Толстой Лев Николаевич - Интервью и беседы с Львом Толстым, Страница 12 - Книги

асов или в восемь часов, вспомогательными кассами и требованиями стачек. Нужно подумать о том, что имеется огромная масса миллионов людей, обрабатывающих землю, трудящихся и страдающих и желающих лишь одного: чтобы земля, источник их труда и лишений, была их собственностью. Да, крестьянин имеет лишь одно в виду - чтобы земля не была предметом торга, купли и продажи, чтобы она не принадлежала государству, но чтобы она была исключительно общественной собственностью всех тех, которые в поте лица и в изнеможении тела работают с целью сделать ее плодотворной... Русский народ не думает ни о какой революции. Впрочем, революции были возможны в конце XVIII и в первой половине XIX века. В настоящее же время правительство обладает слишком многочисленными средствами для репрессий, чтобы была возможность его вообще ниспровергнуть. Посмотрите в столицах, даже мостовые заменены асфальтом; как же вы хотите возобновить баррикады?" Граф Толстой, по словам корреспондента, на ответственности которого всецело оставляем цитируемые мысли писателя, отрицательно относится к республиканскому режиму, называя его замаскированной деспотией.

Внешние известия. - Новое время, 1905, 15 февраля, No 10398. 1* Корреспондент газеты "Matin" Бурден был у Толстого 6-7 февраля 1905 г. Отзыв Толстого о Бурдене см.: Литературное наследство; т. 37-38, с. 556.

"Забайкалье". Сведения из столицы

(От нашего корреспондента) По сообщению лиц, на днях вернувшихся из Ясной Поляны, Л. Н. Толстой в последнее время совсем отказался от чтения газет, довольствуясь теми сведениями, которыми делятся с ним близкие лица. На решение нашего великого писателя, несомненно, повлияло содержание газет, наполненных кровавыми ужасами войны. - Свет увидел с тех пор, как перестал читать эти вещи, - шутя говорит Толстой. Он много гуляет, преимущественно по лесу. Нога, ушибленная при падении с лошади, зажила. Писатель, несмотря на годы, чувствует себя так бодро, как никогда. Много работает. Из беллетристических вещей, кроме "Хаджи-Мурата", содержание которого излагалось в печати. Толстой закончил и отделывает еще два произведения: "После бала" и "Божеское и человеческое" (*1*). Во втором из этих произведений фигурирует, между прочим, государственный преступник Лизогуб (*2*), обращающийся в тюрьме в верующего христианина и отправляющийся на казнь с Евангелием в руках. Все три вещи предназначены к напечатанию только после смерти писателя.

Сведения из столицы (От нашего корреспондента). - Забайкалье, 1905, 6 марта. 1* Над рассказом "После бала" Толстой работал в 1903 г., над произведением "Божеское и человеческое" - в 1903-1906 гг. 2* Революционный народник Дмитрий Андреевич Лизогуб (1849-1879) послужил Толстому прототипом его героя Синегуба.

"Биржевые ведомости". П. Барков. В Ясной Поляне

<...> - Пожалуйте, граф просят вас к себе, - пригласил меня лакей через полминуты! - после того как я попросил передать свою карточку Льву Николаевичу. "Великий писатель земли русской" принял меня в своем кабинете наверху. - Простите, - начал Лев Николаевич, поздоровавшись со мной, - я чувствую себя не совсем здоровым и могу поговорить с вами только несколько минут, да и то не как с корреспондентом газеты, а как с человеком вообще. - Почему же так, Лев Николаевич? - Я здесь недавно говорил с одним корреспондентом по поводу нынешних событий; а он там взял и напечатал что-то обо мне где-то в "Ведомостях", что ли, или в "Листке" - сам я этого не читал, - и теперь я получаю массу ругательных писем с укорами за то, что будто бы я бранил интеллигенцию по поводу нынешних событий (*1*). Лев Николаевич пожал плечами. - Не знаю, когда я бранил ее, - продолжал он, - а между тем многие в письмах бранят меня за мои отзывы об интеллигенции. Конечно, бог с ними. Я не сержусь и отвечать на это не буду. Понапрасну люди только тратят семь копеек на марку, а я семь минут на чтение письма. Давно уже я отказываюсь от писем без марок, а теперь, пожалуй, скоро придется отказываться и от писем с марками. Нельзя только этого сделать, потому что на сто ругательных писем приходится десять деловых, на которые надобно отвечать. - Большинство читающей публики, конечно, не поверили, Лев Николаевич, чтобы возбудившее такие толки интервью было точным воспроизведением ваших мыслей: прежде вы так смело всегда говорили о том, о чем другие боялись даже и заикаться. - Я теперь убедился, что никакой пользы от этих разговоров (интервью) нет. Обыкновенно каждую свою статью я переделываю раз по двадцати, дополняю ее, обрабатываю, потому что многое кажется мне выраженным темно или неясно. При интервью же человек поговорит несколько минут, потом напишет и выхватит только отдельные выражения из разговора, которые далеко не выражают основных мыслей. Ну, и получается совсем не то. Поэтому я и решил отказываться от разговоров для газет. Все, что я думаю относительно теперешних событий, я высказываю сам в заграничной прессе. - Но ведь всего этого мы, русские, лишены, - возразил я, - ядовитое замечание в одном энциклопедическом словаре о том, что "некоторые ваши сочинения читаются даже и в России", - чистая правда. Лев Николаевич пожал плечами и заметил, что теперь, кажется, стало свободнее в деле печати. Пришлось разуверить. - Не понимаю, - заговорил Лев Николаевич, - почему не дадут свободы печати. От этого была бы даже громадная польза для самого правительства. - В смысле большого доверия общества к консервативной печати? - Да, и в этом отношении. Теперь иногда у князя Мещерского (*2*) попадаются такие статейки, которые заслуживали бы внимания и доверия, но им никто теперь не верит при существующем порядке вещей. При свободе же печати было бы другое отношение. Кроме того, при свободе печати революционная пресса, высказываясь свободно, договорилась бы до таких крайностей, что многие благоразумные люди отвернулись бы тогда от нее. Вообще, консервативная и революционная печать при свободе слова должны взаимно уравновешивать противоположные концы коромысла. А то правительство захватило один конец коромысла вот так, - Лев Николаевич зажал указательный палец правой руки между большим и указательным пальцами левой, - держит этот конец крепко и думает, что противоположный - консервативный - конец перевесит, а этого никогда и быть не может. Удивительно, как князь Святополк-Мирский не дал свободы печати (*3*). Я так и думал, что он сделает печать свободной. Разговор коснулся духовенства. - Не любит вас, Лев Николаевич, это сословие, - заметил я. - Не все. У меня есть среди духовных много знакомых, которые пишут мне, говорят о своем разладе с самими собой и спрашивают, как быть. И я не могу бросить в этих людей камнем, когда у них за спиной целая семья. В конце разговора Лев Николаевич сказал, что он в настоящее время работает над решением земельного вопроса в России по системе Генри Джорджа. * * * За завтраком в столовой собралась почти вся семья Льва Николаевича вместе с его зятем князем Н. Л. Оболенским. С Петербурга разговор перешел постепенно и на приписанные Льву Николаевичу неблагоприятные отзывы его об интеллигенции. - Вполне понятно, - заметил Сергей Львович, - что отец отказывается сообщать свои мнения по поводу теперешних событий. Все эти мнения передаются в неверном освещении. Берутся только отдельные слова, а не весь ход мыслей. И получается совершенно обратный смысл. А реакционная печать пользуется такими сообщениями, берет из них только отдельные фразы и делает разные подтасовки. - Но вот, что особенно возмутительно, - продолжал через несколько времени Сергей Львович, показывая мне книжку "Review of Reviews" (*4*) с запачканными рисунками и выдранными страницами, - эта вот пачкотня целых страниц и вырывание целых статей. Иногда бывают напечатаны статьи отца во французских или английских журналах и газетах, и здесь мы получаем эти органы, где как раз вырваны статьи Льва Николаевича. - Значит, Лев Николаевич лишен возможности читать самого себя в заграничных газетах и журналах? - спрашиваю я. Сергей Львович пожал плечами. - Но ведь Лев Николаевич почетный академик, а у нас, кажется, всякий генерал, даже и штатский, может выписывать книги из-за границы без всякой цензуры и пачканий? - А для отца этого исключения не делается. Разговор, между прочим, коснулся так называемого "отлучения" Льва Николаевича. - А вы знаете, - заметила Софья Андреевна, - ведь митрополит писал мне, когда Лев Николаевич был болен, письмо, в котором советовал мне убедить Льва Николаевича приобщиться, ссылаясь на то, что все в воле божьей. - И что же вы ответили ему, графиня? - Вполне согласилась, что все в воле божьей, и сказала: "Да будет во всем воля его". Перед прощаньем графиня познакомила меня со своим письмом "О призыве к миру", которое уже послано в одну из редакций (*5*), но должно появиться во французских и английских газетах.

П. Барков. В Ясной Поляне. - Биржевые ведомости, 1905, 26 апреля, No 8791. Приезд П. Баркова в Ясную Поляну отмечен 15 апреля 1905 г. в дневнике С. А. Толстой (т. 2, с. 232). Д. П. Маковицкий в тот же день записал: "Когда приехал корреспондент "Биржевых ведомостей", Л. Н. сказал ему: - Разговариваю с вами не как с корреспондентом, но как с приятелем. Не пишите интервью" (Яснополянские записки, кн. 1, с. 248). 1* Речь идет о статье М. Романова "Л. Н. Толстой о последних событиях в России" (Русский листок, 1905, 8 апреля, No 96). В этом интервью говорилось, будто бы Толстой советовал окатить революционеров и либералов "холодной водой". 2* В газете "Гражданин". 3* Петр Данилович Святополк-Мирский (1857-1914), министр внутренних дел, до своей отставки в январе 1905 г. пробовал привлечь буржуазную оппозицию на сторону правительства и провозглашал политику "доверия" к обществу. 4* Английский журнал "Review of Reviews", издаваемый У. Стэдом, присылался Толстому редакцией. 5* С. А. Толстая опубликовала в газете "Times" при посредстве В. Г. Черткова открытое письмо по вопросам русско-японской войны и заключения мира.

"Русь". Н. Шебуев. Негативы

Ясная Поляна Еще 8 часов утра. Еще капли отшумевшего дождя не стряхнуты наземь с веток яснополянского парка. Еще нога вязнет в разбухшей почве... А мы - на прогулке. Я приехал, чтобы воочию убедиться в невероятных на первый взгляд слухах, будто Толстой стоит совершенно в стороне от того общественного движения, которое подняло на ноги всю Россию, подняло, и замолодило, и заставило стариков верить, как юношей... - Да. Я ушел от этого мира. Вот уже восемь месяцев, как я вовсе не читаю никаких газет. Бросил, как бросают курить. Третьего дня мне подсунули газету. Я прочел ее, и меня стало тошнить, как тошнит человека, который до сего воздерживался от курения... Самый язык, способ трактовки, темы - все казалось мне тошнотворным... Положим, я прочел добровольно весь газетный лист с начала до конца. Даже объявления, даже правительственные распоряжения... - Тогда ничего нет удивительного... Подобное чтение и на нас, менее привычных, скверно действует. Но неужели вы не ждете с нетерпением газет хотя бы для того, чтобы узнать про войну?.. - О войне мне рассказывают домашние. Впрочем, о гибели нашего флота я прочел сам. - Какое же впечатление произвело на вас цусимское поражение? - За всю мою жизнь мне не приходилось переживать такого сильного потрясения, какое произвела на меня эта невероятная бойня. Да и вся эта война сплошной ужас: Лаоян, Мукден, Порт-Артур... (*1*) Мозг отказывается понимать, кому и для чего нужно все это... - На общество цусимское поражение произвело неизгладимое впечатление и ускорило сближение партий... - Партий?.. Кому нужны эти партии?.. И Лев Николаевич начал говорить страстно, убедительно, властно. Как пророк. Я не могу и не смог бы передать его речи, перифраз исказил бы ее и сделал бы банальной. Скажу только о своем впечатлении, вынесенном от нее. Мне посчастливилось. Толстой разговорился так, что сам несколько раз ловил себя, восклицая: - Однако как я сегодня разошелся... Ну, да уж выскажу, что давно хочется. И он высказал. Да. Толстой - великий особняк земли русской - стоит совершенно в стороне от поднявшего всех нас освободительного движения. Богатырь духа, он считает жалкими и ничтожными толки о тех минутных реформах, которых мы добиваемся... - Я старик. Мне не много осталось жить, пора думать только о Боге. Вот почему я так далек от ваших совещаний, обсуждений, петиций... И долго и горячо развивал Лев Николаевич свой взгляд на реформы. Но разве в силах я передать слабым пером его вдохновенную импровизацию? Передавать ее еще и потому нельзя, что в печати, по независящим обстоятельствам, невозможно касаться некоторых (и важнейших) аргументов, на которые она опирается. Убедил ли меня Толстой? Подавил авторитетом - да. Но не убедил. - И это не плохо, о чем они хлопочут. Но это совсем не то, что нужно, необходимо. А необходимо одно - земля для крестьян. И этой земли не даст никакая конституция. Ее дало бы только такое правительство, которое состояло бы исключительно из крестьян. Но такого правительства нет нигде и не будет. А между тем крестьянину нашему в настоящее время нужна только земля, и ничего больше. Это сознает все крестьянство от мала до велика. И этот наш долг общество должно ясно сознать. Подобно тому как сорок лет тому назад общество сознало свой долг и состоялось первое. освобождение крестьян от крепостной зависимости... теперь назрела потребность второй раз освободить их от крепостной зависимости. Для этого нужно дать им землю. И не путем выкупа, а отказавшись от прав на нее. Скажут - это невозможно. Скажут - этого нет нигде на Западе. Но в том-то и ошибка наша, что мы во всем слепо идем за Западом. Я и газеты-то бросил читать, между прочим, потому, что они пережевывают западные мысли. А между тем в крестьянском вопросе мы должны идти не за Западом, а впереди его... - Почему это?.. - Потому что Запад на семьдесят процентов состоит из рабочих, а наше государство - на девяносто процентов из крестьян... Все реформы в западном духе, которые предлагают наши передовые люди, конечно, сами по себе не плохи. Но начинать с них в то время, как у крестьян наших нет главного - земли, это все равно что расчесывать волосы умирающему. Итак, во всем нынешнем освободительном движении Толстого занимает прежде всего и после всего аграрная сторона. - Но ведь проведение даже одной только аграрной реформы в том масштабе, как она представляется вам, тоже немыслимо без общих реформ, о которых мы хлопочем. Значит, волей-неволей, хотя бы из аграрных мотивов, вы должны все-таки симпатизировать нынешнему освободительному движению. - Нет. Я остаюсь совершенно холодным к нему. Я знаю, что многих удивляю этим. Но - я высказал вам то, что хотел... Ну, вы идите теперь пить кофе к Юлии Ивановне (*2*). А я еще пройдусь. Мне нужно подумать одному. Однако недолго Лев Николаевич обдумывал программу работ нынешнего дня. Не успели мы встать из-за чайного стола, за которым кроме меня был г. Чертков и молодая знаменитость - скульптор Н. А. Андреев (*3*) (графини Софьи Андреевны не было, чувствует себя нездоровой и встала позже обыкновенного), как к нам подсел и Лев Николаевич. Подали почту. Масса русских и заграничных газет. - Вот вы браните газеты, - сказал я, - а сами получаете столько газет. - Я не читаю их. Вот в этом итальянском журнале люблю смотреть карикатуры. В этом американском научно-религиозном - читаю почти все (*4*). Раньше иностранные газеты просматривал. Да и то бросил: слишком уже цензура старательно зачерняет все интересные места. - Неужели даже Толстой не может читать заграничных изданий без цензурных помарок? Неужели цензор считает себя обязанным заботиться о нравственном воспитании даже самого Льва Николаевича? - Да. Вырезают целыми страницами. Портят книги. Безобразие!.. - И он добродушно улыбнулся. - Ну, а русских газет я, откровенно говоря, не могу читать. Ну, посудите сами... Тут Л. Н. взял номер первой попавшейся газеты и начал одну за другой читать телеграммы, правительственные сообщения, хроникерские заметки. И после каждой добавлял: - Это ложь. Это... кому это интересно?.. Это... Ну, можно ли голову засаривать подобными вещами?.. И Толстой вслух читал газету. И до того курьезно было это чтение, что Н. А. Андреев не воздержался от восклицания: - А в самом деле, каким все это мелким, ненужным кажется в устах Льва Николаевича... И Лев Николаевич добавил: - Я хотел бы, чтобы серьезный литературный критик взял на себя труд серьезно разобрать номер любой газеты строчка за строчкой... Вы изумились бы, какие результаты дал бы этот анализ, вы увидали бы, как деморализует общество современная газета... Все, начиная с языка до подбора фактов, тенденциозно и развращающе!.. Вы изумились бы, увидев, какими мелкими и тусклыми интересами интересуется общество, потому что его приучили к этому газеты... И он продолжал читать вслух военные телеграммы... Да, Лев Николаевич стоит теперь в стороне от войны. Но не в стороне от мира. В парке посреди нервно вздрагивающих веток, сбрасывающих наземь холодные капли отшумевшего дождя, он вдруг остановился и спросил меня: - А правда ли, что Америка предложила русскому правительству вести переговоры о мире? - Правда... И русское правительство пошло навстречу этому движению (*5*). - Вот это хорошо. Вот это хорошо... Вот это хорошо... И Лев Николаевич несколько раз в раздумье повторил эту фразу.

Н. Шебуев. Негативы. - Русь, 1905, 3 (16) июня, No 146. Николай Георгиевич Шебуев (1874-1937), публицист и писатель, корреспондент газеты "Русь". Был в Ясной Поляне 30 мая 1905 г. 1* Перечислены главные поражения русской армии в русско-японской войне: Лаоянское сражение 11-21 августа (24 августа - 3 сентября) 1904 г.; падение Порт-Артура 20 декабря 1904 г. (2 января 1905 г.); Мукденское сражение 6 (19) февраля - 25 февраля (10 марта) 1905 г.; разгром в Цусимском сражении балтийской эскадры 14-15 мая 1905 г. 2* Юлия Ивановна Игумнова (1871-1940), художница, одно время исполняла обязанности секретаря Толстого. 3* Николай Андреевич Андреев (1873-1932), скульптор. 6-8 марта 1905 г. лепил в Ясной Поляне бюст Толстого. Второй его приезд в Ясную Поляну - с 30 мая по 4 июня 1905 г. 4* Американский теософский журнал "Worlds Advance Thought", издаваемый Люси Малори в Портленде, присылался Толстому редакцией. 5* Портсмутский мирный договор 1905 г. был заключен в результате посредничества между Россией и Японией президента США Теодора Рузвельта.

1906

"Биржевые ведомости". К. Т. Рабочие у Л. Н. Толстого

(Рассказ рабочего) Я и один мой товарищ, тоже рабочий оружейного завода, собрались пойти в Ясную Поляну побеседовать с гр. Л. Н. Толстым. Пошли мы пешком; часов около 2-х дня пришли в усадьбу графа. Но его не было дома; нам сказали, что он поехал верхом по своему имению... Прождав некоторое время в деревне Ясной Поляне, мы опять вернулись в усадьбу. Графа еще не было, но нас принял один из сыновей его, который, узнав, что мы пришли к отцу его побеседовать по некоторым нравственным и общественным вопросам, советовал нам подождать Л. Н., а пока дал нам две брошюры: "Пауки и мухи" и одну своего издания - сочинение самого Л. Н. о нравственной жизни. Не доходя станции железной дороги, мы встретили самого Л. Н.; он ехал верхом. Мы остановили его и сказали, что заходили к нему для беседы. Он слез с лошади и пошел с нами. Товарищ мой прежде всего спросил его, в каком положении находится его когда-то знаменитая яснополянская школа/ Л. Н. махнул рукой: - Я уже лет сорок в ней не принимаю никакого участия. она давно закрыта (*1*). Затем разговор перешел на нас лично. "Вы кто такой?" - спросил меня граф, пристально всматриваясь в меня своими зоркими глазами. - Я - оружейный рабочий, - ответил я. - А вы каких, взглядов придерживаетесь? Я много слышал рассказов о том, что Л. Н. сам обыкновенно отлично разбирается в людях даже после короткого разговора с ними, и, признаюсь, мелькнула у меня мысль ответить, что никаких определенных взглядов у меня нет; товарищ мой, сам по убеждениям социалист-революционер, не дал мне времени и ответить и быстро сказал: - Социал-демократ. - Ну, и плохо ваше дело, - резко заметил Л. Н., - господа социал-демократы. Вы не с того конца все подходите, да и далеко вы ушли от природы. Вы взгляните, как в ней все постепенно развивается. Посмотрите на цветок; как он выбирает нужную ему почву, потом медленно и постепенно растет из семени, распускает лепестки и медленно превращается в красивое и здоровое растение. А вы хотите все сразу. Скучились в своих городах и на фабриках. Думаете оттуда повернуть жизнь. И о крестьянах вы мало заботитесь, а в них вся сила. Нельзя уходить от природы и от земли. У них вся правда. Дайте крестьянину землю, освободите его труд из рабства, и вся жизнь изменится. Тогда и ваша рабочая жизнь исправится. А то вы все: "Пролетариат, пролетариат!" - кричите, а жизнь ни на йоту не исправляется. Граф долго говорил на эту тему, но, признаюсь, речь его, вопреки обычным рассказам об его манере говорить, не показалась мне особенно ясной и убедительной. Даже товарищу моему, который ближе меня стоял к симпатиям и желаниям графа, слова его, как я понял, тоже показались не особенно убедительными. Я было заспорил с ним, но после первых же моих слов, граф, видимо, оборвал разговор, было ясно: продолжать разговор об этом нельзя. Он спросил меня, на каком именно заводе я работаю. Я ответил, что на оружейном. - Как же вы вот оружие выделываете сами? Это грех, противно христианству. На это я ответил, что есть, пить надо, а куда же деваться; и так работы сокращаются на заводах, да еще на заводах нас притесняют и начальство и полиция; не везде, где хотел бы, и работу найдешь; неволя и голод заставляют работать и на оружейных заводах. Л. Н. вдруг замолчал, и беседа на эту тему оборвалась. Он бросил мне и моему товарищу несколько незначащих слов. Мы прошли еще некоторое время; разговор не клеился, и мы простились с графом. Весть о нашем путешествии к Л. Н. Толстому быстро пошла по заводу, и, как что коснется Толстого - товарищи нам говорят. Вот таким образом и в конце октября, когда стало известно, что крестьяне-соседи Л. Н. Толстого сделали порубку в его лесу и что после этого в Ясную Поляну были вызваны казаки по просьбе владельцев Ясной Поляны (*2*), то нам товарищи просто проходу не стали давать. - Вот ваш учитель, - упрекали они неведомо за что нас. - Учит вас, а у самого в имении казаки вызваны над мужичками нагаечками помахивать. Мы хотя, конечно, не могли отвечать за графа, да и учителем нашим назвать его едва ли было правильно, но, признаться, было как-то невыразимо больно узнать эту весть. Положим, мы потом узнали, что сам Л. Н. Толстой так объясняет это, что, мол, "это не мое дело, я в хозяйство не вмешиваюсь; там есть свои хозяева, моя семья и управляющие; они признали нужным позвать казаков - ну, пусть, это и будет их дело. Я никому насильно не навязываю своих мнений и желаний". А все же обидно, ужасно обидно и больно было мне и моему товарищу узнать эту историю: Лев Толстой, непротивление злу, Ясная Поляна и... вдруг казаки. Ах, как это было неприятно слышать... А между тем это факт.

К. Т. Рабочие у Л. Н. Толстого (Рассказ рабочего). - Биржевые ведомости, 1906, 21 февраля, No 9197. Автор статьи не установлен. 1* Толстой прекратил занятия в яснополянской школе в 1863 г. 2* Казаков в Ясной Поляне не было. Софьей Андреевной был нанят стражник-черкес, и это породило ложные слухи.

"Биржевые ведомости". Н. С-ъ <С. Баскнн-Серединский>. Л. Н. Толстой о современной литературе

(Из беседы с ним) 8 апреля нынешнего года я подъезжал к Ясной Поляне. День был чудный, весенний. Еще издали, у одной из пристроек графского дома, я заметил несколько человек, работающих в парниках. Подойдя к ним, я спросил, как мне увидеть Льва Николаевича. Мне указали на комнаты доктора Льва Николаевича. Душан Петрович Маковицкий, постоянный врач графа, весьма любезный, ширококультурный, симпатичный человек. В разговоре, принявшем вскоре непринужденный дружеский характер, я передал ему, что моей давнишней мечтой было посетить графа, что я приехал теперь "так просто", чтобы отвести душу, чтобы хотя немного отдохнуть от гула современной жизни. Этими же словами объяснил я час спустя Льву Николаевичу, когда доктор любезно проводил меня к нему в кабинет, причину моего посещения. Признаюсь, я как будто смутился, увидев перед собою бодрую характерную фигуру Льва Николаевича. Слышал я не раз, да и не мало читал, как редко граф уделяет кому-либо из своих собеседников более нескольких минут времени, ибо посетителям, подчас ужасно утомляющим графа, нет числа в Ясной Поляне. Могу считать себя в этом отношении счастливее других, так как на мою долю выпало беседовать с Львом Николаевичем в течение двух дней, проведенных мною у него. Выслушав меня, Лев Николаевич сказал: - Мы с вами поговорим. До вечера я провел время в гостеприимной семье Льва Николаевича, а затем беседовал с ним, и некоторые отрывки из этой беседы позволю себе здесь привести с подлинной точностью. Мы сидели в кабинете графа. - Какого вы мнения, Лев Николаевич, о двух наиболее популярных в настоящее время наших писателях - Горьком и Леониде Андрееве? - спросил я. - Многие, мне кажется, несправедливо упрекают их в отсутствии душевной мягкости и художественности, в грубости и считают их скоропреходящими? - Нет, это справедливый упрек. Я совершенно такого же мнения. - Какого вы мнения о декадентах? - Это прыщ, даже не прыщ, а прыщик. - Но ведь многие придают даже серьезное значение декадентам и прислушиваются к их исканиям, к их новым путям... - Да стоит ли о них говорить? - возразил Лев Николаевич. - Говорю вам, это прыщик. Показали мне как-то их писания, так я ничего понять не мог. - Кого же из новых писателей вы предпочитаете. Лев Николаевич? - Вот - Чехов, я его люблю. - А из поэтов? А впрочем, - спохватился я, - ведь вы поэтов не признаете. - Это кто вам сказал? - спросил Лев Николаевич. - Я только не люблю стихов, ломаю их (подлинное выражение графа), не прислушиваюсь к музыке стиха, но художественную идею, художественный образ и глубину души автора, пишет ли он прозой или стихами, я всегда ценю. Вот, кстати мне прислали новую книгу стихотворений Ратгауза (*1*). Этот пишет русским языком, есть душа... Я его хорошо знаю. Я обратил на него внимание. - А какого вы мнения. Лев Николаевич, о других современных молодых поэтах? - и я назвал ряд довольно известных имен. - Нет, нет! - говорил граф, относя это к некоторым из перечисленных мною имен. - А какого вы мнения, Лев Николаевич, о наших так называемых гражданских писателях? Лев Николаевич ничего не ответил, лишь отмахнулся рукой.

Н. С-ъ. Л. Н. Толстой о современной литературе (Из беседы с ним).. - Биржевые ведомости, 1906, 18 мая, No 9296. Автор статьи - Самуил Захарович Баскин-Серединский (1851-?), киевский поэт и журналист. Был у Толстого 8-9 апреля 1906 г. Д. П. Маковицкий отметил в "Яснополянских записках": "Перед обедом пришел киевский журналист, стихотворец, талмудист Баскин-Серединский. Спрашивал Л. Н. о непротивлении злу, декадентстве, говорил о Талмуде. Читал ему свои стихи. Просил автограф на портрете. Принес два экземпляра роскошного издания книги Ратгауза. Л. Н. пробыл с ним около часу" (кн. 2, с. 103). Позднее, в 1908 г.. Толстой так оценил стихи Баскина-Серединского: "Стихи того отрывка, который вы прислали мне, очень слабы, и я не советовал бы вам заниматься стихотворством" (т. 78, с. 76). 1* Даниил Максимович Ратгауз (1868-1937), лирический поэт, на слова которого писали романсы Чайковский, Кюи, Рахманинов. Сообщение Баскина-Серединского, повторенное также в "Русских ведомостях" в феврале 1907 г., будто бы Толстой считает Ратгауза "одним из самых видных русских поэтов нашего времени", вызывало иронию у Толстого (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 107 и 369). Книги Ратгауза (Полн. собр. стихотворений, Спб., 1906, т. 1-2) были привезены Толстому самим Серединским и сохранились в яснополянской библиотеке.

"Новое время". Юр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого

Мы сидели на верхней террасе. Был вечер. Липы стояли в полном цвету и сладко пахли. Стрижи, чирикая, чертили круги над самыми нашими головами. Робко запевал соловей. С лаун-тенниса долетали веселые голоса. Толстой - я застал его, по обыкновению, за чтением - отложил нумер какого-то английского review (*) и усталым голосом сказал: (* журнала (англ.). *) - Сейчас прочел статью одного английского публициста (он назвал его) о России. Он пишет, что крестьянам больше земли не нужно, потому что они не умеют ее обрабатывать. Какие пустяки! И тут же рядом прославление Трепова (*1*), который один будто все знает, все понимает... Я высказал свое мнение относительно автора-англичанина, придворная ливрея которого достаточно ясно определилась за последние политические события в России. - А вот и депутаты! - улыбаясь, продолжал Толстой и протянул мне книжку того же review, где были помещены портреты наших думских деятелей. "Знакомые все лица!" И как странно было видеть их здесь, далеко от Петербурга, и склоненную над ними голову Толстого, разглядывающего и улыбающегося... - Вас, конечно, интересует Государственная Дума? (*2*) - спросил я. Толстой поднял голову и ответил: - Очень мало. - Но вы все-таки следите за отчетами думских заседаний? - Нет. Знаю о них больше по рассказам домашних. Если же случится заглянуть в газеты, стараюсь как-нибудь обойти это место... У меня от Думы три впечатления: комичное, возмутительное и отвратительное. "Комичное", потому что мне все кажется, будто это дети играют "во взрослых". Ничего нового, оригинального и интересного нет в думских прениях. Все это слышано и переслышано. Никто не выдумал и не сказал ничего своего. У депутатов нет "выдумки", о которой говорил Тургенев. Совершенно так сказал и один купец, бывший у меня на днях. На то же жалуется мне в письме один умный англичанин. "Мы ждем, - пишет он, - указаний от вашей Думы нового пути, а вы рабски подражаете нам". Недавно получил очень хорошую книгу одного немца: его псевдоним Ein Selbstdenker (*3*), то есть "самомыслящий", - вот этого-то нет и следа в Думе. У депутатов все перенято с европейского, и говорят они по-перенятому, вероятно от радости, что у них есть "кулуары", "блоки", и прочее и что можно все это выговаривать. Наша Дума напоминает мне провинциальные моды. Платья и шляпки, которые перестали носить в столице, сбываются в провинцию, и там их носят, воображая, что это модно. Наша Дума - провинциальная шляпка. "Возмутительным" в ней мне кажется то, что, по справедливым словам Спенсера (*4*), особенно справедливым для России - все парламентские люди стоят ниже среднего уровня своего общества и вместе с тем берут на себя самоуверенную задачу разрешить судьбу стомиллионного народа. Наконец "отвратительно" - по грубости, неправдивости выставляемых мотивов, ужасающей самоуверенности, а главное - озлобленности. Толстой, несколько взволнованный, помолчал и начал снова, уже совершенно спокойно: - А у нас теперь первая задача: помирить враждующих. Прекрасная задача. А между тем говорят только о политике. Можно заниматься политикой, но делать ее главной задачей жизни безнравственно. Ведь для человека открыт целый мир, прекрасный мир любви, искания правды, труда, мысли, искусства... Вот чем нужно жить и чем питать других. А ведь об этом никто не хочет и слышать. Словно ничего этого и не было, а всегда были только газеты и Дума. Это обрыв какой-то. И жизнь попала в этот обрыв... Разговор, конечно, коснулся и аграрного вопроса. - То, что я говорил прежде о земельном вопросе, - сказал Лев Николаевич, - то говорю и теперь: не отчуждать нужно земли и раздавать их крестьянам, а уничтожить старую вопиющую несправедливость. Я записал сущность моего взгляда. Вот записка по этому поводу (*5*). Пожалуйста, прочтите ее вслух. Я читал: "Полное разрешение земельного вопроса возможно только установлением одинакового равного права всех людей на всю землю..." - Вот это, - прервал меня Толстой, - я прошу вас подчеркнуть: это особенно важно, а это постоянно забывается <...>. Я еще не кончил, как Толстой пожелал развить свою мысль. - Я не могу надивиться, - сказал он, - той ограниченности взглядов как правительственных деятелей, так и думских; как они не видят того, какую непобедимую силу им бы дала постановка вопроса о земле, не в виду сословий и партий, а на основании вечной справедливости, то есть решать вопрос так, чтобы было установлено, повторяю, одинаковое равное право всех людей на землю. Такое решение вопроса умиротворило бы все партии, уничтожило бы многовековую несправедливость. И при теперешнем положении дел такое решение напрашивается само собой для такой земледельческой страны, как Россия. Вместо того чтобы, как теперь, идти в хвосте западных народов, рабски подражая им, мы могли бы, ставши впереди них, им помочь в разрешении их вопросов. Nous avons beau jeu (*). И удивительное дело: никто не пользуется этим. (* журнала (англ.). *) Таковы мысли Толстого о земельном вопросе. Великий идеалист, как и всегда, смотрит широко, и проект его поистине грандиозен. Думские приказчики, конечно, будут возражать ему с казенным аршином в руках. Но здесь кстати будет вспомнить:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать:

В Россию можно только верить (*6*). Толстой знает Россию и верит в нее. Он заглядывает слишком далеко, потому что духовным глазам его представляется идеальное государство, о котором он только и заботится. Отсюда понятно, что Государственная Дума с ее мелочными, самоуверенными и злобными прениями кажется ему "комичной, возмутительной и отвратительной". Он говорит: - Говоря о таком разрешении земельного вопроса, я не высказываю своего мировоззрения на общественное устройство, а становлюсь на точку зрения самого правительства, считая, что при существовании правительства лучшего разрешения вопроса не может быть. Старый режим невозможен. Но тот новый путь представительства, на который хотят вести нас, еще более невозможен. Русский народ подобен сказочному витязю, который стоит на распутье и читает надписи на камне, сулящие ему гибель на обеих дорогах. России предстоит новый выход. - Какой же это выход? - Какой это выход, я постараюсь ясно высказать в том, что пишу теперь, и потому не буду неясно, кое-как высказывать это на словах. Еще удивляет меня, - продолжал он, помолчав, - неразумная деятельность правительства относительно репрессий. Казалось бы, ясно, что внезаконные репрессии при свободе печати есть самое вредное и пагубное дело. Жертвы репрессий возводятся печатью в героев. Одно из двух: нужно уничтожить либо репрессии, либо свободу печати. Но свободу печати уничтожить нельзя. Стало быть, правительству, для того чтобы не вредить самому себе, нужно уничтожить репрессии. Что касается "исхода" или нового выхода, который, по образному выражению Толстого, должен найти русский витязь, то о нем можно догадаться из логической последовательности философской теории яснополянского идеалиста. Это, конечно, мирный анархизм. Пассивное завладение землею стомиллионным крестьянским населением и устройство жизни на новых началах. О будущей роли правительства в этой теории не может быть и речи. Открытым остается вопрос относительно народностей, входящих в состав Российского государства. Поляки, финны и другие племена интересны только в видах братского единения. Века решат эту проблему русского философа, века и скрепят ее. Я счастлив, что слышал ее от самого Толстого, счастлив, что мир Ясной Поляны коснулся моей души, счастлив, что часть драгоценной мысли мне суждено перенести оттуда, как талисман из страны интеллигентного паломничества...

Юр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого. - Новое время, 1906, 16 июня, No 10867. Об авторе см. ком. к интервью 1903 года. Ю. Д. Беляев вторично был в Ясной Поляне 5-6 июня 1906 г. Толстой отметил в дневнике 6 июня 1906 г.: "Был корреспондент, и я кое-что и о Генри Джордже написал и ему сказал о Думе и репрессиях" (т. 55, с. 230). Д. П. Маковицкий в тот же день записал: "После обеда Л. Н. на балконе с Ю. Д. Беляевым. Около полутора часов разговаривали. Потом гуляли. Л. Н. дал ему записку с переводом из сиднейского "Standart" о системе Генри Джорджа. <...> Когда Беляев уехал, говорили о нем, удивлялись, что ему только 27 лет" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 155-156). Беляев прислал Толстому гранки проведенного с ним интервью, и 12-13 июня 1906 г. Толстой занимался исправлением корректур. В письме Беляеву от 12 июня 1906 г., похвалив его статью. Толстой замечал: "Извините, что я позволил себе некоторые изменения и исключения, и так же, как вы мне, даю вам carte blanche изменять и восстановить исключенное" (т. 76, с. 160). В записной книжке Толстой отметил, что, перечитав интервью, решил "исключить личное" (т. 55, с. 356), убрать упоминание фамилий деятелей Государственной думы А. Ф. Аладьина, С. А. Муромцева, М. М. Ковалевского. 1* Дмитрий Федорович Трепов (1855-1906), московский обер-полицмейстер, а после 9 января 1905 г. - петербургский военный губернатор, известный своей жестокой репрессивной политикой. 2* I Государственная дума открылась 27 апреля 1906 г. и заседала до 8 июля 1906 г. 3* Псевдоним Г. Мюллера, приславшего Толстому свою брошюру "Wahrhelt und Jrritum der Materialistischen Weltanshauung" (Berlin, 1906). 4* Герберт Спенсер (1820-1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Толстой относился скептически к его теориям. 5* См. "Единственное возможное решение земельного вопроса" (т. 36). 6* Стихотворение Ф. И. Тютчева (1866).

"Искры". П. Сергеенко. В Ясной Поляне

Пятый час жаркого июльского дня. Пролетка сворачивает с пыльного тульского шоссе и спускается с горы в зеленеющую низину, заканчивающуюся на горизонте темно-зеленым бугром. Это и есть Ясная Поляна. Ее не видно с дороги. Но когда экипаж переезжает небольшой зыбкий мостик, на фоне старинного парка отчетливо вырисовываются две белые круглые башни, воздвигнутые дедом по матери Л. Н. Толстого. Едва экипаж приблизился к башням, как на нас повеяло, точно из фруктового магазина, ароматом яблок. Это давал знать о себе знаменитый яснополянский сад, насаженный в дни хозяйственных увлечений Л. Н. Толстым и наводняющий в урожайные годы всю окрестность своими душистыми яблоками <...>. Я отпускаю извозчика и вхожу в прихожую, полную тенистой прохлады и того особенного степенно-барского порядка, который чувствуется везде в Ясной Поляне. В прихожей опять душистый запах яблок, стоит корзина с яблоками. Постояв в прихожей и побывав на террасе, я отправился наверх. Но нигде не было ни души. Получалось единственное положение, которого я мысленно не примерил к себе, подъезжая к Ясной Поляне... Тут я вспомнил о докторе М. (*1*), который безвыездно живет у Толстых. Я прошел к нему. Доктор, к счастью, был дома и, по обыкновению, писал. У него в комнате тоже пахло яблоками и чувствовался тот особенный, напоминающий турецкую мечеть или синагогу, степенный порядок, который почти всегда сопутствует людям с уравновешенным внутренним миром. Доктор М. - словак и довольно известен в Венгрии как самоотверженный искусный врач и как популярный общественный деятель. Приехав несколько лет тому назад в Россию погостить в Ясную Поляну, доктор крепко привязался к ней, слился с ее интересами и незаметно пустил из своей благородной души во все стороны такие крепкие корни, что их трудно было бы и разорвать теперь без страданий для окружающих. Доктор М. постоянно в труде или в думе и заботе о Льве Николаевиче. Он чутко следит за здоровьем нашего бесценного писателя и еще чутче относится к его духовной деятельности. Прекрасный, незаменимый член Ясной Поляны, между прочим, доктор М., быть может, единственный человек, которому постоянно завидует Л. Н. Толстой. - Я все завидую Душану Петровичу, - говорит он, - завидую его драгоценному качеству - молчаливости. У меня это никак не выходит. И действительно, доктор М. говорит только тогда, когда было необходимо. И милый доктор начал приветливо рассказывать мне о яснополянских событиях. Не вполне владея русской речью и затрудняясь иногда над некоторыми ударениями и выражениями, доктор тем не менее передавал свои мысли ясно, колоритно, с умственным изяществом и всегда с отсветом европейской культурности. Вот приблизительное содержание его речи. - Лев Николаевич чувствует себя последнее время хорошо. Очень хорошо. Было как-то недомогание, были некоторые перебои в здоровье. Но теперь все прошло. Он бодр и светел. Ежедневно совершает продолжительные прогулки то пешком, то верхом. Много отдает времени общению с людьми и усиленно работает. Особенно хорошо работал вчера (22 июля) и окончил наконец свою последнюю работу "Два пути" (*2*). Кроме Александры Львовны (меньшая дочь Л. Н.), переписывающей рукописи отца, никто еще ничего не знает о последней работе Л. Н. Вчера ему так хорошо работалось, что он сам удивлялся своей продуктивности. Давно так не работал. Вообще вчерашний день можно назвать историческим в яснополянских анналах: не было гостей. Просители, дачники и разные посетители, разумеется, были. Но из приезжих никого не было. Удивительный день! На дворе призывно прозвучал голосистый звонок, оповещавший разбредшихся яснополянцев о наступлении обеденного часа. Когда мы пришли с доктором на террасу, заросшую зеленью, за столом сидела только яснополянская молодежь. Графиня Софья Андреевна была с визитом у соседей, а Лев Николаевич в последнее время стал позволять себе вольности и запаздывать к обеду, дорожа рабочим приливом. Подают в Ясной Поляне два обеда: мясной и вегетарианский. По поводу вегетарианства в Ясной Поляне недавно произошел за столом такой эпизод. Приехал англичанин, убежденный вегетарианец. За обедом зашла речь о вегетарианстве. Л. Н. спросил гостя: - Но как же у вас прошел в семье вопрос о вегетарианстве? Мирно? Без неприятностей?.. - Неприятностей? - спросил как бы с удивлением англичанин. - Бури, ужасные бури происходили из-за этого. Л. Н. улыбнулся и тихо проговорил: - У меня бурь не было. Нет. Но свежий северный ветер случается. - Легкий этакий бриз? - Да-да... И благодатный бог веселья пронесся над столом... Только что откушали первое блюдо, как на площадке заскрипели половицы и послышались быстрые шаркающие шаги. Вошел Лев Николаевич. Он был в белой длинной, как рубаха, блузе с отвисшим передом и широким полурасстегнутым воротником. - А, здравствуйте! - весело проговорил он, называя гостей по имени, и начал приветливо здороваться. Он почти не изменился наружно. Только борода несколько отросла и пожелтела, да в выражении лица появилось что-то мягкое. К Л. Н. подошел слуга и своим медлительным, степенноучтивым тоном заявил, что невдалеке от террасы поджидает целая компания посетителей. Действительно, в тени, на скамье, виднелась пестрая группа молодежи обоего пола. - Я сейчас. Оставьте это, - сказал Л. Н. слуге, указывая на дымящуюся суповую чашку. И, засунув правую руку за пояс блузы и быстро шаркая подошвами, Л. Н. направился к ожидавшей его молодежи. Там произошел переполох. Все повскакали и стояли с возбужденными лицами. Л. Н. близко подошел к ним, поздоровался, сказал несколько слов, которые трудно было расслышать, и аудиенция закончилась. Но очевидно, сказанное им пришлось по сердцу посетителям, потому что Л. Н. был уже на ступенях крылечка, а две девушки все еще кланялись ему и взволнованными голосами говорили: - Благодарим вас, Лев Николаевич! Л. Н. присел к столу и с аппетитом начал есть горячий свекольник, усиленно двигая бородою и прислушиваясь к общему разговору. После свекольника Л. Н. с таким же аппетитом заговорил о приходившей молодежи, иллюстрируя обыкновенно свои слова выразительными жестами. Понимая свое исключительное положение, привлекающее к нему людей, Л. Н., очевидно, понимает, что и многие из молодежи тянутся к нему, преимущественно как мотыльки на свет. И он не обжигает им крыльев. Но относится просто и благожелательно, как кроткий дед к внукам, быстро определяя удельный вес их стремлений и делая, по обыкновению, тонкие наблюдения. - Третьего дня у меня были, - рассказывает весело Л. Н. - студенты, все пытаются соблазнить меня революцией. Но кажется, им не удастся это. Нет, едва ли. Рассказывая о посетителях, Л. Н. с добродушной улыбкой вспоминает об одном солдате, который явился в Ясную Поляну с настойчивым требованием, чтобы ему дали здесь бумаги, чернил, перьев и проч. для занятия литературой. - Но почему же он обратился именно к вам с этой просьбой? - спросил один из присутствующих. - Вероятно, как к своему собрату, - поясняет Л. Н. От солдата-сочинителя речь переходит на других "сочинителей". Один из присутствующих заговорил о секретном "толстовском деле", извлеченном из недр III отделения и напечатанном недавно в одном из журналов. Дело касалось обыска, произведенного в 1862 году в Ясной Поляне (*3*), и связанной с этим обыском волокитой, в которой принимали участие все власти Российской империи, от сельского сотского до государя Александра II. Л. Н. не читал этого дела и заинтересовался им. Гость, вынув из кармана оттиск, начал читать: - "Граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Освальд..." - Освальд? - с удивлением спрашивает Л. Н. - Да, Освальд. - Никогда не слыхал о таком. - Освальд, который и был впоследствии замешан в дело о распространении "Великороссов" (*4*). - Хм!.. - "...Зная, что граф Толстой сам много пишет, и полагая, что, может быть, он сам был редактором того сочинения, частный пристав приказал следить за ним Михаилу Шипову, как в Москве, так и по отъезде в имение его Тульской губернии..." - Какие глупости. - "...В Великом посту сего года привезены были к нему литографические камни..." - Ничего подобного не было. Когда чтение дошло наконец до того места, где бывший шеф жандармов, князь Долгоруков I, предписывает сделать дознание относительно того, что "дом графа Толстого охраняется в ночное время значительным караулом, а из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы...", Л. Н. начал хохотать (*5*). - Даже не верится, что все это было, - говорил он с раскрасневшимся от смеха лицом. - Я знал этого самого Долгорукова. Предобрейший был человек, но весьма ограниченный. И видимо, насытившись "толстовским делом", Л. Н. сложил пальцы в пальцы и уже с ослабевшим вниманием слушал чтение исторических документов, лишь на особенно пикантных местах пропуская через нос: - Хм! Что означало и удивление, и по