссылку этого заподозренного им приближенного. Но Зоя
его не забывала; она воспользовалась революцией 1042 года, сняла с него
опалу и назначила на место губернатора Эллады; теперь она надумала
возвысить его еще больше; и так как ее выбор был очень приятен всем ее
окружавшим - весь двор, действительно был крайне заинтересован этим
брачным вопросом, - она решила остановиться на нем.
Одному из камергеров
августы было поручено отвезти новому фавориту императорское облачение,
символ и залог его высокой доли и немедленно привезти его в
Константинополь. 11 июня 1042 года он торжественно вступил в столицу при
восторженных кликах толпы; затем во дворце было совершено с большой
пышностью бракосочетание; и хотя патриарх не счел возможным самолично
благословить этот третий брак, не одобряемый греческой церковью (Зоя,
как известно, была дважды вдовой, и Константин был тоже два раза женат),
византийские патриархи были вообще слишком придворных нравов и слишком
тонкими политиками, чтобы долго противиться власти. "Уступая
обстоятельствам, - лукаво замечает Пселл, - или, вернее, воле Божией",
он после церемонии ласково облобызал новых супругов. "Был ли это вполне
канонический поступок, - иронически прибавляет писатель, - или чистая
лесть? Я этого не знаю". Как бы то ни было, Византия имела императора.
Физически новый
монарх вполне оправдывал выбор императрицы. Это был очень красивый
человек. "Он был хорош, как Ахилл, - говорил Пселл, - природа в лице его
явила образец совершенства". Лицо его было прелестно; он обладал
светлой кожей, тонкими чертами, восхитительной улыбкой, все лицо
светилось гармонической прелестью. Удивительно пропорциональный, он имел
хорошо сложенную, изящную фигуру, тонкие красивые руки. Однако странным
образом под этой несколько изнеженной наружностью скрывалась большая
крепость тела. Обученный всем телесным упражнениям, прекрасный наездник,
превосходный скороход, крепкий борец, Константин таил в себе большие
запасы силы. Те, кому он, шутки ради, жал руку, чувствовали это потом в
течение нескольких дней, и не было такого твердого предмета, которого он
не мог бы сломать одним усилием своих нежных выхоленных рук.
-180-
Это был тонкий
обольститель и, кроме того, человек прелестный. Голос он имел нежный и
хорошо говорил. От природы приветливого нрава, он всегда был весел,
улыбался, вечно расположенный забавляться сам и забавлять других. Но,
самое главное, это был добрый малый, отнюдь не высокомерный, отнюдь не
тщеславный, без фанфаронства, не злопамятный, всегда готовый делать всем
удовольствие. У него были еще и другие качества. Хотя довольно
вспыльчивый, так что при малейшем волнении кровь бросалась ему в лицо,
он добился того, что вполне мог владеть собой; и держа себя всегда в
руках, он был справедлив, человечен, приветлив, прощая даже тех, кто
вступал против него в заговор. "Я никогда не видал, - говорил Пселл, -
более симпатичного человека". Он был щедр до расточительности и любил
говорить, напоминая тем Тита, что когда ему не удавалось проявить
щедрости или человечности, то он считал такой день пропащим в своей
жизни. Действительно, его снисходительность граничила иногда со
слабостью; чтобы сделать удовольствие своим друзьям, ему случалось
раздавать необдуманно самые высокие государственные должности. Щедрость
его часто доходила до расточительности, так он любил видеть вокруг себя
людей счастливых и довольные лица. Он не умел ни в чем отказывать ни
жене, ни любовницам, всегда готовый дарить, всегда готовый забавляться; и
еще он часто повторял, что обязанность всякого верноподданного
участвовать в придворных увеселениях.
Не будучи ученым,
Константин был человек умный; ум у него был живой, и он любил общество
литераторов. Он приблизил к себе таких ученых, как Константин Лихуд,
Ксифилин, Иоанн Мавропод, Пселл; по их совету, он вновь открыл
Константинопольский университет и учредил там школу правоведения, чтобы
обеспечить себе хороших чиновников.
Он сделал больше:
вместо того, чтобы раздавать должности соответственно знатности рода, он
давал их по заслугам; и для осуществления этой реформы он сам вверил
управление ученым людям, своим друзьям. Лихуд был сделан первым
министром. Пселл - оберкамергером и государственным секретарем, Ксифилин
- хранителем печати, Мавропод - тайным советником. Благодаря всему
этому Константин сделался очень популярным. Наконец, он отличался
мужеством. Быть может, эта добродетель происходила у него, в сущности,
от несколько фаталистического равнодушия - какое он часто любил
выказывать, - заставлявшего его даже ночью не иметь стражи у дверей
своих покоев. Но от куда бы это мужество ни происходило, оно было
подлинным и проявилось во многих случаях. И если взять в соображение,
что, в об-
-181-
щем, Византийская империя одержала в царствование Константина Мономаха
не одну победу и большую часть времени жила в мире, сохранив весь свой
былой престиж, быть может, придется сделать вывод, что этот царь, в
сущности, вовсе не был таким плохим монархом, как утверждали позднее его
хулители.
К несчастью, важные
недостатки портили эти неоспоримые достоинства: Мономах любил
удовольствия, женщин, легкий и роскошный образ жизни. Достигнув престола
случайно, вследствие удачи, он главным образом видел в верховной власти
средство для удовлетворения своих прихотей. "Спасшись от страшной бури,
- живописно выражается Пселл, - он причалил к счастливым берегам и к
тихой пристани царства и не думал о том, что может быть вновь выброшен в
открытое море". Поэтому он мало заботился о государственных делах,
предоставляя эту заботу своим министрам. Трон был для него, по словам
Пселла, лишь "отдыхом от трудов и утолением его желаний". Или, как
выразился один современный историк, "после правления женщин наступило
правление волокиты и кутилы" 17).
Будучи крайне
влюбчивого темперамента, Константин всегда любил приключения, и
некоторые из них еще до восшествия его на престол наделали довольно
много шуму. Женившись два раза и дважды овдовев, он утешился тем, что
влюбился в одну молодую девушку, племянницу своей второй жены,
принадлежавшую к знатному роду Склиров. Ее звали Склиреной, она обладала
красотой и умом; Пселл, знавший ее, изображает ее крайне
соблазнительной: "Не то чтобы красота ее была безупречна, - говорит он,-
но она нравилась своим разговором, где совершенно отсутствовало всякое
злословие, всякое издевательство. Так сильна была нежность и ласковость
ее души, что она могла бы тронуть самое черствое сердце. У нее был
несравненный голос, мелодичная, почти ораторская дикция; было в ее речи
особое, свойственное ей очарование, и, когда она говорила, в каждом ее
слове звучала невыразимая прелесть. Она любила,- прибавляет ученый муж, -
расспрашивать меня об эллинских мифах и в разговорах своих касалась
вещей, какие узнавала от людей науки. Она обладала, как ни одна женщина в
мире, талантом уметь слушать" 18).
Всем другим она
нравилась так же, как Пселлу. В первый раз, когда она появилась в
императорской процессии, один придворный, умный и образованный,
приветствовал ее, обратившись к ней с тонким высоколестным комплиментом,
приводя первые слова прекрасного места Гомера, где троянские старцы,
сидя на городских стенах, говорят при виде проходящей Елены, сияющей
красотой: "Нет, не заслуживает порицания, что троянцы и греки пре-
-182-
терпевают столько бедствий ради такой прекрасной женщины". Намек был
очень тонкий и очень лестный; все сразу его уловили и одобрили. И не
служит ли это доказательством утонченности культуры византийского
общества XI века, некоторыми чертами представляющегося нам таким
варварским и являющегося в этом рассказе переполненным великими
традициями классической Греции, способным к самому тонкому пониманию,
обладающим литературным вкусом и возвышенными идеями?
В начале своей связи
с Склиреной Константин Мономах охотно бы женился на ней. Но греческая
церковь, как известно, была крайне строга относительно третьего брака,
особенно когда хотевшие заключить его были простыми смертными;
Константин не осмелился пренебречь ее запретами. Он продолжал жить со
своей любовницей, и это была главная и большая страсть его жизни.
Любовники не могли обходиться друг без друга; даже само несчастье не
разлучило их. Когда Мономах был изгнан, Склирена последовала за ним на
Лесбос, предоставив в его распоряжение все свое состояние, утешая его в
беде, ободряя его упавший дух, баюкая его надеждой на будущее возмездие,
уверяя его, что наступит день, когда он будет императором, и что в этот
день они навеки соединятся в законном браке. Вместе с ним, не выказывая
ни сожалений, ни слабости, эта изящная молодая женщина провела семь лет
на далеком острове, и понятно, когда счастливый случай возвел
Константина на престол, он не мог забыть ту, которая его так любила.
В объятиях Зои он
думал все-таки о Склирене. Кончилось тем, что, несмотря на известную
всем ревность императрицы, несмотря на благоразумные советы друзей и
сестры своей Евпрепии, он добился того, что любовница его получила
разрешение возвратиться в Константинополь. С самого вечера своего брака
он говорил о ней с Зоей, очень ловко и сдержанно, конечно, как об особе,
заслуживающей снисхождения ради ее семьи; скоро он добился того, что
жена написала Склирене, приглашая ее явиться во дворец и заверяя ее в
своей милости. Молодая женщина сильно подозревала, что царица очень ее
недолюбливает, и только наполовину верила этому неискреннему посланию,
но она обожала Константина и вернулась. Тотчас император повелел
выстроить своей фаворитке великолепный дворец; ежедневно, под предлогом
наблюдения за работами, он отправлялся к Склирене и проводил с ней
долгие часы. Свита императора, получавшая во время этих посещений
всевозможные обильные угощения, поощряла, как только могла, эти
свидания, и придворные, чуть замечали во время официальных церемоний по
скучающему виду монарха, что он хочет отправить-
-183-
ся к своей любовнице, один перед другим начинали изощряться в изыскании
средств, чтобы дать ему возможность вырваться и поспешить к своей
возлюбленной.
Скоро эта связь
стала известна всем. Император устроил Склирене двор и дал ей охранную
стражу; он осыпал ее удивительными подарками: так, однажды он послал ей
огромную бронзовую чашу, покрытую прелестной резьбой и наполненную
драгоценностями; и каждый день были новые подарки, для которых
опустошались сбережения казны. В конце концов он стал обращаться со
Склиреной как с признанной и законной женой. Ей отвели собственные покои
во дворце, куда Константин свободно отправлялся во всякое время, и она
получила титул севасты, поставивший ее на первое место тотчас
после обеих императриц.
В противоположность
общему ожиданию, Зоя отнеслась к этому событию очень спокойно. "Она была
в том возрасте, - говорит довольно нескромно Пселл, - когда перестают
быть чувствительными к подобного рода страданиям". Она старела и,
старея, очень изменялась. Она не любила больше нарядов, она не была
больше ревнива; под конец жизни она становилась набожной. Целыми часами
простаивала она теперь перед святыми иконами, обнимая их, разговаривая с
ними, называя их самыми нежными именами; а то, вся в слезах, она падала
ниц перед образами в припадке мистического экстаза, принося Богу
остатки любви, так щедро расточавшейся ею раньше другим. Поэтому она без
труда пошла на самые странные компромиссы. Она возвратила Константину
его свободу, разрешила ему прекратить всякие близкие сношения с ней, и с
этой целью супругами был подписан официальный акт, названный "дружеским
контрактом" и должным образом скрепленный сенатом. Склирена получила
чин при дворе; она стала появляться в официальных процессиях; ее начали
называть царицей. Зоя смотрела на все это с восхищением и улыбкой; она
ласково целовала свою соперницу, и между этими двумя женщинами
Константин Мономах чувствовал себя счастливым. Придумали даже для
удобства сожительства прелестное устройство. Императорские покои были
разделены на три части. Император оставил себе центр; Зоя и Склирена
заняли одна покои направо, другая покои налево. И по безмолвному
соглашению, Зоя впредь никогда не входила к царю, если Склирена
находилась с ним, а лишь тогда, когда знала, что он один. И эта
комбинация казалась всем верхом изобретательности.
Однако жители
столицы не очень-то одобряли это странное сожительство. Один раз, когда
Константин ехал в церковь Святых апостолов, в ту самую минуту, когда
император выходил из дворца, кто-то крикнул из толпы: "Не хотим Склирену
императрицей!
-184-
Не хотим, чтобы из-за нее умирали наши матушки, Зоя и Феодора!" Вся
толпа подхватила этот крик, произошло смятение, и если бы не вмешались
старые царицы, появившиеся в это время на балконе императорской
резиденции и успокоившие чернь. Мономах мог бы поплатиться на этот раз
своей головой.
До последнего дня ее
жизни Константин оставался верен Склирене. Когда она умерла от
неожиданной и случайной болезни, он стал безутешен. Жалуясь, как
ребенок, он выставлял перед всеми напоказ свое горе; он устроил
возлюбленной пышные похороны, соорудил ей великолепную гробницу. Затем,
так как он был мужчина, он стал искать других любовниц. В конце концов,
после нескольких мимолетных увлечений он влюбился в одну маленькую
аланскую царевну, жившую в качестве заложницы при византийском дворе.
Она, по-видимому, не была очень хорошенькой, но, по мнению Пселла, у нее
две вещи были удивительные: белизна кожи и несравненные глаза. С того
дня, как император увидел эту юную дикарку, он забыл для нее все
остальные победы; и страсть его приняла такие размеры, что, когда Зоя
умерла, он серьезно думал объявить сначала о своей связи, а затем
вступить с ней в законный брак. Однако он не решился дойти до этого,
боясь грома и молний со стороны церкви, а также из страха упреков своей
строгой свояченицы Феодоры. Но, во всяком случае, он пожаловал своей
фаворитке титул севасты, тот самый, что даровал некогда Склирене,
он окружил ее всем блеском и пышностью императорского сана; он осыпал
ее золотом и драгоценностями. И вот маленькая черкешенка, сверкая
золотом на голове и груди, с золотыми змейками на руках, с крупнейшим
жемчугом в ушах, с золотым поясом и драгоценными камнями вокруг тонкой
талии, стала появляться на всех дворцовых празднествах как настоящая
красавица гарема. Для нее, а также для ее родителей, ежегодно
приезжавших из далекой Алании, чтобы навестить дочь, император дочиста
опустошил казну; и всем он представлял ее как свою жену и законную
императрицу. Однако эта фаворитка должна была в последнее время его
жизни причинить большое огорчение монарху, безумно влюбленному в ее
чудные глаза.
VI
Итак, около половины XI
века, в правление Константина Мономаха и Зои, дворец и двор византийский
представляли действительно любопытное и довольно странное зрелище.
При том образе
жизни, какой любил вести император, здоровье его быстро расстроилось.
Это уже не был больше прежний Моно-
-185-
мах, такой изящный и в то же время такой крепкий. Теперь он постоянно
страдал желудком, а главное, подагрой. Припадки ее были так сильны, что
его изуродованные и искривленные руки не могли больше держать никакого
предмета; больные распухшие ноги отказывались его носить. Иногда во
время приема он не в состоянии был встать; ему приходилось принимать в
постели; но и в лежачем положении боль становилась очень скоро
невыносимой, и служители беспрестанно должны были его переворачивать с
места на место. Часто ему было больно даже говорить. Но в особенности
жалок был его вид, когда ему приходилось появляться на официальных
церемониях. Его поднимали на лошадь, и он пускался в путь, с двух сторон
поддерживаемый, чтобы не упасть, двумя сильными служителями; вдоль
всего его пути тщательно убирали камни, чтобы избавить его от внезапных и
слишком сильных толчков; и царь ехал таким образом, с искаженным лицом,
коротко дыша, выронив узду, так как не мог ее держать. К чести
Константина надо прибавить, что он переносил свою болезнь очень бодро, с
постоянной улыбкой, всегда в веселом настроении. Он говорил, шутя, что
Бог, наверно, наслал на него эту болезнь, чтобы наложить узду на его
слишком пылкие страсти, и смеялся, размышляя о своих страданиях.
Впрочем, чуть ему становилось лучше, он не считал нужным лишать себя ни
любовницы, ни других удовольствий.
Подле монарха жили
обе старые порфирородные царицы, ставшие с годами немного маньячками.
Зоя проводила все время в изготовлении ароматов, зиму и лето запираясь в
жарко натопленных комнатах и отрываясь от своего любимого занятия
только для того, чтобы воскуривать фимиам перед дорогими ей образами и
вопрошать их о будущем; Феодора считала и пересчитывала деньги,
накопленные в ларцах, почти равнодушная ко всему остальному, совсем
засохнув в своей чистоте и святости. Вокруг них занимали свои места
главные наложницы - Склирена, маленькая царевна Аланская и другие
придворные, фавориты, люди часто довольно низкого происхождения,
которыми увлекался император и поручал им тогда высшие должности в
государстве. И весь этот мир забавлялся вовсю и изо всех сил старался
забавлять императора.
Константин
действительно любил посмеяться. Когда хотели говорить с ним о чем-нибудь
серьезном, лучшее, единственное средство привлечь его внимание было
отпустить сначала какую-нибудь шутку. Строгие, важные лица его пугали,
шут мог сразу завоевать его милости. По правде сказать, его больше всего
забавляли грубые фарсы, тяжеловесные шутки, всякое балагурство,
сколько-нибудь выходящее из ряда вон. Музыка, пение, танцы ему
надоедали; он любил увеселения другого рода, часто довольно
-186-
сомнительного свойства. Пселл приводит несколько примеров подобных
шуток, и надо сознаться, что если они казались смешными в XI веке, то
нам они представляются довольно плоскими. Так, одним из больших
удовольствий императора было слушать, как кто-нибудь заикается, напрасно
силясь произнести ясно слово, и рассказывают, что один придворный имел
очень большой успех во дворце, прикидываясь страдающим полной афонией,
переходившей постепенно в нечленораздельные звуки и жалкое заикание.
Этим милым талантом он привел Константина в такой восторг, что сделался
первым фаворитом царя и с тех пор получил право свободно во всякое время
входить к императору как близкий человек, жать ему руки, целоваться с
ним и обниматься, усаживаться со смехом к нему на кровать; иногда даже
он
