Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

   - Мама, а что, два брата могут жениться на двух сестрах? - спросила я, не слушая морали матери.

   - Конечно, нет, это невозможно. А разве ты замуж собралась? - улыбаясь спросила мать.

   - Нет, мама, ну что вы говорите, конечно, нет, я так.

   Мы простились, и я ушла к тетеньке.

   Татьяна Александровна на другой день за утренним самоваром спросила мама, что она сделала со мной, что я такая радостная пришла к ней.

   Мама вкратце рассказала про наш разговор. Лев Николаевич в это время входил в столовую и просил повторить ему. Я вышла из комнаты (мама послала меня за маленьким братом) и не слышала их разговора. Сергей Николаевич в это утро уехал в Пирогово.

   Весь день я провела с Соней. Ее здоровье поправлялось плохо. То ей становилось лучше, то снова, при кормлении, начинались страдания. Но кормилицы все не было. Мама уже поговаривала об отъезде.

   Приведу письмо свое к Поливанову:

   "Ясная Поляна, 1863 г. 8 июля.

   Получила я ваше письмо, милый предмет мой, и, грешный человек, очень рада была читать от вас такие похвалы и перемену, которую вы нашли везде без меня. А я тут остаюсь до сентября, я просилась, да и они очень просили мама оставить меня подольше. Мне тут славно жить: одна без барышень, большой тенистый сад, пруды, своя комната, рояль, ноты, верховая езда, Соня и Левочка, чего же больше, да еще самое большое счастье, что мама приехала и живет здесь с месяц. Погода теперь дурная. Соня еще не совсем справилась после родов, да, ведь я вам не написала, что она родила 28 июня ночью в 2 часа. Сейчас подали шампанское, чай. Тут были и бабушка и доктор, и все обошлось благополучно, только тяжело ей достался Сережа (мой племянник), 22 часа она мучилась. Живем мы в двух домах - мама с маленькими и няней в одном флигеле, а мы все в другом. Гуляю я тут мало. Саши оба уехали уж с неделю. Скоро и мама уедет, 20-го, и останусь я одна по собственной охоте. Ездили мы в Ивицы. Бабушка вам кланяется и расцеловать вас велела. В Тулу часто катаем.

   Если бы вы видели Ясную, это такое привлекательное место по природе, и по людям, и по воспоминаниям, как я жила здесь с Anatole. Все, все тянет меня остаться подольше, а отсюда прямо еду в Москву на театр и вечера. Когда-то вас увижу, предмет мой милый, потолкуем с вами обо всем. Сергей Николаевич приезжает довольно часто сюда. Я с ним намедни ездила верхом 3 часа сряду за 20 верст. Наездница я лихая стала, ничего не боюсь, а все за меня боятся. Как я бы с вами прокатилась и красиво было бы - молодой белокурый офицер и молодая девушка брюнетка, вот так поэзия! А тут большей частью кучер рыжий мой кавалер бывает, а мне все-таки весело, потому что верховую езду я до страсти полюбила.

   Прощайте, милейший, любезнейший воспитанник, пишите мне еще и еще, я буду делать то же. Теперь сижу я в своей комнате, Соня кормит ребенка, вое у нее. Погода гадкая, хандру наводит, а я все-таки, как обыкновенно toujours fidele et sans soucls! (всегда верна и без забот (фр.))

   Ваша Таня.

   P. S. Я много читаю русских повестей и романов в русских журналах".

  

   Тетушка Пелагея Ильинична Юшкова была родная сестра отца Льва Николаевича. В 1863 году она жила в женском Тульском монастыре. Детей у нее не было.

   Смолоду она любила свет, общество и роскошь. Она была, что называется, добрая, но ко всему относилась слегка поверхностно и составляла полную противоположность тетушке Татьяне Александровне, принимавшей все к сердцу и не любившей света.

   Мы ожидали Пелагею Ильиничну, чтобы ехать в Пирогово. Я знала ее еще раньше: мы ездили к ней в Троице-Сергиевскую Лавру, где она жила, когда Лев Николаевич был женихом.

   Одета всегда в черном, с черным тюлевым чепцом, с рюшью и красивой накидкой, она имела более блестящий вид, чем старушка Татьяна Александровна.

   Карета подана громадная, четырехместная. Нас провожают на крыльце Лев Николаевич, Наталья Петровна, Дуняша и Алексей. Тетеньки, несмотря на июль, в бурнусах, перчатках и с косынками на голове. Дорога вела проселочная, большак. От Ясной до Пирогова считалось 40 верст. Отъехав 20 верст, в деревне Коровьи Хвосты мы сделали привал. Я спрашивала тетеньку, увидим ли мы Сергея Николаевича.

   - Надеюсь, увидим, если он узнает, что мы приехали, ma сherе (моя милая (фр.)) Танинька, - сказала Пелагея Ильинична, - il faut faire savoir a Serge, que nous sommes venues. Je veux le voir (Надо дать знать Сереже о нашем приезде. Я хочу его видеть (фр.)).

   Тетенька почти всегда говорила по-французски. Я мысленно благодарила ее, что она просила дать знать о нашем приезде.

   В Пирогове я обежала вновь построенный дом, принадлежавший Марии Николаевне, яблочный сад и все уголки новых мест. "Вот скоро приедут из-за границы мои друзья Варя и Лиза (дочери Марии Николаевны). То-то будет весело!" - мечтала я.

   Узнав о нашем приезде, к обеду приехал Сергей Николаевич. Он предложил мне в своем кабриолете ехать с ним на его половину, осмотреть его усадьбу. Тетенька Татьяна Александровна отпустила меня.

   Мы ехали очень быстро. Большая, глубокая река отделяла две усадьбы.

   Лошадь, кабриолет и он сам, как и его усадьба, носили на себе свой особый отпечаток.

   - Вам нравится здесь? - спросил он.

   - Очень, а главное - хороша река. Я так люблю жить у реки. Дайте мне править, я умею, - просила я.

   Он отдал мне вожжи, а сам смотрел за мною.

   - А вы всегда тут живете? - спросила я.

   - Нет, не всегда, хотя я и люблю Пирогово и никогда здесь не скучаю, - сказал он.

   - Что же вы одни делаете? - спросила я.

   - Много читаю, очень люблю английские романы. Я на старости лет выучился по-английски, а потом по хозяйству много дела.

   - Вы читали роман Octave Feuillet "La petite com-tesse"? (Октав Фейэ "Маленькая графиня" (фр.)) - продолжал он.

   - Нет, - отвечала я. - А хорошо это?

   - Очень хорошо. Вы там описаны, прочтите. Меня это очень заинтересовало, и я решила прочесть, чтобы знать его мнение обо мне.

   Приехавши к Сергею Николаевичу, я побежала в сад. Он был довольно большой с тенистыми аллеями. Вдали виднелась река, которая красила всю усадьбу. Неожиданно пошел дождь, и мы вошли в дом. Дом был большой и старый. Вдруг набежала темная, большая туча и разразилась сильная гроза. Я боялась грозы. Перед каждым ударом грома молния освещала полутемную комнату. Сергей Николаевич не отходил от меня. Я сидела у окна в кресле и волновалась от частой молнии. Вдруг ярким светом осветилась вся комната, и тут же грянул невероятно сильный удар грома так, что рамы в окнах задрожали. Я испугалась, вскочила с кресла и невольно кинулась к нему, как бы под его защиту. В глазах моих стояли слезы.

   Он взял обе мои руки и стал меня успокаивать.

   Его бережно нежное обращение благотворно подействовало на меня. После этого удара гроза отдалялась, но дождь лил, как из ведра. Тетенька, как мы узнали потом, очень беспокоилась о нас, но ехать обратно через реку было невозможно.

   Этот вечер был один из самых поэтических воспоминаний моих и Сергея Николаевича, как я узнала впоследствии от Льва Николаевича. Все, что мы говорили, было незначительно, но, как это часто бывает, казалось, что все в этот вечер носило свой особый отпечаток чего-то нового, близкого нам обоим.

   Сидя на окне, я рассказывала, как мы ездили на охоту. С лорнетом в руках Соня подозрила* зайца, и когда он вскочил и убежал, она была очень довольна.

   _____________________

   * увидела лежачим.

  

   - Ей было жаль его, - говорила я смеясь. Потом, под впечатлением грозы и этого страшного удара, я рассказала ему, как я ребенком заблудилась в лесу и долго бродила в нем, когда мы ходили за грибами.

   - Какие там таинственные места с оврагами попадались мне, если бы вы только знали! - говорила я. - Мы называли этот лес Швейцарией. И страшно было и хорошо... Птицы, вылетая из кустов, пугали меня. Я видела зайца, видела белку. Вы этого чувства не понимаете, - говорила я, волнуясь при этом воспоминании, - я не умею рассказывать...

   - Нет, я все понимаю, все, что только вас касается. Но не всем дано это счастье знать и понимать вас, - сказал он.

   В этот вечер без объяснения в любви мы чувствовали ту близость и единение душ, когда и без слов понимаешь друг друга. Это было зарождение того сильного чувства веры в будущее счастье, которое и возвышает и поднимает человека и делает его лучше и добрее. Мое сердце было переполнено счастливой радостью, но не той детской радостью, что было с Кузминским, не той испуганной страстью, неведомой и грешной, с Анатолем. Нет, это счастье было сознательное. Я не могла не чувствовать в нем той разницы с другими, которых я знала до сих пор. И это чувство любви наполнило все мое существо. Оно принесло мне и счастье и много горя. "Да, этот исключительный человек только и понимает, и ценит меня", - думала я. "Он знает все, что я думаю и чувствую. Я не могу ни с кем сравнить его". Я любила его, и сердце мое впервые переполнилось радостным [чувством]

   Мы долго еще сидели, пережидая дождь, и все время находили темы для разговоров.

   Подали чай, и Сергей Николаевич просил меня хозяйничать. Видя мое утомленное лицо, он посоветовал мне после чая лечь спать. Принес всю постель и сам постелил ее в соседней комнате. Как сейчас помню ее, - небольшая с ширмами у дивана.

   Но вдруг снова блеснула молния, послышался гром, и я не могла себе представить, как я останусь а пустом доме одна. (Его спальня была в другом этаже). Было уже начало третьего часа.

   - Я боюсь остаться одна, - сказала я.

   - Если хотите, я не уйду вниз, пока не пройдет гроза и пока вы не уснете, - сказал он. - Я буду караулить вас за ширмами, - как бы шутя, прибавил он

   Почти не раздеваясь, прилегла я на приготовленную им постель. Я слышала, как он переворачивал страницы своей книги, слышала, как приближалась вторая гроза. Усталость томила меня. Счастливая, свободная и беззаботная, с радужными мыслями и неопределенными надеждами на будущее, я перешла в другой мир, но не знаю, какой из них был лучше...

   Письмо к Поливанову (числа нет):

   "Дорогой предмет, получила письмо Ваше. Вы спрашиваете, как здоровье Сони. Теперь ей лучше. Она встает, но еще бледна.

   Знаете, я ездила за доктором Шмигаро в Тулу и привезла его. Мы ехали в карете. И я, и он все время молчали. Левочка встретил нас на проспекте и я, смеясь, говорю ему: "Знаешь, что мы первое слово говорим во всю дорогу". Он засмеялся и говорит доктору: "Каково выдержала! Это ведь ее манера - не разговаривать дорогой".

   Шмигаро - добрый, толстый, неуклюжий и точно вечно спит. Кабы я была больна, я бы ему не верила.

   Левочка не в духе. Сережа кричит, няня все ходит 241и баюкает его, и это заунывное не то пение, не то мычание, так и перенесло меня в Покровское, где мы жили около детской три девы. Моя комната тоже около детской.

   Расскажу вам, милый воспитанник, как я была в Пирогове с двумя тетеньками.

   Подали большую карету. На крыльцо вышли Алексей, Дуняша и Наталья Петровна. Я живо прыгнула на козлы. Тетенька говорит:

   - Таня, descendez, ce n'est pas bien de rester avec le cocher (сойдите, не хорошо сидеть с кучером (фр.)).

   А тут пришел Левочка и говорит:

   - Пускай ее, тетенька, для нее законы не писаны! Мы поехали. Пирогово 40 верст от Ясной. Дорогой я угощала нашего старого кучера рыжего Индюшкина карамельками, чем очень потешался Сергей Николаевич, когда ему об этом рассказала тетенька. В Пирогове мы остановились в доме Марьи Николаевны. Дом был пустой. К обеду приехал Сергей Николаевич. Обед был плохой, и тетенька ворчала, что компот без изюма.

   После обеда тетенька меня пустила в имение Сергея Николаевича. Мы поехали в кабриолете. Когда мы приехали, я побежала смотреть дом. Дом большой, старый. А потом пошли в сад. И сад старинный, и река вдали.

   Но загремел гром, и пошел дождь, и мы вошли в дом. Подали чай. И я разливала. Он был как-то задумчив и все наблюдал за мной и вдруг говорит:

   - Вам скучно со мной. Вы так молоды, а я стар. Я ему сказала, что мне всегда и весело и хорошо с ним, потому он все понимает. А он усмехнулся и говорит:

   - Не всякому дано счастье знать и "понимать именно вас. Мне кажется, что дома вас не довольно ценят и не понимают, какая вы.

   Вдруг стало темнеть, я побежала к окну и вижу: низкая, темная туча и тут же блеснула молния, и вслед за ней гром - ужасный. Я вскрикнула и отскочила. Ужасно боюсь грома. Он подошел ко мне и посадил меня в кресло и не отходил все время грозы.

   И, странно, несмотря на страх мой, мы так хорошо говорили. Так как-то удивительно сложился весь этот вечер. Он был другой, каким я знала его раньше. Я рассказывала ему про наше детство, Покровское, как пропала в Швейцарии. Помните? - заблудилась, и Соня и Петя плакали. А я бродила долго, и страшно было одной и хорошо. Сарра Ивановна меня дома бранила. А Никольские мужики указали дорогу.

   Про охоту говорили. Опять спрашивал про Anatole, но я сказала:

   - Не портите вечера, не говорите об этом. - И он замолчал.

   Ах, предмет, если бы я могла вычеркнуть из своей жизни это время с Anatole!

   Мы сидели долго, а дождь все лил, и спать мне не хотелось. Зажгли лампы, гроза утихла, а мы все находили о чем говорить.

   Как мне хочется, чтобы вы его знали. Это такой человек удивительный, и Левочка его очень любит. Но мне иногда неловко как-то при нем. Боюсь сказать глупость. Но только не в этот вечер в Пирогове.

   Прощайте, пишите и не показывайте никому письма.

   Таня".

   Вот что писал Лев Николаевич сестре моей Соне из Пирогова, после нашего разрыва с Сергеем Николаевичем в 1864 г. Он приехал туда поохотиться с моим братом Александром и Келлером. Сергей Николаевич отсутствовал.

   "После ужина я прошел в подробности по всему дому и узнал вещи Сережины (разные мелочи), которых я не видал давно, которые знаю 25 лет, когда мы оба были детьми, и ужасно мне стало грустно, как будто я его потерял навсегда. И оно почти так. Они спали наверху вместе, а я внизу, должно быть, на том диване, на котором Таня за ширмами держала его. И эта вся поэтическая и грустная история живо представилась мне. Оба хорошие люди, и оба красивые и добрые; стареющий и чуть не ребенок, и оба теперь несчастливы; а я понимаю, что это воспоминание этой ночи - одни, в пустом и хорошеньком доме - останется у них обоих самым поэтическим воспоминанием, и потому что оба были милы, особенно Сережа. Вообще мне стало грустно на этом же диване и об них, и о Сереже, особенно глядя на ящичек с красками, - тут в комнате, - из которого он красил, когда ему было 13 лет; он был хорошенький, веселый, открытый мальчик, рисовал и все, бывало, пел разные песни, не переставая. А теперь его, того Сережи, как будто нет".

  

   Дома я нашла перемену. Была взята кормилица, Наталья Фоканова, из деревни Ясная Поляна - симпатичная, милая женщина лет 22. Соня с трудом согласилась взять ее и много плакала. Мать, как могла, утешала ее.

   К обеду приехал Дмитрий Алексеевич Дьяков. Он ехал в Москву и проездом заехал к нам. Мы все были ему рады, даже Соня повидала его.

   Гости в то время в Ясной Поляне были редкостью. Железной дороги еще не было, а проселочные, как и всегда, были невозможны. Да к тому же Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их "благородное дворянство", как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню "le beau monde" (высший свет (фр.)), но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества.

   С каждым годом Ясная Поляна все больше и больше привлекала всевозможных людей.

   Я могу наперечет сказать, кто бывал у Толстых в 1863 г. Это были: А.А. Фет, Д.А. Дьяков, П.Ф. Самарин, Раевский, князь Дм. Дм. Оболенский, его мать баронесса Е.И. Менгден; из Тулы Е. Л. Марков, Ауэрбах с женой и племянницей. Родственники Горчаковы и Толсты, сосед Бибиков, позднее И.С. Тургенев и Н.Н. Страхов.

   Когда, бывало, к тетушке приезжала с визитом помещица Бранд или какая-нибудь другая, Лев Николаевич говорил, уходя с книгой:

   - Мой адрес - в оранжерее, или - в Чепыже.

   В этом лесу Лев Николаевич построил маленькую избушку, где он одно время спасался от жары и писал.

   Часто мучило Льва Николаевича осуждение. Он говорил:

   - Разговор всегда оживляется, когда кого-нибудь осуждают, и это надо всякому знать и воздерживаться от этого.

   Но он сам иногда осуждал и так остроумно и не зло, что все смеялись, и никто не обижался.

   Позднее уже, когда подросли его дети, мы случайно бывало начнем кого-нибудь осуждать, он выйдет из своего кабинета, с засунутыми за ременный пояс руками, остановится перед нами и скороговоркой с доброй улыбкой скажет:

   - Не судите, не судите, да не судимы будете. Я раз шутя ответила ему:

   - Ведь это так весело.

   - Да, я знаю, и как сам тогда безупречен кажешься себе, так и хочется сказать: "Вот я, например, так никогда не мог бы этого... и т. д.". А особенно говорят так женщины.

   Но тут поднялся против него протест женщин, и он ушел.

   Дьяков остался у нас ночевать. После обеда зашел разговор о хозяйстве, о новой реформе. К моему удивлению, Дмитрий Алексеевич не бранил ни народ, ни реформы. Он сумел устроиться и вести образцовое хозяйство.

   - А я без шуток скажу тебе: прогони все начальство управления и спи сам до 10 часов, - говорил Лев Николаевич, - и никакой перемены в хозяйстве не будет!

   Надо было видеть, как при этих словах добродушно и весело рассмеялся Дмитрий Алексеевич. Очевидно, он не ожидал услышать что-нибудь подобное.

   - И долго ты думал об этом? - спросил он Льва Николаевича, продолжая смеяться.

   У Дьякова было очень большое имение - Черемошня, содержавшееся в большом порядке. Другое имение находилось в Рязанской губернии.

   Жена Дьякова, Дарья Александровна, не любила деревни и часть года жила за границей со своей дочерью Машей. Оставшись один, Дмитрий Алексеевич часто приезжал в Ясную, жаловался на одиночество и иногда на хандру, но потом, как бы спохватившись, что это лишнее, обыкновенно переходил на что-либо смешное. Так было и теперь.

   - У нас поп старичок, отец Тихон, - рассказывал Дмитрий Алексеевич, - как-то в зале нашей служил молебен, да и спрашивает про Долиньку: "А хозяйка где будет?" "За границей, - говорю, - лечится". А он, покачав головой, стоя посреди залы, стал оглядывать комнату со всех сторон и, глубоко вздохнув, сказал: "О, Господи! Жить бы да жить!" И он был прав, - прибавил Дмитрий Алексеевич с грустной улыбкой.

   За ужином зашла речь о занятиях Льва Николаевича. Дмитрий Алексеевич всегда интересовался духовным миром и писанием своего друга. Лев Николаевич говорил ему, как он в прошлом году, т. е. в 1862 году, интересовался эпохой декабристов, и какие это люди были.

   - А вторая часть "Казаков" как же? - спросил Дьяков. - Ты уже начал ее?

   - Начал, да не идет - бросил. Перевеоили "Декабристы".

   Я до сих пор помню это его выражение "перевесили". Остальной разговор его словами передать не могу, но помню, о чем говорилось.

   Лев Николаевич с одушевлением говорил о Муравьеве, Свиетунове, Завалишине и прочих, какие материалы он достал, и говорил, что хотел ехать в Петербург смотреть крепость, где они были заключены и повешены.

   - И так как надо было дать понятие, какие они были люди, откуда они, - говорил Лев Николаевич, - то я начал с 1805 года и подхожу к 1808 году. Но что выйдет из этого - не знаю.

   - А когда же ты печатать будешь?

   - О, до этого еще далеко. Летом не писалось, а теперь тянет к работе.

   Позднее уже Лев Николаевич охладел к декабристам и даже разочаровался в них.

   - Вот ее записываю, - смеясь и как бы шутя сказал Лев Николаевич, указывая на меня.

   Дьяков добродушно засмеялся, принимая слова Льва Николаевича за шутку, так же, как и я.

   Я сидела около тетеньки и все время молча слушала их разговор.

   - Voila, ma chere, comme vous devez vous bien con-duire et bien penser a ce que vous faites (Вот, милочка, как ты должна хорошо себя вести и думать о том, что ты делаешь (фр.)), - сказала мне Пелагея Ильинишна, добродушно засмеявшись. Мама была не совсем здорова и к ужину не вышла, а сидела с Соней.

   На другое утро Дьяков уехал.

   - Алексей, кто это пришел к нам - седой монах в ободранной рясе? - спросила я.

   - Это Николай Сергеевич Воейков, - отвечал Алексей.

   - Да кто же он? - спрашивала я.

   - Он барин, помещик был да спился, а теперь ходит по родным - бродягой стал - и к нам заходит, поживет и снова дальше идет; граф их давно знает, - говорил Алексей.

   - Знаю, так это он! Лев Николаевич про него говорил.

   Это было утром. Я вошла в столовую пить чай. Тетушки и Наталья Петровна сидели уже за чаем. Я сказала им про приход Воейкова, но их не удивило это известие.

   - Давно не бывал у нас, - сказала Татьяна Александровна.

   Дверь отворилась, и вошел Воейков со Львом Николаевичем.

   Лев Николаевич дружелюбно встретил его.

   - Таня, вот тебе кавалер верхом ездить, вместо Индюшкина. Бывший кавалерист, - шутя прибавил Лев Николаевич, указывая на Воейкова.

   - Вот увидите, это такой пьянчуга! - толкнув меня локтем, проговорила мне на ухо Наталья Петровна.

   Я сразу поняла, кто как относился к Воейкову, и поняла, что он был в доме чем-то вроде шута.

   Воейков почтительно поклонился тетушкам и мне и сел за чайный стол.

   Это был человек лет 50-ти, высокого роста, широкоплечий, с правильными чертами лица, с седыми длинными волосами. Его наружность напоминала что-то библейское; портили лишь голубые глаза с красноватыми белками, вероятно, от пьянства. Воейков поселился у нас, но где он спал, где находился весь день, я так и не знаю до сих пор.

   Он был когда-то помещик, служил смолоду в военной службе, затем поселился в деревне и запил запоем. Потом поступил в монастырь, откуда был исключен за пьянство. Именье было прожито. Он остался нищим. Родные не могли его долго держать в доме, да и он сам нигде долго не заживался. У него была потребность и склонность к бродяжничеству. Он ходил от одних родных к другим, его кормили, давали денег и, как он запивал, его отсылали и гнали. Он постоянно бродил из одного села в другое. Ясную Поляну он тоже не забывал.

   Бывало выпросит у Дуняши "травничку", как он называл водку, настоенную на травах и приготовляемую обыкновенно в Ясной, подвыпьет, и начнутся представления. Он декламировал:

  

   J'entends les tourterelles *, стенающих в лесу,

   И так же, как они - стенаю и грущу!

   _____________________

   * Я слышу горлиц (фр.).

  

   И другие стихотворения. И все это с таким пафосом и так смешно, что все смеялись, исключая Соню.

   - И что тут смешного? - говорила она. - Кривляется пьяный монах и больше ничего.

   Но Лев Николаевич продолжал добродушно смеяться.

   - А я люблю всякое старинное шутовство и поощряю его.

   Но когда он бывал пьян, я боялась его и просила Алексея спрятать его куда-нибудь подальше.

   Мы проводили мама. Она уехала в Покровское. Флигель опустел, я больше не ходила туда и с грустью смотрела на его запертые двери и окна.

   Соня поправлялась, выходила к столу и уже принимала участие в нашей общей жизни, хотя была еще очень слаба и худа.

   Льву Николаевичу не удавалось победить в себе неприязненное чувство к детской с кормилицей и няней, Татьяной Филипповной, вынянчившей детей Марии Николаевны и привезенной из Пирогова. Когда Лев Николаевич входил в детскую, на его лице проглядывала брюзгливая неприязнь. Соня, конечно, замечала это и иногда жаловалась мне.

   - Посмотри, как он редко ходит в детскую, - говорила сестра, - а все оттого, что тут кормилица и няня.

   > - Соня, как же ты хочешь иначе, он весь ушел в свою работу, - утешала я ее, - ему не хочется отрываться.

   - Нет, нет, - горячилась она, - ты посмотри на выражение его лица, когда он в детской, - говорила она, - я все вижу!

   По вечерам Лев Николаевич приходил в комнату тетеньки и делал там пасьянсы, загадывая вслух:

   - Если этот пасьянс выйдет, то надо изменить начало.

   Или:

   - Если этот пасьянс выйдет, то надо назвать ее... - но имени не говорил.

   Он требовал всегда, чтобы кто-нибудь сочувствовал пасьянсу и помогал раскладывать. Наталья Петровна была из самых постоянных сочувственниц.

   Соня целые вечера просиживала у своего письменного стола, переписывая "Войну и мир". Она пишет в своем дневнике: "Бессчетно раз переписывала иногда одни и те же места в "Войне и мире". Она любила эту работу, интересовалась ею и никогда не тяготилась.

   Когда сестра написала, что Лев Николаевич начал роман из эпохи 12-го года, отец пришел в волнение, о чем писал Льву Николаевичу. Вот отрывок из письма его от 5 сентября [1863 г.]:

   "Вчера вечером мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман, относящийся к этой эпохе. Я помню, как в 1814 или 1815 году горел щит на Тверской у дома Бекетова, огромной величины, изображавший Наполеона, бежавшего и преследуемого воронами, которые его щипали и вместе пакостили на него. Народу на улице было несчетное число, и все хохотали от души; как бы я рад был, если б племянник его подвергся той же участи".

   18 сентября 1863 г. отец писал Льву Николаевичу:

   "...Так-то бывало, отец мой начнет нам рассказывать об 1812 годе; действительно, это была замечательная и интересная эпоха; ты избрал для романа твоего высокой сюжет, дай Бог тебе успеха. Не дальше как вчера я говорил об этом с Анке. Ему было в 12 году 10 лет. Он все время оставался в Москве, видел Наполеона, слышал взрыв Кремля, ходил, наконец, без сапог, и последним убежищем его и многих других после и во время пожара была наша лютеранская церковь в Немецкой слободе. Он рассказывал несколько весьма интересных эпизод того времени и советует добыть тебе "Les memoires du docteur Macillon" ("Воспоминания доктора Макийона" (фр.)), который, как после оказалось, был шпионом Бонапарта и пробыл в Москве довольно долгое время до 1812 года. Я непременно справлюсь у Готье и Urbain об этой книге, да, пожалуй, и по Никольской потаскаюсь, не добуду ли там чего-нибудь. Есть еще живая хроника, это лейб-медик Маркус - его слушали мы всегда с большим интересом; он был в 12 году полковым врачем и приближенным человеком при графе Воронцове; а ргоpos (кстати (фр.)), у меня есть биография огромная графа Михаила Семеновича Воронцова, которую написал Щербинин и мне подарил. Я непременно пришлю ее тебе. В ней верно говорено очень много об 12 годе и, вероятно, со слов самого Воронцова, который еще при жизни своей передал многое Щербинину, при нем служившему и даже как его родственнику.

   А когда же приедете вы в Москву, я и покою вам не дам, пока вы к нам не приедете и не привезете мне графчика..."

   Отец устроил, по просьбе Льва Николаевича, свидание с Маркусом, когда Маркус приезжал из Петер бурга в Москву с царской фамилией.

   Что рассказывал Маркус Льву Николаевичу, к сожалению, не помню, или же не знала и прежде.

   Отрывок из другого письма:

   "Тебе кланяются Перфильевы. Настасья Сергеевна, узнавши о том, что ты намерен наградить нас романом эпохи 1812 года, предложила мне послать тебе письма Марии Аполлоновны Волковой, писанные в 1812 году к ее матери Ланской. Еще я добыл роман в 4-х частях под заглавием "Леонид" также из эпохи 1812 года. А если ты желаешь непременно иметь газеты 1812 года, то хоть и трудно их добыть, но возможно: они находятся в Румянцевской библиотеке. Сверх этого мне обещаны также Les memoires du docteur Macillon, о которых я тебе уже писал, но не ближе как через две или три недели, потому что они в деревне".

   В начале августа была для всех нас неожиданная радость: приехала из-за границы Мария Николаевна с дочерьми. Сын остался в швейцарском пансионе.

   Варя больше по годам своим подходила ко мне, и я была с ней очень дружна. Она переживала тот возраст, когда начинают быть похожей на молодую девушку. Всегда оживленная, с вьющимися темными волосами она была очень хорошенькой. Отсутствие самомнения и кокетства, удивительно уживчивый характер делали ее привлекательной и необыкновенно приятной в жизни.

   Ее сестра Лиза, моложе ее на два года, тогда еще девочкой, обещала быть красивой с своим типичным южным лицом. Черные большие глаза, тонкое окаймленное черными волосами лицо напоминало мать. Она была серьезнее сестры, практичнее и рассудительнее. Отца они почти не знали, так как Мария Николаевна, бывши в замужестве очень несчастлива, по совету двух братьев, разъехалась с ним и вскоре овдовела.

   Соня с их приездом тоже оживилась. Они должны были жить в Пирогбве, а пока остановились в Ясной Поляне. Мария Николаевна уехала по разным делам в Тулу.

   Лев Николаевич очень любил и сестру свою и девочек и был им так же рад, как и Соня, но все же утро было его. Он занимался, не выходя из своего кабинета, и никто не смел и не решался входить к нему.

   Сергей Николаевич стал еще чаще бывать в Ясной. Бывало, сидим мы с Варей в саду в тенистой липовой аллее за какой-нибудь книгой или работой. Вокруг нас тишина, пения птиц уже не слышно, и разве только изредка промелькнет по макушкам лип легкая пушистая белка. Мы сидим в созерцательном настроении, и на нас благотворно влияет эта тишина.

   - Таня, ты слышишь бубенцы? - спросит вдруг Варя.

   - Да ведь это же Сергей Николаевич! - прислушиваясь, закричу я, брошусь ей на шею, и так радостно забьется сердце.

   Глядя на меня, Варенька засмеется. Она все знает и все понимает. Между березами прешпекта промелькнет коляска, и мы издали уже видим его немного сутуловатую фигуру в темной мягкой шляпе. Я не могу спокойно сидеть за работой, не могу идти домой. Я бегу вниз по аллее, прочь от дома, Варя за мной.

   - Танюша, ну какая же ты смешная, куда ты бежишь? - кричит она. - Постой!

   - Я останавливаюсь и, вскочив на скамейку, поднимаю руки и делаю вид, что лечу.

   - Варечка, как я тебя люблю! Летим вместе, милая! - кричу я.

   Вспоминая тогдашнее состояние своей души, я поняла, что делает счастье. Оно заставляет верить во все хорошее, заставляет любить всех, и никакое сомнение уже не закрадывается в душу.

   Обыкновенно, когда приезжал Сергей Николаевич, мы после обеда ехали куда-нибудь кататься верхом или в линейке. Я садилась на козлы вместо кучера, Сергей Николаевич садился около козел и учил меня править. При спуске с горы он брал у меня вожжи, показывая, как спускать коренника и сдерживать пристяжных. Я скоро выучилась всем премудростям и часто ездила вместо кучера.

   Ни я, ни Сергей Николаевич, мы никогда не искали уединения. Сидя у тетеньки или все вместе в столовой, мы и без слов понимали друг друга. Я постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, и он говорил мне многое.

   Лев Николаевич и Соня замечали наше обоюдное увлечение, хотя с моей стороны было что-то более серьезное, много глубже "увлечения". Лев Николаевич неодобрительно относился к Сергею Николаевичу, зная про семью брата и его 16-летнюю привязанность к Марии Михайловне. Он не видел возможности брака без серьезных препятствий, хотя я о браке тогда и не думала. Лев Николаевич был прав. Я не понимала этого и иногда серьезно сердилась на него, что будет видно впоследствии.

   Я должна сказать, что Сергей Николаевич, может быть и бессознательно, но поддерживал во мне это чувство своим постоянным вниманием ко мне, к моим действиям, пению и словам. Я не могла относиться равнодушно к этому исключительному человеку, в сравнении с теми, которых я встречала раньше. Много раз я задавала себе вопрос: что он обо мне думает? Любит ли он меня? И эти вопросы всегда оставались без ответа. Но я задавала их себе обыкновенно в его отсутствие, когда же он был со мной, эти вопросы и Не приходили мне в голову.

   Но все же он привлекал меня к себе похвалами, вниманием к словам и действиям моим, осторожно-нежным обращением. Я помню несколько замечаний его в этом роде, они льстили моему самолюбию и привязывали меня к нему.

   Была у нас в гостях одна молодая девушка, дочь Марии Ивановны Абрамович.

   На мне было вышитое, белое, легкое платье, как-то особенно сшитое. Она просила это платье на фасон и адрес портнихи.

   Сергей Николаевич, слыша все это, говорил мне:

   - Она просит вас дать ей адрес портнихи. А я говорю, надо взять адрес у Господа Бога, где вас творили, а не портнихи, платье тут ни при чем.

   - Вы прочли роман Фейэ, о котором я говорил вам? - спросил он меня.

   - Прочла и с большим интересом.

   - И вы узнали себя? - спросил он.

   - Характер мой, да? Так вы меня такой видите? - спросила я.

   Он засмеялся:

   - Да, такой.

   - Она лучше меня, она блестяща! - сказала я совершенно искренно, вспоминая описание бала.

   - Она старше вас, но вы будете такой. Вы счастливее ее: вас все любят, балуют, какой-то особенный магнит притягивает к вам. Даже люди охотно служат вам, даже ворчливая Дуняша охотно исполняет ваше приказание и катает вас на спине, как намедни у тетеньки, - сказал он, смеясь.

   - Но почему в романе, тот, кого любила la petite comtesse (маленькая графиня (фр.)), не любил ее и отказался жениться на ней, когда она этого хотела? - спросила я. - Он ведь был свободен.

   - Он поздно постиг ее, уже когда она была при смерти. Такие характеры редки. Этот роман взят из жизни. Вот Левочка теперь вас описывает, - насмешливо улыбаясь, сказал он. - Увидим, сумеет ли?

   - Как? Неужели? Не может быть! - воскликнула я. - Ради Бога, скажите ему, чтобы он историю с Анатолем не описывал, - чуть не со слезами молила я его. - Ну, пожалуйста, скажите. И как папа будет сердиться... Вы знаете, Левочка все выспрашивал меня про Петербург. Я, хотя и не говорила ему всего, но ведь он насквозь все видит. Я думала, что он из участия меня расспрашивает. Это не хорошо с его стороны.

   Сергей Николаевич успокаивал меня:

   - Левочка ничего не напишет, что бы могло вредить вам, я в этом уверен. Да дурное и не пристанет к вам.

   Такого рода разговоры, конечно, только усиливали мое чувство к нему.

   Однажды я спросила моего друга:

   - Варя, скажи мне, что заметны наши отношения... чувства? Я не знаю, как назвать это.

   - Да как тебе сказать, - отвечала Варенька. - К вашим отношениям придраться нельзя никак. Новее же что-то в вас заметно. У тебя все на лице написано. А дядя Сережа стал часто ездить и все на тебя смотрит, про тебя говорит. Левочка намедни заговорил про него и сказал: "И когда-то он на охоту в Курскую губернию уедет?" - а потом прибавил: "Ему надо уехать, у него туман в голове".

   Разговор с Варей меня расстроил. Стало быть, у него туман, а у меня?

  

   Незаметно подходила осень. Настало и так называемое бабье лето от 1-го до 8-го сентября. Варя, Лиза и я выходили в поле с крестьянскими девушками копать картофель. Нас посылал Лев Николаевич ради развлечения, но мы больше болтали, чем работали. Конечно, не работа привлекала меня, а компания Душки, молодой бабы Арины Хролковой с чудным голосом и талантом плясать, и других девок. По субботам я с сестрой рассчитывала поденных; я знала их всех по именам. Солнце грело, как летом. Паутина, как дымчатая ткань, тянулась по всему полю и приставала к. рукам, волосам и платью. Такой невероятно густой паутины я еще не видала.

   - Пойдемте купаться, - сказала я, - мы живо вернемся, в поле так жарко!

   Варенька, Лиза и несколько девушек последовали за мной.

   После купанья мы побежали домой по "прешпекту", когда послышался топот лошадей, и на плотине показалась тройка с коляской, которую я тотчас же узнала. Я бежала вперед, и все мои спутницы за мной. С визгом и хохотом мы пересекли дорогу, так что кучеру пришлось сдержать лошадей, чтобы не наехать на нас. Сергей Николаевич, улыбаясь, приподнял шляпу и проехал мимо нас.

   - Варя, я не пойду на картофель, я не могу, - сказала я.

   - Да и мы с Лизой не пойдем, раз приехал дядя Сережа.

   Они побежали к нему, а я к тетеньке в комнату.

   Я вышла лишь к обеду. За обедом Лев Николаевич говорил с братом об охоте, и Сергей Николаевич сказал, что он через несколько дней едет в Курскую губернию, в свое имение и пробудет там до декабря. Мы не глядели друг на друга, когда он говорил это.

   К обеду приехала Мария Николаевна.

   Вечер и день прошли бесцветно. Сергей Николаевич сидел все больше с братом. Они ходили вместе гулять, долго сидели вдвоем в кабинете и о чем-то секретно говорили, как мне тогда казалось.

   Весь этот и следующий дни я старалась провести с девочками, быть, как всегда, веселой и отнюдь не показывать ему, что меня удивляет и огорчает его внезапное отчуждение. После обеда я уехала верхом с Воейковым. Я это сделала нарочно, чтобы не сказать ему, что я еду. По словам Вари я узнала, что. он, действительно, был удивлен и все спрашивал:

   - Да зачем она уехала? Куда? Почему не сказала? Когда я вернулась, он спросил меня:

   - Зачем вы ездили и куда? Кто вас на лошадь сажал?

   - Индюшкин! - смеясь ответила я и отошла в сторону.

   На третий день экипажи были поданы. Мария Николаевна с детьми и Сергей Николаевич уезжали в Пирогово. Мы вышли на крыльцо провожать их.

   - Сережа, а ты уже совсем собрался в Курское имение? - спросил Лев Николаевич.

   - Не знаю, но думаю, что да. Лошади тронули. Я пошла в сад.

   - Таня, куда ты? - окликнул меня Лев Николаевич, заметив, вероятно, мое тревожное настроение.

   - Хочу одна быть, - отвечала я.

   - Займись чем-нибудь, - прокричал он мне вслед.

   Я, не отвечая ему, ушла в самое укромное место сада, прозванное нами "диким". Опустившись на скамью, я горько заплакала, но не оттого, что он уехал, а от чувства оскорбления, которое я безотчетно испытывала. Что-то сдержанное, непривычное проглядывало в нем в его последнее посещение.

   "Ни улыбки, ни внимательного взгляда, ни обычных бережливо-нежных слов, - говорила я себе, - и все это перед разлукой... Зачем же все это было?"

   И во мне поднималось чувство оскорбленной гордости.

   - Но что же я хочу от него? Какое право он имеет на меня и я на него? И что было между нами? Ровно ничего. Он старше меня на 20 лет, относится ко мне, как к ребенку, вот и все. Нет, нет, надо все забыть... Я счастлива, я в Ясной, Соня и Левочка со мной; ничего мне больше не надо.