Кузминская Татьяна Андреевна - Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Оля, развеселим его, - смеясь, сказала я. С этими словами я быстро подбежала к креслу, на котором он сидел, и, чтобы он не видел меня, тихонько став сзади его, живо обвила руками его шею и поцеловала его в голову.

   Он, видимо, никак не ожидал этого, вскочил с кресла, молча улыбаясь, взял мою руку и поднес ее к губам.

   Странно сложились наши отношения с Кузминским. Много лет спустя, вспоминая, я поняла их. Они не были достаточно молодыми для моего живого, непосредственного и даже легкомысленного характера. Он никогда не хвалил меня, редко говорил о наружности, тогда как я всегда была слишком занята собой и много заботилась о своей внешности. Он часто относился ко мне, как к взрослой, серьезно и иногда даже взыскательно. Последнее сердило меня, и однажды я писала ему: "Даже отец, когда я отказывала показать ему твои письма, не был резок со мной".

   На это он отвечал мне: "Разве тебя каждый раз спрашивает папа про мои письма? Разве нельзя избежать этих вопросов? Я не знаю отчего, но мне кажется, что я имею на тебя какие-то права. Отчего? Сам не знаю".

   Но что мирило меня с ним, это то, что я всегда сознавала не то привязанность, не то любовь его ко мне. В редких случаях он высказывался мне с такой энергией, с таким искренним чувством, что передо мной вырастал другой человек. И я все прощала ему. Так было и во всю мою жизнь. Он дорожил моей откровенностью, дорожил моим доверием к нему, боясь потерять этот единственный нравственный мост, соединяющий нас двух, столь противоположных людей.

   Он был одинок, хотя и имел двух сестер, которые воспитывались в институте. Мать его имела много детей от второго брака. Вотчим его, Шидловский, отдал его в училище Правоведения, тогда как семья жила временно в Воронеже, пока Шидловский был предводителем, потом в деревне и в Москве. Так что Александр Михайлович был на попечении дяди Иславина. Он был лишен семейной жизни, воспитывающей доверчивость и откровенность. Он сильно был привязан к нашему дому и очень любил мою мать.

   Иные письма его ко мне в юные годы носили уже серьезный характер, а иногда даже мне непонятный.

   Помню одно письмо о платонизме. Смысл его я плохо поняла и долго думала, спросить мне Лизу или нет - она ведь все знает. Но я не решалась идти к ней: вдруг он пишет что-нибудь только мне одной! Но все же любопытство взяло верх, и я пошла к сестре.

   - Лиза, прочти письмо Саши и растолкуй мне, что он хочет сказать мне. Я не понимаю, - с досадой сказала я, - только дай слово, что ты никому не будешь рассказывать про это.

   Лиза дала слово, но, кажется, смеясь, рассказала матери, потому что я заметила, что мама как-то с улыбкой глядела на меня. Мне тогда еще не было 16 лет, а Кузминскому 19 лет.

   Разговор с Лизой у меня сохранился в письме к мужу. Я писала ему, уже бывши замужем, напоминая ему свою глупую невинность и его несвоевременную мораль.

   - Что же ты не поняла в письме Саши? - спросила меня Лиза, со вниманием прочитав письмо.

   - Я не понимаю, в чем он обвиняет меня и себя тоже. Вот он пишет: qu'il est insense (что он безумец (фр.)) в поведении со мной.

   - Что-нибудь же было у вас в последний приезд? - спросила Лиза.

   - Да так, - конфузясь говорила я, - мы мирились, вот и все.

   Мне не хотелось говорить ей правду.

   - Таня, как я растолкую тебе, когда я ничего не знаю? Ведь он же себя обвиняет по отношению к тебе, - сказала Лиза.

   - Ну, а что он пишет о "платонической любви", что это значит? - спросила я.

   Лиза терпеливо растолковала мне учение Платона.

   - Это любовь, построенная на идеалах. Любишь сердцем и душой, и ничего материального не должно примешиваться.

   - Да, понимаю. Так целоваться уже никак нельзя и даже грешно?

   Лиза весело засмеялась.

   - Нельзя никак, - сказала она.

   Лиза была старше меня почти на четыре года и очень много уже читала.

   - А, ну теперь я понимаю. На Рождестве, когда он был у нас, я его очень огорчила неверностью, ну просто шутя: танцевала с Мишей Бибиковым, а обещала ему. И потом мы мирились, я плакала, а он меня утешал и мы целовались... Помнишь, еще Левочка все спрашивал у меня с хитрым лицом:

   - Что же, примирение состоялось?

   - Но я одного не понимаю, - сказала я, - он смеется "ад учением Платона и немцами и тут же пишет, что материальное служит печатью хорошим отношениям. Если оно служит хорошим отношениям, то оно и хорошо.

   - Не знаю, - сказала Лиза, - об этом не думала.

   - А мне платоническая любовь нравится, в ней больше поэзии, - сказала я.

  

   Дом дяди Александра Евстафьевича показался мне скучным. Я проводила время у Иславиных и в институте. Склад жизни кузин не развлекал меня, но он был серьезный, настоящий, какой и должен быть. С утра старшие дочери, девушки лет 20 - 22, занимались с меньшими детьми и хозяйством. Они были воспитаны на иностранный лад. Их мать была англичанка. Портрет ее с длинными локонами, с тонким нежным лицом, писанный акварелью, висел в их комнате. Исполнение обязанностей было девизом дома. Третья дочь Таля (Наталья) была самая красивая и своим английским типом напоминала мать. Старшие сестры были некрасивы.

   Лев Николаевич в романе "Война и мир" взял тип сватовства жениха Тали - Мебеса. Мебес, увидя Талю в первый раз в ложе театра, прельстясь ею, сказал себе: "Das soil mein Weib werden!" (Эта должна быть моей женой! (нем.)), и, действительно, менее чем через год он женился на ней.

   Отец, видя, что я мало сижу дома (у дяди Берс) упрекнул меня в этом, и я решила провести весь день у них.

   Вечером мы поехали в французский театр. Не помню, что давали, но мне очень понравились и пьеса и актеры.

   Кузминский поехал с нами, чему я была очень рада.

   После театра, приехавши домой, мы застали дядю и Поливанова. Все эти дни Поливанова не было в Петербурге. Мы встретились с ним друзьями. Я нашла в нем перемену к лучшему. Он был спокоен и даже весел, но все же с интересом расспрашивал о жизни Сони. Мы сидели с ним в стороне, на маленьком диванчике, и разговаривали вполголоса. Он говорил мне, что познакомился с семейством, где хочет жениться на молодой девушке, но что это тайна, и еще далеко не решено. Я радовалась за него.

   Он расспрашивал меня об Анатоле, и правда ли, что я была к нему неравнодушна. Я искренно не знала, что отвечать ему, именно в этот вечер. Я уклонилась от ответа, в чем и созналась своему другу детства.

   Нас позвали в столовую, где стоял большой накрытый стол с холодным ужином и самоваром. Вся многочисленная семья дяди, состоявшая из пяти дочерей и двух сыновей, сидела уже за столом. Старший сын Александр, любимец всей семьи, был очень красив. Он был четырьмя годами старше меня и служил в Преображенском полку. Его брат был тринадцатилетний гимназистик. Cousin Саша (как я звала его), Вера, Кузминский, Поливанов и я сели на конце стола вместе. Отец, не видя меня весь день, подозвал меня к себе и ласково спрашивал, как я провела день.

   - И как это вас в Петербург отпустили? - удивлялся Поливанов. - Мама ваша, верно, скучает по вас.

   - Я напишу ей письмо, чтобы утешить ее, - сказал Кузминский.

   - Да, да сегодня же вечером напиши ей, - сказала я.

   Мы весело болтали, припоминая с Поливановым кремлевскую жизнь. То и дело слышалось: "А помните?"

   - А Софья Андреевна как хорошо играла на нашем домашнем спектакле, и Мария Аполлоновна Волкова уронила лорнет и не поднимала его, чтобы не оторвать глаз, - говорил Поливанов. - А я, вывернув мундир с красной подкладкой, плясал с Оболенским, помните?

   Верочка слушала нас с интересом. Ей как будто завидно было нашей веселой жизни.

   На меня вдруг пахнуло Кремлем, этим чистым, здоровым воздухом. Прежняя нежность юной любви, как луч солнца, блеснула в моей душе. Петербургский угар в этот вечер был рассеян. Но, к сожалению, только в этот вечер. Я взглянула на Кузминского и в нем тоже видела перемену. Он был весел, прост и оживлен.

   Приведу его письмо, написанное моей матери в тот же вечер. Письмо наполнено преувеличенными похвалами, чтобы доставить удовольствие моей матери.

   "Петербург, мая 6-го дня 1863 г.

   Ваша дщерь Татьяна такой фурор здесь производит, милая тетушка Любовь Александровна, что я не могу воздержаться от удовольствия вам кой-что рассказать об ней. Куда ни покажется, везде вскружит голову.

   Пишу я вам все это под впечатлением вчерашнего вечера, проведенного у m-me Шостак. Были там Иславины, Андрей Евстафьевич, графиня Толстая и еще кое-кто, кого вы не знаете. Татьяна пела и сим самым пением восторгала всех присутствующих и выдерживала строгую критику. Отпускала фразы на разные комплименты и mechancetes (колкости (фр.)) насчет галки, вертелась и прыгала по стульям.

   Все мы купно и врозь показываем ей Питер. Так, вчера перед вечером у m-me Шостак ездили мы на Петербургские острова (более Невские) в двух колясках. В одной - m-me Кириакова, Юлия Михайловна и Владимир Александрович; в другой - Татьяна, Анатоль и я. Татьяна нас занимала премного.

   Обретается она в полном здравии, за которым я более всех слежу. У нее привычка, раскрасневшись, высунуться в форточку или выйти на балкон. Я ее отвожу по мере сил.

   У Берсовых она скучает, кажется. Ежедневно Анатоль и я - мы приходим в два часа за ней и уводим гулять или к Иславиным, где проводим все вместе остальную часть дня. Вечером, обыкновенно, я ее в карете доставляю на ночлег к Берсам. Сегодня Андрей Евстафьевич и Танечка обедают у Иславиных. Одним словом, она мила, очаровательна и проч. и проч. Анатоль сильно приволакивается, и кто может ручаться за целость его, израненного жестокостью Ольги Исленьевой, сердца.

   Все сие пишется беспристрастным судьею, который не может не воздать должной доли прелестям Вашей дочери.

   Не могу скрыть от Вас, что поклонение этим прелестям отзывается более всего "а мне: бедные мои экзамены сильно страдают от этого. Да и впрямь, какая тут наука полезет в голову.

   Не на одном мне отражается это влияние. Анатоля до того прельстила Татьяна и картины, которые она ему нарисовала об житье в Ясной и в Ивицах, что он просит как-нибудь устроить, чтоб и его пригласили "а недельку.

   Однако, страница кончается, и с ней должны кончиться мои хвалебные песни, и посему целую Ваши ручки и остаюсь душевно преданный вам племянник

   Ал. Кузминский".

   Прочитав это письмо, я не только не узнала себя, но не узнала и его. Это писал он? Никогда не выражать мне ни восхищения, ни очарования, ни даже просто банальной похвалы и написать такое письмо? Я в недоумении читала его и, конечно, не поверила ему.

  

   Время шло быстро, и отъезд наш приближался Ухаживание Анатоля продолжалось. Никто не придавал этому значения, вероятно, ввиду моих юных лет. Даже мать его, поцеловав меня, сказала мне:

   - Мой сын увлечен тобою и хочет следовать за тобою в Ясную.

   Вспомнив наставление матери, я старательно по-французски ответила:

   - Я уверена, что Лев Николаевич и Соня будут очень рады познакомиться с вашим сыном.

   Но, несмотря на мой примерный ответ, я узнала. что Екатерина Николаевна говорила про меня:

   - Она очень мила, но еще не умеет держать себя. Об этом мне сосплетничала Ольга, и меня это очень огорчило. А кроме того, у меня была неприятность с отцом. Он заметил мое увлечение Анатолем и, испугавшись этого, не знал, как быть со мною без матери. Он сделал мне выговор и прочел нотацию, как молодая девица должна быть скромна и строго держать себя Я успокаивала его, что ничего дурного не делала и что он мне просто нравится.

   Отец написал второе письмо из Петербурга Толстым. Он хлопотал в Петербурге, по просьбе Льва Николаевича, о бывшем учителе яснополянской школы - Томашевском. Томашевский обвинялся в пропаганде либеральных идей.

   Вот письмо отца от 9 мая 1863 г.

   "Не помню, писал ли я тебе, мой добрый друг, в последнем моем письме, что я подал Валуеву докладную записку, в которой я просил его, чтобы тульское начальство оставило в покое Анатолия Константиновича на месте теперешнего его жительстве, изложив предварительно те причины, по которым присудили его или поступить опять в университет, или отправиться на родину. Валуев принял от меня эту записку самым приятнейшим образом, с рукопожатием и прочими любезностями, о подробностях которых расскажу при свидании, если не забуду. Результатом всего этого было то, что он вторично взял меня за руку и просил меня прийти к нему сегодня утром за ответом.

   Ответ его оказался совершенно удовлетворительным. Он снесся с шефом жандармов и завтра пошлет отношение к тульскому губернатору, чтобы Анатолию Константиновичу было разрешено жить у тебя без всяких препятствий.

   Вероятно, губернатор ваш не замедлит известить об этом исправника: впрочем, не лишнее будет, если б, при случае, ты заехал к губернатору.

   Когда я говорил Валуеву, что был у тебя в Ясной и что я был очевидцем занятий этого молодого человека, который посвятил себя всей душой земледелию, старательно исполняя приказания своего хозяина, он, смеючись, возразил мне:

   - Да не правда ли, теперь это стало идеалом молодого человека!

   - Смейтесь, - отвечал я ему, - но поверьте мне, что деревня и занятия делают человека лучше и разумнее.

   Вообще, Валуев был очень любезен и рад был сделать тебе угодное.

   Вчера вечером был я опять у Катерины Николаевны Шостак и встретился вторично с восхитительной твоей Alexandrine Tolstoy*. Мы весь вечер проговорили с ней вдвоем об тебе, отдельно от прочих гостей.

   _____________________

   * Александра Андреевна Толстая.

  

   Она расспрашивала меня обо всех подробностях твоей жизни: настроении твоего духа, твоих занятиях и проч. и проч. Я рассказывал ей обо всем, что мог только вспомнить, и не раз воскликала она:

   - Я узнаю Льва! Какое удовольствие мне доставляет видеть, до какой степени вы его любите.

   - Но разве это может быть иначе, графиня? - отвечал я ей.

   - Представьте, кто-то сказал мне, что вы его не любите.

   - Я так уверен в наших хороших отношениях с графом, - отвечал я ей, - что если бы даже кто-нибудь и сказал бы ему то, что сказали вам, он никогда бы этому не поверил.

   Она познакомила меня также с ее братом, который служил в Оренбурге. Мы расстались с ней, как хорошие знакомые, и я сохраню об ней самое приятное воспоминание. Она приказала кланяться тебе и Софье. Таня моя совсем замоталась - все у Екатерины Николаевны или у Иславиных. Все они очень полюбили ее и не отпускают от себя. Дела мои об Саше кончил я очень успешно. Ты можешь поздравить его прапорщиком ар тиллерии, и он будет постоянно и безвыездно жить в Москве в течение двух лет. Завтра отправляемся мы обратно в Москву. Письмо это поедет со мной до Москвы. Жена, кажется, переехала уже на дачу. Прощай, мой добрый друг, кланяйся тете и расцелуй Софью Интересно мне знать, чем ты решил намерения твои насчет винного завода?"

   Я писала Соне: "Неделя в Петербурге - волшебный сон!". На Сонином письме была приписка Льва Николаевича: "Таня! Зачем ты ездила в Петербург? Тебе там скучно было. Там..."

   Мы в Покровском - на нашей даче, куда уже переехала вся семья.

   Я так рада видеть мама! Вечером, когда все уже легли спать, у меня с мама была продолжительная беседа. Я все рассказала ей: и про разговоры с Анатолем, и про провождение времени, и про свое увлечение им. Последнее мама не похвалила, сказав:

   - Не тебя первую увлекает он, его надо остерегаться и не верить его признаниям. Он насчет этого имеет плохую репутацию.

   "Мама это нарочно говорит, - подумала я, - она боится за меня, а он очень хороший".

   Дома я застала два письма от Сони. В своем первом письме она еще не знала о моем отъезде в Петербург.

   Соня жаловалась на свое нездоровье... "А что еще будет через месяц?" - писала она мне 6 мая. "У нас хозяйство, хозяйство до бесконечности. И как много сопряжено с этим неприятного и трудного, конечно, для Левы и уж потом для меня, вследствие того, что Левочке трудно...

   Лева, если за что возьмется, весь так и уйдет в дело. Оно и хорошо и скучно немного...

   Левочка заиграл "С тобой вдвоем", мне стало еще скучнее и вас напомнило. А соловьи поют изо всех сил. Ночь чудная, теплая. Таня, напиши мне поскорей. У меня теперь одна забота - скорей родить. Беременность стала так в тягость. Я ужасно рада, что ты будешь здесь во время появления на свет маленького Толстого. Мне кажется, если я буду видеть твою фигуру тонкую, слышать твой голос звонкий, мне будет не так больно".

   В другом письме (от 23 мая):

   "Сейчас получила ваши письма, милая Татьяна. Главное, что меня сокрушает, это то, что бедная мама больна. За что ей? Уж я бы, беременная, болела, а ей пора - она уже отстрадала.

   Сейчас же получила письмо от Саши Кузминского, длинное, милое и жалостливое. Лева и я решили, что славный он, а ты, кажется, его на пустозвона Анатоля променяла. А я, хоть и позвала его к нам, а куда как Саша мне милее и симпатичнее. Вот я вас рассужу здесь в Ясной. А ты, девочка, свою головушку крепче держи, ты дюже молода. Приезжайте скорее, хотела было сказать "милые дети" - так уж я себе кажусь стара и скучна. Повеселите мою душу, может быть, с вами немного и помолодею.

   Лева все хворает. Бог знает что с ним? А так скучно, что он болен, - ужас. Желудок дурен, в ухе шумит, а что с ним, Бог знает. И я все с грехом пополам.

   Погода дурна, и у нас не весело. Но все это, верно, скоро обойдется. Ты не забудь мне черкнуть, девочка, когда лошадей вам выслать; да не отдумайте, смотрите, приехать к нам. Я так вас жду... Мне очень хочется тебя видеть скорей, ты мне привезешь нашего духа и будешь все рассказывать о вашем житье-бытье, о поездке в Питер, о мама, о своих cousins. Напрасно Сашу обижаешь, он милый человек. Нашему Саше скажи, что я его изо всех сил, во все горло поздравляю, целую его, и Лева тоже. Слава Богу, двое из Берсов на ногах - сделали карьеру, как говорит мама. Я, многогрешная жительница Ясной Поляны, и мой товарищ детства - грозный артиллерист. Когда же Бог угомонит и положит к месту твою распутную, ветреную, но милую головушку. А Сашу покинула - жаль. Меня это дюже огорчило. Я ему опять напишу, у нас с ним будет деятельная переписка, как у вас с Анатолем..."

  

   Какая счастливая звезда загорелась надо мной, или какая слепая судьба закинула меня с юных лет и до старости прожить с таким человеком, как Лев Николаевич! Зачем и почему сложилась моя жизнь? Видно, так нужно было.

   Много душевных страданий дала мне жизнь в Ясной Поляне, но много и счастья.

   Я была свидетельницей всех ступеней переживаний этого великого человека, как и он был руководителем и судьей всех моих молодых безумств, а позднее - другом и советчиком. Ему одному я слепо верила, его одного я слушалась с молодых лет. Для меня он был чистый источник, освежающий душу и исцеляющий раны. Начало июня. Я с братом уже в Ясной так же, как и Анатоль и Кузминский. Я живу с тетенькой Татьяной Александровной в одной комнате. Брат и оба cousins в другом флигеле. Школа уже распадалась, и из учителей остались Томашевский, переделанный в управляющего, Келлер и Эрленвейн. Соня весела, бодра, но мало принимает участия в наших развлечениях по своему нездоровью. Мы до того счастливы видеть друг друга, что разговорам нашим нет конца.

   Лев Николаевич, хотя и поглощен хозяйством - пчелами, баранами, поросятами и т. п., но, любя молодежь, уделяет нам часть своего времени и принимает участие в пикниках, кавалькадах и прогулках. Летом он почти совсем не писал, но мне казалось, многое записывал в свою книжечку, которую он носил постоянно в кармане. Однажды я спросила его: "Что это ты все пишешь в свою книжечку?" Он усмехнулся: "Да вас записываю", - сказал он. "А что в нас интересного?" - добивалась я. "Это уж мое дело. Правда - всегда интересна".

   Сергей Николаевич, брат Льва Николаевича, тоже часто приезжал в Ясную Поляну из своего имения Пирогава. Не привыкши видеть такое большое общество молодежи в Ясной, он, со свойственным ему юмором, посмеивался над молодым, беспечным оживлением, царившем в доме, хотя и сам охотно принимал в нем участие. Сергей Николаевич был человек, одаренный тонким умом, большим тактом и внутренним художественным чутьем. Между двумя братьями было семейное сходство, до такой степени сильное, что однажды во время своего пребывания в Москве Сергей Николаевич приехал к нам, и на его звонок отперла дверь няня, а не лакей, знавший графа, которая с волнением доложила матери:

   - Любовь Александровна, приехали Лев Николаевич, да только черный!

   Опишу сначала, что представляла собой Ясная Поляна в те времена.

   Теперешний большой дом был флигель, схожий с другим флигелем. Наверху в нем было 5 комнат с темной каморкой, а внизу одна комната с каменными сводами, бывшая кладовая, и рядом небольшая комнатка, откуда вела наверх винтовая деревянная лестница.

   Настоящий большой дом, стоявший между двумя флигелями и построенный Волконским, был продан на снос помещику Горохову и сгорел в девятисотых годах.

   В теперешнем большом доме наверху были: спальня, детская, комната тетеньки, столовая с большим окном и гостиная с небольшим балконом, где обыкновенно после обеда пили кофе.

   Внизу комната со сводами меняла, на моей памяти, много назначений. Она была столовой, детской и кабинетом Льва Николаевича. Художник Репин написал ее кабинетом Льва Николаевича.

   В саду была теплица для зимних цветов и оранжерея с персиками чудной породы. Садовник был Кузьма. Когда позднее завели цветы, он делал мне букеты такие, какие продают обыкновенно в магазинах, и я их очень любила.

   При тетеньке жила, как я уже писала, Наталья Петровна Охотницкая, вдова армейского офицера. Она была не то чтобы глупа, а так себе - дурковата. Она рассказывала, как у ней был ребенок и как они шли куда-то в поход с солдатами. "А я ехала в фургоне, - говорила она, - с ребеночком: я кормила его. А дорогой-то у меня молоко-то и пропало. Я и стала его соской кормить. Нажую, бывало, хлеб и в тряпочку завяжу. Он совсем было привык уж, да на десятый день-то и помер! Жалко же мне его было!" Лев Николаевич очень любил разговаривать с ней.

   Иногда, после серьезных занятий, Лев Николаевич заходил в ком"ату тетушки. По лицу его я видела, что ему хотелось что-либо выкинуть; прыгнуть куда-нибудь, сказать какую-либо глупость. Но однажды он спросил меня серьезно:

   - Таня, а ты еще ничего не рассказывала мне, что с тобой в Петербурге было? Мне же надо знать, как ты там справлялась? - полушутя-, полусерьезно обратился он ко мне.

   Я думала, что он выспрашивает меня из участия, и красноречиво рассказала ему все, что могла. Тетеньки в комнате не было, а Наталья Петровна меня не стесняла. Лев Николаевич часто останавливал меня вопросами: "Что же ты чувствовала, что это было нехорошо?" или: "Как же он был с тобою?" и т. п. Я и не подозревала тогда цели его вопросов и была с ним откровенна. Обыкновенно же он обращался с расспросами к Наталье Петровне. А то помню раз, как он сам рассказывал:

   - Наталья Петровна, вы знаете, я читал в газете, что прилетели птицы зефироты, большие с длинными клювами, невиданные нигде...

   - Ай, ай, ай, батюшки! - качая головой, говорила старушка, - не к добру это!

   - А что же это значит? - спросил Лев Николаевич с любопытством.

   - Да не то к войне, а то и к голоду. Ведь птиц-то и вообще во сне видеть нехорошо, к потере, - глубокомысленно говорила Наталья Петровна.

   И Лев Николаевич, улыбаясь, слушал ее.

   Странно, Лев Николаевич прямо" любил "божьих людей": недоразвитых, полусумасшедших, скитальцев, странниц и даже пьяненьких, как он сам однажды выразился:

   - Ужасно люблю пьяненьких. Этакое добродушие и искренность!

   Ехавши по большой дороге верхом, он встретил мужика и бабу. Мужик ругался, баба молчала. Но, когда Лев Николаевич поравнялся с ними, баба стала унимать мужика:

   - Замолчи, вон граф едет.

   - А что мне граф! Я - сам граф!

   Мы, слушающие его, конечно, оспаривали это добродушие и эту искренность. Интерес к этим людям и оказываемое им гостеприимство он наследовал еще от матери (в "Войне и мире" княжна Марья - тип его матери). Издавна тетушками и бабушками велся этот обычай странноприимства. В Ясную Поляну приходило много нищих, странниц и скитальцев. Они шли на богомолье в Киев, Новый Иерусалим и Троице-Сергиевскую лавру. Их кормили и подавали милостыню. Со многими беседовал Лев Николаевич.

   Однажды пришел нищий, бывший и ранее в Ясной Поляне. Он был полусумасшедший и признавал только свою религию. Лев Николаевич звал меня слушать его.

   - Ты вникни в то, что он говорит, у него пресложная религия. Он из крестьян, его дома не кормят, "нехрист" говорят. Он и скитается по деревням.

   - Ну, Гриша, - говорит Лев Николаевич, - как поживают твои боги?

   Гриша щурился от солнца, припоминая что-то, его сумасшедшие глаза останавливались на одной точке. Он был очень бледен и худ.

   - Да, да, - начал Гриша, - бог Ивлик родил бога Излика, они тут, они со мной! - стуча себя в грудь, говорил он.

   - А зачем они с тобой? - спросит Лев Николаевич.

   - Добру учат... добру, - отрывисто говорит он.

   - Какому добру? - спросила я.

   - Не пей, не бери чужого... не завидуй...

   - Куда же ты идешь? - спросил Лев Николаевич.

   - Боги гонят: Киев... иди... иди... - И он махал рукой, указывая вдаль.

   - А что же, ты слушаешься их и идешь в Киев?

   - Иду... иду... благодати возьму... Милостыни подай, - обращаясь к нам, говорил Гриша.

   Его кормили, давали денег. Но если давали много, например, до рубля, он не брал, говоря:

   - Много, не надо!

   - А кто же запрещает тебе брать много? - спросят его.

   - Бог Ивлик да бог Излик накажут:- много не надо!

   Он жил у нас дня два-три и уходил опять скитаться. Через полгода он снова возвращался.

   Другой юродивый, приходивший в Ясную Поляну уже позднее, был тоже крестьянин. Он воображал себя чуть ли не вельможей и называл себя "князем Блохиным". Сумасшествие его проявлялось в мании величия. Он проповедовал, что господам жизнь дана "для разгулки времени", как он выражался, что им ничего не надо делать, а только получать чины и жалованье.

   А когда Лев Николаевич спрашивал его, смеясь:

   - А ты, князь, какой же чин имеешь?

   - Я? - закричит он весело. - Я князь Блохин, всех чинов окончил!

   Этот юродивый был всегда весел, в нем не было ничего страдальческого, как в Грише.

   - Сенокос скоро, ты поди, покоси, - говорил ему нарочно Лев Николаевич.

   - Никак невозможно-с князю косить.

   Много позднее уже, когда Лев Николаевич стал менять свои воззрения, и были взрослые дети, он, смеясь, говорил нам:

   - Здесь все сумасшедшие. Единственный здравомыслящий, себя не обманывающий - это князь Блохин.

   А то, я помню, еще разговор в этом духе с Михаилом Васильевичем Булыгиным. Это было позднее, в восьмидесятых годах. Булыгин был сосед по Ясной Поляне, помещик. В молодости - военный, а затем, бросив службу, поселился в деревне. Прочитав статью Льва Николаевича "Так что же нам делать?", он стал отчасти его последователем.

   Лев Николаевич был гораздо старше его; он любил его и ходил к нему в Хатунку и много беседовал с ним.

   Был чудный майский день. Лев Николаевич был в Москве. Булыгин, бывший в 1886 г. в Москве, зашел к нему. Они сидели за чаем на балконе, выходящем в сад.

   - Что за большое здание виднеется там за забором сада? - спросил Булыгин.

   - Говорят, это дом умалишенных, но я одного не понимаю: зачем этот забор? - ответил Лев Николаевич, улыбаясь при последних словах. Булыгин весело засмеялся.

   Простота в яснополянском доме поражала меня, пока я не привыкла. Никакой роскоши не было в нем. Мебель довольно простая, вся почти жесткая. За столом простые вилки и ножи.

   В столовой и гостиной - олеиновые лампы, купленные отцом, а чаще горели калетовские свечи, как называли тогда полустеариновые, полусальные свечи. В людских - сальные овечки, у тетеньки калетовские. Простота эта распространялась не только на домашнюю обстановку, но и на привычки Льва Николаевича. Например, он спал всегда на темно-красной сафьяновой подушке без наволочки. Я, как сейчас, вижу ее с вшитыми бочками, как какое-либо сиденье в экипаже.

   Когда Соня вышла замуж, несмотря на то, что эта подушка очень удивила ее, она молчала. И лишь позднее, когда подушка стала уже не первой молодости, она решилась сменить ее на шелковую, пуховую, присланную ей с приданым.

   - Левочка, тебе ведь покойнее будет спать на большой, - сказала она с робостью.

   В старину существовал обычай, что невеста привозила в приданое всю постель и двенадцать рубашек мужу. И этот обычай соблюдался во всех слоях общества и в народе.

   Повар был одет очень неряшливо, как я заметила. Соня пошила ему белые поварские колпаки и фартуки. Людей в доме было немного. Горничная Дуняша и лакей Алексей, маленького роста, плотный, молчаливый, честный и очень привязанный ко Льву Николаевичу.

   Когда Лев Николаевич задумал жениться, он спросил Алексея его мнение о невесте. Алексей, весело захихикав по своей манере, ответил: "Какова мать - такова дочь". И больше ничего не сказал.

   Потом в доме жила девочка Душка, горничная Сони. Варвара, московская горничная, соскучилась и уехала в Москву. Жил еще повар Николай Михайлович, старик, бывший крепостной Волконского - флейтист из домашнего оркестра. Когда его спрашивали, отчего его довернули в повара, он, как бы обиженно, отвечал: "амбушуру потерял". Я любила беседовать с ним о старине. Иногда он напивался и не приходил. Помощником повара и дворником был полуидиот Алеша Горшок, которого почему-то опоэтизировали так, что, читая про него, я не узнала нашего юродивого и уродливого Алешу Горшка. Но, насколько я помню его, он был тихий, безобидный и безропотно исполняющий все, что ему приказывали. И всегда еще бегал и помогал всем, кому нужно было, какой-то мальчишка: Кирюшка, Васька, Петька - не припомню всех их.

   На дворне людей было много: прачка Аксинья Максимовна, дочери ее, скотница Анна Петровна (мать горничной Душки) с дочерьми, староста Василий Ермилин, кондитер из крепостных Максим Иванович, рыжий кучер Индюшкин и другие. Но любимица моя была Агафья Михайловна (я писала о ней выше). Сухая, высокая, она была горничной еще при бабушке Льва Николаевича, графине Пелагее Николаевне Толстой. Она всегда вязала чулок, даже на ходу, мало говорила и очень любила животных, не имея никаких других привязанностей, так как была старой девой. Когда у Льва Николаевича бывали щенята от дорогих охотничьих собак, они воспитывались у Агафьи Михайловны, которая закрывала их своей одеждой. И когда сестра подарила ей теплую кофту, то и ее постигла та же участь.

   С ней бывали уморительные случаи. Помню, когда гостил в Ясной Поляне мой брат Степан, уже бывши правоведом, Агафья Михайловна очень полюбила его за его ласковое обращение с ней. Весной, когда она узнала, что у брата Степана начались трудные экзамены, она зажгла восковую свечу перед образом Николая угодника. Это был ее любимый и чтимый святой. В это время я сидела у нее, и мы беседовали. Она очень любила, когда я к ней заходила. Кто-то постучался в дверь, и вошел доезжачий, малый, ходивший за охотничьими собаками.

   - Агафья Михайловна, как нам быть? Беда приключилась!

   - А что? - испуганно спросила она.

   - Да, вишь, Карай и Побеждай, гончий наши, значит, с утра в лес убегли, и до сих пор их нет. - Ах батюшки! Что ж теперь делать? И граф-то что скажут? - суетилась Агафья Михайловна. - Ты, Ванюшка, вот что, ступай верхом в Заказ - как бы они на скотину не напали, они, наверное, там рыщут. Да рог с собой возьми, потруби им.

   - Знаю, знаю, - говорил доезжачий, как бы обижаясь, что его учат.

   - Да ты скорей собирайся, не то уж темнеет.

   Доезжачий ушел. Агафья Михайловна о чем-то раздумывала. Потом, вижу, она встала, пододвинула стул к образу, влезла на стул, потушила восковую свечу, подождала немного и опять зажгла ее.

   - Агафья Михайловна, что это вы делаете, голубушка? - спросила я ее. - Зачем вы потушили и зажгли свечку?

   - А это, матушка, она за Степана Андреевича горела, а таперича пускай за собак горит, чтобы нашлись скорее.

  

   Утро Лев Николаевич проводил в хозяйстве; все, бывало, обойдет или же сидит на пчельнике. Это лето он пристрастился к пчелам. Пчельник находился приблизительно за 2 - 3 версты от дома, в мелком кустарнике возле Засеки. Там жил старик-пчеловод с длинными седыми волосами и длинной седой бородой, точь-в-точь, как представляют в опере. Весной мы ездили туда на тягу вальдшнепов.

   Но не одними пчелами увлекался Лев Николаевич. Его увлечения были самые разнообразные. То он сажал капусту в огромном количестве, то разводил японских свиней и писал отцу, что он не может быть счастлив, если не купят ему японских поросят, какие есть у известного хозяина Шатилова. Отец исполнил его желание. "Что за рожи, что за эксцентричность породы!", - писал Лев Николаевич отцу.

   В это же лето он насадил яблочный сад, сажал кофе - цикорий. Посадка еловых лесов очень занимала его.

   Сначала я принимала его увлечение как бы за обычное ведение хозяйства и лишь позднее уже поняла, что это было не простое хозяйственное настроение, а творческое увлечение гения, вмещающего в себя не одного человека, а многих разнообразных людей.

   Управляющий Томашевский, произведенный в эту должность из учителей, недолго оставался в Ясной Поляне. Очевидно, ему надоело его дело, да он мало что и смыслил в нем и не любил его. Томашевский оставил Льва Николаевича.

   Этот уход неприятно повлиял на Льва Николаевича.

   После ухода Томашевского Льву Николаевичу пришла мысль, что будет гораздо лучше, если он и Соня, с легкой посторонней помощью, будут справляться с делом одни.

   Соня сделалась конторщицей. Она рассчитывала поденных девок, в чем и я помогала ей. На своих легких белых платьях она носила на ременном поясе тяжелую связку ключей.

   Лев Николаевич заведовал полевым хозяйством, взяв себе на помощь мальчишку Кирюшку, лет 14-ти, из бывших учеников.

   Лев Николаевич писал Фету 15 мая 1863 г. :

   "Я сделал важное открытие по юхванству, которое спешу вам сообщить. Приказчики и управляющие и старосты есть только помеха в хозяйстве. Попробуйте прогнать всё начальство и спать до 10 часов, и всё пойдет, наверное, не хуже. Я сделал этот опыт и остался им вполне доволен".

   Но Афанасий Афанасьевич, будучи прекрасным хозяином, не последовал совету Льва Николаевича и лишь посмеялся с соседом Борисовым новому увлечению и оригинальному совету Льва Николаевича.

   Конечно, опыт Льва Николаевича иметь помощника на 900 десятин - Кирюшку был пригоден лишь на короткое время. Потому хозяйство в Ясной Поляне всегда шло плохо, и последствия были плачевные. Так, например, не имея управляющего, нанимавшего людей с большим выбором, Лев Николаевич нанял сам к своим любимым поросятам какого-то пьяницу, пожалев его, так как он, бывши старшиной, был прогнан за пьянство. Лев Николаевич думал этой должностью облагодетельствовать его, но вышло наоборот. Этот пьяница обиделся за свою должность. Над ним стали смеяться дворовые, и он переморил голодом почти всех поросят, о чем сам же рассказывал впоследствии.

   - Идешь, бывало, к свиньям и даешь им корму понемножку, значит, чтобы слабела. Она и слабеет. Придешь в другой раз - еще какая пищит, ну, опять немного корму задашь, а уж если утихнет, - тут ей и крышка. Так, понемногу, погибали заводские свиньи. Лев Николаевич огорчался, думая, что эпидемическая болезнь переморила их. А правду он узнал лишь много позднее.

   Потом как-то Лев Николаевич послал продавать окорока в Москву. Но тут опять неудача. Окорока оказались плохо выделаны и мало просолены. А тут подошел пост и оттепель. Окорока испортились, и их с трудом продали за бесценок.

   Отец пишет письмо (25 ноября 1863 г.) Льву Николаевичу о товаре, посланном в Москву на продажу, о поросятах и масле:

   "Твой посланный, вероятно, рассказал уже тебе об неудачном его появлении на Смоленском рынке и, позднее, на площадке в Охотном ряду... Товар твой был забракован и давали за него самую ничтожную цену, - в чем я и сам лично убедился, пробывши около часа на площадке. Все знакомые и незнакомые мне покупатели находили, что поросята дурно выделаны, цветом красны и смяты.

   Масло же горько, по краям кадок было много зеленой плесени, и внутри оказалось оно также испорченным, так что все покупатели, побывавшие у нас накануне, - отказались от него".

   Дальше в письме идет описание, как сбывали товар: масло насилу продали по 6 р. за пуд.

   В Ясной лишь яблочный сад и посадки лесов процветали и обессмертили память Льва Николаевича в хозяйстве.

   Лев Николаевич затеял постройку винокуренного завода вместе с соседом Александром Николаевичем Бибиковым в имении последнего - Телятинках. Соня была очень против этой затеи, находя ее безнравственной, но Лев Николаевич говорил, что для развода свиней нужна ему барда.

   Отец писал Льву Николаевичу:

   "И ты будешь уверять меня с своим Бибиковым, что вино полезно? Нет, мой друг, на своей продолжительной практике я видел вред вина и многих вылечивал от запоя".

   Отец пишет коротко, не желая распространяться об этом предмете.

   А мне эта постройка завода была приятна. Я часто ездила со Львом Николаевичем верхом в Телятинки. Он наблюдал за постройкою, я - просто для развлечения. Я бегала с сыном Бибикова, мальчиком лет 13 - 14, по всей усадьбе, собирала рыжики, ягоды и беседовала с милой Анной Степановной, его сожительницей, занимавшейся хозяйством.

   А.Н. Бибиков был настоящий тип прежнего некрупного помещика. Гостеприимный, ни умный, ни глупый, простой, практичный, среднего роста, плотный и добродушный. Ему было лет сорок с лишним.

   Помню, как мы всей нашей молодой компанией приехали раз в Телятинки и как милая Анна Степановна, вроде экономки и жены его, суетилась угостить всех нас простоквашей, варенцом, пастилой разных сортов и чаем. А Александр Николаевич, добродушно улыбаясь, говорил: "Ужасно люблю молодежь".

   Анатоль, не бывши совсем знаком с деревней и ее коренными жителями, говорил мне: "Mais ce couple est charmant. Et surtout ее butor me plait beaucoup" (Эта пара прелестна. И в особенности мне нравится этот дуралей (фр.)).

   На пикниках, в обществе, Анатоль бывал блестящ, остроумен и оживлен. Он находил всегда какой-нибудь подходящий рассказ или, как говорится, un mot pour rire (что-нибудь смешное (фр._).

   Но он умел и слушать. Когда, например, говорил Лев Николаевич, он запоминал каждое слово и нередко после обсуждал его.

  

   К нашей молодой компании присоединилась еще Ольга Исленьева. День до обеда (пяти часов) молодежь была предоставлена самой себе. А после обеда затевалась какая-либо общая прогулка, в которой обыкновенно принимали участие и сестра со Львом Николаевичем и часто Сергей Николаевич с сыном Гришей, мальчиком лет 10-ти. Мне на этих пикниках было особенно весело. Я любила верховую езду и это общее приподнятое настроение. Все, что говорилось, казалось кстати, добродушно и придавало оживление, в особенности от присутствия Льва Николаевича, хотя минутами я угадывала, по выражению его лица, что он чем-то бывал недоволен, и я боялась, что это относилось к Анатолю. "Но на днях он говорил, - утешала я себя, - что Анатоль - умный малый и далеко пойдет".

   &n