Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

bsp;    - Ты говоришь, что я отношусь к нему иначе, чем к другим, - перебила я его, - но ведь я и говорю, смеясь, сестрам, что здесь, на даче, он для меня "на безрыбье и рак рыба".

   - Хорошего тут мало, - сказал он. - Ты хочешь всем нравиться, и еще сама намедни говорила: "А я хочу, чтобы меня все любили, я хочу всем нравиться!"

   - Ну так что же? Мне это весело, вот и все, - улыбнувшись, сказала я, - и я это в шутку говорю, чтобы Лизу насмешить.

   - Странные шутки! - пожав плечами, сказал он. - Я прямо не выношу твоего кокетства. Впрочем, что я говорю? Ты свободна и, пожалуйста, делай, что хочешь, - с негодованием продолжал он.

   - Ты говоришь, что я хочу всем нравиться. Это неправда, у меня это так, невольно выходит. Одна мама меня понимает, она знает меня, а вы никто меня не знаете! - сказала я.

   - Я действительно не понимаю тебя, как же это может так выходить! - все еще сердясь, говорил он мне.

   - Да просто так, я и сама не знаю, - отвечала я. Он, не слушая меня, продолжал:

   - Скажи, пожалуйста, зачем мы переписываемся? Зачем я живу здесь? Было бы честнее нам разойтись.

   - Я не хочу расходиться, - сказала я решительно.

   - Но ты же все делаешь, чтобы это было. Ну опять же сегодня, - продолжал он, - во второй картине ты так пригнулась к нему, что руки его касались тебя, и это было всем заметно.

   - Неправда! Неправда! - с негодованием закричала я, - я смотрела на тебя. Глаза наши встретились, ты так злобно смотрел на меня, я волновалась, мучилась и, не устояв на высокой колеснице, нечаянно пошатнулась и сама испугалась, когда почувствовала его руку.

   - Ну, да Бог с тобой, - сказал он, видимо успокоенный моим искренним негодованием. - Это дело твое - ты свободна. Я не буду ссориться с тобой, я обещаю тебе. Но уже если я раз поссорюсь, то это будет навсегда. Но теперь я чувствую, что должен уехать.

   Его последние слова повергли меня в полное отчаяние. Говорить я больше не могла, я не находила больше ни слов, ни оправдания, да и не чувствовала за собой той вины, которую он приписывал мне. Мне было лишь жаль, что он огорчен и уезжает, и я, чувствуя свое бессилие, залилась горькими слезами, опустившись на диван.

   Вероятно, Кузминский был из тех мужчин, которые не могут выносить женских слез.

   Он встал с кресла и медленно подошел ко мне. Сидя на диване, облокотившись на стол и закрыв глаза руками, я продолжала плакать.

   Он сел близко около меня, я чувствовала его дыхание, но не видела его лица.

   Он взял мои руки и отвел их от глаз.

   - Таня, не будем больше говорить об этом, - тихо сказал он, не выпуская моих рук.

   Я увидела его растроганное выражение лица и поняла, что он не уедет, поняла, что он любит меня, может быть, даже сильнее прежнего, и сердце мое переполнилось радостью.

   Он привлек меня к себе, и мы изменили данному нами слову и преступили запрещенное "это", запрещенное нами же самими два года тому назад из-за поцелуя куклы Мими.

   Через четверть часа я была наверху. Соня уже спала. Лиза спросила, где я была. Я сказала, что в зале - мирилась с Сашей.

   Вспоминая теперь нашу юную любовь, я вижу, как Лев Николаевич был прав, когда после чтения "Первой любви" Тургенева говорил:

   "Любовь юноши и есть, и была настоящей, сильной любовью, которую переживает человек лишь раз в жизни, а любовь отца - мерзость и разврат".

   Мой жизненный опыт доказал мне всю истину этих слов.

  

   Когда через неделю уехали брат и Кузминский, в доме стало тише. Я занялась музыкой, читала и ходила за грибами. Соня часто уходила наверх и что-то писала. Я узнала, что она пишет повесть.

   "Какова? - думала я. - Она ведь всегда хорошо сочинения писала". И я очень заинтересовалась ее повестью.

   По вечерам я приходила к ней, и она всегда с удовольствием читала мне вслух написанное.

   - А про меня написала? - спрашивала я.

   - Написала, - отвечала она.

   Подробности повести я хорошо не помню, но сюжет и герои остались у меня в памяти.

   В повести два героя: Дублицкии и Смирнов. Дублицкии - средних лет, непривлекательной наружности, энергичен, умен, с переменчивыми взглядами на жизнь. Смирнов - молодой, лет 23, с высокими идеалами, положительного, спокойного характера, доверчивый и делающий карьеру.

   Героиня повести - Елена, молодая девушка, красивая, с большими черными глазами. У нее старшая сестра Зинаида, несимпатичная, холодная блондинка, и меньшая - 15 лет. Наташа, тоненькая и резвая девочка.

   Дублицкии ездил в дом без всяких мыслей о любви.

   Смирнов влюблен в Елену, и она увлечена им. Он делает ей предложение; она колеблется дать согласие; родители против этого брака, по молодости его лет. Смирнов уезжает по службе. Описание его сердечных мук. Тут много вводных лиц. Описание увлечения Зинаиды Дублицкии, разные проказы Наташи, любовь ее к кузену и т. д.

   Дублицкии продолжает посещать семью Елены. Она в недоумении и не может разобраться в своем чувстве, не хочет признаться себе самой, что начинает любить его. Ее мучает мысль о сестре и о Смирнове. Она борется с своим чувством, но борьба ей не по силам. Дублицкии как бы увлекается ею, а не сестрой, и тем, конечно, привлекает ее еще больше.

   Она сознает, что его переменчивые взгляды на жизнь утомляют ее. Его наблюдательный ум стесняет ее. Она мысленно часто сравнивает его с Смирновым и говорит себе: "Смирнов просто, чистосердечно любит меня, ничего не требуя от меня".

   Приезжает Смирнов. При виде его душевных страданий и вместе с тем, чувствуя увлечение к Дублицкому, она задумывает идти в монастырь.

   Тут подробностей я не помню, но кончается повесть тем, что Елена как будто устраивает брак Зинаиды с Дублицкии и много позднее уже выходит замуж за Смирнова.

   Эта повесть интересна тем, что сестра Соня описывала в ней состояние души своей в это время и вообще семью нашу. Жалко, что сестра сожгла свою повесть, потому что в ней ярко выступал как бы зародыш семьи Ростовых: матери, Веры и Наташи.

  

   Наступил июль 1862 г. До нас дошли слухи, что в Ясной Поляне неблагополучно, что туда нагрянули полиция, жандармы, и был произведен обыск. Нас всех это известие очень огорчило. Мы не могли понять, что случилось. Причиной обыска был тайный донос на Льва Николаевича.

   Как известно, он в то время издавал журнал "Ясная Поляна", и одновременно с журналом появились в Петербурге противогосударственные прокламации. Разыскивали печатавшую их типографию.

   Рассказ об этом был помещен Евгением Марковым в одном из журналов. Не буду повторять его подробности.

   В то время жили в Ясной Поляне: старушка, тетушка Льва Николаевича Татьяна Александровна Ергольская, ее приживалка Наталия Петровна Охотницкая, гостила у них графиня Мария Николаевна Толстая и жили студенты при школе.

   Об этом обыске дали знать домашние Льву Николаевичу, и, не окончив своего срока лечения, он приехал в Ясную Поляну, а потом скоро в Москву и к нам в Покровское.

   Никогда я не видала его таким расстроенным и взволнованным, каким он был, когда подробно рассказывал нам все это дело. Помню и возмущение родителей, и наше огорчение с Соней. Передам его рассказ вкратце, насколько помню.

   - Жандармы и полицейские чиновники ввалились в дом около полуночи, - говорил Лев Николаевич, - тетенька и Машенька ложились спать. Чиновники потребовали ключи от шкапов и комодов, вина и еды. Они перерыли все, что могли, конечно, не находя ничего, к чему бы можно было придраться. Они были уверены, как говорила мне Машенька, что журнал "Ясная Поляна" либерального направления, печатается в подпольной типографии, тогда как на его книжках напечатано ясно: "Типография Каткова". - Отец весело засмеялся при этом явном тупоумии.

   - Мало того, - продолжал Лев Николаевич, - один из чиновников открыл мой письменный стол, сломав замок, так как ключ от стола я брал всегда с собой, куда бы ни ехал. Они читали вслух мои самые сокровенные дневники и письма. Машенька присутствовала при этом.

   Когда Лев Николаевич говорил про свои дневники, он побледнел и до того волновался, что мне самой хотелось плакать, глядя на него.

   - Я приехал в Москву, - продолжал он, - чтобы лично передать государю письмо, где я пишу о происшедшем.

   - Государь наверное обратит внимание на это гнусное дело, - сказал отец, возмущенный рассказом.

   - Ведь они не хотели понять, что этим обыском они позорят мое имя, подрывают доверие в деревнях... В России жить нельзя! Надо бежать отсюда за границу, - горячился Лев Николаевич.

   - Нет, не надо! - перебил его отец, - надо пережить это здесь, это все образуется, не то будут говорить: "значит виноват, коли скрывается". Всякий рад злословить насчет ближнего. Вы дадите врагам своим пищу для этого.

   Долго еще продолжался разговор об этом деле, но отец, желая рассеять Льва Николаевича, предложил ему пройтись. Мы пошли все вместе по так называемой "английской дорожке", где встретили Нила Александровича. Попов нанял дачку в Иванькове, за две версты от Покровского. Вернувшись к чаю, Лев Николаевич был уже спокойнее. Позднее он и Пако пошли в Москву пешком.

   Так неожиданно для нас сложился первый приезд Льва Николаевича в Покровское. Несмотря на свое тревожное состояние духа, он все же не забыл привезти нам обещанную траву ковыль, белую, пушистую, как перья.

   Соня после его отъезда была очень расстроена. И жалость, и участие, и, может быть, чувства еще более сильные волновали ее.

   Лиза говорила, что все обойдется, что она наверное знает, что все забудется и сгладится.

   Позднее уже мы узнали, что государь через своего адъютанта прислал Льву Николаевичу извинение и сожаление о случившемся.

   Лев Николаевич часто стал ходить и ездить к нам в Покровское и снова затевать разные прогулки.

   Помню, как однажды, после сильного дождя, Лев Николаевич уговорил нас идти пешком в деревню Тушино за 4 версты.

   Несмотря на предостережение матери о возможности дождя, мы согласились идти.

   Попов, который обедал у нас, Пако с Петей, мы, три сестры, и Лев Николаевич шли, весело болтая.

   Нил Александрович был в ударе и своим остроумием смешил нас. Затем разговор перешел на серьезную тему.

   Лев Николаевич показывал Попову всю неосновательность дурно поставленных школ и говорил:

   - Если я поживу еще на свете, непременно напишу азбуку и задачник новой системы.

   Мне остался в памяти этот разговор, и когда в 70-х годах вышла азбука и задачник, я вспомнила нашу прогулку в Тушино.

   Мы не заметили, как надвинулась туча, и снова полил сильный дождь. Почти бегом дошли мы до первой избы, где мы и расположились.

   Хозяин, старик с бородой, приветливо отнесся к нам. Лев Николаевич всегда находил, что говорить со всеми, и стал беседовать с стариком.

   Вошла и молодая баба с ребенком на руках; она подошла к нам и стала жаловаться на болезнь своего мальчика. Лев Николаевич сидел около нас, сестер.

   - Как есть весь закорявел, - говорила баба, - чешется, и день и ночь покоя нет, изомлел весь, не знаю, что и делать с ним.

   С этими словами баба подняла рубашонку до самой головы и показала нам обнаженное, больное тельце мальчика, кричавшего во весь голос. С сожалением признали мы всю свою беспомощность, так как не знали, чем лечить экзему.

   Лев Николаевич молча наблюдал за тем, что происходило. Попов отошел в сторону.

   - А давно он болен у тебя? - спросила Лиза.

   - Да, уже с неделю-две будет, - отвечала баба.

   - Вот что, - вмешалась я, глядя с сожалением на мальчика, - приходи к нам, папа вылечит его.

   - Он тебе и лекарство даст, - говорила Соня. - Мы живем в Покровском.

   И Соня растолковала ей, как найти дачу. Поблагодарив нас, баба унесла плачущего мальчика.

   Переждав дождь, мы отправились в обратный путь по другой дороге. Лев Николаевич никогда не любил возвращаться по той же дороге и часто заводил нас Бог знает куда.

   Он шел с Соней, я поодаль с Петей и Пако, а Лиза с Нилом Александровичем. Лесная дорога была очень узка, и мы шли гуськом. Мы подошли не то к ручью, не то к глубокой луже. Все остановились в раздумий, как перейти ее.

   - Вот так завели нас, - обратилась я ко Льву Николаевичу.

   - Мадам Виардо, хотите я перенесу вас на спине? - сказал Лев Николаевич.

   Имя Виардо заменяло то недоумение, которое Лев Николаевич, как я заметила, часто испытывал, как называть меня: в третьем лице он звал меня Таня, Танечка, а обращаясь ко мне, он, вероятно, находил это слишком интимным.

   - Я перенесу вас, хотите? - повторил он.

   - Хочу, если вам не тяжело, - сказала я.

   Я вскочила на пень и к нему на спину, и он решительно зашагал по воде. Вода покрывала ему всю ступню.

   - Ай, ай, ай! Куда вы нас завели! - кричала я.

   - Не говорите ничего, не то меня бранить будут, - сказал он, улыбаясь.

   Я замолчала, и, когда он ссадил меня, поблагодарила его.

   Никто еще не прошел кроме нас, все примерялись, как пройти.

   - Ну, Петя, прыгай, прыгай, - сказал Лев Николаевич, протягивая руку.

   Петя прыгнул прямо в воду при общем смехе.

   - Софья Андреевна, вы не решаетесь и ищете место для перехода, - говорил Попов, подходя к ней. - Я помогу вам, перенесу вас.

   - Нет! - закричала Соня, вся покраснев и видимо испугавшись его намерения. Она сразу шагнула всей ногой в воду и быстро, с брызгами во все стороны, перебежала ее.

   Петя и я дружно рассмеялись. Я сейчас поняла, в чем дело, поняла ее испуг при Льве Николаевиче. "Попов без чутья, - подумала я, - "нельзя нести Соню - она большая, а он хотел, как Лев Николаевич. Меня можно", - решила я.

   Лиза степенно переходила ручей с помощью сучьев, принесенных Пако. Теперь я смотрела на нее и думала:

   "Ведь вот, никто не предложит перенести ее. Отчего? Она совсем другая, чем мы с Соней".

   Дорогой Соня спохватилась, что потеряла калошу.

   - Вероятно, я выронила ее в ручейке, - говорила она. - Теперь мама будет бранить меня.

   - Неужели? - спросил Лев Николаевич. - А давно ли бранили Любочку в коротеньком платьице! И как это все недавно было.

   Дома Лев Николаевич, увидев мама на террасе, сидевшую, как всегда, за работой, подошел к ней.

   - Любовь Александровна, - совершенно неожиданно начал он, - я пришел сказать вам, что ваши дочери очень хорошо воспитаны.

   Мама удивленно подняла голову.

   - А что такое? - спросила она; она не знала, серьезно ли говорит он или в шутку.

   Лев Николаевич рассказал наш приход в избу из-за сильного дождя.

   - Баба принесла ребенка лет двух, - говорил он, - и просила полечить его от экземы. И вдруг совершенно неожиданно обнажила больного мальчика. Я наблюдал за вашими дочерьми. Ни одна из них не сконфузилась, не отошла в сторону, не выразила никакого жеманства, несмотря на присутствие нас, трех посторонних мужчин. Они серьезно и внимательно отнеслись к болезни ребенка, - говорил Лев Николаевич.

   Я одна присутствовала при этом разговоре, сестры ушли наверх. Я видела, как довольно улыбалась мама. Она любила, когда нас хвалили, а сама хвалила нас очень редко, что меня часто огорчало.

   Вскоре мы все сидели за чайным столом. После дождя был солнечный закат и чудный летний вечер. На столе кипел самовар, "член семьи", как я называла его. Стояла простокваша, домашний хлеб и прочее. Нил Александрович тоже остался у нас пить чай.

   - Как хорошо, уютно у вас в Покровском, - сказал Лев Николаевич, подходя к столу.

   Он был в духе и про свое неприятное дело больше не говорил.

   Вечером, когда все разошлись и мы ложились спать, я спросила Соню, о чем они говорили дорогой.

   - Он очень одобрил меня, что я не позволила Попову перенести себя, - говорила Соня. - Я это самое и ожидал от вас, сказал он мне. Потом расспрашивал, что я делала за все это время и чем увлекалась.

   - Ну, а ты что же говорила? - спросила я.

   - Рассказывала, что было, что гостил Кузмин-ский, и приезжал брат Саша, что было очень оживленно и весело, а он спросил меня: а что, любовь Танечки и Кузминского прошла?

   - А ты что сказала? - с волнением спросила я.

   - Сказала, что не прошла, только, что вы поссорились. Он спросил, за что. Я ему рассказала.

   - Ну зачем ты рассказала, - закричала я. - Он будет меня осуждать.

   - Нет, - спокойно заметила Соня. - Ему все можно сказать, он все поймет. Он сказал, что Кузминский славный и серьезный малый. А потом я сказала ему, что писала это время повесть, но еще не окончила ее. Он очень удивился и заинтересовался ею. И все говорил: "Повесть? Как же это вам в голову пришло, и какой сюжет вы избрали?" Описываю приблизительно нашу жизнь, сказала я.

   - Кому же вы даете читать ее?

   - Я читаю ее вслух Тане.

   - А мне дадите?

   - Нет, не могу, отвечала я. Он спрашивал, "отчего?". Но я не сказала ему, что описываю и его, и оттого не даю. Он очень просил меня, но я стояла на своем.

   Тут подошла к нам Лиза, и мы прервали разговор.

  

   На другой день приехала к нам семья Оболенских; они проводили лето в Всесвятском. Князь был губернатором в Москве. Его жена, урожденная Сумарокова, была очень милая женщина, лет тридцати двух. У них были дети. Я помню двух старших, Катю и Сережу. Я постоянно играла с ними и любила бывать у них. У них был ослик и маленький экипаж, в котором мы катались.

   Княгиня устраивала домашний спектакль и приглашала Лизу и Соню участвовать в нем. Выбрали "Женчтьбу" Гоголя. Соне дали роль свахи Феклы, а Лизе - невесты Агафьи Тихоновны. Я не должна была участвовать: женских ролей молодых и подходящих не было. Сначала я завидовала им, и опять чувство оскорбления, что я меньшая, шевельнулось во мне, но в этот раз ненадолго. Я ездила с сестрами на репетиции и очень весело проводила время.

   День спектакля был назначен. Лиза и Соня были очень заняты учением ролей и озабочены костюмами. Лев Николаевич, узнав о спектакле, прочел нам вслух всю пьесу. Соня со вниманием слушала свою роль, она старалась подражать интонации Льва Николаевича. На другой день она повторяла свою роль перед зеркалом, надев на голову платок, чтобы как-нибудь быть похожей на Феклу.

   В день спектакля Лев Николаевич пришел к нам к раннему обеду, и все мы в двух экипажах поехали к Оболенским. Погода была хорошая, был конец июля, в полях шла работа - страдная пора. Лев Николаевич сидел со мной в линейке на заднем высоком месте. Он был в духе, и мне было весело. Папа ехал с мама в коляске.

   - Как красиво теперь поле с пестрыми бабами, - сказала я.

   - Да, красиво, - протянул Лев Николаевич. - Вот они заняты настоящим делом, а мы, господа, ничего не делаем.

   Я с удивлением посмотрела на него; я первый раз слышала такие суждения, и они казались мне дикими.

   - Как ничего не делаем? Папа с мама очень много делают, - сказала я обиженно. - А у нас, детей, теперь вакация.

   - Да, конечно, - сказал поспешно Лев Николаевич, - -вы на меня обиделись, ну, я больше не буду.

   У Оболенских было много гостей, приехавших из Москвы, да, кроме того, и живущих домашних было порядочное количество. Сцена была устроена с подмостками и занавесом. Из Москвы был выписан гример.

   Нас, детей, посадили вперед. Я ужасно волновалась за сестер, в особенности за Соню. За Лизу я не так боялась, я знала ее спокойствие и самоуверенность.

   "А Соня? Ведь она с конфуза и роль забудет, и тогда все пропало", - думала я.

   Поднялся занавес. На сцене шел разговор Подколесина с лакеем Степаном, и когда Степан сказал: "старуха пришла", я знала, что выйдет Соня.

   Дверь отворилась, и вышла сваха. Соня была неузнаваема, только глаза остались прежние. Это была намазанная старуха с намазанными морщинами, не своими бровями, в черной купеческой повязочке и с заметной толщиной. В таком искаженном виде нельзя было конфузиться. Но, несмотря на это, когда она, выйдя на сцену, сказала:

   - Уж вот нет, так нет. То есть, как женитесь, так каждый день станете похваливать да благодарить... - я слышала в ее голосе фальшь и замешательство. Но следующий монолог ее, заставивший публику смеяться, сразу ободрил Соню.

   Подколесин говорил ей:

   - Да ты врешь, Фекла Ивановна.

   - Устарела я, отец мой, чтобы врать, пес врет.

   Соня уже оправилась, у нее выходило недурно.

   Хотя эта роль и была совсем не по ней, но сама сваха стояла за себя и смешила, и интересовала зрителей.

   В антракте, когда мы пошли в столовую пить чай, я спросила Льва Николаевича: - Нравится вам, как они все играют?

   - Гоголя не провалишь, - отвечал он.

   Лиза играла лучше Сони, роль была больше по ней, и в общем спектакль сошел весело и интересно.

   Мы довольно поздно вернулись домой. Лев Николаевич ночевал у нас.

   Через несколько дней, простившись с нами, он уехал в Ясную Поляну. А мы собирались ехать в деревню, к деду Исленьеву, в Тульскую губернию. Лев Николаевич взял с нас слово, что мы заедем в Ясную Поляну.

  

   В начале августа пошли сборы к нашему отъезду. Я заметила, что Пако был очень огорчен отъездом и говорил мне:

   - Que ferai-je sans vous, mademoiselle Tate, la maison sera comme morte! (Что я буду делать без вас, мадемуазель Тата, дом будет, как мертвый! (фр.))

   Он, по моей просьбе, ходил в Москву покупать ленточки, романсы и многое другое, что нужно было для отъезда. Все это исполнялось без ропота, с полной готовностью. С нами ехал маленький брат Володя. Мама боялась его оставить без себя. Клавдии было поручено хозяйство и уход за папа.

   Настал день отъезда. Мы поехали в Москву. Там ожидала нас шестиместная, почтовая, так называемая, "анненская" карета. Она должна была довезти нас до Тулы. Пако провожал нас. Папа, не привыкший к разлуке с мама, очень тревожно отпускал нас.

   Дорога была очень приятна. В Серпухове мы останавливались на ночлег. Непривычные постоялые дворы и почтовые станции забавляли меня. Пение петухов, запах свежего сена и конюшни, ночная суета на постоялом дворе и, наконец, восход солнца, все, все казалось мне новым, привлекательным и поэтичным.

   Провизия была взята с собой, и мы раскладывали ее на остановках и пили чай.

   На другой день мы были в Туле и остановились у тетушки Карнович, сестры матери. У нее были дочери наших лет. С ними на другой день мы ходили осматривать Тулу.

   К вечеру мы отправились в Ясную Поляну, где нас радостно встретили.

   В Ясной Поляне гостила тогда Мария Николаевна Толстая, приехавшая из-за границы без детей. Свидание ее с мама было трогательно. С детства они не были вместе в Ясной Поляне. С места пошли воспоминания.

   - А помнишь наш старый дом, Любочка? - говорила Мария Николаевна.

   - Как же не помнить, - отвечала мама. - Подъезжая к вам, я смотрела на то место, где он стоял. У меня защемило в сердце, когда я увидела пустое заросшее место. А сколько пережито в нем!

   - Мне до сих пор помнятся ваши приезды из Красного, - говорила Мария Николаевна. - И как там танцевали под музыку Мими, и как Сережа, танцуя гавот с твоей сестрой, Верочкой, написал на это стихи:

  

   Pour danser - viensl
Toi en perquin,
Moi en nankin,
Et nous nous amuserons bien.
(Приходи танцевать! Ты в ситцевом, а я в нанковом, и мы будем очень веселиться (фр.)).

  

   И мы удивлялись его способностями, а Мими разочаровала нас, раскритиковав его стихи.

   - Как же, помню, - говорила мама. - А Левочка-то, помнишь, как меня с террасы спихнул и повредил мне ногу.

   Многое еще вспоминали они, перебивая друг друга словами: "А помнишь?" Эти два слова я оценила лишь с годами. Дороги и близки сердцу те люди, которым можно сказать: "А помнишь?"

   Вошла Татьяна Александровна. Она ласково по-французски приветствовала нас и мама. Пошли разговоры о сходстве.

   - Sophie vous ressemble, Любовь Александровна, et Таня rapelle beaucoup sa grand'mere Завадовски, que je connaissais bien (Соня похожа на вас, а Таня очень напоминает свою бабушку Завадовскую, которую я хорошо знала (фр.)), - говорила Татьяна Александровна.

   Было уже поздно. Я устала, мне хотелось спать, но нас оставляли ужинать. Соня пошла на балкон, Лиза осталась с Марией Николаевной. Мама укладывала спать Володю. Я легла на диванчик в гостиной. Лев Николаевич прошел на балкон.

   - Что это вы тут делаете одна? - спросил он Соню.

   - Я любуюсь видом, - сказала Соня. - Так удивительно красиво здесь.

   - А как Любовь Александровна искренно пожалела о старом доме, - сказал Лев Николаевич. - Я даже почувствовал укор, что продал его. Пойдемте вниз, - продолжал он, - мне надо взглянуть, готово ли вам все, мы ведь не знали, что вы приедете, и ничего не приготовили.

   Я пошла с ним вместе. Мне так смешно было слышать и видеть Льва Николаевича "хозяином", заботившимся о ночлегах, ужине и прочем.

   Мы пришли вниз, в комнату со сводами, где впоследствии был кабинет Льва Николаевича. Репин обессмертил ее, написав в ней Льва Николаевича за письменным столом.

   Горничная Дуняша, дочь дядьки Николая, описанного в "Детстве", стелила постели на длинных диванах, стоявших вдоль стены. Не хватало еще одной кровати, и Лев Николаевич выдвинул и разложил огромное кресло, служившее и кроватью.

   - А тут я буду спать, - сказала Соня.

   - Я вам сейчас все приготовлю, - говорил Лев Николаевич.

   Он непривычными, неопытными руками стал развертывать простыни, класть подушки, и так трогательно выходила у него материальная, домашняя забота.

   К вечернему чаю пришли три учителя Яснополянской школы. Один из них был немец Келлер, привезенный Львом Николаевичем из Германии. Я как сейчас помню его: круглолицый, румяный, с круглыми глазами в золотых очках и огромной шапкой волос.

   На другое утро мы пошли осматривать флигель, где помещалась школа. Наверху были светлые, большие, высокие комнаты с балконом и прекрасным, открытым видом.

   Могла ли я думать тогда, что буду приезжать на лето, почти ежегодно, с своей семьей, в течение 25 лет, в этот самый флигель!

   Вечером был устроен пикник в огромном казенном лесу - Засеке. Мы поехали в катках (узкая длинная линейка), а Соня со Львом Николаевичем - верхом. Мария Николаевна и мама, после долгих уговоров Льва Николаевича, тоже сели в катки. Мария Николаевна вообще очень боялась езды и вскрикивала на каждом ухабе. Из соседей на пикник приехали семья Ауэрбах, Марков и молоденькая племянница их, хорошенькая милая девушка. Впоследствии она вышла замуж за Александра Андреевича Ауэрбаха.

   Мы остановились на большой лужайке, окруженной лесом. На ней стоял высокий стог свежего сена.

   Дорогой Софья Павловна рассказывала мне, как они однажды ехали со Львом Николаевичем в катках, а Густав Келлер верхом; подъехав к канаве, он не сумел перепрыгнуть ее и свалился с лошади. Все ахнули. У молодежи вырвался невольный смех, когда увидали, что все обошлось благополучно. А Лев Николаевич пресерьезно, сидя на катках, в одно мгновение сочинил:

  

   Для Келлера Густава
Не писано устава,
Лишь вырыта канава.

  

   Приехав на место пикника и перезнакомив нас со всеми, Лев Николаевич предложил пройтись. Места были дивные. Вековые дубы, скошенные лужайки, кое-где холмистые места были удивительно красивы. Придя назад к стогу, мы уже все нашли готовым к чаю. Мама и Мария Николаевна хлопотали около самовара. Лев Николаевич был особенно оживлен и весел. Ему было приятно, что он собрал всех, устроил нам такое удовольствие; он не мог не видеть, как все были оживлены, а в особенности, когда Лев Николаевич за ставил всех взобраться на высокий стог, втащил имама и Марию Николаевну и устроил наверху хоровое пение. Начали пение с трио: "И ключ по камешкам те чёт". Мне казалось тогда, что вся эта природа, закат, лужайка, все это только для нас, что раньше тутничего и не существовало. Сам Лев Николаевич с своим запасом жизненности был запевалой всего оживления.

   Мы пробыли в Ясной Поляне 2 - 3 дня и поехали в деревню Ивицы к деду. Снова с нас взяли слово, что мы заедем в Ясную Поляну на обратном пути.

   Дорогой мы заехали в Красное, где мой дед Исленьев поселился, сойдясь с княгиней Софьей Петровной Козловской. (Красное было проиграно дедом уже после смерти бабушки). Там была могила бабушки, и мать хотела поклониться праху ее и, кроме того, взглянуть на дом и сад, где она провела все детство.

   В Красном встретил нас дядя Миша, брат матери; он приехал из Ивиц, где гостил у отца. Хотя мы и мало знали его - он жил и служил постоянно в Петербурге - но нельзя было не любить его: он так был мил и ласков с нами.

   Мы осмотрели дом, старый, окруженный большим садом. Мать удивлялась, как все постарело и заросло. Хозяева имения - Лонгиновы жили за границей. В церкви мы отслужили панихиду и были на могиле бабушки. Нас пригласил к чаю старый священник. Там же был и дьячок Фетисов.

   Священник помнил Софью Петровну: он тайно венчал ее с дедом, бывши тогда еще дьячком.

   Когда старик Фетисов вышел из комнаты, дядя Миша спросил священника:

   - Это - тот Фетисов, который был в летаргии?

   - Он самый, - ответил священник. Я просила рассказать, как это было.

   - Да вот, - сказал священник, - захворал он, уж чем и не знали, да где тут и узнать, докторов поблизости не было. Хворал он так недели с две, должно горячкой, да и помер. И все удивлялись, как тихо помер. - Заснул да и только, говорила жена, и не ахнул и не страдал. Бог послал ему легкую смерть.

   И, значит, лежит покойник. Служим у гроба панихиды, на третий день собрался народ, и понесли гроб на кладбище. Только несут это его, и вдруг чувствуют мужики, те-то, что несли его, что покойник зашевелился, смотрят... и глаза открыл. Они так испугались, бросили гроб и разбежались все, и народ-то, что шел за ним, все попрятались с испугу.

   Уже потом, кто посмелее, пошли к месту, где его бросили, значит, привезли его домой, сам иттить-то не мог, ослабел.

   Дали знать начальству, доктор приезжал и вот толковал народу, что это самое бывает от болезни, значит, сон такой, и успокоили народ.

   Побыв несколько часов в Красном, мы с дядей Мишей поехали в Ивицы.

   В Ивицах были дедушка и бабушка Софья Александровна, мачеха мама. Это была женщина лет 60, живая, ласковая особенно с нами, сестрами. У нее были три дочери. Старшая Ольга, которая часто гостила у нас, была очень красива, умна и привлекательна. Впоследствии она была замужем за конногвардейцем Кирьяковым. Вторая дочь, Адель, была болезненная, а третья, Наля, славная, живая девочка моих лет.

   Дом был большой, старинный двухэтажный. Пропасть людей мелькало по дому. Немолодая горничная с высоким гребнем, старая экономка, девчонки на побегушках с косичками, и я узнала лакея Сашку, как его тогда звали все, приезжавшего с дедушкой к нам в Москву, теперь уже с пробивавшейся сединой. Все в ломе дышало стариной и напоминало крепостное право.

   Встреча с дедушкой и со всей семьей была самая радушная. Нам, трем сестрам, отвели большую комнату наверху. Кровати были старинные деревянные, с белыми занавесками, окна выходили в яблочный сад. Дедушка любил меня и баловал больше сестер. Не раз говорил он мне:

   - Ну, как ты напоминаешь покойную жену мою, твою бабушку, прямо как живая стоит передо мной!

   Он нежно целовал меня и подводил к большому портрету бабушки, писанному масляными красками, висевшему у него в кабинете. На старинном портрете лицо со старинной прической, косой спереди и буклями по бокам, с темно-карими глазами, глядело на меня.

   "Неужели я такая? - думала я. - Но на портрете бабушка старше меня, я еще буду такая", - утешалась я, находя действительно большое сходство.

   Дедушка и Софья Александровна старались развлекать нас, и ежедневно что-нибудь устраивалось для развлеченья. То мы ехали к соседям, где было много барышень наших лет, то соседи приезжали к нам. Прошло два дня после нашего приезда. Помню, как я после обеда сидела с дедушкой на крыльце. Мы весело болтали с ним, когда я увидела издали белую лошадь Льва Николаевича.

   - Дедушка, посмотри, ведь это Лев Николаевич едет!

   И, вскочив с места, я побежала наверх к Соне и Лизе.

   - Le comte (граф (фр.)) едет к нам! - кричала я.

   Так мы называли Льва Николаевича за глаза, по привычке говорить между собой по-французски.

   - Как, неужели? - спросила, покраснев, Лиза.

   - Один или с Марией Николаевной? - спросила Соня.

   - Один, верхом, пойдемте вниз, - говорила я.

   - Я рада видеть графа у нас, - сказала Ольга, - он так давно не был у нас, и папа будет доволен.

   Мы сошли вниз. Лев Николаевич уже вошел в дом с дедушкой, Софьей Александровной и мама.

   - Давно я не был в Ивицах, - говорил Лев Николаевич. - В последний раз, как был у вас, мы травили волка, помните? - обратился он к дедушке.

   - И протравили, - смеясь, отвечал дедушка. - Сколько же ты времени ехал к нам?

   - Да часа три с лишним. Я ехал шагом - жарко было, - сказал Лев Николаевич, поздоровавшись с нами.

   Мы все прошли в сад. Лев Николаевич хотел осмотреть, насколько изменилась усадьба. Он был бодр, оживлен и сразу как-то подошел духом к нам молодым.

   В Ивицах я стала замечать, что Лев Николаевич больше бывал с Соней, оставался с ней наедине, словом, отличал ее от других. Соня краснела и оживлялась в его присутствии.

   "Она ведь умеет нравиться, если хочет", - думала я, и по выражению ее лица, столь знакомому мне, я читала, как в книге. "Я хочу любить вас, но боюсь" - говорили ее глаза.

   Мне понятно было, почему она боялась: Поливанов и Лиза, как призраки, стояли перед ней.

   "Вода стекает!" - снова думала я, вспомнив слова няни.

   Ольга в недоумении говорила мне:

   - Таня, как же Лиза сказала мне, что Лев Николаевич намеревается жениться на ней, а я вижу совсем другое. Ничего не понимаю.

   - И я тоже, - коротко ответила я.

   На другой день собрались вечером приглашенные соседи. Тут были пожилые помещики, игравшие с дедушкой в вист, их жены, беседовавшие о хозяйстве с бабушкой и мама, и молоденькие, хорошенькие их дочери, деревенские барышни, точь-в-точь такие, каких описывают в повестях. Приехала и молодежь, большинство военные из полка, стоявшего недалеко от усадьбы.

   Затеяли игры и танцы, и было очень весело. Лев Николаевич участвовал в играх и в беготне по саду, в танцах же, когда вошли в дом, он не принимал участия. А мне было как-то жаль смотреть, что он сидел со старушками, как мне тогда казалось, и говорил об урожае, продаже хлеба и прочем.

   В котильоне, когда заиграли вальс, я подбежала к нему и звала танцевать. Он отказался.

   - Отчего вы не танцуете? - спросила я.

   - Стар стал, - улыбаясь, как бы не веря себе, сказал он.

   - Какие глупости! - ответила я, - вы на старого не похожи, - и, пристально поглядев на него, я прибавила:

   - И на очень молодого тоже не похожи.

   - Вот за это спасибо! - смеясь, сказал Лев Николаевич. - Вы это так хорошо сказали, ну пойдемте танцевать.

   Мы сделали один тур вальса, и он опять сел на свое место.

   Соня в этот вечер была очень мила, к ней шло ее платье с разлетающимися лентами на плечах.

   Лиза не была весела, хотя и много танцевала. Вечером, после ужина меня просили петь. Мне не хотелось и я убежала в гостиную и искала, где бы спрятаться. Я живо вскочила под рояль. Комната была пустая, в ней стоял открытый ломберный стол после карточной игры.

   Через несколько минут в гостиную вошли Соня и Лев Николаевич. Оба, как мне казалось, были взволнованы. Они сели за ломберный стол.

   - Так вы завтра уезжаете, - оказала Соня, - почему так скоро? Как жалко!

   - Машенька одна, она скоро уезжает за границу.

   - И вы с ней? - спросила Соня.

   - Нет, я хотел ехать, но теперь не могу.

   Соня не спрашивала, почему. Она догадывалась. Я видела по ее выражению лица, что что-то должно важное произойти сейчас. Я хотела выйти из-за своей засады, но мне было стыдно, и я притаилась.

   - Пойдемте в залу, - сказала Соня. - Нас будут искать.

   - Нет, подождите, здесь так хорошо. И он что-то чертил мелком по столу.

   - Софья Андреевна, вы можете прочесть, что я напишу вам, но только начальными буквами? - сказал он, волнуясь.

   - Могу, - решительно ответила Соня, глядя ему прямо в глаза.

   Тут произошла уже столь известная переписка, описанная в романе "Анна Каренина".

   Лев Николаевич писал: "в. м. и п. с. с." и т. д.

   Сестра по какому-то вдохновению читала: "Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья". Некоторые слова Лев Николаевич подсказал ей. - Ну еще, - говорил Лев Николаевич. "В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня, вы с Танечкой".

   Когда Соня рассказала мне на другое утро об этой переписке, я не удивилась и рассказала ей о моей засаде. Меня взволновало, что Лев Николаевич заметил этот ложный взгляд.

   "Надо мама правду сказать, - думала я, - пускай хоть она правду знает, я ее тут совсем не вижу и давно с ней не говорила".

   На другой день был пикник. Все познакомившиеся с нами соседи приехали в лес с провизией. Мы поехали туда в нескольких экипажах и верхом. Лев Николаевич простился с нами перед нашим отъездом и уехал