ктором воспитательного дома - настоящий соломонов суд,
и ребенок достается, конечно, настоящей матери его - кормилице.
По уходе графа на отдых, я еще много беседовал с добрым гением нашего
маститого писателя-философа и его многочисленной, состоящей из девяти душ,
семьи, в которой старшему члену 28 лет, а младшему - всего два года, с
супругой Л. Н., графиней Софьей Андреевной. Главной темой были тут две злобы
дня яснополянского дома - тень, наброшенная на отношения семьи к знаменитому
главе ее (*7*), и беда с посетителями.
- Никогда, - подтверждала графиня с чувством столь естественного в данном
случае возбуждения, - никогда в наших старших детях не могло мысли
зародиться в чем-либо перечить отцу. Если б меня обвиняли в этом - да, я
открыто признала бы это. Лев Николаевич хотел и настаивал на раздаче бедным
всего его имущества - и я, одна я протестовала, объявив, что я не годна для
заработка, что с девятью детьми нищета убьет меня, что сам он - больной и
хилый - неспособен жить ручным трудом... Но я, слава богу, победила. С той
поры одна я, исключительно одна управляю всеми делами графа, все у меня и в
моих руках, следовательно, о какой же расточительности может быть речь?
Столь же основательны и слухи о пропаганде: Л. Н. никогда с крестьянами не
разговаривает о религии, да он и совершенно не годится для таких разговоров.
Был у нас на селе еврей Ф. (*8*) с женой; действительно это были фанатики
идеи. Два года они жили по соседству с нами, но только что я услышала в
Москве один намек на возможность народной пропаганды со стороны Ф., я тотчас
сообщила ему мои опасения, и он немедленно уехал, уехал даже совсем из
Тульской губернии. Поверьте, никакой пропаганды нет и не было...
Проживая второе лето по соседству с Ясной Поляной и по привычке часто
двигаясь по этому району, я могу с полной искренностью и с полнейшей
уверенностью подтвердить слова графини: я нигде и ни разу не встретил, хотя
и искал, последователей идей графа среди крестьян; даже среди интеллигенции
я видел лишь образчики жалкого фальшфейера (*) этих последователей. Причина
столь, по-моему, странного явления очень проста: кто хоть раз видел графа Л.
Н. и хоть однажды говорил с ним, тот, конечно, мог полностью убедиться, что
этот великий человек совершенно не создан для устной пропаганды. Сочинения
же его не годны для крестьянской среды в качестве замены устной пропаганды,
да и кто в деревне читает? Тульская губерния, как я наглядно убедился, одна
из самых несчастных в деле народной грамотности; даже церковноприходские
школы в ней существуют больше на бумаге.
(* вспышкопускательства. *)
Столь же грубое недоразумение заключается в осаде графа посторонними
посетителями. Тут явно сказывается русское обезьянство: навестили графа
единожды американские и английские, по их стопам хлынули в Ясную Поляну
русские тысячи. К человеку больному, усталому от трудов, занятому глубокими
думами о высших идеях человечества, люди мелкие лезут нескончаемой
вереницей, без церемонии и без совести, угощая маститого писателя длинной
повестью о своих личных ничтожных мыслях, недоразумениях и чувствах. Это
грех, и теперь тем больший, что страдания болезни еще написаны на исхудалом
лице графа Льва Николаевича и что годы требуют от тех, кто любит и уважает
его, отдыха и отдыха, спокойствия и спокойствия, чтобы русская земля могла
еще долго и долго гордиться жизнью этого великого ума.
2-го июня. Село Селиваново.
А. Молчанов. В Ясной Поляне. - Новое время, 1890, 7(19) июня, No 5125.
Перепечатывалось с сокращениями: Новый мир, 1963, No 3, а также в сб.: Л. Н.
Толстой в воспоминаниях современников, т. 1, с. 468-472.
Александр Николаевич Молчанов (1847-?), беллетрист, публицист,
корреспондент газеты "Новое время". Газета "Новое время" присылалась
Толстому редакцией.
Молчанов встретился с Толстым 1 июня 1890 г. О своих посетителях этого дня
Толстой записал в дневнике: "Корреспондент Молчанов - пустой, и тульский
Баташев и доктор - еще пуще... Я очень не в духе" (т. 51, с. 47).
Интервью Молчанова с Толстым было перепечатано в европейских газетах и
имело широкие отголоски. Молодой Р. Роллан писал другу семьи Герцена
Мальвиде фон Мейзенбуг 2 июля 1890 г.: "Читали ли вы интервью с Толстым
относительно Вильгельма II и Бисмарка? Толстой не без сочувствия смотрит на
реформы, предпринятые императором, но Бисмарка презирает от всего сердца"
(Дружба народов, 1960, No 11, с. 241).
1* Английский журналист и переводчик Эмилий Диллон, опубликовавший
"Крейцерову сонату" на английском, писал Толстому 9 (21) сентября 1890 г.:
"Я сделал все, что мог для достижения цели, которую я считаю достойной"
(ГМТ).
2* Книга П. Алексеева "О пьянстве" с предисловием Толстого "Для чего люди
одурманиваются?" появилась в свет в 1891 г. в издательстве "Русская мысль",
одним из руководителей которого был критик В. А. Гольцев.
3* Первое упоминание о замысле, воплощенном позднее Толстым в сборнике
"Круг чтения".
4* О Бисмарке, немецком рейхсканцлере, осуществившем объединение Германии
на прусско-монархической основе, писал журналист "Нового времени" Евгений
Львов (См. Львов Е. Разговор с князем Бисмарком. - Новое время, 1890, 5 и 6
мая, No 5093 и 5094).
5* Вильгельм II, вступивший на престол в 1888 г., осуществил некоторые
реформы в рабочем законодательстве: запрещение работы на фабриках для
подростков, сокращенный рабочий день для женщин и т. п. В дневнике от 10
апреля 1890 г. Толстой скептически отозвался о значении этих реформ:
"Занятие очевидно праздное и бесполезное" (т. 51, с. 36).
6* Замысел романа о подмененном ребенке не был осуществлен Толстым (следы
его остались в "Воскресении", в истории ребенка Нехлюдова и Катюши). Однако
замысел этот занимал Толстого и в поздние годы, о чем свидетельствуют записи
в дневнике 14 сентября 1896 г.: "Вспомнил два прекрасные сюжета для
повестей: самоубийство старика... и подмена ребенка в воспитательном доме"
(т. 53, с. 107) и 10 августа 1905 г. "Рассказ: подмененный ребенок" (т. 55,
с. 157). Л. Д. Опульская высказывает предположение, что случай с подмененным
ребенком рассказал Толстому директор московского Воспитательного дома, к
которому Толстой обращался по делу о кормилице для дочери Чертковых Ольги
(см.: Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1886
по 1892. М., 1979, с. 211).
7* В мае 1890 г. в газетах появились сообщения, будто бы сыновья Толстого
упрекают его в "расточительности", в том, что он слишком щедро помогает
крестьянам. Отвергая эти слухи, Сергей, Илья и Лев поместили в газете "Новое
время" (27 мая 1890 г.) опровержение этих сообщений.
8* Исаак Борисович Файнерман (1862-1925), одно время крайний последователь
идей Толстого, поселился в середине 80-х г. в деревне Ясная Поляна и
занимался крестьянским трудом.
"День". Граф Л. Н. Толстой в суде
Нам пишут из Крапивны
С 26-го прошлого ноября в Крапивне отделением Тульского окружного суда, с
участием присяжных заседателей, было решено несколько уголовных дел. Между
прочими делами разбиралось одно очень важное: по обвинению четырех крестьян
Крапивенского уезда в предумышленном, с заранее обдуманным намерением,
убийстве крестьянина-односельчанина Николая В 18 лет. Сущность дела состояла
в том, что убитый крестьянин Николай Б. считался в деревне силачом и не
давал себя в обиду сверстникам, а наоборот, как показывали при судебном
разбирательстве свидетели, он на разных вечеринках и в хороводах всегда
первенствовал, и вот 4 апреля сего 1890 года в один вечер его заманили
четыре парня погулять, вывели его за деревню в глухое место, завели с ним
ссору и убили его, затянув ему шею веревкой и ремнем.
В судьбе обвиняемых принял живое участие граф Лев Толстой. Накануне
разбирательства дела Л. Толстой прибыл в Крапивну и с разрешения
прокурорского надзора отправился в тюремный замок для свидания и объяснения
с обвиняемыми.
Приехал граф к тюрьме, вызывает смотрителя. Было уже поздно - часов 7,
смотритель, вышед за ворота, подходит к саням и спрашивает у кучера: могу
видеть графа? А граф уже стоял у калитки и был принят смотрителем просто за
извозчика. Да и нельзя было не ошибиться. Он стоял у дверей острога в
простом деревенском старом полушубке, в валеных сапогах, подпоясавшись
простым ремнем и с рукавицами за поясом. Предъявив разрешение на посещение
заключенных, граф просил смотрителя дозволить поставить лошадь на двор, но
смотритель сказал, что в тюремный двор он не может допустить, а другого
двора не имеется, зато обещался приказать присмотреть за лошадью, чем граф
остался доволен.
В городе тотчас же узнали о приезде графа и о посещении им арестантов, и
вот на другой день вся крапивенская интеллигенция устремилась в залу суда,
ожидая, что граф Толстой будет защищать обвиняемых. Собрались. Все устремили
свои взгляды на графа. Граф сидел в публике. Увы! разочарование. Граф не
защищает. Действительно, граф еще с вечера долго беседовал с защитником и
передал ему план защиты, а сам остался наблюдателем. Но зато крапивенская
публика насмотрелась вдоволь на графа Толстого. Граф был вместе с дочерями
своими (*1*). Одет был в свою серую суконную блузу, уже поношенную,
подпоясан ремнем, обут в валеные сапоги. Он очень постарел. Все время, как
шло разбирательство дела, граф писал в своей записной книжке, всматривался в
лица присяжных, но был все время безмолвен.
Разбирательство окончилось: один из обвиняемых оправдан, один - присужден
к заключению в тюрьме на три года, а двое в ссылку на поселение в места не
столь отдаленные. Когда осужденных повели в тюрьму, граф торопливо оделся в
свой старый полушубок, побежал за арестантами и что-то говорил с ними. А
потом отправился в свое имение.
Граф Л. Н. Толстой в суде. Нам пишут из Крапивны. - День, 1890, 11 ноября,
No 901.
Толстой был в г. Крапивна 26 и 27 ноября 1890 г. Суть взволновавшего его
дела заключалась в том, что четыре яснополянских крестьянина были обвинены в
убийстве своего односельчанина - конокрада Гавриила Болхина (в тексте
ошибочно - Николай). В дневнике Толстой записал 27 ноября: "Встал очень
рано, пошел ходить, к полиции и потом - в острог. Опять убеждал подсудимых
быть единогласными; напились кофе и пошел в суд. Жара и стыдная комедия. Но
я записывал то, что нужно было для натуры" (т. 51, с. 110). Благодаря
присутствию Толстого был вынесен мягкий приговор: "Одного совсем оправдали,
а трем очень смягчили" (т. 65, с. 197).
Существует предположение, что история убийства конокрада использована в
повести "Фальшивый купон" (гл. XIV-XV).
1* Неточно: Толстого сопровождали дочь Мария Львовна, племянница В. С.
Толстая и племянница В. А. Кузминская.
"Новое время". А. Суворин. Литературные заметки
На днях я был у Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Он указал мне, между
прочим, на повесть "Мимочка на водах", напечатанную в "Вестнике Европы"
(февраль и март), как вещь талантливую и написанную, вероятно, женщиной
(*1*). Возвратясь домой, я прочел эту повесть. Подписана она буквами В. М. и
названа "очерком". Все это очень скромно и просто. Самое чтение доставило
мне истинное удовольствие...
Кстати Л. Н. Толстой рассказывал, что год или два тому, хорошенько не
помню, приехала к нему с Волги девушка, дочь богатого купца, который оставил
двум дочерям и сыну огромное состояние. Так как они остались после отца
малолетними, то их опекали. Несмотря, однако, на эту опеку, когда они
достигли совершеннолетия, дочерям досталось по 400 тысяч каждой, а сыну 800
тысяч. Получив свои деньги, девушка, о которой я говорю, приехала к Толстому
посоветоваться насчет своих денег. "Я не могу, - сказала она, - раздать
нищим все свое состояние, как сказано в Евангелии, но двести тысяч готова
отдать на то дело, которое вы, Лев Николаевич, укажете. За этим я и приехала
к вам". Стал Л. Н. думать с ней и рассуждать и в конце концов посоветовал ей
сжечь эти двести тысяч, ибо другого, лучшего употребления этих денег он при
всем своем желании указать ей не мог. Кому может показаться это странным,
тот пусть сам себя поставит в ответственное положение человека, советы
которого принимаются в исполнение. А Л. Н. Толстой, кроме того, имеет свои
убеждения насчет денег и того не только преходящего, но уже уходящего
значения современной цивилизации, со всею ее лживою благотворительностью и
заштопыванием на живую нитку дырявых на ней мест.
На одном он было остановился, именно он думал, что хорошо было бы, если б
интеллигентные люди брали себе на воспитание сирот; что, может быть, если б
платить им за такое воспитание, то некоторые сироты нашли бы себе верный
приют. Он написал, в этом соображении, нескольким своим знакомым. От одной
из них он получил ответ, что она готова взять себе на воспитание сироту, но
от денег отказывается. Так и это средство употребить с пользою 200 тысяч
доброй девушки осталось втуне.
- Что же, она сожгла двести тысяч?
- Нет. Я посоветовал ей обратиться к московским барыням
благотворительницам. Они лучше меня знают, что делать с этими деньгами.
А. Суворин. Литературные заметки. - Новое время, 1891, 7 (19) июня, No
5485.
Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912), журналист, издатель "Нового
времени" был в гостях у Толстого 1 июня 1891 г. "Он производит впечатление
человека робкого и очень интересующегося всем", - отметила в дневнике С. А.
Толстая (Толстая С. А. Дневники: В 2-х т. М., 1978, т. 1, с. 187-188).
1* Автор "Мимочки на водах" Л. И. Веселитская (1857-1936), писавшая под
псевдонимом В. Микулич.
"Вестник иностранной литературы". Октав Гудайль в Ясной Поляне
<...> Каким глубоким уважением пользуется, например, наш великий художник
и мыслитель Лев Толстой на западе, можно видеть из следующего описания
паломничества в Ясную Поляну одного французского журналиста - Октава
Гудайль:
"Из Петербурга перенестись в Ясную Поляну, где живет граф Толстой, -
резкий переход.
Покинуть громадный город, еще полный отголосками кронштадтских
манифестаций (*1*), покинуть эту атмосферу яркого энтузиазма - город полный
живых чувств восторга, когда в ушах еще звучат братские приветствия и рука
хранит следы дружественных пожатий, - и очутиться в уединенном убежище
великого русского писателя - должно было составить поразительный контраст и
произвести странное, особенное впечатление. И я испытал его во время нашего
недавнего путешествия по России, когда в компании с Шарлем Рише и
профессором Гротом имел счастье провести целые сутки под гостеприимным
кровом графа Толстого.
В нескольких часах езды по железной дороге от Москвы мы вышли на станции
Тула. Нас дожидалась здесь карета, в которой мы и отправились прямо в Ясную
Поляну, куда через полчаса благополучно и прибыли.
Карета остановилась у подъезда, проехав по тенистой аллее: столетние
деревья, составляющие ее, переплелись ветвями, образовав над нею свод, через
который с трудом проникают солнечные лучи.
Дом в цветах и зелени имеет простой и приветливый вид.
Среди сумрачных рощ он вырастает неожиданно, раздвигая просеками купы
теснящихся к нему деревьев. В усадьбе находилась графиня с старшею дочерью,
Таней; она приняла нас и приветствовала с милою любезностью.
Муж ее появился тем временем в своем рабочем костюме, в туфлях,
подпоясанный ремнем.
Автору "Анны Карениной" за шестьдесят, он среднего роста, с белыми как
снег волосами и бородой; задумчивый взор смотрит вдаль и внутрь, повит той
неопределенной дымкой, как у всех мыслителей, вглядывающихся в лежащее за
пределами этого мира; в общем он производит впечатление апостола и солдата.
В самом деле, найти военную складку в нем естественно, он служил в 1854 г.
во время Крымской кампании.
Талантливый офицер, - он тогда встречал грудью первую и тщетную осаду
Севастополя, стоившего нам столько крови.
Мы садимся за стол.
Граф говорит нам, что за несколько минут до нашего прибытия он оставил одр
умирающего крестьянина соседней деревни.
А как раз накануне мы осматривали картинную галерею в Москве, и я был еще
под тяжелым, почти подавляющим впечатлением ее.
Ни нагой натуры, никаких жизнерадостных, веселых, полных неги и страсти
образов, нигде нет даже легкого колорита и светлой игры красок, - всюду
смерть и человеческое страдание, которые художник изучает и живописует со
всех сторон и точек зрения с жестокою настойчивостью.
Одна из картин особенно поразила нас своим грубым реализмом: это
умерщвление Иваном Грозным своего сына (*2*).
Когда мы заговорили с Толстым об этом стремлении русских художников точно
щеголять мрачностью сюжетов, изображая упорно одну смерть и страдания, он
нам сказал:
- Смерть безобразна и страшна только на полотнах наших художников. Здесь,
в наших деревнях, она облекается в формы полные величественной простоты и
почти радостна.
Удивленные, мы смотрели на него. Он продолжал:
- Я упомянул вам об умирающем, которого только что видел; его агония
продолжалась несколько дней, и он не терял ни на минуту бодрого спокойствия.
Когда смертная минута приблизилась к нему и, по обычаю, ему вложили в пальцы
свечу, его лицо приняло выражение неизреченной, невозмутимой ясности. И в
нашей стороне все так умирают.
Присутствуя при этом таинстве, я невольно сдерживал в себе волнение,
умиротворяемый безмятежностью великого акта. Отвлеченное понятие
претворилось у этих людей в живое чувство беспредельной веры, и смерть для
них прежде всего освобождение; они не испытывают ужаса, и печаль, в которую
погружается стоящий около умирающего, самому ему чужда. Для этого человека,
за которым пришла смерть, она является как покой, как сон и отдохновение,
сменяющее дни тревоги и скорбей.
Ныне кончаются дни его. Он понимает, что пришло наконец избавление от
того, что составляет закон всего его существования, - страдания...
И Толстой заговорил о страдании. По его мнению, оно необходимо. Оно не
есть только свойство нашей природы; в нем есть что-то сияющее. Это
мистический закон, который не может быть уничтожен; да и не будет даже блага
от его уничтожения.
Можно стараться умерить и облегчить его, но не уничтожить, так как нужно,
чтобы человек страдал, чтобы человечество чувствовало боль, чтобы душа
очищалась скорбью. Я обратился в эту минуту к сыну Толстого, страдавшему
жестокой невралгией и переносившему болезнь стоически.
- Да, надо страдать и уметь страдать, - подтвердила графиня, взглянув на
своего сына.
Но я не думаю, что ошибаюсь, утверждая, что голос противоречил ее словам и
что она не смыкала глаз целые ночи напролет, проводя их у изголовья сына.
Было уже поздно. Мы простились с хозяевами.
Я удалился в библиотеку, превращенную в спальню. Но не мог заснуть.
Большие черные мухи, которых, вероятно, заманила дневная теплота, летали
надо мной с назойливым жужжанием.
Я встал и сел у окошка.
Я прислушивался к монотонному стрекотанию кузнечиков в парке и вдыхал с
жадностью нежный аромат цветов, волны которого лились в окно.
Устремив глаза в ночной сумрак, который сливался с полусветом лунного
сияния, пронизывавшего его, я задумался.
Ветерок касался вершин старых деревьев, производя в них легкое трепетание
и шелест, и в этих смутных звуках, казалось мне, я различал тихие жалобы, в
них слышался мне голос всех скорбей человеческих, которые оплакивал автор
"Анны Карениной" в этом уединенном уголке, в течение тридцати лет жизни,
протекавшей под этими молчаливыми деревьями, среди этой дружественной
природы.
И я думал о высказанном Толстым, о человечестве, погруженном в неисходное
страдание, заключенном в мрачный круг бедствий.
Я видел этого философа, так любящего людей, что слава не могла его утешить
и закрыть глаза на их страдания, ныне проповедующего необходимость этих
страданий, его - чьи гениальные произведения представляют пламенный протест
против скорби и ничтожества земного бытия. <...>
Октав Гудайль в Ясной Поляне. - Вестник иностранной литературы, 1891, No
12, с. 318-322.
20 августа 1891 г. философ Н. Я. Грот (1852-1899) привез к Толстому
иностранных посетителей: писателя Октава Гудайля, физиолога и психолога
Шарля Рише и профессора литературы из Бордо Треверэ. Толстой отметил в
дневнике: "Мало интересны" (т. 52, с. 50). С. А. Толстая записала 20 августа
1891 г.: "Очень интересно было слушать сегодня разговоры Левочки, Рише и
Грота" (Дневники, т. 1, с. 207).
1* Речь идет о торжествах, связанных с заключением франко-русского союза,
оформленного соглашением от 15 августа 1891 г.
2* Полотно И. Е. Репина "Иван Грозный и сын его Иван" (1885).
"Исторический вестник". Мисс Гапгуд в гостях у Л. Н. Толстого
По примеру Стевина (*1*) еще одна туристка, мисс Изабелла Гапгуд, нанесла
визит Л. Н. Толстому в Ясной Поляне и описала его в последней книжке
американского журнала "Atlantic". Но американская мисс сообщает такие
подробности о времяпровождении в семье нашего писателя, что невольно
заподозреваешь все ее известия. Так, она подробно рассказывает о купанье
всех членов семьи вместе с их гостями в маленькой речке. "Все мы, - говорит
мисс, - вошли в воду, большие и маленькие, но без всякого костюма. Подобный
костюм был сочтен бы в этом случае доказательством желания скрыть
какой-нибудь телесный недостаток". Оставив в стороне такие наивности, мы
приведем только мнение писателя об англичанах и их литературе. Мисс Гапгуд
нашла, что он очень хорошо знает ее. Он говорил с презрением о романах
Ридер-Гаггарда (*2*) и строго отзывался обо всех английских и американских
писателях. Один Диккенс очень нравится ему. "Нужны три условия, - говорил
он, - чтоб быть хорошим писателем, надо, чтобы ему было о чем говорить, чтоб
он рассказывал своеобразно и был правдив. Диккенс соединяет в высшей степени
все три условия; они соединены также и у Достоевского. Теккерею, напротив,
было почти не о чем говорить, он писал занимательно, но с аффектацией, и ему
не доставало искренности". Об англичанах Толстой выразился так: "Англичане -
самая удивительная нация в мире, разве исключая зулусов. В них искренно
только уважение к мускульной силе. Если бы у меня было время, я написал бы
небольшую книгу об их манерах. И потом эта страсть их ко всякого рода боям,
экзекуциям. Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский
человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. если бы его
не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной
радостью поел бы тело своего отца".
Мисс Гапгуд в гостях у Л. Н. Толстого. - Исторический вестник, 1892, No 1,
с. 276-283.
Изабелла Флоренс Хэпгуд, переводчица "Севастопольских рассказов",
"Детства", "Отрочества", "Юности" и других книг Толстого на английский язык,
посетила дом в Хамовниках в ноябре 1888 г. Летом 1889 г. она была у Толстого
в Ясной Поляне. Письма Хэпгуд Толстому см. в публикации Э. Бабаева
(Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 407-413). Перевод статьи Хэпгуд
"Толстой у себя дома" см.: Вопросы литературы, 1984, No 2.
1* В. Б. Стевен рассказал о своем посещении Толстого в статье "Визит к
графу Толстому" (Cornhill Magazine, vol. 65, 1892, p. 597-610).
2* Имеется в виду Генри Райдер Хаггард (1856-1925), английский писатель и
публицист, автор романов "Копи царя Соломона" (1885), "Дочь Монтесумы"
(1893) и др.
"Новости дня". Н. Р<акшанин>. Литературная конвенция. У графа Л. Н. Толстого
"Покупайте мудрость, но не продавайте ее".
Великий писатель земли русской любезно согласился побеседовать со мною по
вопросу о литературной конвенции, и я в условленный час был у подъезда его
квартиры в Хамовническом переулке. Лакей во фраке отпирает мне дверь и,
доложив обо мне, провожает меня наверх. Ожидать Льва Николаевича мне
приходится недолго: через минуту он удивительно легко для своего возраста
поднимается по деревянной лестнице, и я вижу его характерное лицо, хорошо
знакомое всему миру по массе портретов.
- Здравствуйте!
Обменявшись рукопожатиями, мы входим в просторную залу и усаживаемся около
столика в углу ее. Густые сумерки. Лицо Л. Н. совершенно в тени, и я слышу
лишь его голос. Кто-то входит и зажигает лампы. Свет той из них, которая
стоит на столике около нас, мягко освещает фигуру писателя, очень плохо,
нужно сознаться, передаваемую всеми существующими портретами. Последние
особенно слабо воспроизводят выражение глаз. Нужно видеть эти глаза, чтобы
понять их силу и проникновенность, если можно так выразиться.
- Вы хотите со мной поговорить о конвенции? Что ж? Вопрос хотя мне и
чуждый, но интересный. Вы знаете, ведь Гальперин-Каминский в Москве теперь?
Видали вы его? (*1*)
- Я был у него и читал составленный им доклад.
- И что же, согласились с его доводами?
Я ответил, что доводы г. Гальперина очень мало меня убедили.
- А ведь доклад хорош, - оживленно заговорил Лев Николаевич. - Все дело в
точке зрения. С моей точки зрения, я не могу одобрить заключения конвенции.
Ведь конвенция, если посмотреть на дело серьезно, не более как форма
протекционизма по отношению к нашим писателям.
Глаза графа смотрели прямо на меня. Лицо его казалось очень оживленным.
Нога была заложена за ногу, руки скрещены на колене.
- Конвенции нельзя сочувствовать. При выборе книги нужна свобода, и
добиваться протекционизма в этом отношении нехорошо.
- А что вы думаете о выгоде или невыгоде для России такого протекционизма?
- Мне кажется все это очень гадательным. Как бы мы теоретически ни
рассчитывали выгоды или невыгоды, практика может разрушить все наши расчеты.
Говорят, что наши журналы помещают сорок процентов переводных вещей... А
разве было бы лучше, если б они заполнили это место плохим отечественным
производством? Во всяком случае, ради этих гадательных вычислений не следует
идти на меру несимпатичную по самому своему началу.
После небольшой паузы Лев Николаевич заговорил с не меньшим оживлением:
- Если же стать на другую точку зрения, то, пожалуй, придется задуматься.
Подумайте, дело стоит таким образом: иностранцы не хотят, чтобы мы
пользовались даром их достоянием, а мы, в силу того что у нас нет конвенций,
будем насильно брать у них то, чего они сами нам давать не хотят. Ведь тут
есть какая-то неловкость... В этом заключается нечто неблаговидное,
некрасивое... Не правда ли?.. Как вам кажется?..
Я поспешил согласиться, что в этом отношении положение наше действительно
является несколько рискованным.
- Именно, именно! - подхватил Лев Николаевич. - Есть тут какая-то
неловкость. Я говорю ведь не за себя собственно... Лично для меня тут вопрос
решенный. Я стою выше всего этого и убежден, что, несмотря на всякие
неловкости, нельзя стеснять читателя в выборе такой вещи, как книга. Но,
становясь на иную точку зрения, я не могу отрицать наличности известной
неловкости, которую мы допускаем в этом отношении.
Разговор перешел на вопрос о художественной собственности вообще.
- Нет ничего отвратительнее этой продажи. Еще Соломон говорил: "Покупайте
мудрость, но не продавайте ее".
Лев Николаевич произнес это очень быстро, с видимым возбуждением. Глаза
его теперь казались особенно выразительными.
- В этом вопросе не может быть двух мнений, - начал Лев Николаевич после
небольшого молчания. - Но и тут неизбежны известные компромиссы и
отклонения. Вопрос о литературном гонораре - это ведь то же, что вопрос о
гонораре врачей. Отвратительно, разумеется, что врач, имеющий возможность
помочь больному, говорит ему: "Я тебе помогу, но при условии, что ты мне
заплатишь три рубля". Не менее отвратительно, когда писатель, имеющий что
сказать массе, говорит ей то же самое: "Я открою тебе истину, но только в
том случае, если ты заплатишь мне три рубля". Трудно ведь представить себе
что-нибудь более ненормальное. Но, с другой стороны, если подумать, что у
этого врача или писателя может быть престарелая мать, больная жена или
ребенок, которых нужно кормить, одевать и поить... Если вспомнить, какую
массу труда затратил врач, приобретая свое знание, и как долго, с какими
усилиями, с какими лишениями добивался писатель права кормить своим
заработком семью, то невольно начнешь более или менее снисходительно
смотреть на врачебный или литературный гонорар.
Л. Н. Толстой замолчал на секунду и внимательно посмотрел на меня.
- Вам, может быть, покажется, что в этом заключается известное
противоречие, но, с моей точки зрения, тут его нет. Компромиссы, отклонения
от идеала неизбежны в жизни. Важно, чтоб идеал был ясен человеку и чтоб он
твердо и искренно к нему стремился. Жизнь сама сделает неизбежные отклонения
от этого прямого пути к идеалу. Условия ее сильнее самого сильного
стремления личности к совершенству. Ясно ли вам это?
Выслушав мой утвердительный ответ, он продолжал:
- Компромиссы ведь могут быть двоякого рода. Нехорошо, если человек
добровольно и без особо побудительных причин идет на компромисс с
требованиями идеала. Но если человек бессознательно отклоняется от прямого
направления, вины тут его нет.
Лев Николаевич склоняется к столу, и замечательное лицо его приближается
ко мне.
- Поясню вам мою мысль примером. Представьте себе, что путник идет по
дороге к явно сознаваемой цели. Идет - и вдруг видит на пути своем
препятствие. Нехорошо, разумеется, сделает он, если, завидев это препятствие
и убедившись, что на боковой дороге его нет, просто-напросто свернет с
прямого пути и, забыв о цели своего путешествия, пойдет в сторону. Но можно
ли его винить, если, не имея силы преодолеть препятствие, он обойдет его и
затем вновь пойдет по прежнему направлению, стремясь все к той же благой
цели?.. Ведь нельзя?.. Не правда ли? То же самое и в жизни, в стремлении
человека к идеалу. Важно, чтоб оно было сильное и искреннее... А если жизнь
его и сломит подчас - не беда.
Важно сознавать и проникнуться мыслью, что мудрость нельзя продавать, но с
получением гонорара нуждающимся литератором примириться приходится.
Беседа приняла другой оборот и коснулась отношения русских писателей к
вопросу о литературной конвенции (*2*). Я указал Льву Николаевичу на то, что
наши писатели всегда протестовали против заключения литературной конвенции,
хотя им лично от нее была бы лишь одна выгода.
- Да, - задумчиво ответил Л. Н. Толстой, - это действительно любопытный
факт. Признаюсь, мне не приходилось обращать на него внимание.
- Думаете ли вы, Лев Николаевич, что за произведения русских авторов за
границей станут платить при заключении конвенции?
- Вероятно, потому что и теперь заграничные издатели часто предлагают
гонорар за исключительное право перевода.
Лев Николаевич, разумеется, имел в виду свои сочинения, о полнейшей
свободе перевода которых он напечатал недавно в иностранных газетах
специальное письмо.
По вопросу о том, сколько могут платить русским авторам иностранные
издатели, я привел в пример цифры, сообщенные мною вчера в отчете о беседе с
И. Н. Потапенком.
- Не следует забывать, - прибавил я, - что перевод так оценивается в
Англии, где трудно предположить большое число литераторов, знающих русский
язык.
- Ошибаетесь, - возразил мне Лев Николаевич, - теперь там их немало.
Коммерческие отношения создали давно уже потребность в знании русского языка
для англичан. Многие лондонские коммерсанты присылали к нам своих сыновей
для изучения языка, и теперь, при международном характере, который принимает
литература, эти молодые люди стали пользоваться своими познаниями, применяя
их к литературным занятиям. Во время неурожая я встречал английских
корреспондентов из этого сорта молодых людей.
- Но, во всяком случае, перевод с русского там оценивается очень дешево.
- Не полагаете ли вы, что это обстоятельство обескураживает русских
литераторов, и они, не ожидая особых доходов, ввиду этого и отказываются от
конвенции?
Лев Николаевич улыбнулся. Улыбнулся и я, заметив, что немногие из русских
литераторов знают о положении русских произведений на иностранных книжных
рынках.
Разговор был кончен. Мне оставалось лишь поблагодарить Льва Николаевича за
любезное согласие побеседовать со мной - и удалиться. Крепко пожимая руку,
написавшую "Войну и мир", я бормочу слова благодарности, а через минуту
спускаюсь уже с лестницы, провожаемый любезным хозяином.
Н. Р. Литературная конвенция. V. У гр. Л. Н. Толстого. - Новости дня,
1894, 3 марта, No 3848. Газета присылалась Толстому редакцией. Автор статьи
- Николай Осипович Ракшанин (1858-1903), беллетрист, драматург,
театральный критик. С февраля по июнь 1894 г. "Новости дня" печатали цикл
статей-интервью Ракшанина под общим названием "Литературная конвенция" - по
вопросу о присоединении России к числу государств, обеспечивающих авторское
право на перевод и распространение произведений писателя. Еще до беседы с
Ракшаниным Толстой высказался против конвенции в письме, опубликованном
иностранной печатью (Journal des Debats, 25 февраля (8 марта) 1894 г.). Он
заявил, что никому не даст "исключительного или даже предпочтительного права
издания своих сочинений или переводов с них" (т. 67, с. 42).
1* Илья Данилович Гальперин-Каминский (1858-1936), переводчик на
французский язык русской художественной литературы, в том числе сочинений
Толстого. В 1894 г. Гальперин-Каминский приехал из Франции в Петербург,
убеждая русских литераторов присоединиться к конвенции.
2* Кроме Толстого Н. Ракшанин интервьюировал по вопросу о конвенции И. Н.
Потапенко и А. П. Чехова.
"Новое время". Блументаль у графа Л. Н. Толстого
(Корреспонденция из Берлина)
Известный немецкий драматург, фельетонист и театральный директор доктор
Оскар Блументаль воспользовался своим пребыванием в Москве (где во время
поста гастролировала часть его берлинской труппы - Лессинг-Театра), чтобы
повидать графа Л. Н. Толстого.
"Пройдя целый ряд длинных коридоров, я очутился наконец лицом к лицу с
этим замечательным человеком. Толстой совершенно таков, как его показал
читающей европейской публике знаменитый портрет: в широкой мужицкой рубахе,
подвязанной одноцветным поясом, с длинной белой бородою, с меланхолическими
голубыми глазами и седыми космами волос, с изрытым глубокими морщинами лбом
- работника мысли и грубыми, привыкшими к тяжелому труду руками, которые он
в разговоре охотно засовывает за пояс. Глубокая, захватывающая душу
серьезность, как бы истекающая от его лица, производит впечатление встречи с
библейской фигурой. Граф Толстой кажется внезапно ожившим апостолом Леонардо
да-Винчи, но к этому впечатлению присоединяется еще удовольствие
цивилизованного вкуса, не встречающего в фигуре великого поэта ни малейшего
следа намеренного оригинальничанья. Отчужденность от общества и его
предрассудков так прекрасно гармонирует с отшельнической фигурой Толстого,
что даже его странности кажутся вполне естественными. Монастырская простота
комнаты соответствует тихому величию ее обитателя. Белые стены безо всякого
украшения, черные кожаные стулья, полка с небольшим количеством книг и
березовый стол, заваленный свежеисписанными четвертушками белой бумаги, -
такова светская келья этого монаха по убеждению.
Первая неловкость гостя скоро исчезла, благодаря живости, с которой граф
Толстой вступил в разговор о специально-литературных вопросах. С очевидным
удовольствием слушал он мои ответы, в которых, по его выражению,
"чувствуется веяние журнального воздуха". Я воспользовался первой
возможностью и перевел разговор на драматические произведения самого
Толстого.
- Вы так живо интересуетесь литературными явлениями Берлина, граф, отчего
бы вам когда-нибудь не взглянуть на столицу Германии и не познакомиться
лично с ее живой и разнообразной умственной жизнью?
Толстой отрицательно покачал головой.
- О, нет! Я разделяю мнение индийского мудреца, приведшего в числе семи
смертных грехов также и путешествия без необходимости... Я никогда более не
покину России!
- У нас, в Берлине, вы встретили бы целый прекрасно подготовленный кружок
почитателей. Вашу "Анну Каренину" каждый образованный считает обязанностью
прочесть (*). А ваши пьесы "Власть тьмы" и "Плоды просвещения" неоднократно
играны в Берлине.
(* Не могу удержаться от маленького замечания. Почтенный г. Блументаль,
очевидно, увлекается. До сих пор романы Толстого в Германии далеко не так
популярны, как он уверял Льва Николаевича. Специально "Анну Каренину" знают
лишь весьма немногие, она читается меньше всех остальных романов Толстого. Я
даже смею сомневаться, прочел ли ее сам Блументаль. Действительной
популярностью пользуется лишь "Крейцерова соната".
(Прим. корреспондента
"Нового времени".) *)
- Какое же впечатление произвели они на немецкую публику?
- Комедия показалась довольно непонятной ввиду ее чересчур национального
сюжета, зато "Власть тьмы" произвела хотя и тяжелое, но неоспоримое
впечатление... Смею спросить, не могут ли современные сцены надеяться
получить еще новую работу от вашего пера?
Толстой задумчиво улыбнулся.
- Я уже давно собираюсь написать драму, сюжет которой очень близок моему
сердцу. Обе пьесы, о которых вы говорите, были как бы упражнениями для этой
еще не начатой работы. Я хотел сперва несколько освоиться с технической
стороной драматических произведений, но боюсь, что мне не дожить до
окончания любимого плана. Я должен сначала окончить начатые в прошлых годах
работы, дабы быть свободным от всех других авторских забот и отдаться
целиком моей драме (*1*).
- Сюжет ее будет, вероятно, взят опять из русской жизни?
- Нет, драма, задуманная мной, будет иметь скорей космополитический
характер.
- Однако с сюжетом из народной жизни, как и прошлые пьесы?
- Нет, из столичной общественной жизни. В этой драме я хочу изложить мою
собственную исповедь - мою борьбу, мою религию и страдание, словом, все, что
близко моему сердцу. Да я и вообще не ищу ничего иного в работах художников.
Я не люблю того холодного беспристрастия, которое теперь так хвалят. При
виде старания, с которым в некоторых новейших произведениях уничтожено
всякое личное чувство, я всегда вспоминаю о картине, которую вы можете
видеть здесь, в Москве, в одной из первых комнат Третьяковского музея.
Картина эта изображает старообрядческую женщину, которую стража ведет в
цепях по городу и которую поносит и мучает фанатическая толпа (*2*). Я
спросил у живописца: "Почему изобразили вы страдание именно этой женщины?
Разве вы сами старообрядец?" - "Нет", - отвечал мне художник. "Почему же вы
не создали образ той религии, которую вы сами чувствуете", - допытывался
я... и этот же вопрос мне всегда хочется предложить нынешним поэтам. Не
может захватить за сердце меня лично ни одно произведение, в котором я не
могу найти какого-нибудь чисто человеческого признания, вытекшего из сердца
самого автора... Скажите, пожалуйста, - прибавил гр. Толстой, внезапно меняя
разговор, - какое впечатление произвели на вас последние вещи Ибсена?
- Последние вещи! Вы говорите о "Хедде Габлер" и "Строителе Сольнесе"? По
совести, граф, я сам ставил эти пьесы на своей сцене, но никогда не мог
понять их вполне... Мне даже иногда казалось, что Ибсен публиковал эти
таинственные драмы лишь в надежде хоть когда-нибудь от своих критиков
узнать, что он сам думал, писавши их.
- Да, неясность раздражает меня больше всего в драмах Ибсена. Я прочел
"Дикую утку" и "Привидения" и не могу понять успеха и славы их автора...
Впрочем, плохой перевод может совершенно испортить впечатление. Я сам на
себе испытал нечто подобное. Своим переводчикам я могу засвидетельствовать,
что они знают по-русски, но сомневаюсь, чтобы они хорошо знали по-немецки.
Особенно "Крейцерова соната" много потеряла в немецком переводе. Мне
кажется, что все особенности стиля и красок совершенно сглажены и пропали.
- Правда ли, что она все еще запрещена в России?
- Лишь отдельной книгой. В общем издании моих сочинений она разрешена.
Разговор перешел на Москву и ее общественную жизнь и был вскоре прерван
появлением меньшого сына графа Толстого (*3*). Смеясь и сияя
жизнерадостностью, ворвался хорошенький ребенок в тихий приют мыслителя,
возвещая своей оживленной русской болтовней о приближении обеденного часа.
- Я еще раз выражу искреннее желание, чтобы все начатые работы, которые я
вижу на вашем столе, кончились поскорей и уступили место той драме, о
которой мы говорили.
- Я сам желаю этого более чем кто-либо. Но поверьте, я умру, не окончив
желанной работы.
Странной, мистической серьезностью отзывалось повторение этого
предсказания. С особенным внутренним чувством расстался я с патриархальной
фигурой великого поэта, и долго, долго преследовал мою душу меланхолический
призрак его чарующего образа. На другое утро граф Толстой прислал мне свой
портрет с любезной надписью".
Блументаль у графа Л. Н. Толстого. (Корреспонденция из Берлина). - Новое
время, 1894, 22 апреля, No 6517.
Оскар Блюменталь (1852-1917), немецкий театральный критик и драматург,
основатель Лессинг-театра (1888). Был у Толстого во время гастролей театра в
Москве зимой 1893-1894 гг. В книге Н. Н. Гусева "Летопись жизни и творчества
Л. Н. Толстого" (М., 1960) время посещения Блюменталем Толстого ошибочно
отнесено к ноябрю - декабрю 1894 г. (см. с. 159).
В позднейших воспоминаниях о Толстом Блюменталь писал: "Я очутился здесь в
несколько затруднительном положении, так как я пришел с целью
интервьюировать, а оказался в положении интервьюируемого. Я явился с
намерением ставить вопросы, а вынужден был отвечать сам. Новое литературное
движение в Германии; политическая жизнь, как она развернулась при Вильгельме
II; имена народившихся новых талантов на поприще новелл и драматических
произведений; основы представления и инсценирования пьес, как они
изображались гастролировавшим в Москве Лессинг-театром... словом, все
чрезвычайно интересовало графа" (Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом, М.,
изд-во "Златоцвет", 1911, с. 69).
1* Речь идет о пьесе "И свет во тьме светит", автобиографической драме,
над которой Толстой работал в 1896-1897, 1900 и 1902 гг., но которая так и
осталась незаконченной.
2* Картина "Боярыня Морозова" (1887) В. И. Сурикова, с которым Толстой был
лично знаком с 1879 г.
3* Шестилетний Ванечка Толстой (1888-1895).
"Русская музыкальная газета". В. Серова. Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще
- Возьмите меня к Льву Николаевичу, - просила я свою приятельницу,
собиравшуюся однажды к нему по какому-то делу.
- Вы его никогда не видали?
- Никогда! говорят, к нему много народу ходит, а я не решаюсь... зачем его
тревожить? Видеть его все-таки хочется... Знаете что? Вы меня запрячьте
куда-нибудь в уголочек и не обращайте на меня ни малейшего внимания; да не
вздумайте меня представлять ему! Я из угла буду на него смотреть и слушать
ваши разговоры. Согласны меня взять при таких условиях?
- Согласна, - смеясь ответила моя приятельница, немедленно собравшаяся к
нему, шутя забрав и меня в путь-дороженьку.
Действительно, к Льву Николаевичу приходило так много разного рода люда,
что я могла преспокойно сидеть поодаль, не возбуждая в нем даже ни малейшего
желания осведомиться, кто эта незнакомка, фиксирующая хозяина так
пристально, так беззастенчиво в его собственных стенах?
Разговор завязался грустный и, видимо, томил Льва Николаевича. Он хотел
его прекратить и выразил довольно резко:
- Уж если они взяли на себя крест, то зачем затягивать жалобную нотку,
возбуждая сожаление и сострадание? Это умаливает их подвижничество; они себя
унижают, роняют, по-моему, в глазах тех, которые их должны считать за
героев.
- Да ведь молодому существу терять здоровье больно! как же не жаловаться и
не возбуждать в других желанье оказать помощь? - вставила моя приятельница.
Лев Николаевич поник головой и замолчал, потом он внезапно улыбнулся и
промолвил:
- Эх, мы с вами затянули невеселую песеньку!
Не знаю, что меня подзадорило в этот момент вмешаться в разговор, но
непреодолимое желание точно толкнуло меня помимо моей воли вставить:
- А я могла бы с вами побеседовать о более радостных темах, затянуть
веселую песеньку...
Лев Николаевич вскинул свои проницательные глаза из-под густых бровей на
мою невзрачную фигуру, не носящую на себе никаких признаков городской
обитательницы: я только что приехала из деревни, и оттенок непринужденной
безвкусицы отражался в моем бесхитростном костюме. Взор его скользнул по мне
и, привычный ко всем возможным одеяниям и наружностям, он проговорил
совершенно равнодушно, не относя, по-видимому, даже ко мне слов своих:
- Эх, радостных тем что-то нет кругом!
- Ну, а у меня есть... - продолжала я упорствовать с моего отдаленного
угла.
В моем голосе звучала такая уверенность, что Лев Николаевич наконец
улыбнулся хорошей, приветливой улыбкой и ласково произнес:
- Так поведайте нам, что у вас есть веселенького?
- Устройство сельского походного театра в связи с музыкой, - произнесла я
дрожащим от волнения голосом, - с специальною целью провести ее в деревню.
Лев Николаевич обернулся всем корпусом, его лицо сияло от удовольствия.
- Но... позвольте, вы уже пробовали этим заняться или у вас только еще
пока одни добрые помыслы?
- Я уже несколько лет живу в деревне, обучаю ребяток музыке и даю
спектакли, включая в них наибольшее количество музыкальных номеров.
Лев Николаевич уже не сидел; как будто невольно поднявшись с кресла, он
обратился ко мне с вопросом:
- Вы, следовательно, сведущи в музыке?
- Немножко, - ответила я.
Он обратился к моей приятельнице и спросил вполголоса:
- Кто это? это ваша знакомая?
- Я - Серова! - отрекомендовалась я.
- Это ваша опера, "Уриэль Акоста", которая давалась в нынешнем году в
театре? (*1*)
- Ее! Ее! - подтвердила моя приятельница.
Лев Николаевич как будто припоминал что-то; прикрыв глаза ладонью и не
глядя на меня, он вполголоса произнес тихо, несколько нараспев.
- Идет девушка по лесу и думает: "Ах, кабы мне ленточку найти...
розовенькую ленточку!" - идет, идет она, вдруг... ан ленточка-то и лежит на
дороге, да еще расписная! - Он снял ладонь с лица и весело добавил: - Вот
для меня вы теперь расписная ленточка, так я жаждал найти музыкальную силу,
преданную столь великому делу. Приветствую вас от всей души! - добавил он,
протянув мне обе руки. - Да! ваше дело - великое дело!
Этими словами, незабвенными для меня на всю жизнь, Лев Николаевич укрепил
во мне веру в деятельность, давно уже избранную мною, и смахнул с души моей
все возможные сомнения, которые подчас ее сильно волновали.
После первого дорогого мне приветствия разговор завязался так
непринужденно, в таком дружественном тоне, будто мы были давно знакомы друг
с другом.
- Слушайте, - оживленно заговорил Лев Николаевич, - я сейчас работаю над
"Винокуром", мне нужна музыка к этой пьесе. Я хочу ее дать исполнить в
балаганах на святой (*2*). Был я недавно на гулянье, насмотрелся, наслушался
я там всякой всячины... знаете, мне стало совестно и больно, глядя на все
это безобразие! Тут же я себе дал слово обработать какую-нибудь вещицу для
сценического народного представления. Нельзя так оставить... просто
стыдно!.. Я взялся за первую попавшуюся тему и ждал, чтобы кто-нибудь
пристегнул музыку к ней (это весьма важно для народных спектаклей); но
музыканты - простите
