Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

дно было молчать.

   - Спойте с Таней, - сказал папа, - она поет и вам подтянет. Таня, подойди, пой вместе со Львом Николаевичем.

   - Мотив я знаю, а слов не знаю, - сказала я.

   - Ничего, мы тебя научим, - говорил дядя Костя, - становись. - Он сказал мне два первых куплета. - Я буду тебе подсказывать дальше.

   - Ну, давайте петь вместе, - смеясь обратился ко мне Лев Николаевич.

   Он сел возле дяди Кости и начал почти говорком. Пропев с ним два куплета, я отстала и с интересом слушала его, а Лев Николаевич с одушевлением продолжал уже один; дядя Костя своим аккомпанементом прямо подносил ему песню. Я взглянула на отца. Веселая, довольная улыбка не сходила с лица его. Да и всех нас развеселила эта песня.

   - Как остроумно, лихо, ладно сложена эта песня, - говорил отец. - Я знавал этого Остен-Сакена. Так это он "акафисты читал", как этот куплет-то? - говорил отец, смеясь.

   "Остен-Сакен, генерал, все акафисты читал Богородице!" - продекламировал дядя Костя. И тут стали перебирать все слова песни.

   - Многое из этой песни сложено и пето солдатами, - сказал Лев Николаевич, - не я один автор ее.

   Потом Лев Николаевич просил дядю Костю сыграть Шопена, что дядя и исполнил. Окончив вальс, он заиграл какой-то наивный менуэт, напомнивший Льву Николаевичу детство.

   - Любовь Александровна, помните, как мы танцевали под него, а ваша Мими нас учила, - сказал Лев Николаевич, подходя к матери. - Мне кажется еще, все это так недавно было.

   Тут речь зашла о "Детстве" и "Отрочестве".

   - Вы, вероятно, многое узнали близкого и родного в этих произведениях? - говорил Лев Николаевич.

   - Еще бы, - сказала мать. - А Машенька, сестра ваша, как живая, с черными большими глазами, наивная и плаксивая, какая она была в детстве.

   - А отца нашего с его характерным подергиванием плеча как ты описал, он сам себя узнал и так смеялся, - сказал дядя Костя.

   Соня внимательно слушала весь разговор. На нее "Детство" и "Отрочество" произвели большое впечатление, и она вписала в свой дневник следующие слова.

   "Вернется ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели - невинная веселость и беспредельная потребность любви были единственными побуждениями в жизни?"

   Лиза на обороте написала "дура". Она преследовала в Соне "сентиментальность", как она называла какое-либо высшее проявление чувства, и трунила над Соней, говоря:

   - Наша фуфель (прозвище) пустилась в поэзию и нежность.

   Темнело, было уже поздно. Наши гости простились и уехали в Москву, оставив нас нагруженными разными впечатлениями.

  

   Прошло три года. Сестры стали молодыми девушками шестнадцати и семнадцати лет. Они готовились к университетскому экзамену. Для русского языка был взят студент Василий Иванович Богданов. Он провел с нами лето в Покровском, занимался с братьями и нами, сестрами. Он, как говорится, "пришелся ко двору" и стал в доме нашем своим человеком. Он задался мыслью "развивать" нас, в особенности сестер, носил им читать Бюхнера и Фохта, восхищался романом Тургенева "Отцы и дети", читал его нам вслух и влюбился в Соню, которая хорошела с каждым днем. Сам Василий Иванович был живой и быстрый, носил очки и лохматые, густые волосы, зачесанные назад. Однажды, помогая Соне переносить что-то, он схватил ее руку и поцеловал. Соня отдернула ее, взяла носовой платок и отерла ее.

   - Как вы смеете! - закричала она. Он схватился за голову и проговорил:

   - Извините меня.

   Соня говорила про это мама, но мать обвинила ее и сказала:

   - Бери пример, как держит себя Лиза, с ней этого не случится.

   - Лиза каменная, она никого не жалеет, а я его на днях пожалела, когда он рассказывал, как делали операцию его маленькому брату, - говорила Соня, - вот он и осмелился. Теперь я больше не буду жалеть его.

   Для французского языка был приглашен профессор университета, старик Пако.

   Сестры усердно занимались всю зиму, несмотря на коклюш, поразивший всех нас. Весной сестры держали экзамен. Соня выдержала его очень хорошо. С Лизой вышло осложнение, хотя она и была прекрасно приготовлена.

   Священник Сергиевский просил ее рассказать про тайную вечерю. Казалось бы, что билет попался легкий. Лиза начала рассказывать и сбилась, когда дело дошло до "солилы" и обмакивания хлеба. Что именно она перепутала, не помню, но, главное, стала задорно спорить с священником. Он поставил ей дурной, непереходный балл. Вся в слезах она приехала домой и просила отца ехать к Сергиевскому и уладить дело. Переэкзаменовка была ей дана. Экзамены были сданы.

   Им подарили часы, сшили длинные платья и позволили переменить прическу. В то время все это было строго определено. Я почувствовала, что отделилась от них, что осталась одна учащимся подростком, в коротком платье, играющая с куклой Мими. Учебные листки были сняты со стены, и лишь один мой, осиротелый, висел в классной.

   Гувернантку отпустили и взяли приходящую для меня немку. Это была премилая немка фрейлен Бёзэ. Высокая, сухая, рябая, с маленькими черными тараканьими глазками, веселая и добрая. Она давала уроки мне и брату Пете и часто проводила у нас целый день. На ежедневную прогулку ходили мы, три барышни, одни, а за нами следовал ливрейный лакей. Теперь и смешно и странно вспомнить об этом, а тогда это казалось вполне естественным.

   Сестры стали понемногу выезжать на танцевальные вечера. У них были свои подруги, с которыми они шептались, отгоняя меня прочь. Им шили наряды, а мне перешивали из двух платьев одно. Все это казалось мне несправедливым и обидным, и не раз, чуть не плача, я говорила себе: "Чем я виновата, что я меньшая?" Но в особенности я была огорчена следующим случаем.

   Однажды мать, желая доставить удовольствие сестрам, сказала, что есть ложа в Малом театре, и что они поедут на спектакль.

   - А я поеду? - спросила я.

   - Нет, пьеса эта совсем не для тебя, да у тебя и уроки есть, - сказала мама.

   И как я ни просила, мама стояла на своем.

   Вечером, когда они уехали и дети легли спать, окончив уроки, я бродила по темной зале. В доме все было тихо, и эта тишина угнетала меня.

   Мне стало и одиноко, и скучно. Я села в угол залы, и чувство жалости к самой себе умилило меня и я заплакала.

   Из кабинета отца послышался звонок. Прошел камердинер папа Прокофии, много лет уже живший у нас в качестве денщика. Он, вероятно, заметил, что я плачу, так как потихоньку, на цыпочках, прошел мимо меня, как бы имея уважение к моим детским слезам.

   Я слышала, как отец спросил:

   - Уехали в театр?

   - Уехали, но меньшая барышня сидят в зале и плачут, - сказал Прокофии.

   И вдруг я услыхала шаги отца. Я испугалась. Я почти никогда не плакала при нем. Он всегда был со мной ласков, никогда не бранил и не наказывал меня, но впечатление его нервного характера вообще внушало мне страх. Что может вызвать в нем гнев, а что не может, для меня всегда было неожиданностью.

   Не успела я осушить слез своих, как отец в накинутом на плечи халате стоял передо мной.

   - О чем ты плачешь? - спросил он меня.

   - Меня не взяли в театр, и я одна, - отвечала я, всхлипывая снова.

   Папа молча погладил меня по голове. Он о чем-то раздумывал. Потом прошел в кабинет и приказал Прокофию подать еще не отложенную карету, горничной Прасковье и лакею проводить меня в театр, а меня послал одеваться.

   Я побежала к себе и торопила Прасковью. Федора помогала мне одеваться и радовалась за меня.

   Дверь моей комнаты тихонько отворилась, и неслышными шагами вошла няня Вера Ивановна.

   - Аль в театр едете? - спросила она меня.

   - Да, еду, а что? - Я знала, что Прасковья уже доложила ей об этом.

   - Нехорошо, что маменька-то скажут?

   - Папа пустил, - коротко ответила я, не глядя ей в лицо. Няня неодобрительно покачала головой.

   - И глаза-то, и лицо у вас красные от слез, еще простудитесь. Федора, подай платок барышне на голову надеть, - говорила она. - Баловник ваш папаша, - ворчала няня.

   - Оставь меня, чего ты ворчишь, - говорила я с досадой. Я старалась не думать о том, что мать, может быть, рассердится на меня.

   Через полчаса капельдинер отворил дверь ложи, и мама увидала меня перед собой. Занавес был поднят и шла пьеса Островского. Мама с удивлением посмотрела на меня.

   - Это что такое? - строго спросила она.

   - Папа меня прислал, - спокойно ответила я. В голосе моем слышалось, что если папа прислал, то значит это ничего.

   Я видела недовольство матери. Она ни слова не сказала мне, но строгими глазами глядела на меня. Не пустив меня сесть вперед ложи, как обыкновенно, она посадила меня сзади, возле себя.

   Освещенный театр и интересная пьеса Островского привели меня в хорошее расположение духа.

   На обратном пути в карете сестры расспрашивали, каким образом я приехала, и что произошло дома. Я все рассказала. Сестры добродушно смеялись, слушая меня.

   - А все Прокофий виноват, это он насплетничал папа, - говорила Лиза. Мама все время молчала, она, очевидно, не хотела говорить против отца.

   Дома после чая, когда все разошлись, я прислушалась к громким голосам родителей, доносившимся до буфета, где я стояла, нарочно не идя к сестрам ложиться спать. Между родителями шел горячий спор, и я знала, что это из-за меня. В детстве моем ссора отца с матерью была для меня ужаснее всего.

   Внутренний голос говорил мне, что мать была права, а сердцем я была благодарна отцу.

   Я легла спать, но не могла заснуть. Мне хотелось идти просить прощения у матери, но я не решалась. Хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, но с кем? Сестры уже спали. С няней? Но ночью к няне идти нельзя. Я прочла молитву, прибавив от себя: "Прости, Господи, мое прегрешение", перекрестилась и заснула.

  

   Прошел еще год. В доме не произошло никакой перемены, зато в себе я чувствовала совершающийся душевный переворот. Я росла и быстро развивалась, как бы догоняя сестер.

   Как растение тянется к солнцу, так и я тянулась к их молодой жизни. Крылья молодости вырастали, и сложить их было трудно. Какой-то непреодолимой силой завоевала я себе права жизни. Учение продолжалось, но шло вяло. Экзамена при университете от меня не требовали. "К чему ей диплом? У нее большой голос, ей нужна консерватория", - говорили родители.

   Строгость мама поколебалась, она как будто устала от воспитания двух старших и совершенно изменилась ко мне: стала нежна, снисходительна. Я чувствовала, что она любовалась нами, и, когда по старой памяти она делала за что-нибудь "строгие глаза" (как мы назвали это), я бросалась к ней на шею и кричала: "Мама делает строгие глаза и не может". Я целовала ее, чего прежде не смела делать, и мне казалось в такие минуты, что я не могу ни огорчить ее чем-либо, ни ослушаться ее, так сильна была моя любовь к ней.

   К нам много ездило молодежи - товарищи брата: Оболенский, В. К. Истомин, Колокольцов, Головин и др. На праздники и летом приезжал гостить правовед кузен А. М. Кузминский; всегда с конфетами, элегантный, он поражал нас, москвичей, своей треуголкой.

   - У тебя шляпа, как у факельщиков, - смеясь, чтобы подразнить его, говорила я ему.

   Мы все, начиная с мама, очень любили его и всегда приглашали на праздники.

   Гостили у нас и подруги наших лет: Ольга Исленьева, очень красивая девушка, дочь дедушки от второго брака, двоюродные сестры наши и друзья.

   На Рождестве, когда мы бывали все в сборе, мы затевали обыкновенно разные игры, шарады и представления.

   Помню, как Соня, побывав в опере "Марта", затеяла разыграть ее драмой, выбрав некоторые арии для пения.

   Поливанов был у нас обыкновенно за "jeune premier", и теперь ему досталась роль лорда, влюбленного в Марту. Соня была леди Марта, переодетая в крестьянку. Она учила петь Поливанова куплет, причем на репетициях распускала волосы, становилась на колени и пела:

  

   Леди, вы со мной шутили,
Пусть вам будет Бог судья.
Но вы жизнь мне отравили,
Сердце вырвали шутя.

  

   И на предпоследней репетиции Поливанов уже пел и играл лорда сам. А Соня нарядилась в крестьянку, не дождавшись генеральной репетиции. Я любовалась Соней - ей так шел этот костюм. Она была так мила, так натурально играла, что я думала: "На ее месте я непременно бы пошла в актрисы. А я пойду в танцовщицы. Мария Николаевна говорила мама, что Тане непременно надо учиться характерным танцам, и я умею стоять на носках".

   Пока я мечтала о нашей будущности, Поливанов стоял уже на коленях перед Соней и целовал ее руку.

   Вдруг дверь отворилась и вошла Лиза. Она быстро взглянула на Соню и Поливанова и, остановившись перед ними, сказала:

   - Мама не позволила целовать руки на репетициях, а ты ему протянула руку; я это скажу мама.

   - Это я виноват, а не Софья Андреевна, - быстро вскочив на ноги, сказал Поливанов. - Я не знал запрета Любовь Александровны и нарушил его, но я готов повторить его на следующей репетиции при вашей матушке, - и он с гордой усмешкой отвернулся от Лизы.

   "Как хорошо все это, - с восхищением думала я, - вот он "настоящий", как в романе написано". А кто этот "настоящий", я не умела подобрать слова.

   Соня молчала. Обыкновенно, когда кто-либо вступался за нее, она уже не вмешивалась. Она делала кроткое лицо, опускала глаза и была еще милее; мы называли ее в эти минуты "угнетенною невинностью".

   "Как это Лиза могла мешать им?" - думала я, чуть не плача.

   - Лиза, уйди! Уйди! - кричала я ей, и слезы стояли в глазах моих.

   - Уйду, уйду, только не реви, пожалуйста, я пришла взять свою работу и не нахожу ее.

   Лиза ушла.

   - Давайте продолжать репетицию, - спокойно сказал Поливанов.

   Я села на свое прежнее место, и репетиция продолжалась.

   В другой раз я затеяла играть свадьбу своей куклы Мими. Я говорила, что она пробыла в пансионе три года, и теперь ей пора выйти замуж.

   Пансионом был гардеробный шкап мама, где Мими сидела всю иеделю, и только накануне праздников мне позволено было ее брать. За вечерним чаем я объявила всем, что завтра будет свадьба Мими. Все засмеялись и сказали, что придут на свадьбу.

   - А кто же жених будет? - спросил Поливанов.

   - Саша Кузминский, - спокойно ответила я.

   - Я - я? - протянул он, - вот не ожидал.

   - А вы лучше заставьте Митеньку Головачева жениться на Мими, он завтра собирается к вам.

   Я чувствовала, что Поливанов ради смеха сказал это, зная, что я не выберу его.

   - Нет, - сказала я, - Митенька в женихи не годится.

   - Отчего? - с усмешечкой спросил Поливанов.

   - Он такой неуклюжий, квадратный. Да вы сами это хорошо знаете.

   - Квадратный? - повторил Поливанов, - а разве по-вашему не бывают такие женихи?

   - Конечно, нет, - горячо отвечала я.

   - А какие же они бывают по-вашему?

   - По-моему. Да, они должны быть - знаете... такие узкие, длинные... с легкой походкой... говорят по-французски... Ну, а Митенька тюлень, он будет священник.

   Кузминский слушал наш разговор, самодовольно улыбаясь.

   - Вот завтра приедет Головачев, - сказал брат Саша, - и я ему скажу, как ты его называешь.

   - Нет, Саша, ты ему не скажешь.

   - А я чем буду? - спросил Саша.

   - Дьяконом, а я посажёной матерью, - за меня ответила Соня.

   - А Поливанов посажёным отцом, - добавила я. "Все это хорошо, - думала я, - а жениха еще нет", и меня это мучило.

   - Саша, - спросила я решительно, - ты сделаешь сегодня предложение Мими?

   - Я еще об этом подумаю, - отвечал он. Ответ его не понравился мне.

   - Чего ты важничаешь? - спросила я.

   - Не огорчай Таню и согласись, - как всегда вступилась за меня Соня.

   - Вот еще, уговаривать его, - закричала я серди-то. - Он должен венчаться, когда его просят. Это не вежливо! - и, обратясь к Поливанову, я прибавила:

   - Нарядитесь генералом, вы ведь военный, раз вы будете посаженным отцом.

   Кузминский сидел молча за чайным столом. Его лицо было серьезно. Я чувствовала, что он был недоволен мной и моей резкостью. Он не глядел на меня и говорил о чем-то с Лизой, сидевшей около него.

   "Что я сделала? - думала я, - он обиделся на меня, он такой самолюбивый, а я при Поливанове и при всех закричала на него. Я должна помириться с ним, но как? Когда мы будем вдвоем... Да... наедине, он возьмет меня за руку и так хорошо мне что-нибудь скажет... А теперь?" - я чуть не плакала... "Я же кричала на него при всех, - думала я, - и при всех должна мириться". Я вскочила с своего места и подошла к нему. Став за его стулом, я тихо положила свою руку на его плечо.

   - Саша, - сказала я, - ты же не захочешь расстроить нам все, ты ведь понимаешь, ты ведь знаешь, что я хочу сказать... - путалась я в словах, - я же прошу тебя. Ты согласен, да, - ласково прибавила я, нагибаясь к нему и заглядывая к нему в глаза.

   Кузминский повернул ко мне голову, с улыбкой глядя на меня и молча кивнув мне головой. Его, видимо, смущали все сидевшие за столом, но я как-то не обращала внимания ни на кого. Я только помнила, что я помирилась с ним.

   Немного погодя, Кузминский спросил меня:

   - А можно сделать предложение через сваху?

   - Можно. Лиза, голубчик, будь свахой, - сказала я.

   - Хорошо, - добродушно ответила Лиза. - Я надену шаль, повойник и явлюсь в гостиную.

   Все удивились на согласие Лизы, но я не удивилась; она всегда была добра ко мне.

   На другой день я очень волновалась и все готовила к свадьбе. Соня помогала мне. Лиза накладывала вуаль на Мими, причем безжалостно прокалывала булавками голову Мими.

   Припоминая впоследствии свое чувство к этой кукле, я могла только сравнить его с чувством матери к ребенку. Этот зародыш нежности, любви и заботливости уже сидит во многих девочках с детства; мое же воображение было так сильно, что я чувствовала за нее, как за живое существо.

   Днем приехал Головачев. Он был старше брата года на два. Это был кадет в полном смысле слова: широкоплечий, с широким лицом, широким носом, в широких панталонах. Он весь дышал здоровьем и силой и прекрасно плясал русскую. Он всегда был согласен на все, о чем просили его. Так было и теперь. Ему принесли какой-то коричневый бурнус няни, который он мгновенно подколол под рясу, устроил рясу и брату Саше, приготовил венцы и уже бормотал что-то вроде священника.

   Все было готово к венчанию.

   Поливанов и Кузминский были военными. Кузминский элегантным офицером, Поливанов был великолепным старым генералом, в эполетах, в бумажных орденах, с зачесанными вперед хохлом волосами и висками а 1а Николай Павлович.

   Мими во время венчания держала Лиза.

   На свадьбе были Мария Ивановна с детьми М. Н. Толстой, Василий Иванович, Клавдия, няня с маленькими братьями и мама.

   Головачев был до того смешон в своей рясе, придумывая разное слова и подражая интонациям священника, что я с трудом удерживалась от смеха.

   По лицу Поливанова я видела, что он что-то замышляет; он все время поглядывал в мою сторону, и его сжатые тонкие губы хитро улыбались.

   Когда венчание кончилось и надо было поцеловаться, предвидя препятствия, я живо подскочила к Лизе, и, выхватив из рук ее Мими, высоко подняла ее к губам Саши Кузминского и молча, торжественно держала ее перед ним.

   Кузминский засмеялся, но не двигался с места.

   - Поцелуйте, - пробасил Митенька, подражая священнику.

   Кузминский продолжал молчать, ничего не предпринимая и, видимо, ожидая, что я буду делать.

   - Поцелуй же ее, - не выдержав, сказала я.

   - Нет, я такого урода не поцелую! - сказал он громко.

   Все засмеялись.

   - Нет, ты должен, - сказала я, держа перед ним куклу.

   - Не могу, - повторил он.

   - Мама! - закричала я.

   - Таня ночь не будет спать, что ты делаешь, Саша, - сказала смеясь мама.

   Варенька с осуждением глядела на него. Все выжидали, что будет. Саша Кузминский сделал гримасу и, приблизясь лицом к кукле, громко чмокнул губами в воздух.

   Я была довольна, что все обошлось благополучно. Я не знала, что меня ожидала еще одна неприятность.

   После обеда я посадила Мими на диван в кабинете папа. Отец куда-то уезжал на несколько дней, и комната его должна была быть домом молодых.

   После обеда пришел дядя Костя. Узнав про свадьбу, он сказал, что теперь надо устроить танцы. Мы все были очень довольны. У всякой из нас, сестер, был любимый танец. Лиза любила lander, Соня - вальс я - мазурку.

   Дядя Костя играл нам кадриль и в пятой фигуре сказал:

   - Головачев, ну-ка махните ваш трепак.

   И дядя Костя так заиграл "барыню", что на всех лицах появилось оживление.

   Головачев не заставил себя просить; подбоченясь и топнув ногой, он сразу пустился в пляс. Надо было удивляться, откуда бралась удаль и легкость у этого широкого и неуклюжего малого. Когда он окончил, ему все аплодировали.

   Во время вечера мы с Варей заметили, что Поливанов и Кузминский о чем-то шепчутся и пересмеиваются. Немного погодя мы с Варенькой пошли в кабинет. Мими там не было.

   - Ты видишь, Варя, - сказала я, - это они вдвоем утащили ее, это затеи Поливанова. - Мне не хотелось обвинять Сашу.

   Варенька сочувствовала мне. Мы пошли в залу. Поливанов сидел около Сони.

   - Куда вы дели Мими? Она исчезла из кабинета, - спросила я.

   - Я-то при чем, я не видал ее, - сказал Поливанов.

   - Неправда, вы ее унесли! - закричала я.

   - Какая вы странная, - сказал Поливанов, - ведь вот у Руслана похитили же Людмилу после венца, вот и вашу Мими тоже кто-нибудь похитил.

   Варенька засмеялась.

   - Вы глупости говорите, куда вы ее дели?

   - Вы глупости говорите, - передразнил он мой выговор.

   - Таня, поищи ее, обойди комнаты, ты найдешь ее, - сказала Соня.

   Я послушала Соню и ушла. Варенька осталась с Соней.

   Я обошла все жилые комнаты и не нашла ее, но, наконец, увидала ее на высокой двери, ведшей из коридора. Мими висела на двери с безжизненно опущенными ногами в клетчатых башмачках и опущенными длинными руками. Ее накрашенные глаза, как мне казалось, укоризненно глядели на меня из-под круглых бровей. Я пробовала снять ее, но не могла.

   Я побежала к мама и пожаловалась ей.

   Мама засмеялась, слушая мой рассказ.

   - Мама, как можно смеяться этому, - обиженно сказала я.

   - Позови его ко мне, - сказала мама.

   Я побежала в залу и сказала Поливанову:

   - Мама вас зовет, - и в голосе моем слышалось: "Вот вам будет от мама!"

   Через пять минут Мими была снята и отдана мне ч руки. Я побежала с ней в залу; играли польку. Чтобы поднять достоинство Мими, я просила Митеньку протанцевать с ней. Митенька тотчас же обвил руками ее талию и с ужимками понесся с ней по зале.

   - Смотрите, смотрите, - кричала я смеясь, глядя на эту пару.

   Проходя мимо двери залы, у которой стоял Кузминский, я сказала ему:

   - Вот Митенька гораздо добрее тебя, и я люблю его, а ты злой и капризный.

   - Ну, не сердись, не сердись, - догоняя меня, говорил он, - я больше не буду; хочешь, пойдем танцевать мазурку, - и он взял меня за руку.

   Я согласилась, и мир был заключен. Когда впоследствии Лев Николаевич узнал про свадьбу Мими, он сказал мне:

   - Отчего вы меня не позвали. Это нехорошо. Мне все Варенька рассказала про эту свадьбу.

   Молодая жизнь наша, полная любви, поэзии и какого-то беззаботного веселья, царила в нашем доме.

   Мы все были понемногу влюблены. И эта любовь, такая детская и, может быть, даже смешная в глазах взрослых людей, понимающих жизнь, будила в наших сердцах так много хорошего. Она вызывала сострадание, нежность, желание видеть всех добрыми и счастливыми.

   Одна Лиза оставалась верна своей прежней серьезной жизни. Она с таким же увлечением продолжала учиться по-английски, много читала и немного выезжала. Правильные черты ее лица, серьезные выразительные глаза и высокий рост делали ее красивой девушкой, но она как-то не умела пользоваться жизнью, не умела быть юной, в ней не было той "изюминки", по определению Льва Николаевича, той жизненной энергии, что он находил в нас с Соней.

   Поливанов чаще стал бывать у нас, он проводил в корпусе последний год. Я замечала, что уже давно он был неравнодушен к Соне. Любовь эта была вызвана ее участливостью к нему. Он был одинок, наш дом был для него как бы родным. Соня участливо относилась к нему, когда его постигло горе. Одна сестра его умерла. Другая 18-ти лет пошла в монастырь. Соня утешала его, как умела, беседовала с ним, играла ему его любимые арии из опер и сочувствовала ему, когда у него бывали неприятности по корпусу.

   Поливанов сильно привязался к ней.

   Я стала замечать, что как будто и Соня стала к нему неравнодушна. Она часто заговаривала о нем со мной. Бывало, посидит молча, призадумается и с улыбкой скажет мне:

   - Ты знаешь, Таня, что он мне сказал: "У вас удивительное сердце. Когда я с вами, я делаюсь совершенно другой. Вы всегда имеете на меня хорошее влияние"... И еще многое он говорил мне... - вспоминала Соня.

   Ее выражение лица делалось то задумчиво-серьезно, то задорно-весело.

   - Соня, - говорила я, - ты ведь сама влюблена в него. Я это давно заметила, да молчала.

   Соня не отвечала мне.

   Мы, сестры, жили внизу в большой комнате. Кровати наши с Соней стояли вдоль стены рядом, а Лиза спала в другом конце комнаты за ширмами. У меня под подушкой всегда лежала книга "Евгений Онегин". Я перечитывала ее несколько раз и многое знала наизусть.

   В ногах нередко лежал серый котенок, принадлежавший Трифоновне. Я любила этого котенка, наряжала его и возилась с ним так же, как с куклой Мими, игравшей большую роль в нашей семье.

   Василий Иванович, в память этих двух любимцев, написал мне в альбом стихи:

  

   Я помню, когда-то беспечный ребенок
С замасленной куклой Мимишкой играл.
Года миновались, и серый котенок
С Евгеньем Онегиным в честь вдруг попал.
И бросить игрушки придется нескоро,
Онегина, котика вам заменят
Другие, - они будут лучше, без спора,
Но долго придется еще вам ими играть.
1860 г. 26 июля. Летучая пышь.

  

   Подпись эта произошла оттого, что однажды Василий Иванович неожиданно влетел к нам в столовую с какой-то новостью. Его волосы, как щетина от ветра, развевались во все стороны, его глаза без очков смотрели непривычно, дико, и я сравнивала его с летучей мышью. Это прозвище осталось за ним.

   В большой семье всегда существуют прозвища. Няня наша тоже окрестила нас, трех сестер, именами: Лизу - "профессоршей", Соню - "графиней Армонд" (вероятно, она вычитала это имя в одном из переводных старинных романов), меня - "саратовской помещицей", из-за девочки Федоры.

   Наша Федора стала теперь уже молоденькой девушкой, когда в 1861 году вышла вольная, Федора осталась у нас на жалованьи 3 рубля. Она больше всех любила Соню, меня и няню. Мы узнали от нее, что у нее не было отца, а был вотчим, что у матери еще двое детей, и что они очень бедны. По вечерам, когда мы ложились спать, она нередко рассказывала нам про свою деревню.

   Мы должны были ложиться в десять с половиной часов и тушить свечку в одиннадцать, но оживленные разговоры с Соней обыкновенно начинались позднее.

   - Тушите свечку, - говорила Лиза. Но мы не тушили.

   - Я завтра мама скажу, что вы болтаете вздор и не слушаетесь ее.

   - Говори, мы не боимся, - отвечала Соня, - тебе не о чем говорить, ты и спи.

   Лиза, поворчав немного, оставляла нас в покое.

   Соня теперь уже поверяла мне свое увлечение Поливановым. Она говорила, что субботы стали для нее полны значения и содержания и что он намекнул ей на днях, что он давно уже любит ее.

   Все это чрезвычайно нравилось мне, я тоже не хотела отставать от нее и говорила ей о своем увлечении к cousin Кузминскому.

   - Ты знаешь, Соня, мы ведь объяснились с ним.

   - Когда? - спросила Соня.

   - А помнишь, на Рождестве после танцев, когда еще ты мазурку с Поливановым не танцевала, обещала другому, а он обиделся.

   - Да, да, помню, - сказала Соня. - А как же вы объяснились?

   - Мама послала меня принести накидку, и мы побежали с Сашей Кузминским в спальню за перегородку; было темно, и только свету, что лампада горела.

   Я отворила шкап, а там в углу сидит моя Мими. Мама припрятала ее. Я взяла ее и поцеловала, а он засмеялся.

   - Бедная Мими, - сказала я, - я теперь мало играю с ней, а ей головку переменили, старая разбилась. Я с ней прощаюсь, а ты вот венчался с ней и не прощаешься. Простись сейчас же.

   И я подставила ему куклу.

   - Поцелуй ее.

   А он отстранил ее. Я взяла ее руки, обвила ими его шею и молчу, и он молчит и смотрит на меня.

   - Ну целуй ее, - говорила я.

   А он через голову Мими нагнулся ко мне близко, близко и поцеловал меня, а не Мими. И нам обоим стало очень неловко. Он помолчал и говорит:

   - Через четыре года я кончаю училище, и тогда...

   - Мы женимся? - перебила я его.

   - Да, но теперь "этого" делать не надо.

   - Мне будет тогда 17 лет, - сказала я, - а тебе 20. Хорошо. Так наверное?

   - Да, наверное, - ответил он.

   - Соня, только смотри, не говори никому, что он поцеловал меня, а про то, что мы женимся, я сказала мама.

   - Ну, а мама что?

   - Она сказала: "Вздор не говори, тебе рано об этом думать".

   - А что ж такое, что вы поцеловались? Вы же двоюродные, и когда он уезжает в Петербург, вы же всегда целуетесь на прощание, и мама позволяет, - сказала Соня.

   - Ну, это совсем другое. Там можно, а тут нельзя, и он сказал, что это в последний раз.

   Эта сцена была описана сестрою в ее повести, о которой буду говорить позднее.

   Когда Кузминскнй уезжал в Петербург, мама разрешила нам переписываться, но только по-французски, вероятно, для практики французского языка.

   Я старательно писала брульоны и давала их читать Лизе, чтобы она поправляла орфографические ошибки. Лиза добросовестно и терпеливо исполняла мою просьбу.

   Когда же я случайно видела в окно почтальона, звонившего у нашего крыльца, я летела в переднюю смотреть, нет ли мне письма из Петербурга, и когда получала его, с нетерпением распечатывала его. Письмо всегда почти начиналось так:

   Votre amabilite, tres chere cousine, m'a vraiment touchee, je me suis empresse de vous repondre... (Ваша любезность, милая кузина, меня очень тронула, спешу ответить вам... (фр.))

   Я перелистывала письмо дальше, желая найти в письме что-либо, чего бы я не могла показать мама или Лизе, но затем шло описание препровождения времени, иногда была пущена философия насчет прочитанной книги, как, например: "Quand la vie exterieure est bien reglee - la vie interieure se rectifie et s'epure" (Когда внешняя жизнь идет правильно, внутренняя восстанавливается и очищается (фр.)).

   Затем следовала подпись: Je vous embrasse bien tendrement. Votre cousin devoue... (Нежно целую вас. Ваш преданный вам брат (фр.)) и т. д.

   Недаром мать разрешила мне эту переписку. Все письма его дышали приличием и элегантным французским языком.

   Но и эти письма доставляли мне удовольствие, потому что я чувствовала себя как бы взрослой.

  

   Наш дом стал посещать Лев Николаевич всякий раз, как он приезжал в Москву. Никто не придавал значения его посещениям. Он приходил, когда ему вздумается, и днем, и вечером, и к обеду, как многие другие. Лев Николаевич ни на кого из нас не обращал исключительного внимания и ко всем относился равно.

   С Лизой он говорил о литературе, даже привлек ее к своему журналу "Ясная Поляна". Он задал ей написать для своих учеников два рассказа: "О Лютере" и "О Магомете". Она прекрасно написала их, и они полностью были напечатаны в двух отдельных книжках, в числе других приложений.

   С Соней он играл в четыре руки, в шахматы, часто рассказывал ей о своей школе и даже обещал привести своих двух любимых учеников.

   Со мной он школьничал, как с подросткам. Сажал к себе на спину и катал по всем комнатам. Заставлял говорить стихи и задавал задачи.

   Он часто собирал нас к роялю и учил петь:

  

   С тобой вдвоем коль счастлив я,
Поешь ты лучше соловья.
И ключ по камешкам течет,
К уединенью нас влечет.

  

   "Херувимскую" Бортнянского и многое другое.

   Все это пели хором; но, выделив мой голос, он привозил мне ноты, часто сам аккомпанировал, иногда подпевал и называл меня "мадам Виардо" (известная певица того времени) или "Праздничной".

   Помню, как он однажды перед обедом сочинил нам оперу, как он выразился. Это была просто маленькая сцена с пением. Сюжет был следующий. Муж ревнует свою безвинную жену к молодому рыцарю. Рыцарь объясняется в любви Клотильде, она отвергает его любовь. У мужа с рыцарем происходит дуэль, и муж убивает рыцаря.

   Аккомпанировать нам должен был Лев Николаевич. Мотивы, известные нам, мы выбрали заранее.

   - А слова, - сказал нам Лев Николаевич, - придумывайте сами, чтобы носили итальянский характер, а главное, чтобы никто не понимал их.

   Когда роли были распределены, устроена сцена и публика сидела на местах, Лев Николаевич сел за рояль и блестяще сыграл что-то вроде увертюры.

   Представление началось.

   Первый вышел на сцену брат Саша в роли рыцаря в наскоро придуманном костюме.

   Он пропел о своей любви к Клотильде на голос арии из оперы "Марта".

   У брата был прекрасный слух и небольшой голос. Он прикладывал то одну, то другую руку к сердцу, подражая артистам.

   Затем вышел хор: Соня, Клавдия, дочь няни, Поливанов и меньшие братья.

   Клавдия была воспитана в приюте, куда поместил ее мой отец. Ей было тогда 16 лет, у нее был хороший контральто, и она часто пела с нами.

   Хор вели старшие; малыши скорее мешали, но наполняли собой сцену.

   Лев Николаевич старательно придумывал подходящую под известные роли музыку и подлаживал нам очень удачно.

   Выход был за мной в роли Клотильды, в средневековом, наскоро импровизированном костюме. Я немного приготовила себе слова из романсов, мне знакомых.

   Я робела. Мы вышли вдвоем с Клавдией - она в качестве моей подруги. Пропели дуэт, известный нам на голос романса:

   Люди добрые, внемлите Печали сердца моего...

   Я должна была жаловаться на свою судьбу. Подруга ушла, и я, по импровизации Льва Николаевича, одна уже перешла в allegro, причем старалась жестами подражать моей учительнице пения, Лаборд, московской кантатриссе.

   Вошел рыцарь. Он объяснился Клотильде в любви. Она отвергла его любовь речитативом. Он встал перед ней на колени. Все шло своим чередом. Но вдруг Лев Николаевич шумно и громко заиграл в басу.

   Дверь отворилась, и появился грозный муж в лице фрейлен Бёзэ. Одета она была в охотничьи шаровары, с красной мантией через плечо, с приклеенными волосяными подкладками в виде бак.

   Она грозно пела басом, подбирая немецкие слова: Trommel, Kummer, Kuche, Liebe (Барабан, горе, кухня, любовь (нем.)), причем грозно наступала на рыцаря. Ее маленькие черные глаза сверкали гневом. На голове была надета большая круглая шляпа с длинным пером, брови были подрисованы, и ее невозможно было узнать.

   Все это было так неожиданно и комично, что послышался неудержимый хохот Льва Николаевича. Я взглянула на него. Он весь трясся от смеха, перегибаясь в бок к роялю, выделывая при этом в басу громкие рулады.

   Его смех заразил всех. Я закрылась платком, как бы плача, и под музыку звала подругу свою: Клара! Клара!

   Публика громко дружно смеялась. Но рыцарь и грозный муж не изменили своей роли. Вызвав на дуэль рыцаря, фрейлейн Бёзэ замахала саблей и сразила соперника.

   Тем представление и окончилось.

   - Ох, Боже мой, давно так не смеялся, - говорил Лев Николаевич, доигрывая свой финал.

   В другой раз принес он нам книгу "Первая любовь" Тургенева, чтобы прочесть нам ее вслух. Мама сказала, что мне эту повесть слушать нельзя, но я так умоляла, чтобы мне позволили слушать, просили и сестры, и Лев Николаевич, и мама согласилась, сказав: "Хорошо, но с тем условием, что когда будет "это" место, где нельзя ей слушать, чтобы она ушла", и мама что-то тихо сказала Льву Николаевичу, но что, я не слышала.

   Чтение началось. Лев Николаевич, как и всегда, читал превосходно. Мы все слушали и восхищались и чтением, и повестью.

   Не зная,