Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

ночь, я ходил с ружьем по дороге, луна, всходившая очень поздно, тускло освещала лес, как вдруг увидел я, что какая-то черная фигура шла вдоль оврага. Я испугался, взялся за ружье, подошел ближе... Она бросилась на землю, у самой могилы. Я разглядел - это была женщина в черном длинном платье, с черным платком на голове.

   "Не стреляй", - только и сказала она. Долго молилась она, а потом так же быстро удалилась. Так приходила она две ночи сряду".

   Перед моим отъездом уже, в начале декабря, черкес снова видел эту женщину. Она две ночи приходила на могилу в те же самые часы. Совершенно неизвестно, кто она. Через два дня все почти разъехались. Остались двое старших сыновей и Михаил, Варвара

   Валерьяновна, дочь Марьи Николаевны Толстой, мой старинный друг детства; с нею неразлучно прожили мы весь этот месяц.

   Меньшая дочь Саша переехала к себе в имение за три версты. Дни тянулись длинные, грустные, погода была пасмурная и холодная; сестре становилось с каждым днем все хуже. Чем хуже она себя чувствовала, тем радостнее становилась, надеясь более не встать с постели и тем покончить с нравственными страданиями.

   Сыновья нежно и заботливо относились к ней. Доктор Маковицкий находился все время дома, а затем приезжал еще доктор из Тулы. Через десять дней сестре стало лучше.

   Мы сходились в большом зале за обеденным столом и много толковали о недавно прошедшем грустном времени. Я расспрашивала о смерти Льва Николаевича и осуждала, что не пускали к нему сестру.

   - Она ведь так страдала этим, разве можно было так поступать? - говорила я.

   - Тетя Таня, - говорили они, - в начале его болезни, когда доктора надеялись на его выздоровление, всякое волнение могло бы на него подействовать пагубно. Доктора не видели опасности, и доктор Щуровский, который был при папа еще в Крыму, говорил, что он был теперь в лучшем состоянии, чем тогда в Крыму. Они надеялись на его выздоровление и лишь один доктор Беркенгейм видел неминуемую опасность. (Саша говорила мне потом, что Беркенгейм мрачно глядел на состояние папа, и что она даже избегала спрашивать его об отце.)

   - Ты знаешь ведь, тетенька, как бы папа волновался при встрече с мама, - говорил Илья. - Но когда мама все-таки настаивала идти к нему, мы сказали, что двери ей открыты и что пускай поступает как хочет, но что доктора не ручаются за последствия, и тогда мама сама не пошла.

   - Какие были последние слова Льва Николаевича? - спросила я у Душана Петровича.

   - Сережа, люблю истину... много... много... люблю всех...

   А раньше в дремоте он говорил:

   - Как хорошо, и как просто!

   Сестра рассказывала мне, что когда она пошла прощаться с ним, он сначала часто дышал и только что затих.

   - Я тихо шептала ему на ухо, что я все время была здесь, что люблю его, и нежно прощалась с ним... И вдруг выразительный глубокий вздох ответил мне. Это поразило окружающих. Опять я заговорила с ним тихо и нежно. Снова точно с нечеловеческим усилием ответил мне такой же вздох, и все навеки стихло. Я целовала ему лицо, руки и тихонько закрыла ему глаза.

   Доктора уже после говорили сестре, что умирающий последнее что теряет - это слух, что человек уже остывает, а слух все еще сохраняется. Это было хотя маленькое утешение в большом ее горе.

   Когда сестре стало лучше, уехали и сыновья, и остались мы вчетвером.

   Душан Петрович, милая молодая сиделка, Варвара Валерьяновна и я.

   Мы жили в одной комнате с Варварой Валерьяновной по моей просьбе, и проводили все дни почти вместе. У нас было так много общего в прошедшем, что мы служили друг другу большим утешением в нашем одиночестве.

   По мере того как сестра выздоравливала, она все больше тосковала. Ей не хотелось поправляться и не хотелось жить.

   "Ничего меня не берет!" - говорила она с горечью. Я спала рядом с ее комнатой. Нас отделяла тонкая стена. С пяти часов утра слышался ее сухой кашель и затем плач и стоны.

   Она говорила мне, что пробуждение ее рано утром, при мертвой тишине и темноте, всего тяжелее. Мысли появляются с ясностью, только усиливающею скорбь, а сон отлетает далеко... далеко...

   И так каждое утро.

   Ежедневно приходило и приезжало на могилу пропасть народу со всех стран. Они приходили в дом, входили наверх, и им показывали комнаты Льва Николаевича и фамильные портреты.

   Один из студентов обратился ко мне и говорит:

   - Как жаль, что, вероятно, уже многое унесено из спальни графа.

   - Почему вы это думаете? - спросила я, - ничего здесь не тронули.

   - Как, граф жил в такой простой обстановке? - с удивлением спросил он.

   - Вот, как видите.

   - Так где же эта роскошь, про которую он говорил?

   Этот вопрос был более чем справедлив. Действительно, какая роскошь может быть с простым некрашеным полом, с простыми столами, стульями, комодом и простой железной кроватью.

   Я многих расспрашивала, откуда они приехали? И меня удивляло разнообразие стран: из Киева, Сибири, Греции, Казани, Самары, из Ташкента, Финляндии, и не перечтешь. Депутация из Лесного института привезла чудный венок из двадцати двух пород невянущих деревьев. На красной широкой ленте было написано:

   "Льву Николаевичу Толстому, огласившему пустыню русской жизни криком:

   Не могу молчать!"

   Был венок от неизвестного с нежной надписью; "Тихо спи, яркое солнце России".

   На могилу приходил часто народ из деревень, по ночам караулили могилу крестьяне, когда пронесся слух, что за голову Льва Николаевича обещают миллион.

   Приходили и бабы и выли на могиле:

   "От сумы ли, от тюрьмы ли, от беды ли, кто-то защитит нас обездоленных...", и голоса их гулко раздавались в тиши леса и жалобно терялись в пространстве.

   Мы как-то раз гуляли с Варварой Валерьяновной и встречали знакомого мужика Семена. Мы стали его спрашивать, ученик ли он Льва Николаевича?

   Он ответил утвердительно и разговорился с нами.

   - Да, такого барина не наживешь, - говорил он.

   Бабы сказывают: "Идем это мы за хворостом в графском лесу, набрали полные охапки и вдруг самого графа увидели... напугались... и не знаем, куда идтить, и остановились. А граф-то, как увидел нас, должно догадался, что мы напугались и схоронился в кустах. Мы и прошли".

   - Варя, ну как тут хозяйничать в Ясной, - смеясь сказала я, - ты подумай только.

   - Да ведь это так похоже на дядю Левочку, - сказала она с любовью. - А вот Соня мне рассказывала, что было в этом самом Заказе: "Идет Лев Николаевич по купальной дороге и видит, что мужик срубленное дерево на телегу тащит, да не осилит. А Лев Николаевич подошел к нему и говорит:

   - Хорошо, что я тебя встретил, не то тебе одному, пожалуй, и не оправиться. - И помог ему. А дерево-то было ворованное, и дядя Левочка это знал".

   После прогулки мы шли домой.

   В 4 часа, к дневному чаю, обыкновенно кто-нибудь приезжал к нам.

   Саша с Марьей Александровной из Телятинок часто навещали нас, что я очень любила. Приезжали из Петербурга С.А. Стахович, А.Е. Звегинцева, профессор Цингер из Москвы. Сестра читала ему вслух свои "Воспоминания", что немного оживило ее. Бывали и Бирюков, Буланже и другие, которые вносили в наш тесный кружок некоторое разнообразие.

   Приехали Сухотины из деревни с маленькой дочерью Таней. Они пробыли шесть дней. И пребывание их внесло такое что-то подушевное, участливое и оживило нашу грустную жизнь. Сестра как будто ожила немного с любимой дочерью и внучкой.

   Таня уговаривала мать ехать зимою в Рим, куда они теперь едут до апреля. В этом поддерживал Таню и Михаил Сергеевич Сухотин.

   Но сестра не делает никаких планов.

   Она сама не знает, где она будет жить, что будет делать, пока ее притягивает лишь могила мужа. Равнодушие и апатия ко всему заставляют ее сидеть в яснополянском доме, хотя бы совсем одной, где ей все напоминает прежнее.

   5 декабря уехала в Москву Варвара Валерьяновна, и сестра все повторяла:

   "Еще несколько дней, и я останусь совсем, совсем одна. Это ужасно".

   Через два дня уехали и Сухотины, и снова в доме стало тихо и пусто.

   Я должна была ехать и не знала, как оставить ее одну. Но утром приехала Софья Николаевна, жена Ильи, а потом и ее муж.

   Я назначила день своего отъезда и с тяжелым сердцем мысленно прощалась уже не только с одинокой сестрой, но и со всей Ясной Поляной, где столько было мною пережито и перечувствовано за всю мою жизнь.

  

   7 декабря 1910 г. Ясная Поляна.

  

   Оригинал здсеь: http://dugward.ru/library/tolstoy/kuzminskaya_moya.html