Шекспир Вильям - Гамлет, принц датский, Страница 16 - Книги

align="justify">

Да не к тому,

Лаэрт, чтоб сомневался я в твоей

Любви к отцу. Я знаю, что любовь -

Дочь времени: на деле ж часто вижу,

Что время же, в минуты испытанья,

В ней заглушает прежний блеск и пламя.

И в самом страстном пламени любви

От времени светильня нагорает

И в нем торчит уродливым пятном.

Ничто здесь совершенным не бывает;

И доброе, коль выйдет из границ,

В самом себе конец себе находит;

И все, что захотелось бы нам сделать,

Нам должно делать, как лишь захотелось.

Всегда непостоянна наша воля.

В ней столько ж изменений и отсрочек,

Насколько рук, речей и случаев бывает,

И "должно" уж становится тогда

Одним глубоким, бесполезным вздохом,

Что облегчает нас ценой потери

И без того некрепких наших сил.

И вот - опять нам надо прикоснуться

До нашего больного места! Гамлет

Сюда, положим, возвратится. Чем же

Докажешь ты - не на словах, на деле,

Что сын ты своего отца?

Лаэрт

И в церкви

Перехвачу ему я горло!

Король

Чт_о_ же!

Не следует и быть такому месту,

Которое б убежище давало

Преступнику; да и закон возмездья

Не ведает границ. А если так,

То уходи, мой дорог_о_й Лаэрт,

К себе домой! Наш Гамлет, возвратившись,

И о твоем узнает возвращенье;

Мы сделаем, что станут все хвалить

В его присутствии твое искусство,

И речи те удвоят лоск похвал,

Чт_о_ расточал тебе француз заезжий.

Короче: мы устроим это так,

Что вас сведем мы вместе и за вас

В заклад ударимся, и Гамлет примет

Наш этот спор за чистую монету.

В беспечности и чуждый подозренья,

Не станет он осматривать рапир:

Но ты возьмешь - с концом непритупленным

И ловким выпадом за смерть отца

Ему отплатишь разом!

Лаэрт

Это все

Я сделаю: и даже, с этой целью,

Почту помазаньем свою рапиру.

Достал я у бродячего жида

Такой смертельный яд, что стоит только

Ножом к нему коснуться и потом

Царапину лишь сделать, и тогда

И в целом свете нет такой припарки -

Вари ее из тысячи лекарств, -

Чтобы могла спасти она от смерти.

И этой-то отравой я намажу

Конец моей рапиры, и тогда -

Лишь удалось бы мне его коснуться -

Ему и смерть!

Король

Все это надо нам

Обдумать хорошенько - согласить

И время, и орудия успеха.

Ведь ежели бы план наш не удался

По случаю плохого исполненья,

То лучше бы его не начинать;

Поэтому для нас необходимо

С собой иметь еще другой - в запасе:

Чтоб, ежели один не удался,

Другой бы мог достигнуть той же цели.

Постой! Дай мне сообразить! Мы держим

О вас заклад. Ну вот, я и нашел.

Когда задор наступит вашей битвы,

Разгорячитесь вы и захотите пить

(А ты старайся нападать сильнее),

И он тогда напиться вдруг захочет,

То у меня готов уж будет кубок.

Пусть только прихлебнет - и наша цель,

Хоть бы и спасся он от отравленной стали -

Вполне достигнута. Постой-ка! Что за шум?

(Входит королева.)

Чт_о_ скажешь ты, Гертруда?

Королева

Я скажу:

Идет за горем горе по пятам,

И быстро следуют несчастья друг за другом.

Лаэрт, сестра твоя, бедняжка, утонула!

Лаэрт

Моя Офелия? О! Как же это?

Королева

Там ива есть: она к струям потока

Так близко наклонилась, что глядится

В него своей сребристою листвой.

Офелия к ней принесла венки,

Причудливо сплетенные из диких

Ранункулов, крапивки, маргариток

И пестрых слез кукушки с их пурпурным

И длинным цветом, что у нас в народе

Каким-то грубым именем зовутся,

У скромниц же - "перстами мертвеца".

И тут, по ней взбираясь над потоком,

Чтоб на ветвях ее склонившихся повесить

Венок, пестревший дикими цветами,

Она на сук завистливый ступила,

И он под ней мгновенно подломился,

И тут же, разом, все ее трофеи

Упали с ней же в плачущие волны!

В широко распустившейся одежде

Она казалась издали Сиреной

И пела всё, всё пела в это время

Клочки старинных песен, без сознанья

Опасности иль будто существо,

Рожденное в грозившей ей стихии.

Так долго продолжаться не могло:

Отяжелев, намокшие покровы

Бедняжку увлекли от сладких песен

К могиле тинистой!

Лаэрт

О горе! Горе!

И что ж? Бедняга так и утонула?

Королева

Да, утонула! Утонула!

Лаэрт

Много

Уж над тобой, Офелия, воды...

Сумею удержать свои я слезы!

А все-таки инстинкт, природа наша,

Склоняет нас к обычному закону.

Пусть ложный стыд, что хочет, говорит,

Я выплачусь, и со слезами вместе

Все женское тогда во мне исчезнет.

Прощайте, государь! Во мне есть много

Невысказанных слов; они б теперь же

На свет прорвались огненным потоком,

Не затопи их глупая печаль!

(Уходит.)

Король

Пойдем за ним, Гертруда! Трудно было

Мне с диким бешенством его возиться;

Оно, боюсь, теперь проснется вновь.

Пойдем, пойдем за ним!

(Уходят.)

ДЕЙСТВИЕ V

Сцена 1

Церковное кладбище.

Входят два могильщика с заступами и проч.

1-й могильщик. Да разве можно хоронить ее по-христиански, коли она возымела умысел против своего собственного спасения?

2-й могильщик. Сказано - "можно": так ты и копай проворней. Следователь посмотрел и говорит: "Похоронить по-христиански".

1-й могильщик. Ну как же этому можно быть, коли только она утопилась не ради собственной защиты?

2-й могильщик. Тебе-то что? Ведь самое это и нашли!

1-й могильщик. Э, нет! Верно тебе говорю, тут было оскорбление действием самого себя. Да по существу дела, оно иначе не могло и быть. А существо дела тут следующее. Если я, например, топлюсь сознательно, то этим удостоверяется во мне свобода действия; а так как действие имеет три степени: умысел, приготовление и совершение, то и следует, что она утопилась предумышленно.

2-й могильщик. Да нет же, не так! Ты хоть сам-то уж рассуди, почтеннейший мой гробокопатель!..

1-й могильщик. Дозвольте мне продолжать-с! Вот здесь, положим, у нас вода. Хорошо! А здесь - пострадавшая личность. И это хорошо. Если же теперь самая эта личность пошла к воде и утонула, то это и значит, что, с намерением или без намерения, а все-таки сама она утопилась; потому что именно она-то и подошла к воде, - заметьте это. Вот если бы вода подошла к ней да ее утопила, ну, тогда это было бы дело другое, и она не была бы утопленником. А приняв все это к соображению, и выходит, что только тот не подлежит ответственности в своей собственной смерти, кто не сокращал сам своей жизни!

2-й могильщик. Это такой закон?

1-й могильщик. Ну да, черт возьми, закон! Прямой положительный закон следственно-уголовного права.

2-й могильщик. А вот, хочешь ли, я скажу тебе всю правду? Не будь она благородная, то и не стали бы по-христиански хоронить ее!

1-й могильщик. Вот это говоришь ты настоящее дело. Тем-то оно и досадней, что знатным людям и топиться-то, и вешаться-то в этом мире способнее, чем нам, таким же христианам. - Подай-ка сюда лопату. - Нет никого из дворян родовитее садовника, землекопа да могильщика! Все они - одного и того же адамовского цеха.

2-й могильщик. Да разве Адам был дворянин?

1-й могильщик. Еще бы нет! Никто раньше его у себя на гербу не носил лопаты.

2-й могильщик. Что ты, что ты! Да у него и лопаты не было!

1-й могильщик. Язычник, что ли, ты? Так ли должен ты разуметь Писание? В Писании сказано - "Адам копал землю": как же он мог копать ее без лопатки? А ну-тка вот: я загадаю тебе другой вопрос, и если ты ответишь на него не по-настоящему, то и признавайся лучше, что ты...

2-й могильщик. Ну-ну, задавай!

1-й могильщик. Отвечай мне: кто строит прочнее каменщика, корабельщика и плотника?

2-й могильщик. Кто строит-то? А вот хоть бы и тот, кто становит виселицы, потому что его постройка переживает тысячи жильцов.

1-й могильщик. За этакий ответ следовало бы тебя самого повесить, хоть бы и для того, чтобы ты вперед не болтал, что будто виселицы бывают прочнее церкви. Начинай, брат, сызнова!

2-й могильщик. Ведь ты спрашиваешь: кто строит прочнее каменщика, корабельщика и плотника?

1-й могильщик. Да, да, скажи-тка теперь - да и проваливай!

2-й могильщик. Да ну те к шуту! Теперь, пожалуй, скажу.

1-й могильщик. К делу, к делу!

2-й могильщик. Вот она, беда-то! Никак не могу, брат, угадать!

(Входят Гамлет с Горацио и останавливаются в отдалении.)

1-й могильщик. Так и не ломай головы по-пустому, потому что, сколько ленивого осла ни колоти, а он все-таки тебе не прибавит ходу. А вот если кто опять спросит тебя о том же, то прямо и отвечай ему, что это, мол, "могильщик": затем что дома, которые он строит, остаются до второго пришествия. Сходи-ка уж ты лучше в погребок да принеси сюда кварту водки.

(2-й могильщик уходит.)

(1-й могильщик копает могилу и поет.)

Как молод-то я был, уж я любил-любил, -

Ох, как меня все это утешало!

Компанию водил, насколько было сил, -

Ох, все-то мне тогда казалось мало!

Гамлет. Неужели приятель этот не сознает, что делает, если может так распевать, копая могилу?

Горацио. Привычка обратила для него пение в средство к облегчению труда.

Гамлет. Да, это так. В руке, которая мало работает, и осязание тоньше.

Могильщик

(поет)

А старость, крадучись, пришла-таки, пришла,

Когтями, ох! вцепилася в меня,

И уж совсем, совсем меня к земле пригнула.

Эх, молодость! Зачем так скоро ты минула!

(Выбрасывает из могилы череп.)

Гамлет. У этого черепа также был язык, и он когда-то мог петь; а между тем этот болван швыряет его, как будто бы это была челюсть первоубийцы Каина! Быть может, это была голова великого политика, и самый тот череп, которым этот осел помыкает с таким неряшеством, принадлежал человеку, считавшему для себя безделицей провести самого Господа Бога. Разве все такое невозможно?

Горацио. Очень возможно, принц.

Гамлет. Или это был череп придворного, который говаривал при жизни: "с добрым утром, мой милостивейший покровитель"; или: "как поживаете, любезнейший?" - Или, быть может, череп господина такого-то, расхваливавшего лошадь у господина такого-то, которую он задумал у него выпросить. Разве и это невозможно?

Горацио. Возможно и это, принц.

Гамлет. Нуда, конечно, возможно. И вот, самая эта голова с отпавшею челюстью сделалась достоянием господ червей, и бьет ее теперь заступом по скулам могильщик. Вот он где, если захотеть хорошенько поразмыслить, настоящий переворот-то! Неужели же черепа эти только на то и родятся, чтобы впоследствии можно было играть ими в кегли? От этой мысли трещит и мой череп.

Могильщик

(поет)

Лопату мне, да заступ, заступ,

Да саван подлиннее, -

Ох, да в могилку - глинки, глинки;

Вот гостю что теперь нужнее!

(Выкидывает еще череп).

Гамлет. Вот и другой. Почему бы и этому не быть черепом какого-нибудь юриста? Куда теперь девались все его тонкости, все его крючки, его придирки, его взыскания и его плутни? Как же позволяет он теперь этому мужику бить себя по башке грязною лопатой и не привлекает его за это к ответу? Гм! А быть может, этот приятель был в свое время страстным приобретателем земель по крепостям, записям, переводам, закладным и взысканиям? Таков ли, в конце концов, должен быть конец всех этих его взысканий на взыскания, чтобы видеть теперь этот свой славный череп набитым такою славною грязью? Неужели все его закладные на закладные и записи на записи не могли закрепить за ним ничего более, кроме этого клочка земли, на котором в длину и ширину не разместится больше двух договорных грамот? Ведь даже одни акты, укреплявшие за ним его владения, не уложились бы в таком тесном пространстве: так неужели же ничего больше не прибавится их собственнику? Га!

Горацио. Ни одного вершка, принц.

Гамлет. Пергамент делают из бараньей кожи?

Горацио. Так точно, принц, и, кроме того, из телячьей.

Гамлет. Так бараны же и телята все те, кто ищет для себя опоры в пергаментах. Хочется мне, однако, заговорить с этим молодцом. Чья это у тебя могила, сударик?

Могильщик. Моя, сударь. (Поет.)

Ох, да в могилку-глинки, глинки,

Вот гостю что теперь нужнее.

Гамлет. Верно, что твоя; но твоя она теперь только потому, что ты в нее затесался.

Могильщик. Сами-то вы, сударь, затесались, да только что не в нее: оттого она и не ваша. А я, хоть пока еще в нее и не затесался, а все-таки она моя!

Гамлет. Нет, брат, уж это верно, что ты затесался. Стоишь ты на своих двух ногах в могиле, а меня уверяешь, что она твоя. Но могила - для мертвого, а не для живого. Стало быть, ты и соврал.

Могильщик. Возражение ваше, сударь, самое живучее: смотрите, как бы оно от меня не перескочило и к вам.

Гамлет. Для какого господина копаешь ты эту могилу?

Могильщик. Ни для какого, сударь.

Гамлет. Ну, так для какой женщины?

Могильщик. И также ни для какой женщины.

Гамлет. Так кого же в ней будут хоронить?

Могильщик. А того, кто, пока не умерла, была женщиной, упокой, Господи, ее душу!

Гамлет (к Горацио). Как этот чудак точен в своих ответах! С ним нельзя говорить иначе, как со словарем в руках, - не то он заколотит на каламбурах. Клянусь тебе, Горацио, - в последние три года я это хорошо заметил, - что дух времени становится у нас до того задорным, что скоро всякий мужик носками своих сапог будет колотить по пяткам придворного. (К могильщику.) Давно ли ты занимаешься своим ремеслом?

Могильщик. Чтобы не ошибиться в счете, так с того самого дня, как покойный наш король, Гамлет, победил Фортинбраса.

Гамлет. Сколько ж тому времени?

Могильщик. Разве вы и считать не умеете? Первый же встретившийся дурак ответит вам на это. Случилось это в тот самый день, как родился у нас молодой Гамлет, - ну вот тот самый, что теперь спятил с ума и отослан в Англию.

Гамлет. Ну да, черт возьми! Зачем же его послали в Англию?

Могильщик. Зачем? Зачем? Затем, что здесь он с ума сошел, а там, быть может, не образумится ли. А не образумится -так и то беды немного.

Гамлет. Почему так?

Могильщик. А потому, что там у них в Англии это не будет заметно. Там ведь и все-то такие же, как он, сумасброды.

Гамлет. Как же так сошел он с ума?

Могильщик. Да сказывают - необыкновенным образом.

Гамлет. Почему необыкновенным?

Могильщик. А потому и необыкновенным, что сумел потерять свой разум.

Гамлет. На чем же он помешался?

Могильщик. На чем! Да на своей же на датской земле. А вот я-то уж лет тридцать как преблагополучно копаюсь в ней, и мальчишкой-то, да и взрослым.

Гамлет. А долго ли человек может пролежать в земле, прежде чем сгниет?

Могильщик. Да ежели он еще не успел сгноить себя до своей смерти, потому что трупы людей, весело поживших, по большей части едва могут дотянуть до своего погребения, так он, пожалуй, прогниет там восемь лет, а не то и девять лет. Кожевник - непременно девять лет.

Гамлет. Отчего же кожевник дольше, чем другие?

Могильщик. Оттого, сударь, что от постоянного обращения с его ремеслом у него кожа при жизни до того продубится, что и вода долго не берет ее. А вода, видите ли, злейший губитель ваших непутевых трупов. Вот череп: этот пролежал вам в земле двадцать три года.

Гамлет. Чей же это?

Могильщик. Да был-то он, признаться, самого-таки беспутнейшего из сорванцов! Чей бы вы думали?

Гамлет. Почему мне знать; не знаю.

Могильщик. Вот уж этот был - истинно полосатый шут, провались он совсем! Раз как-то он с головы окатил меня, разбойник, целою бутылкою рейнвейна! Этот череп, сударь, - череп Йорика, Йорика, королевского шута!

Гамлет. Этот?

Могильщик. Да, самый этот.

Гамлет. Дай мне посмотреть. (Берет череп из рук могильщика.) О! Бедный, бедный Йорик! Ведь и я знал его, Горацио! Это был человек неистощимой веселости, с чрезвычайно живою фантазиею. Тысячу раз он меня нашивал у себя на спине, а теперь... Каким ужасом наполняет он мое воображение! Меня так и хватает за горло. Здесь, на этом самом месте, у него были привешены губы, в которые я целовал его - уж и не знаю, сколько раз. Где же теперь, Йорик, все остроты твои? Где твои уморительные прыжки? Где песни? Где блестящие взрывы твоих шуток, от которых, бывало, все сидевшие за столом помирают со смеху? Ни одной не осталось, хоть бы даже для того, чтобы тебе же посмеяться над своею собственной физиогномией! Или ты уже совсем обезголосел? Отчего бы теперь не пойти туда, в уборную моей разукрашенной барыни, и не сказать ей, что, накладывай она на себя румяна толще этого пальца, а все-таки придет время, когда и у ней лицо сделается таким же, как вот это. Ну-тка, рассмеши ты ее этим, Горацио! Мне хотелось бы спросить тебя кой о чем.

Горацио. О чем это, принц?

Гамлет. Думаешь ли ты, что и Александр в могиле был таким же?

Горацио. Точнехонько таким же, принц!

Гамлет. И так же от него воняло? Пфуй!

(Бросает череп.)

Горацио. Точно так же, принц.

Гамлет. Какое, однако ж, низкое употребление могут делать из нас, Горацио! И почему бы воображению нельзя было проследить за благородным прахом Александра, пока оно не отыскало бы его, наконец, под видом какой-нибудь замазки - во втулке какой-нибудь бочки!

Горацио. Воззрение такого рода было бы уж слишком тонкое воззрение, принц.

Гамлет. Отчего же? В сущности - нисколько! Следуя за превращениями царственного праха с подобающею сдержанностью и не выступая из пределов правдоподобия, вот, однако ж, к чему мы приходим: Александр умер; Александра похоронили, Александр превратился в прах; прах смешался с землею, земля - с глиной. Почему же ты думаешь, самая эта глина, с которою он смешался, не могла послужить замазкой для пивной бочки?

И Цезарь царственный, смешавшись с глиной вязкой,

Быть может, где-нибудь торчит в стене замазкой:

И тот, кто целый мир в своих руках держал, -

От зимних вьюг затычкой стал!

(Вдали за сценою тихий колокольный перезвон.)

Но тише, тише! Отойдем подальше:

Сюда идут король и королева

И весь придворный штат. Кого ж они

Теперь хоронят? И куда как скромно!

Похоже, что покойник сам себя

Из жизни вычеркнул и был, наверно,

Из знатных. Станем там: оттуда можно

Всех видеть.

(Отходит с Горацио в сторону.) (Входит погребальная процессия; впереди капеллан и прочие служители церкви, потом траурные носильщики с телом Офелии; за ними Лаэрт и факельщики, а

позади всех король и королева с их свитою.)

Лаэрт

Что ж будет тут еще?

Гамлет

(тихо к Горацио)

Здесь и Лаэрт -

Преблагородный малый. Вот, смотри.

Лаэрт

Я говорю: еще что будет?

Капеллан

Все

Теперь уж кончено. Мы совершили