Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

   - Мне лучше не ездить.

   Я поняла его ответ. Он боится возобновить прежние наши отношения. Мое прошлое... Сергей Николаевич... Анатоль... мелькнуло у меня в голове.

   - Надо жить проще. Я живу просто, без осложнений и хитрости, а ты? - сказала я, но, не высказав своей мысли, продолжала:

   - Не знаю, как ты, но не как я.

   Мы разговаривали еще довольно долго. Когда вернулся Лев Николаевич, мы уехали. На прощанье Лев Николаевич сказал Кузминскому:

   - Приезжай к нам, теперь у нас очень хорошо.

   Мне радость. Приехала мама с Вячеславом, и они поселились во флигеле. Кузминский стал к нам часто ездить, чему способствовала и мама, которую он очень любил. Наши беседы с матерью возобновились. Однажды я спросила ее:

   - Мама, за кого вы бы желали, чтобы я вышла замуж? За Кузминского или Дьякова?

   - Как, тебе сделали предложение? - спросила мать.

   - Нет, никто мне не делал. Я только так спрашиваю вас.

   Мама подумала и сказала:

   - За Дьякова. Саша молод, ему только 24-й год. Да и мать его против этого брака.

   Я промолчала.

   - Таня, ты хитришь со мной? Ты опять неравнодушна к Саше, я это заметила. И намедни и Левочка сказал: "Мне кажется, что про Таню можно сказать: "qu'on revient toujours a ses premiers amours" (всегда возвращаются к первой любви (фр.)).

   - Ну, а если бы это и было так, мама, что тогда? - спросила я.

   - Папа и мать его огорчились бы. Я поцеловала мать и ушла к себе.

   В конце июня к нам приехали Дьяковы и Софеш. Соня, Левочка и я, как всегда, выказали им радушие и радость их видеть.

   Дмитрий Алексеевич был спокойнее, он мог говорить о постороннем, и нам было и легко и приятно с ними. Я много ходила с Дмитрием Алексеевичем по саду и по лесу, стараясь развлечь его. Мы много говорили о прошлом, вспоминая эти два года в Черемошне, и не раз у меня и у него навертывались слезы. Так прошла неделя, и Дмитрия Алексеевича вызвали по хозяйству. После их отъезда Лев Николаевич призвал меня в кабинет и сказал:

   - Таня, Дьяков говорил со мной о тебе.

   Лев Николаевич остановился, очевидно, думая, как бы ему передать то, что он хотел.

   - Что же он говорил? - спросила я.

   - Разумеется, все хорошее. Говорил, как Долли любила тебя, как он знает тебя, и какая ты; говорил про свое тяжелое одиночество и просил меня написать, как ты смотришь на него? Конечно, ему неловко делать предложение после трех месяцев потери жены. Отвечаешь ли ты ему тем же? Он советовался со мной, и я сказал ему: "торопись и переговори с ней. Мне кажется, что она возвращается к своей первой любви". Он просил, чтобы я написал ему, а говорить, недоговаривая настоящего, он не решается.

   Я молчала и не знала, что ответить. Мне было от всей души жаль Дмитрия Алексеевича. Жаль до боли, и я вспомнила предсмертные слова Долли.

   - Если бы я могла быть ему лучшим другом, не женой... Ты знаешь, Левочка, - помолчав, начала я. - Если бы он сделал мне предложение года два тому назад, не имея жены, я сейчас пошла бы за него. Он мне нравился и даже очень, так же как и его отношения ко мне.

   - Я заметил это, когда бывал у вас, и боялся за вас обоих, но не говорил вам, - сказал Лев Николаевич.

   - Неужели заметил? - спросила я. - Тогда он был со мной, как говорит французская поговорка, "в белых перчатках", а за границей он надел рукавицы. Нет, нет, не могу, - помолчав, сказала я.

   Лев Николаевич улыбнулся этому сравнению.

   - Я говорил ему, - перебил он меня, - что Таня жаловалась на твою строгость и резкость за границей. "Это от чувства самосохранения, она не понимала этого", - говорил мне Дмитрий.

   - Да, я и не поняла его, "о впечатление уже есть, и даже сильное.

   Когда я рассказала наш разговор со Львом Николаевичем матери, она, вздохнув, сказала:

   - Как папа будет огорчен твоим отказом.

   Мать моя очень сожалела, что она не видит Марью Николаевну. Не помню хорошо, но мне кажется, что она с девочками жила в Покровском.

   К нам приезжала сестра матери, Надежда Александровна Карнович, из своего имения Кошенское за 15 верст от Ясной. Мама была ей очень рада. Веселая, добрая, довольно полная, она была года на два старше матери. Ее муж - Владимир Ксенофонтович был предводитель в своем уезде. Она много рассказывала нам про уездные события и смешила Льва Николаевича и мама. Уезжая из Ясной, она взяла с меня слово, что я приеду к ее дочерям.

   Через несколько дней после ее отъезда я и Кузминский поехали в Кршенское. Владимир Ксенофонгович был по делам в своем уезде. Лиза 20 лет и Катя 16 были наши подруги, с ними мы проводили время. Но не подруги мои интересовали меня, а Кузминский. Я спрашивала себя: "Серьезно ли это? или обман, обоюдный обман?" Ответа не находила. Любовь, пустившая когда-то корни, заглохшая и забытая, снова расцвела.

   Я стала его невестой. Дня через три мы были в Ясной. Он уехал в Тулу, сказавши только моей матери о своем предложении. Все были не то чтобы против Кузминского, но все больше желали, чтобы я вышла за Дьякова. Одна Наталья Петровна радовалась за меня и говорила:

   - Из себя молодец, фасонистый и ростом вышел! Да и богат он, десятин-то, бишь, сколько у него? Не помнишь?

   Тетенька Татьяна Александровна добродушно по-французски поздравила меня. Лев Николаевич мало говорил со мной, но выражение его лица, когда он молча смотрел на меня, говорило мне многое. Он как бы не поверил любви моей. Он приписывал это увлечению скорее материальному, чем духовному. "Самое лучшее не выходить совсем замуж", - думал он, как про меня, так впоследствии и про дочерей своих.

   - Эх, Таня, - говорила мне Соня, - как бы наш милый Дмитрий Алексеевич любил тебя, баловал бы и на руках носил. Саша очень хороший, ты знаешь, что мы с ним дружны. Но он очень молод для тебя, он не оценит тебя и не поймет тебя и он "хандристый", как говорила про него Вера Ивановна.

   Лев Николаевич сидел тут же и молча слушал наш разговор.

   - Сергей Николаевич стар был, Кузминский молод, да где же рецепт, подходящий ко мне? - с досадой проговорила я. - Мы давно знаем друг друга. Ему известно все мое "прошлое". Во все самые тяжелые минуты моей жизни он приезжал ко мне, даже еще недавно, узнав о смерти Долли. И если теперь, созрев в 20 лет, я оценила его привязанность ко мне, то, конечно, не мудрено, что я вновь полюбила его. Я не могу раздвоить свое чувство. Если я выйду замуж за Дьякова, я буду глубоко несчастна, так же и он.

   - Таня, зачем ты так горячишься, тебя никто ни в чем не обвиняет, - сказал Лев Николаевич.

   - Нет! Вы все недовольны, вы все против меня, - говорила я, горячась, и заплакала.

   - Ай, ай, ай, - простонал Лев Николаевич, - Таня, что с тобой? Ведь ничего же плохого и не произошло. Зачем ты так огорчаешься? Мы же все хорошо относимся к Кузминскому.

   Мое мучение еще не кончилось. Мне предстояло неприятное объяснение с Кузминским. Мы виделись довольно часто. Наши беседы происходили большей частью в моей комнате. Нередко приходила к нам и мама с работой. Однажды он стал просить меня дать прочесть мои дневники за последние годы. Я отказывала. Мои дневники были полны любовью и описанием времени и свиданий с Сергеем Николаевичем. Все страницы были полны им, включая и описания разных событий, разговоров Льва Николаевича, и прочим. Он просил, упорно настаивал, и я, немного рассердившись, сказала ему:

   - Хорошо, если ты так упорно настаиваешь на своем желании, возьми...

   И я отдала ему довольно толстую тетрадь. Он увез ее в Тулу. Прошло больше недели. Он не приезжал к нам и не писал мне, и я поняла, что всему виною мой дневник.

   Лев Николаевич собирался в Москву. Я получила записку от Кузминского: "Еду в Москву по делам", и больше ни слова. Я сказала Соне, что мы не в ладах.

   Лев Николаевич пишет Соне из Москвы (20 июня 1867 г.):

   "То, что ты пишешь о Тане и Кузминском, меня еще не так пугает, это размолвка, которая не исключает любовь <...> Знаешь, меня мучает мысль, что мы Дьякову, такому отличному нашему и ее другу, не сообщили всего. Мне кажется, это надо было сделать. Как ты и они думают?"

   На другой день он снова пишет Соне, а она читала мне:

   "Саша Кузминский ни сестре, ни Андрею Евстафьевичу, ни Лизе ничего еще не сказал от какого-то конфуза, который обуревает его. Я с ним пытался откровенно объясниться, в чем его недоразумение с Таней, и он хочет, и как-то робеет или не может, и не хочет сказать".

   Тут я остановила Соню:

   - Да это понятно, что Левочке он не может сказать причину своего поведения. Все это - последствие чтения моего дневника, где моя любовь к Сергею Николаевичу описана подробно.

   - Зачем же ты дала ему читать?

   - Да он уж очень просил, я не могла отказать ему.

   - Теперь мне все понятно, - говорила Соня, - ведь Левочка этого не знает. Ну, слушай дальше:

   "Все уладится, очень молодо, только жалко, что они с Таней не объяснились перед отъездом. А то ему тяжело".

   В следующем письме (от 22 июня) Лев Николаевич пишет снова:

   "Кузминский ничего не говорил ни Андрею Евстафьевичу, ни Фуксам. Инстинкт вернее ума. Ничего из этого не выйдет, и тем лучше"...

   - Соня, я чувствовала, что Левочка недоволен, что я выхожу за Кузминского, а не за Дмитрия Алексеевича.

   - Понятно, Дьяков лучший его друг, - сказала Соня.

   Не помню, сколько времени прошло еще, когда Кузминский неожиданно приехал к нам. Без объяснений, почему он не ездил, он молча подал мне тетрадь мою. В отношения наши закралась какая-то натянутость, неловкость. Мать моя смягчала эту неловкость. Он прямо обожал ее. Она просто и ласково относилась к нему, но я не могла последовать ее примеру. Вечером у нас было довольно серьезное объяснение. Мы сидели у меня в комнате. Мама отозвали укладывать спать Вячеслава, и мы остались одни.

   - На меня удручающе подействовал твой дневник. В Москве еще я не мог успокоиться. Я задавал себе вопросы: в состоянии ли я буду забыть все это, не будет ли эта любовь всегда стоять между нами, как злой призрак? Не будет ли она всегда служить мне обвинением и охлаждением к тебе? Буду ли я в состоянии примириться с этим и простить тебя?

   - Простить! - воскликнула я. - Да я никогда не буду себя чувствовать виноватой перед тобой! Никогда никакого прощения я не прошу у тебя, - говорила я, краснея и волнуясь. - Мое прошлое принадлежит только мне одной, и никому больше. Я никому не позволю властвовать над моей душой и сердцем! Конечно, мой будущий муж имеет право требовать от меня целомудрия и любви, тогда как вы, бывши женихами, этого не даете нам, - с злой насмешкой сказала я. - Ты был в связи с графиней Бержинской, ты сам мне говорил это, и чуть было не женился на ней! И я не упрекаю тебя.

   - Да, но разве я так сильно любил ее? Я легко расстался с ней.

   - Этого я не знаю, - сказала я. Мы оба замолчали.

   - Скажи мне, что побуждает тебя выйти за меня? - проговорил он, все еще с недоверием относясь ко мне. - Ты судишь, может быть, как все барышни, что надо же выйти замуж. Или же у тебя расчет какой?

   - Расчет? В чем? Я могла бы выйти замуж по расчету, но это не в моем характере.

   - За кого? За Дмитрия Алексеевича? - спросил он.

   - Это дело мое. Говорить больше ничего не стану. Мы снова замолчали. Я села в угол дивана. Мне стало невыносимо грустно, тяжело, и я едва удерживалась от слез. Я видела, что и он страдал не менее моего, что в нем происходила сложная внутренняя работа. Он встал с своего кресла и начал нервно ходить по комнате. Его лицо было бледно, и две складки на лбу, которые я знала у него, говорили о его внутреннем волнении. Мне стало нестерпимо жаль его. Мне вспомнилась наша юная ссора из-за живых картин в Покровском. Это была вторая, но насколько серьезнее!

   Неловкое, тяжелое молчание длилось довольно долго.

   - Таня, - вдруг проговорил он, останавливаясь передо мною. - Так жить нельзя. Неужели ты не видишь, как я мучаюсь?

   Слова эти были сказаны так чистосердечно, искренно, что я поверила, что любовь наша далеко от обоюдного обмана, как мне казалось это. Я хотела ему что-то сказать, но не выдержала и заплакала. Мои слезы были лучшим ответом на его вопрос. Он взял обе мои руки, отвел их от глаз моих, и мы, как тогда, пять лет тому назад, преступили "запрещенное" нами же самими.

   - Как я часто плачу в последнее время, - сказала я, улыбаясь сквозь слезы, - и все от тебя.

   24 июля 1867 года была назначена свадьба. Я с матерью поехала в Москву к отцу. Железная дорога уже ходила от Серпухова до Москвы. Отец, как и все в нашей семье, был огорчен, что я не выхожу за Дмитрия Алексеевича. Он был и гораздо старше и богаче. В те времена, если между женихом и невестой было менее 8 лет разницы, считалось неблагополучно. В Москве мы пробыли недели две: приданое задержало нас. Я избегала говорить и сидеть с отцом.

   Возвратившись в Ясную Поляну, мы начали хлопотать о венчании. Так как мы были двоюродные, то надо было найти священника, который бы согласился обвенчать нас. Лев Николаевич и Кузминский ежедневно почти ездили в сельские церкви отыскивать священника. Наконец, не помню, кому из них, удалось найти старика - временно полкового священника, который за несколько сотен брался обвенчать.

   Лев Николаевич пресмешно рассказывал про поиски и типы священников, а про последнего сказал:

   "Ну, этот за сто рублей и в кучера пойдет, не то что перевенчает".

   Однажды я поехала с Кузминским в одно из сел, где была церковь. Погода была чудная. Мы ехали в кабриолете. Лев Николаевич вышел с нами на крыльцо и, глядя на нас, сказал:

   - Ты, Саша, кабриолет твой, лошадь, а в особенности Таня, имеете такой элегантный вид, что вам только впору в Петровский парк ехать, а не в Прудное.

   Я запомнила слова его, потому что дорогой была встреча, взволновавшая меня. Соня хорошо пишет о ней:

   "Странное событие было еще раз в их жизни. Сестра моя сделалась невестой А.М. Кузминского, которого с детства любила; но так как он был двоюродный брат, то надо было найти священника их перевенчать.

   Совершенно независимо от них, Сергей Николаевич решил тогда вступить в брак с Марией Михайловной и тоже ехал к священнику назначить день своей свадьбы. Недалеко от г. Тулы, верстах в 4 - 5-ти, на узкой проселочной дороге, уединенной и мало езженной, встречаются два экипажа. В одном - моя сестра Таня с своим женихом Сашей Кузминским без кучера, в кабриолете, и в другом, в коляске, Сергей Николаевич. Узнав друг друга, они очень удивились и взволновались, как мне потом рассказывали оба. Молча поклонились друг другу, и молча разъехались всякий своей дорогой.

   Это было прощание двух, горячо любивших друг друга людей, и судьба поиграла с ними, устроив эту необыкновенную, неожиданную и мгновенную встречу в самых неправдоподобных, романических условиях".

   Да, в эту ночь подушка моя была мокра от слез, и я не спрашивала бы благочестивую Верочку, как тогда в Петербурге, как она думает: можно ли любить двух? Но мало кто поймет это.

   Лев Николаевич понял и не осудил меня, когда я ему рассказала про это.

   На свадьбу приехала моя любимая кузина Елена Михайловна. Она помогала брату в устройстве квартиры. Приехал брат Саша, Лиза, Дьяковы. Церковь была небольшая, недалеко от Тулы. Хотя свадьба была очень скромная, но я и Кузминский были в подвенечных костюмах: я - в белом длинном платье со шлейфом, как носили тогда, и в венке из померанцевых цветов.

   Брат был шафером в парадном мундире Преображенского полка.

   Лев Николаевич был моим посаженым отцом и благословлял меня дома с матерью. Мама, хотя и крепилась, но плакала. В церковь она не поехала.

   Я ехала с Соней в карете, Вячеслав - с образом. Ему было шесть лет. Он очень гордо и серьезно исполнял свою обязанность: в белый атласный башмачок клал золотой и обувал меня. Он же в церкви нес наш образ, которым благословлял Лев Николаевич.

   Кузминский с сестрой приехали из Тулы и были уже в церкви. Не помню хорошо, кто был шафер Кузминского, кажется, Свербеев, но помню, что получила букет из белых роз.

   Я очень волновалась, молилась, и слезы во все время стояли в глазах моих. Почему? Не знаю.

   У Толстых был обед с тостами, шампанским и мороженым. Маша и Софеш были необыкновенно милы со мной. Мне недоставало лишь моих милых Вари и Лизы.

   - Таня, приезжай погостить в Черемошню к нам, хотя бы в память прошлого, - говорила Маша, целуя и поздравляя меня после венчания.

   Лиза шепнула мне на ухо: "А скоро и ты будешь на моей свадьбе".

   Лев Николаевич говорил мне:

   - Таня, а ведь теперь ты настоящая стала, а то ты так себе девочка была; на тебя теперь много обязанностей ляжет в жизни твоей. Ты это сознаешь? - спросил он.

   - Нет, пока я все такая же, - смеясь ответила я.

   - А как бы Долинька радовалась на свою малютку! - сказал мне Дмитрий Алексеевич. - Не забывайте нас и приезжайте к нам.

   - Мама, - укладывая с ней свои вещи, говорила я, - Дмитрий Алексеевич такой хороший, добрый, он тронул меня сегодня своим участием. Я так желала бы, чтобы он был счастлив.

   - От тебя зависело сделать его счастье.

   - Ах, мама, зачем вы мне говорите это! - воскликнула я. - Вы ведь знаете, что я Дмитрия Алексеевича люблю совсем иначе, чем Сашу.

   "Как они все преследуют меня с этим", - подумала я.

   Подали карету, и, простившись со всеми, мы отъезжали уже от крыльца, когда почувствовали, что что-то стукнуло в зад кареты. Это Ханна, вспомнив английский обычай, бросила нам вслед старый башмак. - Be happy! (Будьте счастливы! (англ.)) - услышали мы ее пожелание.

   Нас дома ожидал накрытый стол с чаем, освещенные светлые комнаты. Елена Михайловна приехала с нами. Муж провел меня в мою комнату. Она была неузнаваема: стояла перегородка из красивой материи, за перегородкой стояли кровати, в другой половине комнаты красовался туалет, белый, кружевной, с розовыми бантами и чехлом и различные столы с различными принадлежностями. Все это, конечно, устраивала Елена Михайловна.

   - Ты знаешь, - говорил мне муж, - у меня такое чувство, как будто я достиг берега после бурь, препятствий и всяких неприятностей. Только бы ты любила меня, - сказал он, целуя меня.

   Мы пошли в столовую пить чай.

   - А ведь завтра к нам приедут к обеду все из Ясной Поляны, - сказала я. - Я этим очень довольна.

   Люди у нас были: повар Андриан и его жена Вера Александровна, - бывшие крепостные в имении мужа, лакей - молодой мальчик Никандра и судомойка Настасья. Вера Александровна была моей горничной и по хозяйству.

   Я была очень утомлена за целый день и, простившись и поблагодарив Леночку за все ее хлопоты, я ушла к себе. Ко мне явилась Вера Александровна.

   - Что прикажете взять к утру? Какой хлеб или печенье? - спросила она официальным голосом. - И какое прикажете приготовить вам платье на завтра?

   Не привыкшая к такой официальности и вспомнив Душку, Федору и прочих, я сначала смутилась, но, вспомнив, что я теперь "настоящая", как назвал меня Лев Николаевич, я отдала приказание с некоторой важностью.

   Вера Александровна присутствовала при моем ночном туалете, тщательно приготовив все на утро, и простившись также официально, она ушла к себе, когда услышала шаги мужа.

   На другой день к обеду приехали все, и моя мать, что мне доставило большое удовольствие. Обед и вечер был очень веселый и приятный. Одно смущало меня, что наблюдали за мной, как я исполняю роль хозяйки. Конечно, Лев Николаевич оживлял весь стол: он был в ударе, предлагал тосты. Казалось, он помнил каждого и каждого умел приласкать. Это было свойство его характера.

   На прощание я выразила Дмитрию Алексеевичу сердечную благодарность за прошлое.

   Поздно вечером все разъехались. Мы вышли провожать их всех. Когда отъезжали экипажи, и Лев Николаевич, улыбаясь, делал мне прощальный знак рукой, и все ласково кивали мне головой, у меня болезненно сжалось сердце. Они уехали, а я все еще стояла на крыльце.

   "Неужели я не буду больше жить с ними? Неужели не будет со мной Сони, Льва Николаевича, моего советчика, моего лучшего друга? Но это ужасно! А мама, дети, Таня маленькая, а вся Ясная с лесами, липовыми аллеями, которую я так страстно люблю!"

   Я испугалась этого чувства, я побежала наверх. Муж, не видя меня, уже шел за мной. Я молча обняла его, как бы мысленно прося его прощения, и, спрятав голову на груди его, я скрыла навернувшиеся слезы...

   9 ноября 1924 г.

  

   Афанасий Афанасьевич Фет так определяет медовый месяц двух супругов: "Два невыезжанных вола тянут в гору тяжесть. Один - в одну сторону, другой - в другую, не понимая, что делают".

   Несмотря на то, что часть нашей юности мы провели вместе и, казалось бы, знали хорошо друг друга, нам все же пришлось во время медового месяца "тянуть в гору тяжесть". Но это не значит, чтобы привязанность наша друг к другу уменьшалась. Я не хочу этого сказать, но была разность характеров, воспитания, взглядов на жизнь, на людей. В ранней молодости, в особенности мне, разница взглядов не мешала. Мы скользили по ним. Как два оперившиеся птенца, мы радовались любви. Мы беззаботно и бессмысленно предавались ей, в особенности я. Муж всегда был серьезнее меня. А я, испытав уже более серьезное чувство и не найдя в нем счастья, вернулась как бы под защиту, к своей первой, ничем не омраченной, чистой любви, думая пристать к берегу спасенья.

   Мы жили первое время очень уединенно. Да к тому же в августе город был пустой. Единственно, кто навещал нас, это Иван Ильич Мечников, тульский прокурор. Он был женат на незаконной дочери князя Черкасского. Красивая и ласковая Настасья Андреевна была несколькими годами старше меня. Я сошлась с ней. У них был единственный сын Илюша, который, казалось, и был единственной связью между родителями, так как отношение мужа к жене, презрительное и холодное, было для меня непонятно и возмущало меня.

   Они часто проводили у нас вечера, и я не раз говорила ему неприятности и колкости за жену, за что получала от мужа после их отъезда выговор.

   - Таня, - говорил муж, когда мы оставались одни, - я просил тебя оставить Мечникова в покое. Разве можно говорить так резко, как ты: "С вами никто не уживется, у вас такой характер!"

   - Да ведь это правда, - воскликнула я.

   - Да мало ли что правда, да говорить этого нельзя, да и какое тебе дело? А я слышал, что между ними была большая семейная драма, - продолжал муж, - где она была виновата.

   - Бедная Настасья Андреевна, - сказала я. - А все-таки он умный и оригинальный человек, - подумав, сказала я. - Недаром Левочка оценил его, и после длинной беседы с ним - помнишь, когда Мечников ездил с нами в Ясную, - сказал про него: "Умен, очень умен".

   Иван Ильич Мечников был человек лет 36 - 38. Прошлое его я не знаю. Кажется, он был правовед. Он умер раньше своей жены и послужил Льву Николаевичу прототипом главного героя в повести "Смерть Ивана Ильича". Жена рассказывала мне впоследствии его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу.

   Я видела, как в пребывание Мечникова в Ясной Поляне Лев Николаевич прямо впивался в него, почуяв своим художественным чутьем незаурядного человека.

   Повесть "Смерть Ивана Ильича" написана была позднее.

   Мы ездили иногда в Ясную, куда меня постоянно тянуло. Кроме привычной, несравненной ясенской жизни, меня тянули деревня, простор и красота природы. Я не могла примириться, что часть лета я провожу в Туле, в пыльном городе, в тесной квартире. Мне казалась эта обстановка чем-то душным, мещанским.

   Я помню, как муж уехал куда-то на сессию, я была не совсем здорова и осталась в городе. Я затосковала. Вечером, когда уже смерклось, я взяла книгу и села на кушетку, перед зажженной лампой. Полная тишина и безмолвие царили вокруг меня. Только большие часы упорно тикали в столовой, и мне вспомнилась милая старушка Агафья Михайловна и ее рассказ о часах:

   "Расстроилась я, матушка, гончая-то любимая графская пропала, послали искать ее. А я-то сижу, жду посланного. Тихо вокруг. А часы-то все время: "Что ты? что ты? кто ты? кто ты?". Ну прямо замучили меня..." - Вот так-то и меня теперь мучают они своим упорным, бессмысленным вопросом, - подумала я с невольной улыбкой.

   В дверях показалась Вера Александровна.

   - Прикажете чай подавать? - спрашивает она. - Нет, еще рано, - говорю я, - Вера Александровна, посидите со мной.

   Она берет скамейку и садится у ног моих. Сесть на стул ей кажется слишком интимным и непочтительным, и я мысленно соглашаюсь с ней.

   - Когда же барин приедут? - спрашивает она. Она знает когда, но говорит это, чтобы начать разговор.

   - Через два-три дня, он сам не знал. Понемногу у нас завязывается разговор.

   - Вера Александровна, сколько времени вы жили у барина в Кошарах? - спрашиваю я.

   - При доме-то мы давно жили, а у Александра Михайловича годов 5 - 4 должно. Отец Андриана из бывших крепостных господ Кузминских, Андриан-то еще Александра Петровича Кузминского, значит, дядю вашего, хорошо помнит. Он военный был, при государе Александре Павловиче служил.

   - Да, он флигель-адъютантом был и очень ученый, академик, - сказала я, да подумала: "она ведь не поймет, что я говорю".

   - А сколько его бумаг в сундуке осталось, и патреты двух братьев по сю пору в гостиной висят, и жена деда вашего, вот красавица-то была.

   - Надо взять их оттуда, - сказала я.

   - Зачем взять, когда-нибудь сами поедем, - сказала она.

   - А были соседи у Александра Михайловича? - спросила я.

   - А как же, были. Из русских господа Прибытковы, а то имение графа Бержинского недалеко от нас было. Уж и именье же, - захлебываясь, говорила Вера Александровна. - Дом, сад, лошади, экипажи с аглицкой упряжью, таких нигде не видела! И такого богатого имения и не найтить здесь.

   - А дети были? - спрашиваю я.

   - Нет. Вдвоем жили. Да граф-то мало в имении жил, все в разъездах, а зиму - так оба в чужие края уезжали, - болтала Вера Александровна.

   - А она хороша собой? - спросила я.

   - Видная дама, - желая поделикатнее выразиться, говорила Вера Александровна, - а уж как разоденется, так просто прелесть!

   - Почему же вы знаете это? - спросила я, - вы у них "е жили?

   - Да их экономка моему Андриану тетка приходится, так мы по большим праздникам бывали у них.

   - А Бержинекие бывали в Кошарах? - спрашиваю я, невольно желая слышать то, что боялась услышать.

   - Граф приезжал к нам, завтракал у нас.

   - А жена его?

   - Графиня-то несколько раз верхом приезжали.

   - Что же, она слезала с лошади? - почти шепотом спросила я. - "Как нехорошо выспрашивать у горничной. И зачем мне? Я же все знаю", - говорила я себе.

   - Они слезали с лошади, в сад ходили, дом осматривали, - с хитрой улыбкой говорила Вера Александровна, конечно, зная про их связь.

   Я замолчала.

   Сердце мое сильно билось. Мне хотелось плакать, но не от того, что она мне говорила, но от того, что я ей говорила.

   - Что это вы, нездоровится вам? - спросила меня Вера Александровна, вероятно, заметив мое расстроенное выражение лица. - Может, в постель ляжете? Прикажете, я вам чаю принесу?

   - Нет, не надо. Велите подать самовар в столовую и заварите чай.

   Через два дня вернулся муж, бодрый, веселый, довольный.

   - Ты не знаешь моего чувства особенной радости теперь, когда я возвращался домой. Ведь это мы "в первый раз расстались с тобой на три дня. Я уже успел так привыкнуть к тебе, что скучал без тебя. Что же ты делала без меня? - спросил он.

   - Я читала, работала, играла Chopin, как всегда, очень плохо, и потом Вера развлекала меня своими рассказами.

   - О чем?

   - О твоей жизни в Кошарах и о соседях.

   Я видела, как при этих словах муж сдвинул брови и пристально поглядел на меня.

   - Что же она рассказывала? - спросил он. - Je tn'imagine, се qu'elle a brode la-dessus (Воображаю, что она плела насчет этого (фр.)), - прибавил он.

   Водворилось молчание.

   - Знаешь, дорогой я так много думал о тебе и разбирал себя, - прервав неловкое молчание, сказал он.

   - Ну и что же? к чему привел тебя этот разбор? - спросила я с некоторым неприязненным чувством, привыкшая к его критике. Мы редко думали одинаково, почти никогда не сходились с ним во вкусах и в симпатиях к людям.

   - Разбирая себя и, главное, свой взгляд на нашу будущую семейную жизнь, - говорил он, - я вынес впечатление, что я слишком уже боюсь и буду бояться, что кто-нибудь из посторонних не дотронулся бы до моей новой жизни с тобой. Ты молчишь? А я скажу еще, что едва ли моя идея, мой взгляд на нашу жизнь и чувство, созревшее во мне, могут осуществиться при твоем характере.

   - Я молчу, потому что не понимаю тебя. Что значит: коснется до нашей жизни? - сказала я. - Кто может коснуться до чужой жизни? и как? Я этого хорошо не понимаю.

   - Кто? - спросил он и замолчал.

   Я видела, что он находится в колебании, высказать или нет свою мысль.

   - А Толстые? - тихо, с трудом выговорил он.

   - Толстые? - с ужасом повторила я. - Ты говоришь Толстые, а подразумеваешь одного лишь Льва Николаевича. Я знаю это. Влияния Сони ты не можешь бояться, в наших летах мало разницы. Ты боишься влияния Левочки, тогда как ты должен радоваться ему. Я должна благословлять свою судьбу, что она послала мне счастье жить около такого человека. Ведь всю мою юность я провела в Ясной Поляне, всем, что есть во мне хорошего и святого, я только обязана ему, и больше никому. Как я могу жить без них? без Ясной Поляны? без их любви? без его советов? Нет! Нет! этого я никому никогда не отдам! Это моя святая святых, и я никому не позволю коснуться до души моей, - раскрасневшись, волнуясь, говорила я.

   Я чувствовала, как слезы подступали к глазам моим, как меня душило негодование, и как мне трудно будет победить в "ем это чувство недоброжелательства и духовной ревности к Толстому. Я и раньше замечала это, но старалась заглушать в себе это нелепое подозрение.

   Весь этот разговор происходил за вечерним чаем. Чтобы не заплакать при нем, я встала и ушла в спальню.

   Через несколько минут он последовал за мной.

   - Зачем ты так огорчаешься? - говорил он с грустью, - я не хотел тебя обидеть, пойми и меня. Ведь это чувство у меня невольное. Ну как бы я мог его скрыть от тебя? Это было бы хуже. Я же понимаю, что я не могу разлучить тебя с Толстыми, да я и не хочу этого. Я сам бываю у них и прекрасно вижу, что за человек Лев Николаевич, но я не могу отрешиться от чувства своего, что моя семейная жизнь будет складываться под чужим влиянием.

   Его тихий, грустный голос тронул меня.

   - Но я опять повторю тебе то, что я сказала тебе, когда ты еще был женихом моим:

   "Надо жить просто, не сочинять себе жизнь, как ты, потому тогда непременно наткнешься на созданную собой же неприятность. Что значит, что твоя жизнь будет складываться под чужим влиянием? Она будет складываться не под влиянием кого-либо, а по обстоятельствам, так же как и моя. Не хандри и не сомневайся, будем жить спокойно, у нас все впереди для нашего обоюдного счастья. Зачем мы портим его?"

  

   Наступила осень. Я просила мужа переменить квартиру: мне все не нравилось в нашей. Он охотно согласился, и вскоре мое желание было исполнено.

   Мы получили известие из Ясной, что Соня сильно заболела. Все житейское было забыто, и я несколько дней просидела у Совиной кровати. Она заболела вследствие испуга. Вот что она пишет в своих воспоминаниях:

   "Пошла я перед обедом погулять одна; гостила у нас сестра Мария Николаевна с девочками Варей и Лизой и я звала кого-нибудь со мной, но никто не пошел.

   Прохожу мимо амбара, вдруг маленькая собачонка бросается мне под ноги. Смотрю - чужая и презлющая. У ней под амбаром пищат щенята. Бросилась она мне грызть ноги. Изорвала в клочки чулки мои, юбки и платье. Я пыталась отбиться и не могла, наконец, я убежала и бледная, ноги в крови, испуганная пришла домой".

   За обедом Соня почувствовала себя очень плохо, так как была беременна на четвертом месяце.

   Послали в Тулу за Марьей Ивановной, акушером Преображенским, и последствия оказались плачевные. Когда ей стало лучше, я собралась домой. Лев Николаевич ужасно тревожился во время Сониной болезни. "Война и мир" еще не была окончена, и это волновало его.

   Со мной отпустили Варю и Лизу, чтобы в доме было тише и потому что они еще не были у меня.

   Перед моим отъездом, "е зная о болезни Сони, приехали Дьяковы. Дмитрий Алексеевич остался со Львом Николаевичем, а Софешу и Машу решили отпустить со мной. Для нас это был настоящий праздник. Как сейчас помню: к крыльцу подали знакомую мне громадную карету Марьи Николаевны. На крыльцо вышли провожать нас Лев Николаевич и Дьяков.

   - А Александр Михайлович не испугается такой компании? - сказал, улыбаясь, Лев Николаевич.

   - Нет, напротив, он будет очень рад, но, к сожалению, он должен ехать на сессию в Чернь, - сказала я.

   - Таня, а как тебе живется теперь? Я давно не видел тебя и не успел поговорить с тобой. Ах, как Соня напугала нас, как она, бедная, страдала до твоего приезда. Ну, прощайте, - сказал он.

   - Дмитрий Алексеевич, не забывайте нас и когда-нибудь побывайте у нас, - сказала я, прощаясь с всегда мне милым Дьяковым.

   Мы впятером уселись в карету. Лев Николаевич захлопнул дверцу. Чем-то очень молодым, детским повеяло на меня. Безотчетный смех, безотчетно веселое настроение царило у нас в карете.

   - Вы понимаете, - говорила я им смеясь, - что вас отпустили под моим надзором? Вы все дети, а я ваша "шапрон"*.

   ______________________

   * Шапрон (chaperon - фр.) - руководитель, вроде гувернера.

  

   - Нет, - оказала Софеш, - наш шапрон будет Александр Михайлович, а не вы.

   - Нет, я, Александр Михайлович уезжает на сессию.

   - Таня, а вы ничуть не переменились, - сказала Софеш, - все такая же, и солидности в вас никакой!

   - И не меняйся, Танюша, - говорила Варенька. - Я люблю тебя именно такой, какая ты есть.

   - А кто из нас теперь первая замуж выйдет? Как бы я желала знать, - говорила Варенька.

   - А разве непременно надо замуж выйти? - спросила Лиза, - а может быть и никто, все старыми девами останемся.

   Тут заговорили все вдруг, нужно ли выходить или нет, и трудно ли это или легко, и что делать, если не выйдешь. И так заспорили и кричали, что старый кучер Архип заглянул в переднее окно кареты посмотреть, не случилось ли что с барышнями? Одна лишь Маша, благодаря своему возрасту, оставалась к этому вопросу совершенно равнодушна.

   Нужно было видеть удивление мужа, когда на наш звонок Никандра отворил дверь, и муж, ожидая меня, вышел в переднюю и встретил всю нашу молодую компанию. Сначала он ничего не понял, пока мы не растолковали ему, как сильно заболела Соня.

   Вечером с сожалением он покидал нас. Мы еще сидели за чайным етолом, когда пришел повар Андриан принять заказ на обед.

   Всякая мелочь, всякая глупость веселила нас и вызывала в нас школьный смех и проказы.

   Девочки притихли и с любопытством глядели, как я "играю в хозяйку", как выражалась Софеш, не оставляя со мной своей прежней манеры поддразнивания и смеха, что я так любила в ней.

   - Я "е знаю, что из провизии дома есть? - оказала я повару.

   - К фриштыку можно сделать-с холубцы до сметаны? - выговаривая по-малороссийски, говорил повар.

   - Хорошо, а потом что?

   - Я написал: омлет, если прикажете-с.

   - Хорошо. А к обеду?

   Софеш за самоваром все делала мне гримасы, представляя и меня и повара, так что я насилу удерживалась от смеха, чтобы не уронить свое достоинство.

   - К обеду можно-с бефстроганов и борщ. Из Ясной коренья и капусту прислали-с, - докладывал Андриан, - да меру яблок. Вера убрала их.

   - Девочки! а пирожное что вы хотите, - спросила я.

   - Шоколадный кисель! нет, блинчики с вареньем! вафли! - кричали все врозь.

   - Нет, это все мне не нравится, - оказала я. - Сделайте вафли с каймаком! - обратилась я к Андриану.

   Повар, получив деньги и записку, поклонившись, вышел.

   - Знаете, что сестра Лиза уже невеста? Я недавно получила от нее письмо, - сказала я.

   - Вот как? Это очень хорошо, когда же свадьба? Ты поедешь? - посыпались вопросы.

   - Да, поеду непременно, но это еще держится в секрете и не объявлено. Павленко должен был ехать в Малороссию, где стоит его полк, а Лизе шьют приданое. День свадьбы еще не назначен. Мама пишет: "Гавриил Емельянович сделал Лизе предложение. Он, по-видимому, полюбил ее. А нам он все расхваливает ее практический ум. Он в восторге от ее суждений и практических советов".

   На другой день, после веселого кофе в столовой, мы сговорились идти смотреть нашу будущую квартиру.

   - Дом с мезонином мы будем занимать одни всецельно, - говорила я. - Теперь там живут две семьи:

   Дьяковы, но не родня вам, - обратилась я к Маше, - они сродни Гартунг и живут вместе. Гартунг - военный полковник, служит в коннозаводстве, а она дочь поэта Пушкина. Вероятно, я познакомлюсь с ней. Обе семьи, кажется, уезжают в конце зимы.

   Когда мы пришли на Старо-Дворянскую, где находился наш будущий дом, мы просили пустить нас посмотреть комнаты. Нас пустили, но из хозяев мы никого не видели: их не было дома. В доме было 10 - 11 комнат, и при доме небольшой садик. Нам всем он понравился, и я сожалела, что мы не скоро можем переехать.

   Потом мы пошли делать разные покупки, порученные нам в Ясной Поляне. Был конец сентября, и мы уже встречали элегантные экипажи и прилично одетых дам на Киевской, глав"ой улице Тулы.

   - И подумать только, что я со всеми ими перезнакомлюсь и, может быть, сойдусь в скором времени, - сказала я.

   - И тебе не страшно? - спросила меня Маша.

   - Страшно? Нет, но немного дико. А Левочка все говорит: живите уединенно. Зачем вам общество?

   - А я, пожалуй, согласна с ним, - сказала Лиза. - Самое приятное, это самый близкий интимный кружок.

   - Не знаю, - подумав, ответила я. - Да и где взять его?

   - А вы счастливые: вы будете жить все вместе эту зиму, - сказала я.