Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

где встретится это запрещенное место, я заблаговременно притворилась спящей, и меня оставили в покое, так что я прослушала всю повесть и не могла понять, где же это место, которое нельзя слушать. Когда окончили чтение и пошли пересуды, Лев Николаевич сказал:

   - Любовь 16-летнего сына, юноши, и была настоящей сильной любовью, которую переживает человек лишь раз в жизни, а любовь отца - это мерзость и разврат.

   Эти слова запали мне в душу, и я вспомнила о любви нашей с Кузминским и Сони с Поливановым. "Стало быть, наша любовь настоящая", - думала я с некоторой гордостью.

   В другой раз приходил к нам Лев Николаевич и затевал какую-нибудь большую прогулку: осматривать Кремль, стены его вокруг, соборы и пр. И так бывало заморит нас, что ног под собой не чувствуешь.

   Посещения его стали вызывать в нас, молодых, особый интерес. Он не был, как другие, и не походил на обыкновенного гостя. Его не надо было занимать в гостиной. Он был как бы всюду. И этот интерес, и участливость проявлял он и старому, и малому, и даже нашим домашним людям.

   Не раз беседовал он с нашей няней Верой Ивановной и старой Трифоновной, и все уходили от него довольные и умиленные. Где находился он, там бывало оживленно и содержательно. Все в нашем доме любили его. Даже апатичный денщик наш хохол Прокофий говорил про него:

   - Как граф приедут, всех оживлят.

   Те строки, которые вписал Лев Николаевич в молодости своей в своем дневнике, вполне определяют его. Вот они: "Да, лучшее средство к истинному счастию в жизни - это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало, и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального".

   И он ловил их и заражал своим внутренним священным огнем. Он понял, что в жизни есть один рычаг - любовь.

   Частые посещения Льва Николаевича вызывали в Москве толки, что он женится на старшей сестре Лизе. Пошли намеки, сплетни, которые доходили и до нее.

   Мать была очень недовольна; отец оставался к этому вполне равнодушен. Эти сплетни разносили две гувернантки: бывшая наша, Сарра Ивановна, и сестра ее Мария Ивановна. Они по очереди напевали старшей сестре, что граф увлечен ею.

   Произошло это вследствие слов, сказанных Львом Николаевичем сестре его: "Машенька, семья Берс мне особенно симпатична, и, если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье".

   Мария Николаевна отнеслась к его словам очень одобрительно, указывая на Лизу.

   "Прекрасная жена будет, такая солидная, серьезная, и как хорошо воспитана", - говорила она.

   Пишу эти строки со слов самой Марии Николаевны: она впоследствии многое рассказывала нам.

   Обе наши немки подхватили слова Льва Николаевича и Марии Николаевны и стали напевать Лизе о том, как она нравится Льву Николаевичу.

   Лиза сначала равнодушно относилась к сплетням, но понемногу и в ней заговорило не то женское самолюбие, не то как будто и сердце, в ней пробудилось что-то новое, неизведанное. Она стала оживленнее, добрее, обращала на свой туалет больше внимания, чем прежде. Она подолгу просиживала у зеркала, как бы спрашивала его: "Какая я? Какое произвожу впечатление?" Она меняла прическу, ее серьезные глаза иногда мечтательно глядели вдаль.

   Казалось, что ее разбудили от продолжительного сна, что ей внушили, навеяли эту любовь и что она любила не самого Льва Николаевича, а любила свою 18-летнюю любовь к нему.

   Соня заметила в ней эту перемену и подсмеивалась. Писала на нее шуточные стихи и говорила:

   - А Лиза наша пустилась в нежности. А уж как ей не к лицу.

   И я приставала к Лизе:

   - Лиза, скажи, и ты влюблена? Зачем ты вперед косу положила, прическу переменила? А я знаю, для кого, только не скажу.

   Лиза добродушно смеялась, обращая в шутку мои слова.

   - Таня, а идет мне эта прическа с косой? - спросит она меня.

   - Да, ничего, - скажу я, принимая почему-то снисходительный тон.

  

   Шел великий пост 1862 года. Лев Николаевич захандрил. Он чувствовал себя плохо, кашлял и хирел, воображая себе, что у него чахотка, как у его двух покойных братьев. Мы настолько сблизились с ним, что его дурное расположение духа повлияло и на нас. Нам стало грустно за него. Он ехал в Ясную Поляну, еще ничего не предпринимая для своего здоровья, хотя доктора и посылали его на кумыс.

   - Поеду я к тетеньке и посоветуюсь с ней, - говорил Лев Николаевич. Отец успокаивал его, утверждая, что у него нет чахотки, нет ничего серьезного, но что кумыс будет ему вообще полезен.

   Лев Николаевич уехал.

   И для нас наступило грустное время. Поливанов кончил корпус и уехал в Петербург для поступления в академию. После своего отъезда он оставил в семье нашей пустое место, и, когда приезжал из корпуса один брат, у меня щемило сердце. Соня втихомолку плакала о нем, скрывая свое чувство к нему, хотя, конечно, все в доме знали об их обоюдном увлечении и смотрели на это, как на самое обыкновенное дело. Няня Вера Ивановна говорила:

   - Известно, дело молодое, матушка, время пройдет, и как вода стечет.

   Няня как будто предрекла эту воду своим старым чутьем.

   Я сочувствовала Сониным слезам, мне было жаль ее, и я сказала ей, что буду переписываться с Поливановым, и она будет все знать о нем. Старшим же сестрам переписка с "молодым человеком" была запрещена. Поливанов превратился вдруг в "молодого человека", чего я никак не могла понять.

   Мама даже запретила его называть по фамилии, как мы это делали до сих пор, и велела звать по имени и отчеству.

   - Мама, я не могу его так называть, - говорила я, - какой же он Мнтрофан Андреевич. Он и не похож на Митрофана. Если бы еще его звали Сергей, Алексей, Владимир, а то Митрофан.

   - Как же ты будешь его называть, если он Митрофан? - улыбаясь спросила мать.

   - Я подумаю...

   - Вот глупая, - смеясь сказала Лиза, - она теперь уж что-нибудь да придумает свое.

   - Да вот я и вспомнила, как он мирился со мной и пел:

  

   Предмет любви моей несчастной,
Сжальтесь вы хоть надо мной.
Всюду образ ваш прекрасный
Тревожит сон мой и покой.

  

   - Вот я и буду звать его "предметом моей дружбы". Буду писать ему письма. Ведь можно, мама?

   - Ты еще ребенок, тебе-то можно, а вот вам, - обращаясь к сестрам, добавила мать, - вам уже неловко переписываться с ним и называть по фамилии. Теперь ведь пошла такая мода. Ее усвоили нигилисты, которых, к сожалению, развелось очень много после романа Тургенева "Отцы и дети". Вот Василий Иванович наш уговаривал же Соню обстричь себе косы, да Сонечка благоразумна, она только посмеялась над ним.

   - Ну, мама, - сказала Соня, - разве я его буду слушать!

   - Стали проповедовать теперь о свободе женщины, - продолжала мать.

   - Какая свобода? В чем она состоит? - спросила я.

   - В неповиновении родителям. Замуж выходят за кого хотят, не спросясь родителей.

   - Что ж, это хорошо! - сказала я. - Кого я люблю, за того и выйду!

   Сестры засмеялись.

   - Хорошего тут мало, - сказала мать. - Родители всегда лучше детей знают, что им лучше. По улицам молодые девушки одни ходят, - продолжала мать, - жмут им руки мужчины, так что пальцам больно.

   - Видите, мама, а вы нам запрещаете руку мужчинам подавать, а велите реверанс делать. А намедни Лиза и Соня Головину на прощание руку подали, - говорила я.

   - Да, я знаю, - сказала со вздохом мать, - теперь, к сожалению, эти интимности уже приняты и в нашем обществе.

   - Мама, да что же тут такого? И Ольга и все наши подруги подают теперь руку, - сказала Соня.

   Мама не отвечала, она продолжала свое. - Да еще хотят теперь девушек в университет пустить, какие-то курсы устроить.

   - А я с удовольствием поступила бы в университет, - сказала Лиза. - Разве один Василий Иванович может дать образование?

   - А на что оно? Оно и не нужно, - сказала мать, - назначение женщины - семья.

   Лиза чувствовала, что воззрение матери в первый раз в ее жизни расходится с ее воззрением, что оно раздвоилось и пошло куда-то вперед. Лиза жаждала образования, но, конечно, не той мнимой свободы, о которой говорила мать, в этом она была согласна с ней, но расходилась с ней в том, что мать отвергала пользу образования для женщины и признавала только семью.

   Лиза всегда почему-то с легким презрением относилась к семейным, будничным заботам. Маленькие дети, их кормление, пеленки, все это вызывало в ней не то брезгливость, не то скуку.

   Соня, напротив, часто сидела в детской, играла с маленькими братьями, забавляла их во время их болезни, выучилась для них играть на гармонии и часто помогала матери в ее хозяйственных заботах.

   Поразительно, как во всем эти две сестры были различны. Соня была женственна как внешностью, так и в душе своей, и это была ее самая привлекательная сторона. Эту весну она как-то расцвела, похорошела, ей шел 18-й год; молодость брала свое, к ней вернулась ее обычная веселость, несмотря на отъезд Поливанова. Она как будто говорила себе:

   - Если судьба разлучила нас, то горевать не надо; на то воля Божья, что будет - то будет.

   Последние слова она вообще любила часто повторять, полагаясь на судьбу.

   С наступлением весны я чувствовала в себе какой-то душевный подъем. Что-то новое, молодое просыпалось во мне. Мне пошел 16-й год. Несбыточные мечты волновали меня и уносили в далекое будущее. То безотчетная тоска овладевала мной и жажда чего-то неудовлетворенного томила меня.

   Меня влекло вон из города. Переехать в Покровское мы еще не могли и иногда по моей же просьбе ехали куда-либо за город.

   На вольном воздухе весна живила меня. Я вдыхала в себя свежий пахучий воздух и с меньшим братом Петей бегала "по мягкому", как я выражалась, после каменистой мостовой, но, вернувшись домой и войдя снова в душные, неосвещенные комнаты, я нигде не находила себе места. Сестры уходили к себе. Мама была у отца в кабинете, а я оставалась одна.

   Знакомая, сладостно-мучительная тоска овладевала мной. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел, хотелось высказать все то, что безотчетно мучило меня, а что - я сама не отдавала себе отчета.

   "Вот если бы Кузминский был здесь", думала я, "он понял бы меня. Как хорошо мы говорили с ним на Святой, вернувшись из Нескучного, о том, как мы будем жить вместе, когда мы женимся, и это наверное будет, потому он пишет мне: "L'idee settle, que tu deviendra un jour promise d'un autre, me fait frissonner" (Одна мысль, что ты можешь сделаться невестой другого, приводит меня в содрогание (фр.)).

   Переписка наша за этот год изменилась. Мы писали и по-русски, и, по привычке, иногда по-французски. Лиза уже не помогала мне, я писала одна, и я могла найти в его письмах, чего не хотела бы показать кому бы то ни было. Бывало, когда взгрустнется, пойдешь к няне, - она всегда успокоительно действовала на меня. Она имела на меня хорошее влияние и первая заставила меня верить в силу молитвы.

   Уложив детей, Вера Ивановна сидит, бывало, в углу комнаты и читает вполголоса святцы. Перед ней на столе горит сальная свеча. Строгое лицо ее с длинным, прямым носом, освещенное сверху светом лампады, кажется неподвижным.

   Сядешь против нее и начнешь говорить о том, что мучит и тревожит.

   - Няня, папа нездоров, мама не в духе, в доме скучно, тоскливо, и письма давно нет...

   - Это от губернатора-то? - спросит няня.

   Я засмеюсь, что она так называет Кузминского. Няня рада, что насмешила меня.

   - Напишет, чего тут горевать. Вам стыдно на жизнь жаловаться. Вам ли плохо живется. Все вас любят, балуют.

   - Да, я знаю, - перебиваю я ее, - но...

   - А вот вы намедни, - перебивает меня няня строгим голосом, - обедня еще не отошла, а вы на весь дом песни поете. Нешто это можно, это грех! Мало молитесь.

   - Да, да, няня, это правда.

   - Вот теперь великий пост, пойдемте завтра к ранней обедне.

   - А дети как же? - спрошу я.

   - Федору посадим. Мамаша меня пустили.

   И я вставала в 5 часов и шла с няней в собор. Молитвенное настроение в соборе охватывало меня сразу. Несомненная горячая вера в Бога загоралась в душе, как неугасимый огонек. Становилось и легко, и радостно.

   Придя домой, я тихонько сзади подкрадывалась к матери, обвивала ее шею руками и говорила: - Мама, я ходила с няней к ранней обедне, я вам не говорила, вы уже спали... Ничего?

   И я здоровалась с ней, целовала ее, заглядывая ей в глаза.

   - Только бы ты не простудилась, - говорила мать, с улыбкой глядя на меня.

   И я чувствовала, как мы любили друг друга, и моему размягченному сердцу все казались добрыми и дружными: и папа, и Лиза, и Трифоновна, несшая в столовую на решете сухари к утреннему чаю.

  

   Уже середина мая 1862 г. В доме у нас суета. Во всех комнатах идет укладка. Мама целый день отдает приказания.

   На дворе валяется солома и сено, и буфетчик Григорий укладывает в ящик посуду.

   Я радуюсь отъезду в Покровское. Мы должны ехать завтрашний день. Но нам не суждено было выехать: приехал Лев Николаевич из Ясной Поляны на три дня. Он выразил такое сожаление, что мы уезжаем, что мама откладывает наш отъезд.

   Я не очень огорчена: мы все так рады его видеть. Он едет в Самарскую губернию к башкирцам на кумыс. С ним едут его два любимых ученика и лакей Алексей.

   - А где же ваши ребята? - спрашивает отец.

   - Я оставил их в гостинице.

   - Да привезите их к нам, мы приютим их, а сейчас останетесь у нас обедать.

   Лев Николаевич, видимо, был доволен за ребят и остался у нас обедать.

   За обедом я смотрела на Лизу и наблюдала за ней; она сидела возле Льва Николаевича. С ее лица не сходила улыбка. Она говорила тихим, ненатуральным голосом, что всегда бывало, когда она хотела нравиться или бывала чем-нибудь довольна. У нас это называлось "миндальничать".

   - Посмотри, Соня, как Лиза миндальничает с Львом Николаевичем, - шепнула я Соне.

   Отец расспрашивал Льва Николаевича о здоровье, потом разговор перешел к его деятельности. В те времена Лев Николаевич занимался школой и был мировым посредником.

   - Я думаю, трудно теперь ладить вам с дворянством, - говорил отец.

   - Я так устал от этой должности, мне до того надоела борьба с дворянством, что я уже просил об увольнении, - отвечал Лев Николаевич.

   - Я слышал, что ваш предводитель Минин интриговал против вас, - говорил отец, - а губернатор Дараган и министр внутренних дел Валуев отстояли вас. Мне рассказывал про это А.М. Исленьев.

   - Да не один Минин интриговал против меня, и помещики-дворяне постоянно жаловались на решения мои их спорных дел с крестьянами и дворовыми людьми. А уже особенно было трудно с помещицами. Вот, например, одна из мелкопоместных помещиц жаловалась, что ее дворовый человек по болезни ушел от нее, а она потребовала, чтоб его вернули так же, как и его жену. И, когда я решил дело в пользу жены и мужа, она жаловалась. Мое решение отменили в мировом съезде. Но потом дело перешло в губернское присутствие и там решено было в мою пользу.

   - Экие порядки у нас на Руси, - говорил отец. - Не скоро еще привыкнут к новым законам.

   - А в особенности женщины, они прямо не могут, не хотят понять и признать, что должны отказаться от прошлого, - говорил Лев Николаевич.

   Отец засмеялся.

   - Да, - сказал он, - с этим народом не скоро справишься. Тупое упрямство.

   Я внимательно слушала весь рассказ Льва Николаевича, и последние слова отца покоробили меня.

   "Зачем он так говорит? Он этого не думает, я знаю", - говорила я себе. Я хотела вступить в разговор, но не решалась. По годам моим это было не принято. Я волновалась и чувствовала, как краснею.

   - Папа, - вдруг сказала я, - зачем ты так говоришь. Ты так не думаешь, я знаю наверное, наверное, что... - путаясь говорила я.

   Все с удивлением посмотрели на меня, мама сделала строгие глаза. - Ого. Какая заступница женщин у нас! Ах ты, моя милая, и так раскраснелась, - вдруг весело сказал отец, взглянув на меня.

   - Простите, M-me Viardo, никогда не буду, - засмеявшись, сказал Лев Николаевич.

   Мне стало совестно и неловко и от волнения хотелось плакать. "Лучше бы меня из-за стола выгнали", думала я. "Что я сделала? Что я сказала папа? и мама недовольна..."

   Лиза мягким голосом обратилась к Льву Николаевичу, как бы извиняясь за меня:

   - У нас Таня часто говорит, чего нельзя говорить, она еще этого не понимает.

   Ответа Льва Николаевича я не слышала.

   После обеда Лев Николаевич привел своих двух учеников: Егора Чернова и Васю Морозова.

   Отец приласкал мальчиков и ушел к себе, а мы, сестры, и брат Петя, обступили их и закидали вопросами.

   Лев Николаевич стоял тут же; он, видимо, был доволен ребятами, как они по-детски скромно и непринужденно держали себя.

   Я заметила, что Соне хотелось что-нибудь изобразить с ними: заставить их говорить, приласкать, но она как будто сдерживала себя. Она боялась известной фальши в непривычных отношениях с крестьянскими ребятами. Соня знала, что эта фальшь не ускользнула бы от внимания и чутья Льва Николаевича.

   - Вы хотите есть? Вы обедали? - спросила я.

   - Спасибо, мы уже пообедали, - отвечали мальчики.

   - Соня, распорядись, чтобы их отвели к Трифоновне и напоили чаем, - сказала мама, - а нам пора собираться в театр.

   Петя принес им мятных пряников и ушел с ними.

   Лев Николаевич уехал, сказав, что приедет в театр.

   Я плохо помню этот вечер. Пьесу давали незначительную. Лев Николаевич пришел к нам в ложу. Он сильно кашлял, похудел с тех пор, как мы не видели его, и, как нам казалось, был раздражителен и чем-то озабочен.

   Поужинав и раскритиковав пьесу, он уехал. Вечером, когда мы легли спать, я заметила, что Соня была особенно грустна. Ложась спать, она дольше обыкновенного стояла на молитве.

   Я молчала, наблюдая за ней, но не вытерпев, тихо окликнула ее:

   - Соня, tu aimes le comte? (Ты любишь графа? (фр.)) - спросила я.

   - Je ne sais pas (Я не знаю (фр.)), - тихо ответила она; по-видимому, ее не удивил мой вопрос.

   - Ах, Таня, - немного погодя заговорила она, - у него два брата умерли чахоткой.

   - Так что же, он совсем другого сложения, чем они. Поверь, что папа лучше нас знает.

   Соня долго не засыпала. Я слышала ее невнятный шепот и видела, как она утирала слезы.

   Мы больше не говорили с ней. Ответ ее "Je ne sais pas" - разъяснил мне многое.

   "Стало быть это бывает, двойственность чувств? - думала я, - или же это переход к другому чувству?", и мысли мои путались.

   Майская ночь чуть пробивала свет через завешенные окна. Во дворе прокричал наш петух, а я все не спала. "А Поливанов? - думала я, - ведь он ей сделал предложение, она согласилась, но он сказал, что она свободна и не связана словом. Да, любовь ее раздвоилась... "Вода утекает", - как предсказала няня. Когда она видит Льва Николаевича, она всей душой льнет к нему; когда я получаю письмо от Поливанова, она с нетерпением перечитывает его! А Лиза?" - И усталые мысли мои сменялись одна за другой и перелетали в Петербург и унесли меня еще дальше, дальше в неведомый, сладостный мир...

   На другой день после отъезда Льва Николаевича подводы стояли уже у крыльца.

   Как я любила эту беспорядочную суету! Она сулила мне любимое мною Покровское, сулила свободу от уроков и чудную природу.

   В пять часов вечера и для нас экипажи были поданы. Меня посадили с малышами и няней в карету, чем я была очень недовольна.

   Я не в духе, ворчу, толкаю мальчиков, они топчут мне ноги.

   Но вот миновали Петровский парк, Всесвятское, и мы дома. Я забываю дорожные неприятности, мне легко и весело. Соню мама позвала помогать в раскладке.

   Лиза пошла наверх устраивать нашу комнату.

   Дача наша была двухэтажная. Внизу жили родители, гувернер с старшими мальчиками, потом была комната для приезжих, большая гостиная, столовая и терраса. Наверху помещались дети с няней, прислуга, и была наша большая, светлая комната с итальянским окном; из окна был веселый, живописный вид на пруд о островком, церковь с зелеными куполами. Живописная дорога, извиваясь, вела из города к нашей даче Мама называла нашу комнату "комнатой трех дев".

   Мне было поручено заботиться о чае, но я упросила Трифоновну приготовить все за меня и побежала с братом Петей в сад. Мы обежали все знакомые места. Весна в полном разгаре, пахучая от распустившихся нарциссов и фиалок. Меня сразу охватил этот беспредельный весенний деревенский воздух после городской духоты. Нас позвали пить чай. На террасе уже накрыт стол, и кипит самовар. Свежий белый хлеб, холодное мясо и молоко ожидают нас. Все это на воздухе кажется мне совсем особенным.

   На другой день я раскладывалась и устраивала нашу комнату.

   Многие еще не переехали на дачу. На лето был приглашен отцом молодой сын профессора Пако для практики французского языка с мальчиками. Отец был очень любим в семье профессора.

   Должна была приехать и Клавдия, чему я очень радовалась.

   "Она милая, веселая и влюблена в брата Сашу", - решила я.

   Год от году жизнь наша становилась многолюднее и шумнее. Три меньших брата, Петя, Володя и Степа, подрастали и наполняли дом шумом молодости.

   Все три мальчика были различны. Черноглазый Петя был мой любимец. Всегда спокойный, прекрасного характера, он умел всех расположить к себе.

   Степа был взбалмошный, суетливый и очень способный мальчик. Володя - кроткий идеалист, с музыкальными способностями, любимец матери из-за слабого здоровья.

   Понемногу все стали съезжаться. Приехал и брат Саша, веселый, довольный, сдавший экзамен. Он привез с собой гитару и выучился аккомпанировать пению.

   Через неделю отец привез Клавдию, и появился ожидаемый нами Жорж Пако.

   Это был юноша 20 - 21 года, среднего роста, с впалой, чахоточной грудью. Застенчивый, безответный, сентиментальный, но охотно принимавший участие в нашем общем веселом настроении.

   Да в нашем доме было бы и мудрено жить иначе. Дом был полон беспечной, оживленной молодежи. Летняя жизнь понемногу развертывалась, распускалась, как пышный цветок, но для меня она была еще нерасцветшей: я ждала приезда Кузминского, но ни его, ни писем не было.

   Я не могла понять, что бы это значило, и очень тревожилась.

   Лиза в Покровском как бы переродилась. Она всегда почти была в хорошем, спокойном настроении.

   Лев Николаевич писал нам, что он живет у башкирцев в кибитке, что пьет кумыс и что Алексей и он быстро поправляются, что вернется в июле и привезет нам траву ковыль.

   Это было в начале июня. Был жаркий летний день. Я стояла наверху, в нашей комнате, у окна. Уже был первый звонок к обеду, когда я увидела издали, как на нашу дорожку повернула коляска.

   Кто в ней сидел, я разобрать не могла, но ясно видела правоведскую треуголку.

   "Да ведь это же Кузминский! - чуть не вскрикнула я, - а кто с ним?"

   Как стрела, полетела я к Соне. Она сидела наверху у няни.

   - Соня! - закричала я, - Саша Кузминский едет к нам.

   - Ну-у! Где ты видишь его? - спросила Соня.

   - Да вот, вот, они поворачивают у Мартыновской дачи, - кричала я.

   Соня побежала вниз встречать их, а я в нашу комнату, прямо к зеркалу. Я поспешно оправила прическу, обмахиваясь, чтобы не быть красной.

   - Федорушка! - кричала я, - давай розовый пояс, Кузминский приехал! - и, обняв ее за плечи, я легко покружилась с ней.

   - Неужто приехали? Вот вам радость-то, - сказала Федора.

   Она, конечно, знала про нашу любовь.

   Но вот мы вместе. Встреча наша радостная. После обычного поцелуя мы внимательно оглядывали друг друга, и мне кажется по выражению его лица, что он мысленно говорит мне то же, что думаю и я:

   "Ты все та же, и я люблю тебя".

   Он дает мне большую коробку конфет.

   - Это вам, кузинам, - говорит он, чтобы не выделить меня при всех.

   С ним приехал его вотчим Шидловский, воронежский помещик. Мама очень любит его, она рада его видеть - он женат на ее родной сестре.

   Обед был с опозданием, так как мама велела что-то подкинуть для гостей.

   После обеда мы все, кроме родителей и Шидловско-го, пошли на длинную прогулку.

   - Ты надолго приехал к нам? - спросила я Кузминского.

   - Нет, к сожалению, я должен скоро уехать в Волынскую губернию, в свое имение, которое я получил в наследство от отца.

   - Что же ты там будешь делать? - спросила я.

   - Меня посылает туда Вячеслав Иванович, мой вотчим. Я должен буду осмотреть и познакомиться с своими владениями, - не без гордости, как я заметила, отвечал Кузминский.

   - А большое имение? - спросила я.

   - Две тысячи десятин, - отвечал он.

   - Какая скука будет тебе одному сидеть там и заниматься хозяйством, - сказала я, - не веселее ли жить с нами?

   - С вами прекрасно жить, но мне и там надо быть и интересно все-таки будет посмотреть и ознакомиться с своим наследством. До сих пор мать за глаза управляла имением, как моя опекунша.

   Мне не понравился ответ его, мне стало завидно, что у него есть другие интересы, а у меня их нет.

   - Да к тому же я не мог бы долго оставаться у вас это лето, - продолжал он, - твои родители, пожалуй, будут этому противиться.

   - Кто тебе сказал? - спросила я.

   - Меня предупредил об этом вотчим.

   - Какие глупости! - воскликнула я. - Почему?

   - Потому что тебе уже скоро 16 лет.

   - А чему мешают мои 16 лет? Это папа все чего-то боится, - сказала я с досадой. - Он одно время придирался к Соне и к Поливанову, но мама все уладила, так и теперь будет.

   Я не хотела портить нашего первого свидания какой-либо неприятностью и переменила разговор.

   - Но, ведь, ты погостишь у нас теперь? - спросила я, улыбаясь.

   - Конечно. Вячеслав Иванович остается в Москве недели две, и я с ним; я так рад, что сдал трудный экзамен и опять попал к вам.

   - А я как ждала тебя, - сказала я, - ты сильно опоздал с приездом.

   - У вотчима были дела в Петербурге, и я дожидался его, и не писал тебе, потому что почти ежедневно собирались в дорогу.

   - Кузминский. иди скорее, - послышался голос Саши, - будем в чехарду играть, посмотри, какая прямая, торная дорожка!

   Мы порядочно отстали от всех и побежали догонять их. Я присоединилась к сестрам. Клавдия шла стороною, и я заметила, что у нее были заплаканные глаза

   - Клавочка, что с тобой? - спросила я. - Чего ты плакала?

   - Так, ничего, - отвечала она, потупя глаза.

   Мне стало жаль ее, я понимала, что это брат чем-то огорчил ее. Я молча обняла ее и так шла с ней.

   - Я, может быть, могу помочь тебе? - сказала я тихо.

   - Вы знаете, Танечка, - начала она, - ведь Александр провел вчера целый вечер у Мартыновых и сегодня только и говорит о Юленьке. Его опять звали туда, и он хочет идти.

   - Я не пущу его! Он не пойдет, - сказала я решительно. - Приехал Кузминский, мы будем петь, разговаривать, сидеть все вместе. Не горюй, - утешала я ее. - Он намедни, когда ты ушла, так хвалил тебя.

   - Неужели? - улыбаясь сквозь слезы, говорила Клавочка.

   - Да, да, но будь веселой, не кисни, пойдем бегать в горелки, я сейчас устрою на этой лужайке.

   И мы побежали созывать всех на игру. Я успела шепнуть брату на ухо, чтобы он стал в паре с Клавдией. Он только кивнул мне головой.

   Кузминский остался у нас в Покровском, а вотчим его уехал в Москву.

   Погода все дни стояла сухая и ясная. Не думая о предстоящей разлуке, мы всецело пользовались нашей молодой жизнью, как будто все сговорились быть дружными и веселыми.

   По воскресеньям к нам обыкновенно приезжала на весь день семья Перфильевых, наших хороших знакомых. За столом нас сидело около 20 человек. Генерал сидел около папа, и у них шел серьезный разговор, а мы все приумолкли, когда вдруг тишина и чинность стола была нарушена: меньшой сын Перфильевых, 14-летний Саша, был недоразвитой, наивный мальчик. Он сидел около Сони, все время умильно глядя на нее. Вдруг взяв рукав ее платья, он стал усиленно перебирать его пальцами. Соня конфузливо улыбалась, не зная что бы это значило.

   - Pourquoi touchez vous la robe de m-lle Sophie? (Зачем ты трогаешь платье Софи? (фр.)) - послышался вдруг резкий голос Анастасии Сергеевны, матери Саши.

   Саша, нисколько не смутясь, прибавил:

   - Влюбле-ен.

   Все дружно засмеялись, и все взоры обратились на Соню, более смущенную, чем ее обожатель.

   Сейчас после обеда неожиданно приехал к нам из Москвы и наш недавний знакомый профессор, Нил Александрович Попов.

   Это был человек лет 35, степенный, с медлительными движениями и выразительными серыми глазами.

   Мысленно я определяла его так:

   "Это гость папа, с умными разговорами, он не наш. Ведь профессора не влюбляются".

   Но однажды мама очень удивила меня, сказав:

   - Соня очень нравится Попову.

   - Вот на какое веселье попал я к вам, - говорил Нил Александрович, - никак не ожидал застать в Покровском такое большое общество.

   Общество наше еще увеличилось. К нам пришли соседи: Юлия Мартынова, хорошенькая кузина ее Ольга со своим братом и родственник их, студент Михаил Андреевич Мартынов, умный бойкий малый, до университета живший всегда за границей и говоривший всегда по-французски.

   Варенька, дочь Перфильевой, фрейлина 22 лет, по нашей просьбе затеяла разыграть пословицу: "Не все то золото, что блестит", и поставить живую картину.

   Поднялась суета, разрыли все вещи матери, доставая шарфы и платки. Сюжет этой пословицы был известен Вареньке: ее играли в Москве, и она должна была раздавать нам роли.

   В пословице я не участвовала. Лиза отлично исполнила роль старой нянюшки, Варенька - матери, а Соня - дочери драматического характера.

   "Как Соня умеет представлять драматические роли", думала я, глядя на нее. "Мне даже плакать хочется".

   Но не я одна глядела на ее тонкую грациозную фигуру, на ее оживленные, большие глаза. Нил Александрович не спускал с нее глаз.

   Сюжета пословицы я хорошо не помню.

   Живая картина должна была изображать фантастическое похищение нимфы, ехавшей на колеснице, запряженной тремя бабочками.

   Я всегда радовалась всяким затеям, но никак не ожидала, что эта затея доставит мне огорчение, в чем я, впрочем, частью сама была виновата.

   - Три бабочки будете ты, Соня, Ольга и Юленька, - сказала Варенька. - А ты, Таня, надень белое платье, - ты будешь нимфа. На голову венок и крылья, оставшиеся от костюмированного вечера.

   - А кто же будет похититель? - спросила я.

   - Твой кузен Александр Михайлович.

   - Нет, пускай будет лучше Михаил Андреевич, - сказала я.

   В эту минуту я взглянула на Кузминского и поняла, что произошло что-то неловкое.

   "Что я сделала, зачем я это сказала?" - промелькнуло у меня в голове. По выражению лица Кузминского я поняла, что я задела его самолюбие. Но было уже поздно, и я стала глупо объяснять причину своего желания.

   - Вы такой черный, - обратилась я к Михаилу Андреевичу, - и будете настоящий выходец из ада, а Кузминский будет около колесницы с жезлом.

   - Может быть, Александр Михайлович не захочет уступить своей роли, - сказал Михаил Андреевич.

   - Нет, пожалуйста, - отвечал за меня Кузминский, - я не буду участвовать, потому что не успею гримироваться. Саша, - обратился он к брату, - возьми мою роль.

   Саша согласился.

   Когда я, одетая, сошла вниз, все уже было готово. Михаил Андреевич, весь в красном, действительно напоминал жителей ада.

   Кузминский, разговаривая с Варенькой, не обратил на мой костюм никакого внимания, что мне было неприятно, и во мне шевельнулось чувство досады.

   - Вы знаете, как надо позировать? - спросила я Михаила Андреевича, стараясь так говорить, чтобы меня слышал Кузминский.

   - Знаю, - отвечал он. - В первой картине с бабочками я не участвую. Во второй - я похищаю вас, но, к сожалению, это представить трудно, я буду лишь красться к колеснице с протянутыми руками. А в третьей - ваши крылья отпадают, вы умираете, и я стою над вами. Так ведь?

   - Да, так, - ответила я.

   Когда отдернули занавес второй картины, я упорно глядела на Кузминского. Он сидел в задних рядах.

   Наши глаза встретились, я прочла в них скорбь и злобу. Я все забыла в эту минуту, и, должно быть, мое волнение было настолько сильно, что я почувствовала, что не могу устоять на высокой колеснице. Я сильно пошатнулась назад и упала бы, если бы Михаил Андреевич не поддержал меня сзади рукой между крыльями.

   Представление кончилось. Мы сидим за чаем. Пако садится около меня. Он участливо смотрит на меня.

   - Отчего вы такая грустная? - говорит он. - Ваша картина была очень красива.

   Меня тронуло его участие. "Милый, добрый, - думаю я, - а как часто все подтрунивают над ним, а в особенности Кузминский, а он никогда не обижается. А Саша?" и я мысленно опять возвращаюсь к своему горю.

   Но вот все разъехались. Сестры ушли наверх, мама ложится спать. Отец уехал с Поповым в Москву. Я иду к матери, хотя уже поздно.

   - Ты что же не ложишься? - спрашивает она меня.

   - Мама, мы поссорились с Сашей, - говорю я. - Что мне делать? Скажите мне.

   - За что поссорились? - спрашивает мама. Я рассказала ей все, что было.

   - Он, пожалуй, уедет от нас, - говорю я со слезами на глазах.

   - Нет, не уедет, мы его не пустим, - говорит мама, чтобы утешить меня. - Но зачем же ты так неловко поступаешь с ним, зная его самолюбие? Ну, успокойся, перемелется, мука будет, а теперь уже поздно, иди спать и не плачь.

   - Я не могу спать, - целуя руку мама, говорю я. - Но я вас оставлю, вы так устали за весь день.

   Я ухожу, но не знаю куда. В коридоре я услышала голос брата и Кузминского. Я прошла в залу. Они, действительно, разговаривали еще при слабом освещении одной свечи.

   - Ты что же это бродишь, как привидение в своем костюме? - опрашивает меня с удивлением брат.

   - Я потеряла медальон и хочу поискать его, - придумала я.

   Брат ушел, и мы остались вдвоем.

   Неловкое молчание длилось несколько секунд. Кузминский подошел к столу и что-то притворно стал шарить в нем. Я не двигалась с места.

   - Прощай, пора спать, - холодно сказал он.

   - Подожди, не уходи, я не могу спать.

   - Отчего? Может быть, от потерянного медальона? Так его завтра можно поискать, - сказал он насмешливо.

   - Я не теряла его, я сказала нарочно, я не уйду спать, я расстроена и хочу объясниться.

   - О чем? - притворно сказал он.

   - Ты знаешь о чем; я так мучусь этим, а тебе все равно, ты холодный и обидчивый!

   - Обидчивый? Чем? Право, такими пустяками не стоит обижаться. Да, кстати, мне некогда и думать об этом, я хочу ехать завтра в Москву, а потом к себе в деревню.

   - Как? Ты хочешь совсем уехать в деревню? - сказала я в ужасе.

   - Да, мне пора уже, намедни и вотчим торопил меня отъездом.

   - Да ведь прошла только одна неделя, а ты хотел остаться две.

   - Может быть, но я все-таки думаю ехать.

   Весь тон его разговора был притворно-холодный. Я чувствовала это и не могла и не умела вызвать в нем искренность, хотя бы злобную, обидную для меня, но искренность, а не этот насмешливо-притворный разговор, который я не выносила.

   Он отошел к окну, сел в кресло и стал смотреть на звездное небо. Его бледное, худое лицо при слабом освещении луны казалось еще бледнее. Выражение его лица было очень грустно, у меня заныло сердце, и мне вдруг стало невыносимо жаль его.

   "Господи! Что я сделала, помоги мне, сжалься над нами и пошли нам примирение!" - молилась я мысленно.

   - Саша, - окликнула я его после нескольких минут молчания, - гы сердишься на меня, за что? Ты не понимаешь, что он для меня ровно ничего не значит, ну прямо ничего! Я просто звала его участвовать в картине, потому что он черный, как негр... Ах, зачем только поставили эту глупую картину! - говорила я.

   - Таня, тут картина ни при чем, она дала всему лишь маленький толчок, - заговорил он, наконец, серьезно, - но я вообще заметил и хотел даже поговорить с тобой, что ты относишься к нему не так, как к другим. Намедни, когда мы гуляли, ты отстала с ним, и он всегда выбирал тебя в парах, и ты потворствуешь этому, а сегодня, отстранив меня, ты подчеркнула ему это. Я, положим, был очень рад не участвовать в картине. Ты знаешь, ведь я не люблю костюмироваться, позировать, это не в моем духе. Если бы не ты, то я сначала бы отказался от участия.

&n