ь, и
он как раз был озабочен тем, чтобы упрочить за династией законного
наследника империи. На этот раз он стал искать будущую императрицу среди
княжен франкской Сирии. Прежде всего он подумал о Мелисенде, графине
Триполийской, и после донесения послов, которым поручили отправиться
разузнать все про молодую женщину, состоялось обручение. Уже были
сделаны большие приготовления братом Мелисенды, желавшим отправить
сестру в Константинополь с пышностью, достойной монархини, когда в самый
момент отъезда моло-
-279-
дая девушка заболела странной, таинственной болезнью. Ее столь хваленая
красота искажалась на глазах всех; императорские послы решили тогда
порвать договор и в другом месте искать жену для своего властелина. В
это время жила в Антиохии дочь царицы Констанции, Мария: это было чудо
латинского Востока. "Никогда,- говорил про нее народ византийский, -
никогда в наше время не было видано такой красоты". "Она была прекрасна,
- пишет один современный греческий летописец, - более чем прекрасна,
прекрасна до такой степени и такой поразительной красотой, что рядом с
нею представлялись чистым вымыслом все рассказы об Афродите со сладкой
улыбкой, с золотыми волосами, о Юноне, белокурой, с громадными глазами, о
Елене с такой гибкой шеей, с такими прелестными ногами, и о всех
прекрасных дамах, поставленных древними за красоту наряду с богами".
Император решил добиться руки этого совершенства, и в конце 1161 года он
венчался с нею в Святой Софии. За императорской свадьбой последовали
великолепные празднества, пиры во дворце, раздача денег народу на
перекрестках столицы, великолепные дары церквам, бега и турниры; толпа,
очарованная прелестью своей новой монархини, приветствовала ее
восторженными кликами. Подобно многим другим латинским принцессам,
вступившим на византийский престол, судьба Марии Антиохийской должна
была быть трагической. "Чужеземка", как ее позднее прозвал
константинопольский народ, должна была через двадцать лет жестоко
искупить радушный прием, какой ей был сделан вначале.
Из вышесказанного
видно, какое важное место занимали женщины при дворе Комнинов. Даже на
своем смертном одре Мануил думал о них. У него была сильная лихорадка;
все окружающие видели, что ему пришел конец; патриарх убеждал его
подумать о своем положении и обеспечить судьбу малолетнего сына,
которого он оставлял. А он спокойно отвечал, что не для чего торопиться:
он знает, что ему остается еще четырнадцать лет жизни и что, по словам
астрологов, скоро он совершенно выздоровеет и вновь примется за свои
любовные похождения.
Но в этом блестящем,
скептическом и развращенном обществе самой характерной фигурой
является, бесспорно, двоюродный брат Мануила, опасный и обольстительный
Андроник Комнин.
I
Андроник Комнин - это
настоящий тип византийца XII века, со всеми его добродетелями и со всеми
его пороками. Высокий ростом (говорят, в нем было более шести футов),
геркулесовой силы и
-280-
несравненного изящества, он обладал, по выражению одного современника,
"красотой, действительно казавшейся достойной трона". Историк Никита,
хорошо его знавший, в одном месте несколькими легкими и красивыми
штрихами обрисовывает нам его, и он выступает перед нами в этом наброске
в своем длинном фиолетовом плаще, с остроконечной серой шляпой на
голове, поглаживая свою черную завитую бороду обычным для него в минуты
волнения или гнева движением. Крепкого телосложения, удивительно сильный
во всех телесных упражнениях, поддерживающий рассчитанным воздержанием
полное равновесие сил и здоровья, а также могучую грацию форм, не
поддающийся никакой болезни, он был превосходным наездником,
законодателем мод. На войне же он совершал подвиги, достойные рыцаря.
Кинуться одному на врагов, взяв у первого встречного солдата щит и
копье, отправиться в самый центр неприятельского стана, чтобы вызвать
неприятельского вождя, выбить его из седла одним ударом копья и
возвратиться здравым и невредимым в ряды византийцев - все это было для
него простой игрой; как говорит один современный писатель, "он только и
думал, что о битве". Хороший полководец, когда только хотел им быть, он
выказывал в этом деле большую опытность и находчивость. На войне он был
кумиром солдат, в городе - образцом знатной молодежи.
В этом теле атлета и
воина скрывался перворазрядный ум. "В сравнении с ним, - говорит один
историк, - другие люди казались просто животными". С очень обширным и
разносторонним образованием, он соединял природное красноречие, и речь
его обладала неотразимой силой убедительности. Он был веселого нрава,
остроумен, любил высмеивать, не щадя при этом никого и не умея
сдерживаться, когда подвертывалось острое словцо. Сразу подмечая смешную
сторону, он отличался уменьем поднимать на смех всех и все; его смелой
откровенности столько же боялись при дворе, сколько прославляли ее. Не
теряя самообладания, он ловко выпутывался из самых опасных положений;
удивительный актер, он умел играть всякие роли и проливать слезы, когда
угодно; поэтому современники любили также называть его "изменчивым
хамелеоном, многообразным Протеем". Наконец, когда он этого хотел, он
умел быть очень обольстительным. Никто не мог ему противиться:
двоюродный брат его Мануил раз двадцать прощал ему самые
непозволительные выходки; несмотря на его пороки, современные летописцы
относились к нему снисходительно, и жена его, столько раз им обманутая,
обожала его.
Но при всех своих
высоких качествах он обладал душой неспокойной и тревожной, подчас
жестокой, дерзкой и страстной. Ему
-281-
было от кого ее наследовать: отец его Исаак, не раз вступавший в
заговоры против своего брата, царя Иоанна, провел много лет своей жизни
при дворе султана Иконийского, его старший брат женился на дочери одного
мусульманского эмира. Подобно им, Андроник был крайне равнодушен к
религиозным вопросам; в противоположность большей части византийцев он
испытывал невыносимую скуку во время богословских споров; не боясь ни
Бога, ни черта - хотя был довольно суеверен, - он не смущался никакими
вопросами, не признавал никаких принципов. Овладевало ли им какое-нибудь
желание, приходила ли в голову какая-нибудь тщеславная мысль или просто
каприз - ничто не могло его удержать: ни соображения обычной морали, ни
чувство долга или благодарности. Составлять заговор, изменять, нарушать
клятву было для него игрой. Зная себе цену, гордый в высшей степени
своим происхождением, он был безмерно честолюбив. Еще совсем юным, он
уже мечтал о троне, всю жизнь он не мог отказаться от мысли захватить
верховную власть. Чтобы свергнуть Мануила, как позднее лишить престола
юного Алексея, для этого все средства были ему хороши: меч и яд, интрига
и насилие, коварство и жестокость.
Что губило его
окончательно - это его страсти. "Как бешеный конь", бросался он во все
приключения со спокойной дерзостью, с полным пренебрежением к
общественному мнению, к общественным условностям. Попадалась ли ему на
пути красивая женщина или просто он слышал о таковой, он не медля в нее
влюблялся и, чтобы овладеть ею, пускал в ход всякие средства. И так как
это был чаровник, он, по-видимому, никогда не встречал сурового отпора.
По количеству и яркому разнообразию своих любовных интриг Андроник
Комнин напоминает Дон Жуана, а оттенком развращенности, каким окрашено
большинство его похождений, он олицетворяет тип "знатного сеньора, злого
человека". Однако при случае этот искатель новых ощущений, изменчивый,
ветреный и лживый, оказывался способным к постоянству и верности.
Старея, с годами, он
сделался ужасным. Касалось ли дело сохранения достигнутой им власти или
чувствовал он потребность пробудить свои страсти, несколько
притупленные годами, он обнаруживал при этом жестокость и распущенность;
но даже и тут, в самом пороке и преступлении, он сохранял мрачное
величие. Гениальный от природы, он мог бы стать спасителем и обновителем
истощенной Византийской империи; для этого у него, быть может, не
хватало только нравственного чувства. К несчастью, он пользовался своими
высокими качествами лишь для удовлетворения своих пороков, своего
тщеславия, своих страстей. Есть в душе Андроника Комнина нечто общее с
душой Цезаря Борджа.
-282-
II
В течение тридцати лет
Андроник наполнял город и двор шумом своих скандальных похождений.
Двоюродный брат
Мануила и приблизительно одних с ним лет (оба родились около 1120 года),
Андроник был воспитан с будущим наследником престола. И от общности их
атлетических вкусов и любовных похождений между молодыми людьми
образовалась тесная дружба. Мануил долго чувствовал к Андронику глубокую
привязанность; и даже потом, когда соперничество в достижении
честолюбивых замыслов и клеветнические наветы врагов Андроника
окончательно их разлучили, император всегда сохранял к своему
двоюродному брату тайную снисходительность.
Во всяком случае,
такой человек, как Андроник, не мог не возбуждать беспокойства во всяком
императоре; и хотя Мануил удостаивал своего кузена большой чести,
охотно употреблял его в дело во время войны, обращался с ним, как с
близким, скоро возникло между ними глухое несогласие. Андроник питал к
Мануилу некоторую злобу за то, что тот, только что перед тем став
императором, устремился в Константинополь, чтобы вступить в обладание
престолом, и дал ему попасть в руки турок, ничего не сделав для его
освобождения, быть может, счастливый при мысли сам отделаться при этом
случае от такого беспокойного и мятежного человека, как Андроник. Хотя
после этого Мануил, по-видимому, продолжал чувствовать к нему большую
привязанность, - до того, что во время одной ссоры в пьяном виде
рисковал собственной жизнью для спасенья жизни Андроника, - последний
тем не менее жаловался, что ему не дали в государстве места, какого он
заслуживал, и что император предоставил другим, главное, своему
племяннику Иоанну, ненавистному для Андроника, такие должности, какие
он, Андроник, был бы более достоин занимать. Со своей стороны Мануила
беспокоили слишком блестящие качества его родственника, его скрытое
честолюбие, его слишком свободные речи. Одна история из-за женщины,
тщательно использованная врагами Андроника, окончательно поссорила
двоюродных братьев.
Это случилось около
1151 года. Андронику было приблизительно тридцать лет; он был женат,
жена очень его любила, и он имел от нее сына Мануила; все это не мешало
ему быть в самых лучших отношениях с одной из своих кузин, Евдокией
Комниной.
Эта Евдокия была
родной сестрой Феодоры, жившей в это самое время в открытой связи с
императором. Так как Евдокия была вдовой, она еще менее, чем другая
женщина, боялась поддаться
-283-
своему красавцу кузену и не скрывала своих отношений с ним. Связь эта
возбуждала большой скандал при дворе, особенно по причине близкого
родства любовников; семья Евдокии, особенно ее брат и зять, были этим
глубоко уязвлены. Но на все замечания Андроник отвечал шутками и, дерзко
намекая на связь Мануила с Феодорой, со смехом говорил: "Полагается
подданным следовать примеру своего господина, и произведения,
выделываемые в одной и той же мастерской (Евдокия и Феодора были
сестры), должны одинаково нравиться". В другой раз он объяснял тем, кто
его хотел навести на путь истины, что его случай был гораздо менее
важен, чем случай императора: "Он в полных ладах (Андроник выражался
грубее) с дочерью своего брата; я же только с дочерью моего кузена".
Можно себе представить, как подобные речи раздражали императора и
увеличивали бешенство родных Евдокии. Мануил, полагая, что для того,
чтобы покончить с этим, следовало удалить Андроника от двора, отправил
его в 1152 году в Киликию воевать с армянским царем Торосом. Но
Андроник, недовольный этим изгнанием, очень небрежно отнесся к своей
службе: он дал бежать врагу и допустил, что его разбили, хоть и вел себя
в битве очень храбро; в конце концов он должен был вывести войско из
страны и бежать к пределам Антиохии. Его призвали опять в
Константинополь; во всяком случае, Мануил, как добрый царь, ограничился
лишь строгим выговором, и то без посторонних свидетелей; после этого он
назначил ему - опять подальше от двора, где тот казался стеснительным, -
важный пост начальника войск на границе Венгрии с титулом дуки
Белградского и Браничевского.
Уже во время своего
назначения в Киликию Андроник имел довольно подозрительные сношения с
королем Иерусалимским и султаном Иконийским. Он поспешил и на новом
посту завязать такие же интриги с королем венгерским, с намерением, как
говорили, свергнуть с престола императора. Но переписка была перехвачена
и доставлена в руки царя. И на этот раз еще Мануил, все такой же
снисходительный, ограничился тем, что отрешил изменника от его
герцогства и отправил на войну в Пелагонию, в Македонию, где тогда был
двор, чтобы иметь его при себе и следить за его действиями. Среди
приближенных царя Андроник встретил опять Евдокию, с которой, впрочем,
еще по возвращении своем из Киликии возобновил любовную связь. В
восторге от такой удачи и ни мало не заботясь о ковах, какие ему строили
родные молодой женщины, он возобновил с ней прежние отношения,
"полагая, - как говорит один современный летописец, - что любовь Евдокии
была достаточной наградой за все опасности, каким он мог
подвергнуться". В это время Иоанн, брат Евдокии, и Иоанн Кантакузин, ее
-284-
зять, старались восстановить императора против Андроника и даже пытались
отделаться от последнего убийством.
Однажды Андроник
пришел, по обыкновению, к своей любовнице в занимаемую ею палатку.
Предуведомленные об этом свидании, родные Евдокии приготовили засаду и
расставили вооруженных людей поблизости от палатки, чтобы убить врага,
когда он будет выходить из нее. Но Евдокия была особа догадливая;
неизвестно, каким образом она проведала о заговоре. "Хотя, - говорит
летописец, - голова ее в это время должна была быть занята другим", она
заметила, что палатку окружили, и предупредила своего любовника.
Андроник тотчас обнажает меч и приготовляется дорого продать свою жизнь.
Но Евдокии пришла в голову другая мысль: она предложила своему
любовнику переодеться женщиной; затем совсем громко, чтобы ее услыхали
снаружи, она позовет одну из своих прислужниц, веля принести себе огня; и
тогда Андроник, под видом горничной, выйдет из палатки и может
спастись, не обратив на себя внимания. Но молодой человек не хотел
ничего слушать. Боясь показаться смешным, если бы его узнали, он
объявил, что предпочитает умереть, чем опозорить себя таким
переодеванием; и вдруг, одним ударом меча рассекши полотно палатки, он
огромным прыжком перескочил через веревки и небольшую стену, к которой
была прислонена палатка, к крайнему удивлению подкарауливавших его
людей, оцепеневших при этом неожиданном его появлении.
Другой летописец
прибавляет, что Андроник, недовольный этим подвигом, пытался два раза,
находясь при войске в Пелагонии, убить императора и что Мануил спасся
только благодаря бдительности своего племянника, протосеваста Иоанна. Но
так как между этим человеком, приходившимся братом Евдокии, и
Андроником существовала лютая ненависть, можно спросить себя, не
оклеветал ли протосеваст несколько своего противника с целью погубить
ненавистного врага. Во всяком случае, несомненно, что вне себя от всех
этих интриг, какие велись против него, Андроник готовился отвечать с
обычной для него жестокостью. Однажды, видя, как он ласкает свою лошадь,
император спросил у него, почему он так ухаживает за своим конем. "Это
для того, чтобы бежать отсюда, - возразил тот, - после того, как я
отрублю голову моему злейшему врагу". Такой человек становился
безусловно опасным. Но уже одни его козни с венгерцами и скандальные
похождения с Евдокией служили достаточной причиной, чтобы навлечь на
него наказание. Мануил дал себя убедить, что было бы разумным заточить
Андроника. Вследствие этого его арестовали, отправили в Константинополь и
там под строгим надзором, заковав ему ноги в цепи, заточили в одной из
башен дворца.
-285-
III
Он томился в ней девять
лет, от 1155-го до 1164 года, и в продолжение этого срока он задал много
хлопот как своим тюремщикам, так и императору. С того дня как он
очутился в заключении, Андроник только и думал, как бы бежать; и так как
он был столь же изобретателен, сколь и смел, вот что он придумал: он
заметил старый заброшенный водопровод, проходивший под башней, где он
был заключен. Сделав отверстие в полу своей тюрьмы, он спустился в
водопровод и спрятался в нем, постаравшись тщательно скрыть проход,
каким он в него проник. В час обеда очередная стража увидела, что
пленник улетел. В крепости поднялась большая тревога. Конечно, все
знали, что Андроник изобретательнее Одиссея и что от него можно ожидать
всего. Но по тщательном осмотре кельи пленника увидали, что все было на
своем месте, нетронуто: двери, крыша, окна за частой железной решеткой;
не могли понять, как он исчез. Крайне смущенные и еще более того
озабоченные тяжелой ответственностью, какую они чувствовали за собой,
тюремщики решились предупредить императрицу; императора тогда не было в
Константинополе, он воевал в Киликии.
Эта новость
произвела при дворе невероятный переполох. Спешно приказывают запереть
все городские ворота, обыскивают стоящие в порту на якоре корабли,
делают обыски по всей столице; во все концы посылают приказания о
доставке беглеца; арестовывают жену Андроника как вероятную соучастницу
его бегства и бросают в ту самую тюрьму, где был заключен ее муж. "Они и
не подозревали, что Андроник был в их руках", - говорит летописец. Он
оставался, притаившись в своем подземелье. Вышел из него, когда
наступила ночь, и, войдя в тюрьму, предстал перед испуганной женой,
принявшей его сначала за привиденье. Он ей наглядно доказал, что не был
призраком: так как и в самых трудных обстоятельствах этот умелый человек
не терял никогда своего невозмутимого хладнокровия, он воспользовался
такой случайной и неожиданной встречей, чтобы помириться с женой; от
этого примирения девять месяцев спустя должен был родиться их сын Иоанн.
Так Андроник провел неделю, днем лежа в своем подземелье, ночью выходя
наверх к жене; и то, что он предвидел, не замедлило случиться. Надзор,
какому подвергали пленницу, скоро ослабел настолько, что Андроник под
самым носом своих тюремщиков мог выйти из тюрьмы, бежать из крепости и
добраться до Малой Азии. Он уже достиг берегов реки Сангария и мог
считать себя спасенным, когда жестокие холода - это происходило в
декабре 1158 года - заставили его просить приюта у местных крестьян. Его
узна-
-286-
ли, несмотря на все его отпирательства, привезли в Константинополь и
вновь водворили в тюрьме, заковав из предосторожности в два раза более
тяжелые цепи.
На этот раз он
провел в императорских тюрьмах около шести лет; однако кончилось тем,
что в 1164 он опять бежал. С течением времени режим, какому он был
подчинен, несколько смягчился: ему разрешили получать из дому вино для
стола и под предлогом нездоровья он добился того, что ему дали слугу, и
тот мог свободно ходить по крепости, удаляясь и возвращаясь во всякое
время. Андроник воспользовался этим обстоятельством. Он подговорил
своего служителя украсть у стражи, пока та спала, ключи от башни, где он
был заключен, и служителю удалось сделать из воска их слепок. Этот
слепок был отнесен жене Андроника и его сыну, а те велели подделать
ключи от тюремных замков; в то же время в амфорах, в которых ему
приносили вино, пленнику доставили большой пук веревок. Однажды вечером,
когда уже наступала ночь, в то время, как стража ужинала, верный
служитель с помощью поддельных ключей растворил двери тюрьмы своего
господина.
Башня выходила на
внутренний двор дворца, террасы которого довольно высоко поднимались над
Мраморным морем; так как никто по этому двору не ходил, он весь зарос
высокой травой. Андроник сначала притаился в траве, "как заяц", и стал
поджидать удобную минуту, чтобы воспользоваться захваченными им с собой
веревками. Со свойственной ему сметливостью он, выходя из тюрьмы, не
забыл тщательно притворить за собою дверь. Поэтому, когда дежурный
офицер делал свой вечерний обход, он не заметил ничего необычайного;
расставив стражу по ее местам, он спокойно пошел лечь спать. Тогда, в
самую полночь, Андроник привязал веревку за один из наружных стенных
зубцов и бесшумно спустился на морской берег. Там его ждала лодка, и он
уже думал, что дело слажено, как вдруг явилась досадная помеха: с того
самого дня, как два века назад Иоанн Цимисхий убил императора Никифора
Фоку, по всему взморью перед Большим дворцом учредили дозорные посты,
имевшие назначение препятствовать лодкам проходить ночью вдоль стен
императорского жилища. Беглец забыл об этом обстоятельстве; стража
заметила его, остановила, стала допрашивать, и он уже думал скорее убить
себя, чем возвратиться опять в тюрьму, как вдруг его осенила гениальная
мысль. "Я раб, бежавший из темницы, - сказал он, - умоляю вас, не
предавайте меня вновь в руки моего господина, ибо он жестоко расправится
со мной за мое бегство". У него на ногах были кандалы, он, как
последний варвар, коверкал греческий язык; и ему поверили, тем более что
хозяин лодки, поняв умысел Андроника, поднял крик, требуя,
-287-
чтобы беглец был отдан ему, как ему принадлежащий. Стража, находя шутку
забавной, возвратила, смеясь, воображаемого раба его воображаемому
господину.
На этот раз Андроник
был спасен. Налегши на весла, он достиг своего дома во Вланге,
расположенного недалеко от берега; родные ждали его там. Ему поспешно
распиливают кандалы, беглец опять садится в лодку, правит вдоль стен,
оставляет за собой Семибашенный замок; в поле нашел он приготовленных
ему лошадей; он мчится во весь опор и достигает города Анхиала на Черном
море. В этом городе ему посчастливилось встретить губернатора, которому
он некогда оказал услугу, и тот не счел возможным оказаться
неблагодарным в отношении изгнанника. Он дал ему денег, проводников,
чтобы тот мог, как хотел этого, бежать к русскому князю Ярославу,
княжившему в Галиче на Днестре, и вот уже Андроник достигал границы, уже
думал, что спасся от своих преследователей когда его узнали валахские
пастухи и выдали людям императора.
Всякий другой на
месте Андроника пришел бы в отчаяние; один, без друзей, без сообщников,
он нашел способ еще раз бежать. Он притворился, что его схватили
страшные колики и беспрестанно просил стражу позволения слезть с лошади и
на минуту отойти от дороги. Когда наступила ночь, он участил эти
остановки и в то время, как солдаты терпеливо ожидали его на дороге, он,
под покровом ночи забравшись в самую чащу, воткнул в землю палку,
задрапировал ее своим плащом, надел на нее свою шляпу, придал ей вид
человека, присевшего на корточки; после этого он скрылся ползком с
наивозможной быстротой. Когда стража, находя, что остановка несколько
затянулась, подошла поближе посмотреть, в чем дело, пленника и след
простыл. Ему удалось достигнуть Галича и так очаровать князя Ярослава,
что тот сделал его своим товарищем и постоянным советником; в конце
концов он не мог больше обходиться без Андроника и делил с ним и кров, и
стол.
Для императора было
несколько опасно оставлять у русских, особенно в то время, как
возгорелась вновь война с Венгрией, такого противника, уже начавшего
интриговать и набирать отряды конницы для набега на византийскую землю.
Поэтому Мануил счел разумным простить своего двоюродного брата. К тому
же Евдокия была замужем; за эти девять лет она успела забыть своего
прежнего любовника; с этой стороны, следовательно, нечего было опасаться
скандала. Император уведомил изгнанника, что, если он вернется, ему
гарантируют свободу и безопасность. Андроник принял эту милость,
возвратился и даже мужественно сражался при осаде Зевгмина. Но у него
подчинение никогда не могло быть очень продолжительно; в его строптивой
душе жило всегда непрео-
-288-
долимое стремление к протесту. Когда Мануил, все не имея сына, решил
сделать предполагаемым наследником престола свою дочь Марию и ее
будущего супруга, Андроник наотрез отказался принести новым царям
присягу в верности, какую император требовал от своих вельмож. Он
возражал, что, во-первых, это была присяга бесполезная, так как
император был еще в таком возрасте, что мог иметь ребенка мужского пола,
и что затем для римлян было бы постыдно, если бы ими управлял чужеземец
(жених Марии был родом из Венгрии). Мануил, снисходительный как всегда,
сначала позволял своему необузданному кузену говорить такие вещи; но
так как слова его находили отклик среди других вельмож, он опять решил
удалить его от двора и в 1166 году отправил его в Киликию, дав ему
важное назначение.
IV
Так же как и в 1152
году, ему поручено было сломить сопротивление Тороса Армянского; так же
как и в 1152 году, он небрежно исполнил свою задачу и дал себя разбить,
хотя при этом и подвергал опасности свою жизнь. Дело в том, что голова
Андроника была занята не тем. На Кипре, в Киликии много говорили про
удивительную красоту царевны Филиппы Антиохийской; только по слухам об
ее прелестях Комнин на расстоянии влюбился в нее и решил покорить ее.
Небесполезно прибавить, что Филиппа была родной сестрой императрицы
Марии, и к внезапной страсти Андроника присоединялось желание, соблазнив
молодую девушку, отомстить Мануилу и его ненавистной жене.
Он поспешил в
Антиохию и, как юноша, принялся прогуливаться под окнами царевны в
великолепном одеянии, в сопровождении пышной свиты красивых белокурых
пажей с серебряными луками в руках. Сам он, все такой же крепкий и
красавец, несмотря на свои сорок шесть лет, был одет с необыкновенным
изяществом: обтяжные панталоны, короткая туника, стянутая у талии, -
все, что такой артист по части туалета, каким он всегда был, считал
пригодным, чтобы выставить свою горделивую осанку, усилить благоприятное
впечатление своей счастливой наружности. Он был так доволен собой, так
счастлив заранее предвкушаемым успехом, что лицо его сияло и, казалось,
разглаживались даже морщины. Филиппе было двадцать или двадцать один
год; она легко поддалась чарам такого блестящего кавалера и доверилась
Андронику, обещавшему жениться на ней.
Когда эти вести
дошли до Константинополя, Мануил пришел в ярость и тотчас отправил в
Киликию нового губернатора, должен-
-289-
ствовавшего Заменить Андроника на его административном посту, а также,
если возможно, и в сердце Филиппы. Но молодая женщина и слышать ничего
не хотела. Когда императорский чиновник явился в Антиохию, она не
удостоила даже взглядом этого нового вздыхателя; и когда наконец
согласилась обратить внимание на его ухаживание, то только для того,
чтобы поднять его на смех, чтобы издеваться над его маленьким ростом.
Она иронически спрашивала его, неужели император считает ее такой
глупой, думая, что она променяет Андроника, героя, происходящего из
знаменитой семьи, стяжавшего уже всемирную славу, и выйдет замуж за
какого-то жалкого бедняка без имени. После этого послу ничего больше не
оставалось, как только поскорее удалиться, что он и сделал. А Филиппа,
все более и более влюбленная, только и свету видела, что в Андронике. Он
первый остыл; боялся ли он мести Мануила, надоела ли ему его любовница,
но он бросил ее довольно неблагородным образом и отправился в
Иерусалим, прихватив с собой деньги, полученные за счет императора в
Киликии и на Кипре. Покинутая Филиппа должна была кончить довольно
печально. Она через десять лет после этого вышла замуж за Гумфреда
Торонского, конетабля королевства Иерусалимского, бывшего гораздо старше
ее и больного, и вскоре затем умерла, едва достигнув тридцати лет, от
истощения, очевидно, не утешившись после своего печального приключения с
Андроником Комнином.
А он тем временем
продолжал с тем же успехом свои любовные похождения. Очень хорошо
принятый латинянами Иерусалимского королевства, с радостью получившими в
отсутствие своего царя Амальриха помощь такого доблестного рыцаря, он
не замедлил, "как змея, пригретая на груди своего благодетеля", довольно
плохо отблагодарить за оказанное ему гостеприимство. В франкском
королевстве жила византийская царевна Феодора, кузина и племянница
императора Мануила. В тринадцать лет выданная замуж за короля
Иерусалимского Балдуина III, она вдовела с 1162 года и жила в городе
Акре, представлявшем ее вдовью часть. Ей было тогда двадцать два года, и
она была прелестна: Андроник немедленно воспылал к ней, хотя и она, как
Евдокия и Филиппа, была с ним в слишком близком родстве; Комнин,
по-видимому, находил нечистое удовольствие преступать в своих любовных
связях законы гражданские и церковные.
Феодора приняла
своего кузена в Акре и обошлась с ним очень приветливо; затем она
отправилась отдать ему визит в Бейрут, данный греческому князю королем
Амальрихом в ленное владение в награду за его добрые услуги, и скоро она
вполне с ним поладила. Тем временем в Константинополе Мануил, вне себя
от приключе-
-290-
ния Филиппы, кипел гневом на обольстителя и рассылал всем своим
чиновникам и вассалам приказания, где бы ни нашли, арестовать и ослепить
Андроника, "чтобы наказать его за его мятежи и безнравственное
поведение относительно его семьи". На счастье виновного, один экземпляр
императорских инструкций попал в руки царицы Феодоры; она предупредила
Андроника о грозившей ему опасности, и любовники решили скорей бежать
вместе, чем разлучиться. Вот этим-то похищением Феодоры и отблагодарил
Комнин за добрый прием, встреченный им у франков, ясно показав тем, по
словам Вильгельма Тирского, как прав Вергилий, сказавший: "Боюсь
данайцев, даже дары приносящих".
Похищение произошло
по всем правилам искусства. Андроник объявил о своем отъезде; Феодора
представилась, будто хочет проводить его приблизительно до Бейрута,
чтобы оказать ему почет и проститься несколько позднее. Но она не
вернулась. При поддержке султана Нуреддина беглецы достигли Дамаска,
затем Харрана, где они остановились на некоторое время, чтобы молодая
женщина могла там родить, потом Багдада, где были очень хорошо приняты
при дворе мусульманских монархов. Замечательная вещь: несмотря на
неуверенность в завтрашнем дне при такой скитальческой жизни, несмотря
на сыпавшиеся на него немилости, никогда Андронику, обыкновенно такому
непостоянному, не приходило в голову покинуть Феодору. Связь его с
королевой Иерусалимской была действительно большой страстью его жизни.
Скитаясь по мусульманскому Востоку, верные любовники в течение
нескольких лет вели жизнь, полную приключений, взяв с собою законного
сына Андроника, маленького Иоанна, десяти лет, и двоих детей, Алексея и
Ирину, один за другим родившихся у Комнина от его любовницы. Однако,
несмотря на хороший прием, их никогда не оставляли подолгу, боясь гнева
императора. Их выпроводили из Мардина; их приняли в Эрзеруме; в Иверии
они пробыли короткий срок; наконец, после всяких превратностей, они
очутились у одного турецкого эмира Халдейской провинции на Черном море.
Салтух (это было имя этого эмира) подарил Андронику сильно укрепленную
крепость в провинции Колонейской, у самой византийской границы. Комнин
устроился тут со своей семьей и стал вести жизнь рыцаря-разбойника,
опустошая своими набегами императорские владения и продавая туркам
пленников, которых ему удавалось там забрать; при этом он был, что
довольно понятно, отлучен от церкви за связь с кузиной, а также за свое
пребывание у неверных, что нимало его не заботило.
Мануил, обойденный
таким образом, был в бешенстве. Напрасно прибегал он ко всевозможным
средствам, чтобы захватить Анд-
-291-
роника; последний всегда спасался. Дука трапезундский, Никифор Палеолог,
оказался более счастливым: ему удалось в отсутствие Андроника захватить
в плен Феодору и ее двоих детей. Это сломило неукротимую и мятежную
душу Андроника. Он обожал свою любовницу, он не мог жить без нее; не
менее глубоко был огорчен он и потерей своих детей. И тогда он решил
просить прощенья. Мануил, слишком довольный тем, что заполучил такого
опасного противника, поспешил со своей всегдашней снисходительностью
обещать своему кузену полную безопасность, и с этими гарантиями Андроник
вновь появился в Константинополе.
В качестве искусного
актера он хотел устроить свое возвращение с повинной по-театральному.
Он обмотал себе тело длинной железной цепью, скрыв ее под одеждой, так
что она висела от шеи до самых ног; и когда во Влахернском дворце его
ввели к Мануилу, он перед всем собравшимся двором бросился лицом на
землю, обливаясь горькими слезами и моля о пощаде. Мануил, крайне
растроганный такой патетической сценой, также прослезился и уговаривал
своего кузена встать. Но тот упорно оставался простертым на полу и,
высвободив бывшую на нем цепь, объявил, что хочет, чтобы его, в
наказание за преступления, как пленника, волокли к подножию
императорского трона. Пришлось исполнить это его желание. После чего его
окружили полным вниманием, "как подобало, - говорит летописец, - такому
человеку, возвратившемуся после долгого отсутствия". Тем не менее сочли
опасным держать в столице этого нового блудного сына; да и они сами,
Андроник и Мануил, чувствовали, что, если будут жить вместе, не замедлит
возгореться вновь их старая вражда. Поэтому Комнина отправили в
почетное изгнание в город Эней на берегу Черного моря, и он стал жить
там "вдали от Юпитера и громов его", пользуясь, впрочем, крайне хорошим
обращением с собой всех, благодаря щедротам Мануила, и отдыхая в этом
спокойном и светлом уединении от своих былых похождений. Можно
предполагать, что Феодора последовала за ним в эту резиденцию: через
несколько лет после этого их связь все еще длилась.
Казалось, Андроник
отказался от всех своих былых честолюбивых замыслов. Принеся повинную
императору, он торжественно поклялся в верности ему и его юному сыну
Алексею. Остепенившийся и успокоившийся, он, казалось, забыл все свои
былые стремления к власти, окончательно угомонил свою мятежную душу. Ему
должно было скоро исполниться шестьдесят лет. В своем тихом и
великолепном уединении он любил рассказывать свои приключения, сравнивая
себя с царем Давидом, как и он, тоже много потерпевшим от зависти, так
же вынужденным бежать от
-292-
своих врагов, прибавляя не без иронии, что он видел многих других в
таком положении помимо царя-пророка. Но и при седине в волосах он
оставался крепок телом, молод лицом, пылок и весел душой. Достаточно
было малейшего повода, чтобы пробудить это лишь дремавшее честолюбие и
вновь разжечь его властолюбие.
V
Смерть Мануила в 1180
году доставила ему такой повод. Вследствие этого события власть
переходила в руки ребенка и женщины. Новому монарху, юному Алексею, едва
исполнилось двенадцать лет; это был мальчик легкомысленный, проводивший
время в играх, в катаньи верхом, на охоте, не имевший, понятно,
никакого опыта, а потому не знавший жизни. Мать его, назначенная
регентшей, была Мария Антиохийская, известная своей красотой и грацией;
но она также ничего не понимала в делах, а главное, она была слишком
соблазнительно красива, чтобы при таком развращенном дворе не подать
очень скоро повода к клевете. С первого дня ее царствования вокруг нее
стали увиваться люди, прибегавшие к различным курьезным уловкам и
старавшиеся наперебой друг перед другом снискать ее милость, причем
открыто ставили свою кандидатуру и соперничали в изяществе, чтобы
понравиться ей. Одинокая среди этого чуждого ей мира, чувствуя себя
окруженной интригами и ненавистью, молодая женщина сделала ошибку,
остановив свой выбор на одном из ухаживателей, и еще большую ошибку тем,
что выбор ее оказался плох. Протосеваст Алексей, один из племянников
Мануила, которому она оказала предпочтение, был красивый молодой
человек, несколько изнеженный, блестящий наездник, спавший днем и
кутивший ночью; у него было полное отсутствие энергии, так что он никак
не мог быть поддержкой крепкой и надежной. Единственным следствием явно
оказанной ему милости было то, что многие, недовольные тем, что их
обошли, сочли себя оскорбленными, да явился повод ко всяким нехорошим
слухам. Не замедлили приписать протосевасту намерение похитить трон и
жениться на императрице, а Марии тайное соучастие в планах ее фаворита.
Еще другая причина
окончательно скомпрометировала новое правительство. "В царствование
Богом любимого Мануила, - как пишет Вильгельм Тирский, - латинский народ
нашел у него должную оценку своей верности и доблести. Император
пренебрегал своими маленькими греками как народом дряблым и изнеженным,
и, будучи сам великодушен и необычайно храбр, он самые свои важные дела
доверял только латинянам, справедливо рассчитывая
-293-
на их преданность и мощь. Так как он очень хорошо с ними обращался и не
переставал расточать им доказательства своей необычайной щедрости,
благородные и простолюдины охотно шли со всех концов земли к тому, кто
выказывал себя их главным благодетелем. Двор, администрация, дипломатия,
стража - все было полно западных людей. С другой стороны, торговые
колонии Венеции, Генуи, Пизы образовали в столице целый квартал латинян,
Мария Антиохийская, по природной склонности, протосеваст, по
соображениям политическим, подумали, что хорошо сделают, если, по
примеру Мануила, будут с этой стороны искать поддержки. Это была большая
неосторожность. Беспокойная константинопольская чернь и руководившее ею
духовенство уже около века питали к латинянам лютую ненависть,
постоянно разжигаемую, говоря по правде, нахальством баронов и жадностью
западных купцов. Естественным образом на регентшу перенесли чувства,
какие возбуждали выбранные ею союзники - и скоро императрица Мария,
такая некогда любимая и популярная, стала для раздраженной византийской
черни лишь "чужеземкой". Так позднее во Франции Марию-Антуанетту назвали
"австрийкой".
Всеобщее
недовольство довольно скоро обнаружилось в действиях. Мария, дочь
императора Мануила от первого брака, открыто ненавидела свою мачеху. Это
была женщина смелая, энергичная, жестокая; она составила заговор. Но он
был открыт. Тогда вместе со своим мужем, кесарем Ренье Монферратским, и
главными сообщниками она бросилась в Святую Софию, и, полная решимости,
обратив церковь в крепость, собрав вокруг себя людей, способных носить
оружие, она приготовилась к защите и поставила правительству настоящий
ультиматум. Это было в мае 1182 года. Положение становилось более
серьезным оттого, что народ бунтовал, переходя на сторону заговорщиков, и
даже духовенство и сам патриарх были открыто за них. Чтобы покончить с
этим, пришлось Великую церковь брать приступом; бились под самыми
портиками священного здания, и патриарх должен был вмешаться самолично,
чтобы разнять сражавшихся. То был в благочестивой столице, несомненно,
большой скандал, и святотатственное кощунство в таком чтимом храме,
допущенное правительством, сделало его еще более непопулярным. Но в
довершение всего это был скандал бесполезный: в конце концов,
действительно регентша и ее министр должны были согласиться помиловать
мятежников и таким образом дать всем очевидное доказательство своей
слабости. Недоставало только еще одной ошибки: с поразительной
несообразительностью протосеваст захотел наказать патриарха за роль,
какую тот играл в мятеже, и сослать его в монастырь. Шумные манифеста-
-294-
ции в честь патриарха скоро показали главе правительства его ошибку.
Весь город поднялся на защиту своего духовного владыки и торжественно
ввел патриарха вновь в Святую Софию по улицам, благоухающим ароматами и
оглашаемым приветственными кликами. Это было новое поражение для
правительства.
Эти события служили
как нельзя лучше интересам Андроника. Все искали спасителя, который
избавил бы от ненавистного режима, и взоры всех обращались к блестящему
кузену покойного императора. К тому же с давних пор распространявшиеся
всюду пророчества предсказывали ему обладание троном; все в Византии
верили этим предсказаниям, и сам Комнин не мог не доверять им. Но
особенно видели его заслугу в том, что он, в противоположность
"чужеземке", являлся представителем национальных и династических
интересов. Слишком долгие сношения с латинянами, воспоминание молча
перенесенных обид, озлобление уязвленного самолюбия, в особенности
недовольство от попирания экономических интересов, - все это более и
более подготовляло страшное пробуждение византийского национализма.
Андронику суждено было стать его героем. Царица Мария уже в первый
момент мятежа написала ему, моля о вмешательстве; с тех пор самые
именитые люди империи не переставали осыпать его просьбами, утверждая,
что стоит ему только высказаться, и все пойдут за ним. А он, под
давлением последних впечатлений и известий, чувствовал, что вновь
охватывает его неутолимое честолюбие. Необыкновенно искусно, чтобы
подготовить себе пути, он делал вид, что крайне озабочен судьбой,
грозившей юному императору, очень встревожен намерениями, какие
приписывались протосевасту, и в особенности представлялся возмущенным
дурными слухами, ходившими о регентше. Он предоставил своим двум
сыновьям войти в заговор царицы Марии, чтобы подать недовольным залог и
надежду; что касается себя самого, он ждал, когда придет его час. Он
пришел в первой половине 1182 года. Дочь его Мария срочно прибыла тогда в
Эней, предупреждая его, что настало время вступить как следует в
борьбу. Андроник решился и отправился в Константинополь.
С обычной своей
ловкостью "изворотливый Протей", как его называет один современник,
сумел найти своему поведению самые благовидные предлоги и наилучшим
образом оправдать свое возмущение. Заверяя в чистоте своих намерений,
напоминая даже о данной им некогда Мануилу клятве в верности, он
заявлял, что не имеет другой цели, как только возвратить свободу юному
императору, находившемуся в неволе у отвратительных советников. Перед
лицом правительства, неспособного и поддерживаемого иноземцем, он, кроме
того, являлся единственным человеком, прини-
-295-
мавшим к сердцу интересы империи, единственным "римлянофилом",
единственным также человеком по возрасту и знанию дел способным
отвратить монархию от скользкого пути погибели, на какой она вступила. И
народ в упоении приветствовал его восторженными кликами на всем
протяжении его пути. Напрасно губернаторы азиатских фем, оставшиеся
верными регентше, пробовали остановить его шествие; напрасно Андроник
Ангел, высланный против него с войском, пытался вступить с ним в бой. Не
встречая поддержки со стороны своих солдат, полководец этот был разбит,
и, боясь поплатиться жизнью за свое поражение, он первый показал пример
и перешел на сторону мятежника, увеличив число его сторонников. А тот,
всегда имевший в запасе словцо, чтобы посмеяться, шутливо сказал,
встречая нового своего сообщника: "Вот оно, слово Евангелия: пошлю тебе
моего ангела, да уготовает тебе пути твои". Действительно, Андроник
Ангел нашел себе подражателей. Когда войска раскинулись перед
Константинополем на азиатском берегу Босфора, флот, долженствовавший
защищать проход в проливы, передался неприятелю, не сделав даже попытки
сопротивления, и Андроник из своего халкидонского лагеря направил во
дворец высокомерный ультиматум, требуя отставки протосеваста, удаления
регентши в монастырь, передачи власти в руки юного императора. Точно так
же и в столице все желали успеха новому властелину и падали перед ним
ниц. Люди из народа и многие придворные ежедневно устремлялись в
Халкидон, чтобы видеть его; они любовались на его осанку, на его
красноречие и возвращались ликующие, говорит историк Никита, "как будто
посетили блаженные острова и пировали за столом у бога Солнца".
Несмотря на то, что
на стороне бунтовщиков было столько преимуществ, энергичный министр стал
бы защищаться. У протосеваста Алексея были деньги, верная и сильная
поддержка в лице латинян; он мог оказать сопротивление. Вместо этого он
предоставил себя на волю судьбы, позволил арестовать себя в собственном
дворце и выдать Андронику, приказавшему его ослепить. Между тем ничего
еще не было решено - и Андроник хорошо это чувствовал, - пока наемное
латинское войско и западные колонии оставались в столице. Чтобы от них
отделаться, решили воспользоваться старой национальной ненавистью.
Пустили слух, которому легко поверили, что иноземцы замышляли напасть на
греков и под этим предлогом выпустили на них всю константинопольскую
чернь. Латинский квартал был взят приступом, разъяренная толпа
разграбила, сожгла все. Женщины, дети, старики, даже больные в
госпиталях были перерезаны. В один день национальный фанатизм
византийцев утолил свою ненависть, накопившуюся в тече-
-296-
ние ста лет. Немногие латиняне, избегшие смерти, бежали без оглядки.
Андроник мог теперь без опасений вступить в столицу. Он был встречен
всеобщим восторгом, его приветствовали как спасителя и избавителя
империи, "как светоч, возжегшийся в ночи, как лучезарное светило".
Только некоторые сметливые люди поняли все, что скрывалось под
заверениями преданности, которые он все больше расточал по адресу царя
Алексея; патриарх Феодосий был из их числа. Когда Андроник выразил при
нем свое смущение, что приходится одному блюсти за судьбой маленького
царевича, что нет у него при этой тяжелой обязанности ни помощника, ни
сотрудника, святой отец ответил с известной смелостью двусмысленным
тоном, что с того дня, как Андроник вступил в Константинополь и принял
власть в свои руки, он, не колеблясь, счел юного императора умершим.
Патриарх Феодосий
был прав. Честолюбие проснулось в душе Андроника; чтобы удовлетворить
его, он показал себя способным на все.
Даже раньше, чем
