Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

iv align="justify">   Я пошла наверх, открыла рояль и села петь сольфеджио*.

   _____________________

   * упражнения для голоса.

  

   - Вот умница! - вдруг услышала я позади себя голос Льва Николаевича.

   Он сел за рояль и проаккомпанировал мне "Молитву" Гердижиани и несколько вещей Глинки и возвратил мне мое настроение.

   Окончив аккомпанировать, он блестяще сыграл "Кавалерийскую рысь". Он очень любил эту вещь, она действительно имела свойство взвинчивать души, чувства и нервы.

   Он встал, пристально поглядел на меня и, улыбаясь, сказал:

   - И все это - вздор. Тебе надо петь и заниматься пением. Пой, развивай свой голос, - говорил он, - веди здоровую жизнь и не увлекайся романтизмом. У тебя все впереди.

   Я ушла к Соне и остальную часть дня провела с ней. Мы сидели в детской и беседовали с кормилицей. Она рассказывала, что Микишка - мальчик ее, молочный брат нашего Сережи, "не дай Бог, какой хворый", что она против воли родителей вышла замуж за безземельного солдата в что оттого ее и в кормилицы отпустили.

   Прошло дня три-четыре. Я сидела у тетеньки и читала ей вслух роман по рекомендации Льва Николаевича - "Полинька Сакс" А. Дружинина, когда отворилась дверь и вошел Сергей Николаевич. И удивление и радость заставили меня сильно покраснеть.

   - Mon cher Serge! - встретила его тетенька. - En voila une bonne surprise! Je suis tres contente de vous voir avant votre depart! (Мой милый Сережа! Вот хороший сюрприз. Я очень довольна видеть тебя до твоего отъезда (фр.))

   После обычных приветствий Сергей Николаевич спросил тетеньку, где Левочка.

   - Он в Туле, будет к обеду, - ответила она.

   Он спросил себе чаю, сел с нами и стал читать начатый мною роман. И мне опять стало спокойно и хорошо. Лев Николаевич опоздал к обеду, и мы обедали одни.

   После обеда я взяла ключи от книжных шкафов и от "того дома" и встала, чтобы идти туда.

   - Куда вы идете? - спросил меня Сергей Николаевич.

   По выражению лица его и по голосу я снова признала в нем прежнего Сергея Николаевича.

   - Иду выбрать себе книгу для чтения, - сказала я.

   - Да разве там есть что-нибудь путное? - спросил он.

   - Там русские журналы: "Современник", "Русский вестник". Левочка все дразнит меня и называет их: "твои подлые романы!", а мне интересно их читать.

   Я ушла, но на дорожке, соединяющей два дома, он догнал меня.

   - Я пойду с вами и тоже возьму что-нибудь для чтения на дорогу.

   - Вы когда же едете? - спросила я, боясь показать свое волнение.

   - На днях непременно надо ехать. Боюсь, дорога испортится (железной дороги тогда еще не было).

   Мы отперли дом и входили наверх. Шаги гулко раздавались в пустом, нежилом доме.

   Мы вошли в комнату с большим итальянским окном, у которого стояли высокие книжные шкафы, сделанные домашним столяром. К шкафу прилегал длинный школьный стол.

   - Вот в этом шкафу мои любимые журналы. А вы какие книги хотите? - спросила я.

   - Какие вы мне выберете, полагаюсь на вас, - ответил он.

   - Я ничего не знаю, кроме "подлых романов".

   Он не отвечал и о чем-то думал. Я перебирала принесенную связку ключей и тоже молчала. Он сидел возле стола и помогал мне выбрать ключ.

   - Отчего вы не сказали мне, когда я в последний раз был в Ясной, что вы едете верхом? - вдруг спросил он.

   - Не хотела.

   - Почему?

   - Вы были другим, я не привыкла вас видеть таким.

   - И поэтому вы не хотели ехать со мной? - медленно проговорил он.

   - Не хотела... Не могла.

   Я продолжала перебирать ключи, чтобы показать, что я занята. Разговор с ним смутил меня.

   - А знаете, почему я был другим? - спросил он.

   - Почему?

   - Ваше оживление, ваш веселый детский смех, когда вы, помните, пересекли мне дорогу на прешпекте, дали мне почувствовать всю разницу наших лет.

   - Но что же в этом плохого? Вы еще в Пирогове, за чаем, говорили мне об этом, спрашивая, не скучно ли мне с вами, так как вы гораздо старше меня, а я тогда же вам ответила, что мне всегда хорошо и весело с вами, потому, что вы все понимаете.

   - На днях я говорил о вас с Левочкой, - сказал он.

   - Обо мне? - не умея скрыть своей радости, с удивлением спросила я.

   - Да, о вас.

   - Что же вы говорили?

   - То же, что я говорил вам сейчас, и он понял меня.

   Я молчала. Он сидел, задумавшись, и, как мне казалось, в нем происходила какая-то борьба. Я подставила стул к столу и, став на стол, стала выбирать книги. В комнате царила полная тишина, лишь большая осенняя муха, жужжа, билась, ползая по стеклу окна.

   - Если она поползет вверх, - неожиданно для самой себя загадала я, - "это" будет. А вниз... - я не успела окончить своей мысли - муха поползла вверх.

   - О чем вы так задумались? - спросил Сергей Николаевич.

   - Так, ни о чем...

   - Таня, вы упадете, не подходите к краю стола!

   Эти простые слова, его голос вдруг почему-то сказали мне, что вот сейчас в моей жизни должно совершиться что-то важное, значительное, и робость, и счастье переполнили мою душу.

   - Что же вам выбрать? - спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

   - Что хотите - все будет хорошо!

   Я выбрала два журнала и себе кое-что.

   - Надо идти домой, Соня и Левочка будут недовольны, что я так долго сижу здесь, - сказала я. - Левочка, наверное, уже приехал.

   - Слезайте со стола, - сказал он тихо.

   Я взяла выбранные книги, заперла шкаф и хотела слезать, но Сергей Николаевич сидел на стуле, с которого я вошла на стол.

   - Как же я слезу, когда вы сидите? - смеясь, сказала я. - Пустите, я прыгну! - Я знала, что он не пустит меня.

   - Нет, прыгать нельзя, высоко, вы ушибетесь. Сойдите по стулу, - тихо, но решительным голосом сказал он.

   Его тон был так внушителен, что ослушаться его было невозможно. Я осторожно ступила на самый край стула, держа в руках тяжелые журналы. "Не надо этого", - мелькнуло у меня в голове, но было уже поздно. Потеряв равновесие, я зашаталась, выронила книги и упала к нему на руки.

   - Боже мой! - закричала я, испугавшись своего падения. - Я ушибла вас?

   Он не отвечал. Его лицо почти касалось моего. Он пристально глядел на меня, держа меня на руках. Я хотела встать, он удержал меня.

   - Таня, - взволнованным голосом, какого я еще никогда не слыхала, сказал он, - когда я был у вас в Москве, вспомните этот вечер, вы заснули в зале на диванчике. Я глядел на вас и говорил брату, хотя тогда еще шутя:

   - Подожди жениться, мы будем венчаться в один день на двух родных сестрах; теперь я вас прошу - хотите быть моей женой?

  

   Ни Соня, ни Лев Николаевич не удивились предложению Сергея Николаевича. Решили ждать год, но это ужаснуло и поразило меня.

   - Как целый год? Почему? - спросила я. Мне год казался вечностью, и я заплакала.

   - Вы так молоды, - говорил мне Сергей Николаевич, целуя руки, - вам еще 17-ти лет нет, с моей стороны было бы преступлением жениться, не давая вам обдумать и испытать своего чувства.

   - Меня испытывать не надо, - серьезно и твердым голосом сказала я.

   - Я должен устроить свои дела, это тоже возьмет много времени, - продолжал он.

   Мои счастливые первые минуты омрачились тем, что надо ждать год. Как я узнала после, Лев Николаевич и сестра были за это решение. Я не сознавала тогда, какое осложнение влечет за собой его шестнадцатилетняя семейная жизнь с тремя-четырьмя детьми, из которых я знала лишь одного. Я помнила и сознавала лишь то, что мне предстояла разлука на несколько месяцев.

   На другой день, перед отъездом его, мы пошли в сад. Мы говорили о нашей будущей жизни, о том, как после свадьбы поедем за границу, как будем жить в Пирогове, и что он в последний раз едет без меня на охоту в Курскую губернию.

   Странно, он ни слова не сказал мне о своей семье и о своих делах.

   Последние дни своего пребывания он выказал мне столько любви, нежности, что я поверила в возможность разлуки, но это было для меня мучительно.

   Наступил день отъезда. Я не плакала. Лицо лихорадочно горело, руки похолодели. Что-то безнадежное, роковое почувствовала я, когда он прощался со мной.

   - Зачем вы уезжаете? - были мои последние слова.

   Первые дни я очень тосковала, но все же сознание будущего счастья и жизни в Ясной с Соней и Львом Николаевичем возымели свое благотворное действие. Да и я была слишком бодра, чтобы падать духом и попускать себя.

   Через несколько дней неожиданно приехал П.Ф. Самарин, известный в округе за умного, образованного и состоятельного владельца богатого имения. Самарин приехал оповестить Толстых о приезде в Тулу наследника Николая Александровича с его свитой.

   - Дворянство будет давать бал наследнику, - говорил Самарин, - и мы бы желали, чтобы и ваша семья приняла бы в нем участие.

   Тем временем входила в столовую сестра и, узнав о приглашении, искренно и просто выразила сожаление о невозможности ехать на бал из-за нездоровья. Я заметила удивление Льва Николаевича сожалению Сони. После визита Самарина он выспрашивал ее, почему ей так хотелось на бал? Он забыл, что ей 19 лет.

   Лев Николаевич ничего не решил насчет себя. Бал был назначен на 15 октября.

   За чаем зашел интересный разговор с Самариным о грабеже, о реформе и законах. Самарин высказывал негодование на существующую распущенность в деревнях и нелепые наши законы. Лев Николаевич винил помещиков в дикости и распущенности народа, но отвергал всякие крайние законные меры. Он горячился и неприятно и резко спорил. Самарин спокойно и кратко высказывал свое мнение. Наконец, спор дошел до крайнего - до смертной казни. Самарин сказал:

   - Смертная казнь в России необходима.

   Лев Николаевич побледнел и проговорил злым шепотом:

   - Мне страшно быть с вами.

   Но тут вмешалась Соня, предлагая чая, сухарей, сахару, чтобы только прекратить этот спор, что ей и удалось.

   Наступили осенние дни с теплым, мелким дождем. Льва Николаевича тянуло на охоту. Решали, куда ехать, отдавались приказания насчет лошадей и собак, дали знать в Телятинки Бибикову, вечному нашему спутнику, куда поедем. Все это делалось серьезно, степенно, и я чувствовала всю значительность этих сборов и понимала, что охота - вещь серьезная.

   В таких случаях я приходила вечером в кабинет Льва Николаевича и спрашивала его:

   - И я еду?

   - Ты устанешь, лучше не езди, мы далеко ведь поедем! - говорил Лев Николаевич.

   Я понимала, что он отвечает так, потому что боится, как бы я, девочка, не помешала правильной охоте.

   - Нет, нет и я поеду! - кричала я и так сильно протестовала, что действительно ехала. А потом это обратилось в обычное явление, и я знала, что не стесняю и не порчу охоты.

   Мы охотились раза два, три в неделю. Ездили полями в Тулу к Пелагее Ильиничне, в Пирогово, за сорок верст, где теперь жила Мария Николаевна с дочерьми, а то и просто колесили вокруг Ясной Поляны. Спутником моим почти всегда был мальчишка с деревни, ученик Льва Николаевича - Николка Цветков, черненький, живой мальчик, очень затейливый, начитавшийся школьных книг. Дорогой он часто повторял наизусть разные прочитанные монологи. Помню пресмешной эпизод, происшедший с нами на охоте.

   Был настоящий осенний день. Дул холодный ветер. Земля размякла от дождей. Собакам скакать было хорошо. Мы выезжали на охоту, невзирая ни на какую погоду. Так было и в этот раз. Мы выехали в 7 часов утра. Александр Николаевич Бибиков был с нами. Лев Николаевич говорил, что в такую погоду заяц крепко лежит в поле, боясь шума падающих листьев в лесу, и что охота, думает он, будет удачная. Места, которые мы проезжали, были незнакомы мне и потому интересны.

   Действительно, охота была удачна. Нам удалось затравить несколько зайцев и видеть издали лисицу. Заехав погреться в избу, мы попали на свадьбу.

   Я в первый раз видела деревенскую свадьбу. Жених и невеста сидели рядом безмолвно и неподвижно. Девки пели песни. Когда мы вошли в избу и сели отдохнуть, они стали нас величать, т. е. петь песни в нашу честь.

   Но мы недолго оставались в избе. Я села на лошадь, не осмотревши подпруги, в этом обвинял себя и Лев Николаевич, так как со мной случилась неприятность. Выехав в поле, мы стали, как всегда, "равняться", т. е. старались ехать вдоль полей, на некотором расстоянии друг от друга.

   Не знаю, каким образом я заехала одна вперед всех и, хлопая арапником, проезжая овраг, не заметила, как у меня ослабла подпруга седла. Я вдруг почувствовала, как едва заметно седло съезжало набок. Но я не останавливалась. Вдруг равновесие изменило мне, и я съехала на правый бок вместе с седлом. Остановив лошадь и не выпуская поводья, я, еле держась на седле, висела на правом боку. Запутавшись в длинной амазонке, я не могла соскочить. Вдали никого не было видно. Крик мой разносил сильный ветер. На меня напал ужас от беспомощного состояния.

   "Боже мой, - думала я, - если Белогубка тронется с места, я пропала".

   Я снова стала звать Льва Николаевича, но голос терялся за ветром, а я услышала издали неотразимо привлекательный крик:

   - Ату его! Ату его!

   И через несколько секунд мимо меня пронесся заяц, большой русак, преследуемый вытянувшимися в струнку борзыми. За ними рванулись и мои собаки - две английских борзых - Фани и Милка. Но милая, верная Белогубка не двинулась с места.

   - Левочка! падаю! - кричу я изо всех сил, видя, как он летит мимо меня на своей быстрой, сильной белой лошади.

   - Душенька, подожди! - проскакав, закричал он. Я понимала, что он не мог поступить иначе в своей охотничьей страсти, и ждала его.

   - Затравил? - первое, что я спросила его, когда он вернулся.

   - Ушел! - с досадой ответил он мне.

   "Но какое счастье, - думала я уже много после, - что лошадь моя стояла, как вкопанная, и я благополучно провисела на седле несколько минут. Что бы могло быть, если бы она поскакала за ними?"

   И я спрашивала себя, возвращаясь домой:

   "Проскакал бы "он" мимо меня?" - и мысли мои, как это часто бывало, улетели далеко, в Курскую губернию.

   Из письма отца мы узнали, что у нас в Кремле гостил дядя Александр Евстафьевич и что здоровье отца ухудшалось. Последнее очень встревожило нас.

   Отец писал (13 октября 1863 г.):

   "...Давно бы я сам к вам приехал, но все нездоровится. Теперь гораздо получше, а было нехорошо, подавно во время пребывания брата. Его бедного я совсем расстроил: он вставал ночью и все наблюдал меня, а после его отъезда рассматривали меня 12 докторов. Я ничем не лечусь, соблюдаю диету, придерживаюсь разным гигиеническим правилам, и вот уже 12 дней, как стал ездить в гимнастику. Все это сделало мне пользу, а ваш приезд воскресит меня совершенно. Из твоего письма я вижу, что Таня сделалась страстной охотницей - оно и неудивительно; боюсь я только, чтобы она, приходя в азарт, не слетела бы с лошади.

   А Дора* твоя будет отличная, - в этом будь уверен; самки бывают всегда гораздо обстоятельнее и не носятся по лесу так, как самцы. Погоди, еще придется тебе ее сдерживать, она еще не осмотрелась и всего боится. Но и сдерживать ее надобно осторожно и отнюдь не бить. К сожалению, у брата моего погибла сестра ее от чумы; говорит, что была очень умна и писаная красавица..."

   _____________________

   * Охотничий рыжий сеттер, подаренный отцом еще щенком.

  

   Памятна мне одна из наших охот. Это было в конце сентября.

   Как-то вечером Бибиков, который у нас сидел, сказал:

   - Я должен завтра ехать в Тулу, а жаль, самая охота теперь.

   - Поедемте в Тулу с собаками полями, - сказал Л"ев Николаевич. - Вы, вероятно, переночуете там, а мы с Таней проедем к тетеньке в монастырь, а оттуда домой.

   Я радовалась этим планам и боялась лишь перемены. Бибиков согласился. Мы сговорились выехать в 8 часов утра и стали приготовлять себе провизию. Лев Николаевич старательно растирал зеленый сыр с маслом и укладывал его в продолбленный белый хлеб. Воейков вызвался ехать с кабриолетом в Тулу, чтобы нам можно было вернуться в экипаже. Сестра уговаривала не поручать ему лошади, но Лев Николаевич, после некоторого колебания, решил послать Воейкова.

   - Николай Сергеевич, - толковал Лев Николаевич, - возьмите с собой корзину с провизией и ружье мое и выезжайте к нам из дому в час дня. Поезжайте прямо на деревню Прудное, что под Тулой, и там подождите нас у моста.

   - Знаю, знаю все места там, - говорил Воейков. - Не беспокойтесь, найду вас.

   Мы выехали в 8 часов утра. Погода была самая охотничья. Моросил мелкий, теплый, небольшой дождь.

   Проехав Засеку, этот величественный, старый, казенный лес, который я так любила, мы стали равняться в поле. Собаки весело бежали около нас.

   - Таня, в овражке прохлопай, - кричал мне иногда Лев Николаевич.

   Или же:

   - Проезжай по полынкам, - и я ехала и вскоре сама постигла всю премудрость охоты "в наездку". Все влекло меня к охоте, а больше всего сама природа.

   В этот раз мы подозрили трех зайцев. Подозреть зайца не только мне, но и Льву Николаевичу и всякому охотнику доставляло большое удовольствие. Охотник в таких случаях останавливался и с поднятым вверх арапником негромко говорил:

   - Ату его!

   Собаки, насторожась с приподнятыми ушами, дрожали. Начиналась травля.

   При удачной травле поднимались шумные разговоры, перебивали друг друга, а я выражала свою радость криком, разносившимся по всему полю, что было с детства моей привычкой.

   В 3 часа дня подъезжали к условленному месту в Прудном. Воейкова не было.

   - Что это значит, Воейков не едет? - говорил Лев Николаевич, - видно, поздно выехал.

   Сделав привал, мы терпеливо стали ждать его.

   - Не заблудился ли он, - продолжал Лев Николаевич, - или, может быть, поехал дальней дорогой.

   Есть нам хотелось ужасно, но, несмотря "а это, завязался интересный разговор. Я говорила, что меня часто мучает какой-нибудь пустяк из моей жизни, который я потом разбираю. Бибиков добродушно засмеялся и сказал, что это совершенно напрасно, что думать о том, что прошло, не стоит, что на свете все приятно, все прекрасно "и в особенности для вас", - прибавил он, обращаясь ко мне, - и что мучиться никогда не надо.

   Лев Николаевич заметил, что анализ в молодости особенно мучителен, и что он сам перешел через это. Иногда какой-нибудь пустяк, как, например, ошибка во французском языке, гораздо более мучает, чем какой-нибудь дурной поступок.

   - А вот теперь нас просто мучает голод, - сказал он, смеясь. - Поедемте, может быть, Воейков нагонит нас.

   Пришлось голодными снова сесть на лошадей и равняться в поле.

   - Не видали ли зайца в поле? - обращались мы к пастухам с обычным вопросом, а теперь еще прибавляли: - А тележки с монахом не видали? - Но получали всякий раз отрицательный ответ.

   К шести часам вечера мы подъезжали к Туле. Проехав заставу, мы были уже на главной улице - Киевской. Собак держали на своре и ехали стороной. Бибиков простился с нами и уехал к брату. Вдруг глазам нашим представилось неожиданное, ужасающее зрелище.

   Посреди улицы, мимо нас, мчалась наша тележка с Воейковым. Он сидел без шляпы, его седые волосы развевались по сторонам; глаза были красные, блуждающие, и он неистово кричал: "На абордаж! На абордаж!", - причем, держа в руках ружье, целился в прохожих, которые рассыпались, кто куда: одни прятались под ворота, другие ломились в первую попавшуюся дверь. Вожжи Воейков распустил, и умная, старая лошадь Барабан галопом мчалась по Киевской. Я взглянула на Льва Николаевича. Он неудержимо смеялся.

   - Таня, сворачивай в переулок! - кричал он мне. - Скорей, скорей!

   Мы свернули в переулок, чтобы не иметь с ним никакого дела.

   Так как нельзя было оставлять лошадей в монастыре, то Лев Николаевич, подъехав к монастырю каким-то глухим переулком, велел мне сойти с лошади и ждать, а сам с Николкой повел лошадей, теперь уже не помню, куда. Но тут ожидал меня другой случай.

   Уже смеркалось. Я стояла на узеньком тротуаре, как вдруг услышала за собой пьяный голос:

   - Мадмазель, Диана, величественно! замечательно! Позвольте проводить!

   С этими словами он наступал на меня. Я подняла хлыст.

   - Ле краваш... ле краваш*! - повторял он пьяным голосом.

   _____________________

   * La cravache - хлыст (фр.).

  

   Я страшно испугалась. Кругом ни души.

   - Левочка! - закричала я, что было сил, не зная, услышит ли он мой голос.

   Но, к счастью, Лев Николаевич торопливым шагом шел уже ко мне, догадываясь, в чем дело. "Лекраваш", увидав его, тотчас же бросился бежать.

   Наконец, мы у тетеньки. Лев Николаевич, от души смеясь, рассказывал про Воейкова. Я до сих пор без смеха не могу вспомнить обо всем.

   Пелагея Ильинична накормила нас, напоила чаем. Мы отдохнули, но ехать домой пришлось снова верхом, что было очень утомительно.

   Несмотря на усталость, я любила эти поздние возвращения.

   Едешь себе, бывало, покачиваясь в седле. В тороках висят зайцы. Впереди темно, над головой звездное небо. От усталости непреодолимо клонит ко сну. Закроешь глаза, и мерещатся зайцы, зеленя, полынки...

   А на душе так молодо, так хорошо! И мечты о будущем счастье сливаются с настоящим.

   - Таня, ты спишь? - окликнет меня Лев Николаевич. - Не отставай!

   Он боится, что я засну и упаду с лошади. Лев Николаевич едет впереди, моя лошадь постоянно отстает, Николка на своей лошаденке плетется сзади. Он и в темноте не остается спокойным, выкрикивая протяжным голосом:

   - Генерал-фельдмаршал князь Барятинский!

   Николка начитался про Барятинского, ему нравится это имя, и он сам чувствует в себе воинственный дух. Или же, слыша у нас в доме пение тогдашнего модного романса "Скажите ей", Николка громким голосом запевал:

   - Скажите ей... - и говорком продолжал: - что у меня портки худые!

   Или:

   - Скажите ей... что меня пчелы искусали!

   При этом я слышу в темноте добродушный смех Льва Николаевича.

   Лошади, равномерно шлепая копытами по лужам грязной дороги, торопливым шагом спешат домой. Но вот уже виднеются огоньки на деревне, слышен лай собак, и мы дома. Нас встречает сестра:

   - Что это вы как запоздали? Я очень беспокоилась о вас.

   Мы рассказали ей о случившемся. Она перебила нас словами:

   - Я говорила тебе: нельзя давать ему лошадь, а ты не послушал, - это такой нелепый, неверный человек!

   На другой день был послан в Тулу Алексей выручать лошадь, тележку и самого Воейкова. Все оказалось в полицейском участке.

   Мы узнали, что Николай Сергеевич открыл корзину с провизией и выпил весь графин травничку, уложенный Дуняшей по его же просьбе вместе с провизией.

   В те дни, когда мы не ездили на охоту, мы занимались музыкой. Лев Николаевич одно время очень увлекался музыкой, желая усовершенствоваться. Он играл по два, по три часа в день Шумана, Шопена, Моцарта, Мендельсона и позднее уже учил вальс Антона Рубинштейна, который пришелся ему по характеру. Я всегда слушала его с удовольствием. Он умел вложить во все, что он делал, что-то свое - живое и бодрящее.

   Иногда он читал нам вслух. Помню, как он читал переводной английский роман мистрисс Браддон - "Аврора Флойд". Этот роман ему нравился, и он часто прерывал чтение восклицаниями:

   - Экие мастера писать эти англичане! Все эти мелкие подробности рисуют жизнь! Таня, а ты узнаешь себя в этом романе? - спросил меня Лев Николаевич.

   - В Авроре?

   - Ну да, конечно.

   - Я не хочу быть такой. Это неправда, - закричала я краснея, - и никогда не буду ею.

   - Нет, без шуток, это ты, - продолжал Лев Николаевич полушутя, полусерьезно.

   - Mais c'est vrai, Leon (Да, это правда, Левочка (фр.)), - говорила тетенька. - Les traits du caractere sont les memes (Черты характера - те же (фр.)).

   Это огорчило меня еще больше. Лев Николаевич засмеялся и продолжал читать.

   "Сергей Николаевич сравнил меня с la petite comtesse, но та, по крайней мере, действительно прелестна, - думала я. - А это Бог знает что... Влюбиться в конюха!"

   Мысль о конюхе, как наш Индюшкин, рассмешила меня.

   Сюжет романа следующий: Аврора, дочь богатых и гордых родителей, влюбилась в своего берейтора и отдалась ему, что составило несчастие ее жизни и ее родителей. Берейтор ярко очерчен в романе: чувственный, низменный, красивый и смело подлый. Конца романа я не помню. Впоследствии я старалась достать этот роман, чтобы видеть, какие именно черты характера Авроры схожи с чертами характера Наташи в "Войне и мире". Я помню хорошо, что я и Соня это заметили. Но достать этот роман я не могла в переводе.

   Недолго отдыхала Соня. Кормилица Наталья заболела грудницей, и ее пришлось отпустить. Сережу решено было воспитывать на рожке. Опять беспокойство, возня и забота. Я помогала Соне, как могла, но она чувствовала себя хуже прежнего. А тут, на беду, заболела няня Татьяна Филипповна внутренним раком, и ее отправили в Пирогово. Маленький Сережа своим беспокойным криком от всех этих перемен мучил Соню. Я помню, как однажды я застала Льва Николаевича одного в детской. Чтобы успокоить ребенка, он сильной дрожащей рукой совал в ротик ребенка рожок, наливая молоко другой рукой. Я никогда не забуду этого зрелища.

   Но вскоре все наладилось. Взяли няню из дворовых - Марию Афанасьевну, женщину лет 45. Это была классическая няня. Она носила на голове не то повязку, не то повойник, который носят купчихи или свахи в пьесах Островского. На шее у нее всегда была кодынка. Она долго жила у Толстых и вынянчила всех старших детей, несмотря на то, что иногда в праздник любила выпить.

   Отец (3 ноября 1863 г.) пишет Соне насчет Москвы и кормилицы:

   "Вчера получили мы твое письмо, в котором ты всячески стараешься, моя милая дочка, успокоить нас насчет твоей болезни. Я же ни тебе, ни докторам вашим ни в чем более не поверю и не успокоюсь до тех пор, пока сам не увижу твоей больной груди...

   Но во всяком случае я нахожу, что вас ничто не должно задерживать приехать к нам в Москву. Таню можешь ты опять взять с собою обратно в Ясную, если она тебе не надоела; с тем только условием, чтобы ты приискала ей там мужа собачника, такого же безумного, как и она.

   Вчера вечером был у нас Фет. Он приехал в Москву с своей женой на всю зиму. Я просил его, чтобы он доставил нам 1 цыбик чаю от Петра Петровича, точно такой же, как мы брали в прошедшем году. Я так привык к нему, что всякий другой не нравится мне: к тому же чай этот отличного достоинства. Он обещал мне исполнить мою просьбу. Не оставить ли и вам несколько фунтов? Фет поручил мне непременно вызывать вас в Москву. Он уморительный. Очень смешил нас своими оригинальными рассказами и просидел у нас до 12 часов.

   Приезжайте, мои милые, утешьте вашего старика, который любит вас свыше всего и тревожится и мучается, как несчастный. Сколько спокойствия и радости будет для меня, когда я вас увижу".

  

   Было начало сентября 1863 года. Приближался день бала. К нам приезжала баронесса Менгден уговаривать нас ехать на бал. Ее муж был предводителем в уезде, где находилось его имение. Баронесса была замужем второй раз. Первый раз она была за Оболенским, который из мести был зарезан крепостным поваром. У нее был взрослый сын, Дмитрий Дмитриевич, и две дочери от второго брака. Баронесса Елизавета Ивановна была прекрасная женщина. Она очень сошлась с моей сестрой и всю жизнь поддерживала с нами хорошие отношения.

   Баронесса уговорила Льва Николаевича ехать со мной на бал, за что я была ей очень признательна. Соня отговорилась нездоровьем, хотя я видела, что и ей хотелось ехать, но, действительно, это было бы опасно для нее. Соня обещала сделать мне бальный туалет и просила Елизавету Ивановну вывезти меня, так как ехать вдвоем со Львом Николаевичем было неудобно.

   После отъезда баронессы я бегала по всему дому, рассказывая свою радость Алексею, Дуняше, Наталье Петровне и прочим. Все люди приняли участие, как мне тогда казалось, особенно Душка. С ней я уже успела подружиться. Алексей Степанович, захихикав по обыкновению, сказал:

   - Хорошее дело. Значит, и граф поедут - надо фрак из кладовой вынуть.

   Настал желанный день. Я с Соней укладываю свой бальный наряд, весь белый, легкий. Как приятно быть одетой "а первом бале, а это был мой первый большой бал.

   Соня грустна. Я вижу, что и ей хочется ехать, и меня печалит, что она остается дома.

   Через два часа мы уже у тетеньки, где я должна одеваться. Пелагея Ильинична принимает большое участие в моем туалете. Ее послушница сестраЕвдокия, добрая и милая, одевает меня.

   - Тетенька, я думаю, что в монастыре первый раз одевают на бал, - говорю я и весело смеюсь с молодой послушницей.

   - Ничего, мой друг, ты молода, веселись - это не грех! - отвечает тетенька, прикалывая мне белые розы на грудь и на голову.

   - Таня, ты готова? - слышится голос Льва Николаевича за дверью. - Пора, ведь мы должны заехать еще к Менгден. Можно войти?

   - Войди! войди! Можно! - кричу я в нетерпении. Он внимательно оглядывает послушницу, меня и, усмехнувшись, что-то говорит с ней, но что именно, не помню.

   Мы на бале. Я вхожу с баронессой Менгден, Лев Николаевич и сам барон, бодрый, небольшого роста, с гордо приподнятой головой, украшенный орденами, идут за нами. Свет, блестящая, нарядная толпа, украшенная цветами зала приводят меня в праздничное настроение и смущают. Издали я вижу Ольгу и Sophie Ауэрбах. Обе - нарядные, красивые. Ольга блестяща в своем палевом воздушном платье с полевыми цветами и колосьями.

   Но вдруг все зашевелилось. Толпа раздвинулась, и вошел наследник Николай Александрович, молодой, красивый, с приветливой улыбкой. За ним шла его блестящая свита. Оркестр заиграл польский из оперы "Жизнь за царя". Я стояла с Ольгой в зале. Пары танцующих проходили мимо нас. Меня удивляло, что танцующие дамы все почти были уже немолодые. Наследник шел в паре с женой предводителя, хозяйкой бала, которой я была представлена. Мне хотелось участвовать в польском, но это было невозможно. Я увидала Льва Николаевича. Он был окружен свитой наследника. Между ними нашлись его петербургские знакомые. Лев Николаевич тогда уже был известным писателем, как автор "Детства" и "Отрочества". "Казаки" и "Поликушка" только что вышли в свет.

   Но вот заиграли вальс Штрауса. Закружились пары, запели скрипки. Мне хотелось танцевать, но, окинув взглядом всю залу, я не нашла ни одного знакомого лица. Мне казалось, что я простою так у колонны весь бал.

   - Зачем же я приехала сюда? Зачем же весь этот наряд? - думала я, чуть не плача. - Никто и не заметит меня.

   Ольга что-то говорила мне, указывая на танцующих, но я не слушала ее. В горе своем я не заметила, как Лев Николаевич подводил ко мне князя Оболенского. Должна сознаться, что радость моя была огромна.

   После вальса с ним я танцевала весь вечер со многими другими, забыв свои печальные мысли.

   В одной из фигур мазурки мы, Ольга, Софи и я, подошли к наследнику. Фигура состояла в том, что три дамы загадывали три слова и подходили к танцующему. Он должен назвать одно из слов и идти танцевать с той, которой оно принадлежит. Ольга была qui pro quo (недоразумение (лат.)), Софи - mal a propos (некстати (фр.)), я - a propos (кстати (фр.)). Эти почти бессмысленные три слова приняты в мазурке из-за рифмы. Наследник назвал qui pro quo и танцевал с Ольгой.

   После тульского бала рассказывали про наследника пресмешной эпизод.

   Оставшись в столовой с своим адъютантом, выдержав весь вечер свою натянутую, скучную роль наследника, так как по этикету даже для кадрили были заранее назначены дамы, жены губернатора и предводителей, наследник, вернувшись домой, повеселел. На него нашло желание мальчишеской шалости. Он спросил себе чаю, а сам спрятался под стол, закрытый длинной скатертью. Когда удивленный лакей вошел с подносом и, не найдя наследника, спросил адъютанта, куда нести чай, наследник со смехом выскочил из-под стола.

   - Если это только правда - это прелестно! - сказал Лев Николаевич, когда ему рассказали об этом. - Думаю, что правда. Выдумать это трудно.

  

   На другой день, рассказывая Соне о бале, я спрашивала ее, что она делала без нас.

   - Я проплакала весь вечер, - сказала она, - так обидно мне стало, что я не могла ехать.

   Об этом она пишет в своих воспоминаниях: "Вообще знакомых, друзей и родных на этом бале было много и, когда Лев Николаевич надел фрак и уехал в Тулу на бал с сестрой Таней, я принялась горько плакать и проплакала весь вечер. Мне было едва девятнадцать лет, мы жили замкнуто, однообразно и скучно и вдруг такой случай веселья и я его лишена!" Я вполне сочувствовала ей.

   - Но ты знаешь, Таня, - говорила она мне, - я бы все равно не могла ехать, если бы и была здорова.

   - Почему? - спросила я.

   - Да ведь ты знаешь Левочкины воззрения? Могла ли бы я надеть бальное платье с открытым воротом? Это прямо немыслимо. Сколько раз он осуждал замужних женщин, которые "оголяются", как он выражался.

   - Я знаю его воззрения, а может быть, он и прав, - подумав о Сергее Николаевиче, сказала я.

   Мы замолчали.

   - Это ревность говорит в нем, - тихо, как бы про себя, с грустью сказала Соня.

   - Соня, ты сама ревнивая, его нельзя обвинять. Вспомни, как ты ревновала, когда Ольга Исленьева играла с ним в четыре руки. А к кому же он может тебя ревновать, ведь у нас же никого нет?

   - Намедни, - говорила Соня, - мы как-то оживленно спорили при всех за чаем с Эрленвеином, не помню о чем - так что-то незначительное, ну вот он и приревновал меня.

   - Как? К учителю? Господи! Вот бы не ожидала! Они все такие серьезные.

   - Я сразу и не поняла его ревности, - продолжала Соня, - не понимала и спрашивала себя: "За что он язвит меня? За что он вдруг охладел ко мне?" и я плакала и не находила ответа. Я приписывала это своей глупости, неразвитости в сравнении с ним, думала, что ему скучно со мной, и он сердится на меня.

   Тут я не выдержала и перебила Соню:

   - Соня, зачем ты унижаешь себя? Не надо этого. Ты должна сознавать, что ты тоже "сама по себе", как и он. Вот такая, натуральная, какая ты есть, и будет хорошо, и выйдешь умная. К чему подделываться под его ум? Все равно тебе это не удастся. Он такой, а ты - другая, вот и все. Нет, я бы не могла так жить.

   - Может быть, ты и права, но я слишком люблю его. А если бы ты знала, Таня, как мне это иногда тяжело!

   - Соня, голубчик, - говорила я ей, желая утешить ее и внушить ей, что Лев Николаевич находит ее умной и любит ее, - брось эту мысль о своей мнимой глупости. Ты всем интересуешься, ты отлично выдержала экзамен, лучше Лизы. Папа пишет про тебя: "Ах ты моя сердечная, чувствительная. Вот так-то я и люблю женщину, какова ты". Помнишь, он писал тебе?

   Соня улыбнулась и задумалась.

   - А ты знаешь, в Левочкином дневнике я прочла, что он пишет обо мне, и переписала себе эти строки.

   Соня принесла дневник и прочла мне:

   "Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею... Не смею".

   - И еще дальше он пишет про меня: "Она преобразовывает меня".

   - Ну вот видишь! Ну, как это все хорошо! - радостно воскликнула я. - И мы так же дружно будем жить с Сергеем Николаевичем, только... - и я не досказала своей мысли. Меня часто мучили сомнения, и я заглушала их в себе.

   По молодости ли лет своих, или по своему характеру, Соня, насколько я помню, смотрела на. все глазами мужа. Она даже боялась иметь свои желания, свое суждение. Например, живя в Ясной Поляне, первое время она с грустью указывала мне на лопухи и репьи, окружавшие дом, куда люди выбрасывали сор. Года через два она решилась велеть вычистить все около дома, дорожки посыпать песком и посадить кое-где цветы. Лев Николаевич снисходительно глядел на это и осторожно, к слову, прибавлял:

   - Не понимаю, к чему это? Прекрасно жили и без этого.

   Но тут тетенька вступилась за Соню:

   - Mon cher Leon, - говорила она, - c'est tres bien que Sophie a fait nettoyer autour de la maison, c'est si agreable de se promener rnaintenant (Милый Левочка, это очень хорошо, что Софи велела вычистить вокруг дома, так приятно теперь гулять (фр.)).

   Но что удивило нас, так это то, что Лев Николаевич, заразившись примером, велел в саду окрасить скамейки и вычистить дорожки в липовых аллеях.

   Лев Николаевич вообще не любил всяких новшеств. Мосты на дорогах были сломаны, их объезжали, а весной не раз застревали там экипажи и телеги. Когда, вместо олеина, вошел в употребление керосин, он критиковал его. Позднее уже, когда появились аэропланы, он говорил:

   - Это совершенный вздор. Людей Бог создал без крыльев, и летать им, как птицам, не подобает.

   Когда открылась Дума, он с недовольством говорил, что это "ни к чему", и "совершенно несообразно". "Чтобы решить что-либо важное, всякий должен обдумать у себя в кабинете, а на народе ничего путного не выйдет. Много баить не подобаить! А в Думе болтовня и руготня".

   Он был против высшего образования женщин: женских курсов, университетов и пр. Он говорил, что женщина настоящая, как он понимает ее, это - мать и жена.

   - А если она замуж не выйдет? - спрашивали его.

   - Если не выйдет замуж, то всегда найдет себе дело и место, где она будет нужна. В больших семьях нуждаются в помощи.

   Обыкновенно вопрос этот вызывал горячий спор. Все кричали: "Да, чужих детей нянчить, чулки штопать... В кухне торчать... Не