Бальмонт Константин Дмитриевич - Перси Биши Шелли. Ченчи, Страница 4 - Книги

Скажи мне лучше, что отец твой сделал,

Что он сказал тебе? Ведь после пира

Проклятого он в комнату твою

Не заходил. Скажи.

Бернардо

Сестра, сестра,

Ответь нам, умоляю.

Беатриче

(говоря очень медленно с насильственным спокойствием)

Это было

Одно лишь слово, мать моя, так, слово;

Один лишь взгляд, одна улыбка.

(Дико.)

А!

А! Он не раз меня топтал ногами, -

И по щекам моим струилась кровь,

Давал нам пить гнилую воду, мясо

Больных быков давал нам есть, со смехом,

И говорил, чтоб ели мы, и пили.

Не то умрем, - и ели мы и пили.

Он силой заставлял меня глядеть,

Как на руках у милого Бернардо,

От ржавых, крепко стянутых цепей

Росли и до костей врастали язвы.

Я никогда себе не позволяла

Отчаянью предаться - но теперь!

Что я сказать хотела?

(Овладевая собою.)

Нет, не то,

Все это ничего. Страданья наши

Меня лишили разума. Он только

Меня ударил, мимо проходя,

Он мне послал какое-то проклятье,

Он посмотрел, он мне сказал, он сделал -

Все то же, что всегда, - но я смутилась

Сильней обыкновенного. Увы!

Обязанность свою я позабыла,

Я ради вас спокойной быть должна.

Лукреция

Молю, не падай духом, Беатриче,

Уж если кто отчаяться бы должен,

Так это я: когда-то я его

Любила, и теперь должна с ним жить,

Пока Господь не сжалится над нами

И отзовет его или меня.

А пред тобой замужество, улыбки;

Пройдут года, и на твоих коленях

Усядутся смеющиеся дети,

И я, тогда уж мертвая, и все,

Что пережили мы, весь ужас пыток,

Сковавший нас мучительным кольцом,

Перед тобой предстанет сном далеким.

Беатриче

Не говори о муже, о семье!

Когда скончалась мать моя, не ты ли

Была заменой ей? Не ты ль была

Защитой мне и этому ребенку?

Мой милый брат, как я его люблю!

И кто нам в детстве был заветным другом,

Кто ласками и кротостью своей

Склонил отца, чтоб нас не убивал он?

И мне тебя покинуть! Пусть душа

Моей умершей матери восстанет

И будет мстить моей душе, когда я

Покину ту, кто выказал любовь

Сильней любви и ласки материнской!

Бернардо

И я во всем с моей сестрой согласен!

В такой беде нам нужно быть с тобой.

И если б даже Папа разрешил мне

Свободно жить средь солнечных лучей,

На воздухе, питаться нежной пищей,

Играть с другими, тех же лет, как я,

Тебя я не покинул бы, родная!

Лукреция

О дети, дети милые мои!

(Входит Ченчи внезапно.)

Ченчи

Как, Беатриче здесь! Поди сюда!

(Она отступает и закрывает лицо руками.)

Нет, нет! Не прячь лицо. Оно прекрасно!

Смотри смелей! Ведь ты вчера смотрела

Так дерзко и упрямо на меня,

Стараясь разгадать суровым взглядом,

Что я хотел сказать, меж тем как я

Старался скрыть намеренье - напрасно.

Беатриче

(шатаясь, в безумном смущении направляется к двери)

О Господи, сокрой меня! Земля,

Раскройся предо мной!

Ченчи

Тогда не ты,

Я говорил бессвязными словами,

Дрожащими шагами я старался

От твоего присутствия бежать,

Как ты теперь бежишь отсюда. Стой же,

Стой, говорят тебе, и знай: отныне,

От этого решительного часа,

Бесстрашным взглядом, видом превосходства

И этими прекрасными губами,

Что созданы природою самой,

Чтоб целовать иль выражать презренье,

Всем этим, говорю я, никогда уж

Не сможешь ты заставить замолчать

Последнего среди людей, тем меньше

Меня. Ступай теперь отсюда прочь!

(К Бернардо.)

И ты еще, двойник противно-мерзкий

Твоей проклятой матери, с лицом

Молочно-белым, мягким, - прочь отсюда!

(Беатриче и Бернардо уходят.)

(В сторону.)

Так много уже было между нами,

Что я могу быть смелым, а она

Должна бояться. Страшно прикоснуться

К задуманному мною злодеянью;

Так человек на влажном берегу

Дрожит и воду пробует ногами,

Раз там, - какой восторг, какая нега!

Лукреция

(боязливо приближаясь к нему)

Супруг мой, не сердись на Беатриче,

Дурного в мыслях не было у ней.

Ченчи

Как не было и у тебя, быть может?

Как не было у этого чертенка,

Которого ты азбуке учила,

Читая по складам - отцеубийство?

Джакомо также, верно, не хотел

Дурного ничего, равно как эти

Два выродка, поссорившие Папу

Со мною, - слава Богу, Он прибрал их

Одновременно. Агнцы! Ничего

Дурного нет в их мыслях! Значит, вы

Здесь не вступали и заговор, не так ли?

О том вы ничего не говорили,

Чтоб в сумасшедший дом меня упрятать?

Или судом преследовать меня,

Добиться смертной казни? Если ж это

Не выгорит, - тогда нанять убийц

Иль всыпать яд в мое питье ночное?

Иль задушить, когда упьюсь вином?

Ведь нет судьи иного, кроме Бога,

А Он меня давно приговорил,

И, кроме вас, здесь на земле, кому же

Исполнить этот смертный приговор,

Внесенный в списки в Небе?

Лукреция

Видит Бог,

Я никогда не думала об этом!

Ченчи

Коль ты вторично так солжешь, тебя я

Убью. Не ты велела Беатриче

Испортить пир вчерашний? Ты хотела

Поднять моих врагов и убежать,

Чтоб досыта над тем поиздеваться,

Пред чем теперь твой каждый нерв дрожит!

Не так-то люди смелы: промахнулась.

Немногие безумцы захотят

Встать между мной и собственной могилой.

Лукреция

Клянусь тебе, - о, не смотри так страшно!

Клянусь моим спасеньем, - ничего

Не знала я о планах Беатриче,

И думаю, что даже у нее

Их не было, пока не услыхала

Она о смерти братьев.

Ченчи

Снова лжешь

И в ад пойдешь за это богохульство!

Но я вас всех возьму с собой туда,

Где вам придется к каменному полу

Припасть, прося, чтоб он освободил вас.

Там нет ни одного, кто б не решился

На все, - на все, что я ни прикажу.

Я выезжаю в эту среду. Знаешь

Тот мрачный замок на скале, Петреллу?

Он славно укреплен, окопан рвами,

Подземными темницами снабжен,

И каменные стены плотных башен

Не выдали ни разу тайн своих

И людям ничего не говорили,

Хоть видели и слышали такое,

Что мертвый камень мог заговорить.

Чего ж ты ждешь? Иди скорей, сбирайся,

Чтоб не было задержек у меня!

(Лукреция уходит.)

Еще горит всевидящее солнце,

И шум людской на улицах не смолк;

В окно глядит светящееся небо.

Назойливый, широкий, яркий день;

Он смотрит подозрительно, он полон

Ушей и глаз; и в каждом уголке,

И в каждой чуть заметной тонкой щели

Стоит и не уходит наглый свет.

Приди же, тьма! - Но что мне день, когда я

Задумал совершить такое дело,

Которое смутит и день, и ночь.

О да, не я - она пойдет на ощупь

В слепом тумане ужаса: и если

Взойдет на небо солнце, - не дерзнет

Она взглянуть на свет и не услышит

Тепла его лучей. Так пусть она

Желает темной ночи; для меня же

Деяние мое погасит все:

В себе ношу я мрак страшней, мертвее,

Чем тень земли, чем междулунный воздух,

Чем звезды, потонувшие во мгле

Мрачнейшей тучи; в этой бездне черной

Незримо и спокойно я иду

К намеченной и неотступной цели.

О, только бы скорей достичь ее!

(Уходит.)

СЦЕНА ВТОРАЯ

Комната в Ватикане. Входят Камилло и Джакомо, разговаривая.

Камилло

Да, есть такой закон, - недостоверный,

Совсем забытый; если вы хотите,

Он вам доставит пищу и одежду,

В размерах скудных...

Джакомо

Это все? Увы,

Я знаю, скудно будет содержанье,

Которое прикажет мне давать

Расчетливый закон, платить же станет

Косящаяся пасмурная скупость.

Зачем отец не научил меня

Хоть одному из тех ремесел, в которых

Нашел бы я свой хлеб дневной, не зная

Потребностей моих высокородных?

Да, старший сын в любом хорошем доме -

Наследник неспособностей отца.

Желаний много, их насытить - нечем.

Скажите, кардинал, когда б внезапно

Вас кто-нибудь лишил тройных перин,

Шести дворцов, и сотни слуг, и пищи

Изысканной, - и если б вас к тому лишь,

Что требует природа, низвели?

Камилло

Кто говорит, мне было б очень трудно;

Есть правда в ваших доводах.

Джакомо

Так трудно,

Что только очень твердый человек

Способен это вынести. Притом же

Я не один, со мной моя жена.

Она привыкла к роскоши и неге,

В несчастный час приданое ее

Я дал взаймы отцу, не взяв расписки,

И не было свидетелей при этом.

Приходится отказывать и детям

Решительно во всем, а между тем

Они, как мать их, любят жить в довольстве.

И я от них упреков не слыхал.

Скажите, кардинал, быть может Папа

Захочет нам помочь и оказать

Влиянье свыше точных слов закона?

Камилло

Хоть случай ваш особенный, - я знаю,

Что Папа не захочет отступить

От буквы непреложного закона.

С Святейшеством его я говорил

О том, как пир устроен был безбожный,

О том, что надо чем-нибудь сдержать

Такой жестокий гнет руки отцовской;

Но он нахмурил брови и сказал:

"Всегда и всюду дети непослушны,

Изранить, до безумья довести

Родительское сердце - что им в этом!

Они всегда презреньем буйным платят

За долгий ряд отеческих забот.

Всем сердцем я жалею графа Ченчи:

Он, верно, оскорблен был очень горько

В своей любви, и вот теперь он мстит,

И ненависть - любви его замена.

В великой и кощунственной войне

Меж молодым и старым я, который

Сединами украшен, телом дряхл,

Хочу, по меньшей мере, быть нейтральным"

(Входит Орсино.)

Вы были там, Орсино, подтвердите

Его слова.

Орсино

Слова? Какие?

Джакомо

Нет,

Прошу не повторяйте их. Довольно.

Так, значит, нет защиты для меня, -

Нет, кроме той, которую найду я

В себе самом, уж раз меня пригнали

На край обрыва. Но еще скажите,

Невинная сестра моя и брат

Доведены до крайности и гибнут

В руках у бессердечного отца.

Я знаю, летописные страницы

Италии укажут имена

Мучителей известных, Галеаццо,

Висконти, Эццелино, Борджиа.

Но никогда своих рабов последних

Так не терзали эти палачи,

Как собственных детей терзает Ченчи.