светским
художником-психологом; в "Воскресении" же - проповедником. Выразить его
мыслящим - и было моей главной задачей. По бюсту его лицо представляется уже
необыкновенным. Во время моей работы я искал его лоб, глаза и рот. Я
старался изобразить голову в состоянии умственной работы, а выражение глаз
имеющим непосредственную связь с умом. <...> Мне приходилось думать над
каждой мелочью. Я искал колорита в нем. Л. Н., по-видимому, сам
заинтересовался работой и пришел на следующий день после первого сеанса для
второго сеанса. На этот раз он позировал десять минут. День спустя он, по
собственному желанию, пришел в третий раз. Я не смел просить его являться на
сеансы, не желая злоупотребить его добрым отношением ко мне. Во время моей
работы я изучил фигуру Л. Н. Она замечательно оригинальна. У меня явилось
желание сделать "фигурку" Л. Н., и я передал об этом супруге его. Графиня
советовала мне приняться за работу, но я спешил в Петербург. Из Одессы я
отправлюсь по делам в Петербург, а оттуда опять в Ясную Поляну и примусь за
"фигурку" Л. Н-ча. <...>
О Л. Н. Толстом, как человеке, и о том удивительном образе жизни, который
ведет краса и гордость русской литературы, г. Аронсон отзывается с чувством
благоговения. Несмотря на свой преклонный возраст, Л. Н-ч интересуется
положительно всем, что происходит на всем земном шаре. Ничто ему не чуждо,
ничто более или менее важное не оставляется им без внимания. Л. Н. Толстой
встает в 9 час. утра и идет в свой кабинет, где принимается за работу.
Работает он без устали до 3 часов. В этот час завтракает. Завтрак самый
легкий, состоящий исключительно из зелени, кофе и т. п. После завтрака он
прочитывает письма и газеты. Л. Н. получает массу писем со всех концов мира.
Он лично отвечает на многие письма.
- При мне, - говорил г. Аронсон, - получены были письма от группы
студентов, просивших у Л. Н-ча его автограф. Он удовлетворил их просьбу.
Говорят, что будто бы Л. Н-ч позволяет себе дома некоторую роскошь. Так,
например, письма ему будто бы подаются на серебряном подносе. Это
безусловная ложь: образ жизни Л. Н-ча и всей семьи удивительно простой. Во
всем доме вы не найдете даже мягкого стула. Вся мебель деревянная. Сам Л.
Н-ч относится ко всему окружающему с необыкновенной предупредительностью и
незлобивостью. Несколько тверже характер у графини. И это является
необходимостью. В противном случае, смею вас уверить, весь дом Л. Н.
Толстого разобрали бы, кажется, в несколько дней. Вот вам пример. При Ясной
Поляне есть большой лес, принадлежащий Л. Н. Толстому. Крестьяне свободно
рубят лес, отлично зная, что Л. Н-ч никогда с них взыскивать не будет. Но
зато крестьяне, надо отдать им справедливость, благоговеют перед Л. Н-чем и
называют его "дедом". Каждое спорное дело разрешается только Л. Н. Чуть что:
"Пойдем ко Льву Николаевичу, он рассудит". Недавно некоторые из окрестных
крестьян получили наследство. "Делить наследство будет Лев Николаевич", -
решили крестьяне. Он и разделил. Остались довольны. Недавно пожар истребил
многочисленное имущество деревенских жителей. Погорельцы отправились к графу
Толстому. Л. Н. принял самое близкое участие в бедственном положении
пострадавших и оказал всем посильную помощь. Крестьяне не знали, как и
благодарить. Вся семья Л. Н. пользуется большой любовью крестьян.
- Я сам, - рассказывает Аронсон, - был свидетелем такой сцены. К веранде,
на которой вся семья и я пили чай, подошел нищий, больной, с ужасными ранами
на ногах. На Л. Н-ча вид больного произвел удручающее впечатление. Супруга
младшего сына Л. Н-ча (*4*) лично промыла раны больному и сделала ему
перевязку. Нищего снабдили всем необходимым и отправили в больницу.
В доме графа Толстого всегда большое общество. Наезжают друзья, знакомые.
В 6 ч. обед - вегетарианский. За столом никогда нет вина, водки и вообще
крепких напитков. Пьют, в том числе и гости, исключительно квас,
изготовляемый дома и особенно вкусный. <...> После прогулки Л. Н в 9 час.
вечера, принимает ванну, пьет чай и играет в шахматы.
Во время пребывания г. Аронсона в Ясной Поляне Л. Н. не занимался
физическим трудом. У него в то время немного болела нога. Тем не менее он
поражает своей бодростью и ловкостью. Как-то он вошел в мастерскую
скульптора и хотел снять с высокой полки книгу. Неподалеку находились козлы
(параллели). Л. Н. быстро взобрался к полке. Когда он хотел соскочить, г.
Аронсон подал ему руку, чтобы поддержать его. Л. Н. отказался и заметил:
- Если бы нога теперь не болела, то я перескочил бы через эти козлы.
- Вы, конечно, помните, - сказал снова г. Аронсон, - содержание рассказа
Л. Н. Толстого "Охота на медведя"? (*5*) Я встретил крестьянина, которому
теперь за семьдесят лет и который мне рассказывал, что этот случай произошел
с ним и с Л. Н-чем. Этот крестьянин и другие передавали мне, что Л. Н. был
всегда крепкого здоровья. Он пользовался известностью силача. Еще два года
тому назад Л. Н. отправлялся пешком из Ясной Поляны в Тулу и обратно
(тридцать верст). Теперь Л. Н. такие расстояния делает верхом, провожая
своих детей к поезду и т. п. На лошади он держится превосходно. В последнее
время только Л. Н. держит голову несколько наклоненной вниз. Об его силе и в
то же время о добре, которое он творит, крестьяне рассказывают много фактов.
Г. Аронсону передавали, между прочим, такой факт. Проезжая по степи с
ямщиком, Л. Н. встретил мужика с телегой, наполненной дровами. Телега
свалилась на сторону, и бедный мужик не в состоянии был ее поднять. "Надо
подсобить мужику", - сказал Л. Н. и один поставил телегу на колеса. Мужик
подивился на барина и его силу.
Крестьяне приходили в дом Л. Н. смотреть сделанный г. Аронсоном бюст. Он
находился в кабинете, где на полках были размещены всевозможные книги.
- То все голова Льва Николаевича написала, - говорили крестьяне, указывая,
между прочим, и на французские книги. <...>
Л. Н между прочим, интересовался жизнью знакомых ему русских журналистов,
живущих в Париже. Л. Н. расспрашивал о парижском сотруднике "России" г.
Яковлеве (*6*), о котором прекрасно отозвался и которому просил передать
поклон. Н. Л. Аронсон вынес из своего пребывания в Ясной Поляне самое
отрадное впечатление и никогда неизгладимые воспоминания о Л. Н. Толстом и
его семье.
Г. М<оде>ль. Граф Л. Н. Толстой в Ясной Поляне. - Одесский листок, 1901, 3
(16) июля, No 169.
Автор статьи - Григорий Исидорович Модель (1871-?), публицист, хроникер
одесских газет.
Наум Львович Аронсон (1872-1943), известный скульптор, уроженец Витебской
губернии, живший постоянно в Париже. Участник многих европейских
художественных выставок. Был у Толстого в середине июня 1901 г. Его
пребывание в Ясной Поляне в дневнике С. А. Толстой отмечено дважды: 14 и 20
июня 1901 г. "Живет сейчас скульптор Aronson, бедняк-еврей, выбившийся в
Париже в восемь лет в хорошего, талантливого скульптора. Лепит бюст Льва
Николаевича и мой; bas-relief - Тани, и все недурно" (Дневники, т. 2, с.
20). Кроме бюста Толстого в бронзе Аронсоном было сделано два портрета
Толстого карандашом и около восьмидесяти набросков.
1* Толстой продолжал в это время работу над повестью "Хаджи-Мурат".
2* Князь Павел (Паоло) Петрович Трубецкой (1866-1938), скульптор.
3* Илья Яковлевич Гинцбург (1853-1939), скульптор.
4* Ольга Константиновна Толстая, урожд. Дитерихс (1872-1951), первая жена
Андрея Львовича Толстого.
5* Имеется в виду рассказ "Охота пуще неволи" из "Четвертой русской книги
для чтения" (т. 21).
6* Исаак Яковлевич Павловский (1862-1924), пользовавшийся псевдонимом И.
Яковлев, был корреспондентом "Нового времени" и других русских изданий в
Париже.
"Русские ведомости". Из Ясной Поляны
Все последние, получаемые из Ясной Поляны известия говорят о том, что
выздоровление Л. Н. Толстого идет самым нормальным образом (*1*). Он не
только встает и занимается в креслах, не выходя еще, впрочем, на воздух. За
последние дни Л. Н. мог даже почти закончить свою новую статью по рабочему
вопросу (*2*). Кроме того, им написаны за это время среди целого ряда других
писем два больших письма: одно - к писателю-индусу (*3*) (о недавнем письме
которого к Л. Н. мы уже сообщали) и другое - к персу, участвовавшему в
гаагской конференции и проводившему на ней мысль о том, что для полного,
совершенного уничтожения войн необходимо обращение всех лучших сил
человечества на подъем нравственного уровня народов. Эту же мысль он
одушевленно развивает в поэме, присланной им теперь Л. Н. Толстому (*4*).
Лица, видевшие Льва Николаевича на этих днях, передавали нам, что вынесли
после свидания с ним самое отрадное чувство при виде его удивительной
бодрости и энергии после недавнего упадка физических сил. Л. Н. с особенным
оживлением рассказывал о только что полученной им книге одного французского
аббата (*5*), а также об одном новом вегетарианском журнале, который ставит
вопросы вегетарианства во всесторонне гуманном освещении (сам Л. Н.
по-прежнему, и здоровый, и в болезни, строго держится вегетарианского
режима). <...>
Из Ясной Поляны. Русские ведомости, 1901, 18 июля, No 191.
1* В июле 1901 г. Толстой болел малярией в тяжелой форме.
2* "Единственное средство" (т. 34).
3* А. Рамазесхану (т. 73, с. 101-104).
4* Князь Мирза Риза Хан, иранский поэт и дипломат, при письме от 29 июня
1901 г. прислал Толстому перевод своей оды "Мир". Толстой ответил ему
благодарственным письмом 10 (23) июля 1901 г. (т. 73, с. 94-95).
5* По-видимому, книга Н. J. Brunhes "Ruskin et la Bible" ("Рескин и
Библия").
"Петербургские ведомости". Внутренние известия. Ялта
(От нашего корреспондента)
До сих пор в некоторых газетах, помещавших более или менее регулярно
бюллетени о состоянии здоровья гр. Л. Н. Толстого, эти известия помещались
под рубрикой: "Болезнь гр. Л. Н. Толстого" (*1*). В настоящее время эту
рубрику можно заменить другой, более отрадной, которую с таким напряженным
нетерпением ожидала вся мыслящая Россия, а именно: здоровье гр. Л. Н.
Толстого.
Великий писатель земли русской еще большую часть дня принужден лежать в
постели или на диване, но это только вследствие слабости - последствия
тяжкой болезни, которую он перенес. Он еще очень слаб, ему еще нужно
беречься, и его нужно очень беречь, но он уже здоров. Я видел его 18 и 22
апреля и считаю своей обязанностью поделиться своими впечатлениями с
читающей публикой.
На южном берегу Крыма, между Ореандой и Алупкой, находится имение графини
Паниной "Гаспра", в которой живет в настоящее время Лев Николаевич. Наняв в
Ялте коляску и проехав часа два по прекрасному шоссе, проходящему мимо
Ливадии, Ореанды и целого ряда других перлов южного берега, я очутился в
"Гаспре" - небольшом, но уютном и хорошо обставленном доме, на котором очень
часто в течение последних месяцев сосредоточивалось внимание не только
России, но и всего мира.
Я застал нескольких членов семьи графа в большой столовой, украшенной
несколькими интересными историческими портретами и гравюрами, изображавшими
сцены из эпохи кавказских войн. После первых, обычных расспросов о дороге,
минут через 10-15 меня позвали к Льву Николаевичу.
Не без волнения вошел я в несколько темную гостиную и тотчас же посредине
комнаты увидал кресло на колесах, а в кресле знакомую фигуру Льва
Николаевича. У стены, несколько поодаль, сидела его жена и заботливая
хранительница, графиня Софья Андреевна.
Я с трудом удержался от слез при взгляде на Льва Николаевича: такой он
казался слабый, исхудавший, осунувшийся. Но удержаться было необходимо;
волнение заразительно, а ему волноваться вредно. Но когда раздался голос Л.
Н когда я взял его руку, я почувствовал, что первое впечатление несколько
ошибочно. Правда, он действительно исхудал и осунулся; правда, он еще слаб,
но в голосе его чувствуется бодрость, во взгляде - энергия, и он по-прежнему
продолжает интересоваться всеми жизненными явлениями, в которых отражаются
идеальные стремления людей или противодействия этим стремлениям. Он
расспрашивал меня о том, что делается в Петербурге, о тех вопросах, которые
так волновали в последнее время все русское общество. Я же со своей стороны,
несмотря на все свое желание слушать, старался говорить сам, чтобы не
утомлять больного, а через несколько минут вышел в столовую.
Я думал, что в этот день я больше уже не увижу Л. Н., но в самом конце
обеда дверь неожиданно раскрылась, и показался Л. Н. в кресле, которое
подкатили к столу.
- Пересядьте сюда, поближе ко мне, - сказал Лев Николаевич.
Я сел рядом с его креслом.
- Вы в Петербурге, вероятно, увидите Острогорского? (*2*)
- Да, увижу.
- Так передайте ему, пожалуйста, что мне очень жаль, что было помещено то
мое письмо в газетах, которое наделало ему столько неприятностей. Передайте
ему это, как только увидите. Я знаю, что никаких корыстных целей он не
преследовал, и мне очень жаль, что все это так случилось.
Затем разговор перешел на события из современной внешний политики. Л. Н.
выказывал живейший интерес к группировке французских политических партий,
причем очень благосклонно отозвался о Гедде и его борьбе с Мильераном (*3*).
Лев Николаевич очень оживился, и вся семья его начала беспокоиться, как бы
это оживление не отозвалось потом особенным упадком сил. К счастью, опасения
не оправдались.
Двадцать второго апреля я приехал в Гаспру снова - проститься с Львом
Николаевичем. Я застал его лежавшим в кровати в его спальне, откуда
открывался чудный вид на вершину Ай-Петри.
- Вот видите эти вершинки, - сказал Л. Н., - вот ту, которая пониже? Когда
дочери ездили на Ай-Петри, я отсюда смотрел на них в телескоп, и можно было
различать, которая где.
На этот раз Л. Н. показался мне и свежее и бодрее, чем в прошлый. Он много
говорил о вопросах, касающихся земельных отношений, о своем любимом
экономисте Генри Джордже (*4*) и о том, как мало и у нас, и за границей
интересуются идеями этого писателя.
Приближалось обычное время завтрака Л. Н., и я оставил его, чтобы
присоединиться к тем из его домашних, которые отправлялись на прогулку в
горы к развалинам старинной генуэзской крепости, разрушенной турками.
После обеда я снова виделся с Л. Н., чтобы окончательно проститься с ним,
так как на другой день я должен был уезжать из Ялты. Он говорил о тех
работах, которые он считает необходимым написать как можно скорее. Что
касается художественных произведений, то их у него несколько начатых, но
приняться за их окончание он считает возможным лишь при полном
выздоровлении.
- Это уж мой отдых, - добавил он, - очень хочется ими заняться; надо там
многое переделать, перетасовать, но для этого надо сперва окончательно
поправиться.
Прежде чем окончить эту заметку, мне хочется сказать несколько слов о
семье великого писателя, т. е. о тех членах ее, которые его окружают и
берегут; их роль в жизни Л. Н. мало видна, о них почти не говорят, но мы
должны быть бесконечно благодарны им за тот удивительный, неутомимый,
заботливый уход, которым его окружают. Как знать, быть может, если бы не
этот уход, не эта нежная заботливость, мы не сохранили бы Льва
Николаевича...
Возвращался в Ялту я вместе с доктором Никитиным (*5*), постоянным врачом
Л. Н., живущим там же, в Гаспре. Он сказал мне следующее:
- Процесс в легких совершенно закончился, остались лишь чуть слышные
хрипы. Сердце работает превосходно. Желудок и кишечный канал вполне
исправны.
На другой день я возвращался морем в Севастополь. Поравнявшись с Гаспрой,
я увидел ее серые башенки и белый купол. Там, за этими стенами,
восстановлялись силы великого писателя, на которого по-прежнему с надеждой
устремлено внимание всего мыслящего человечества.
Внутренние известия. Ялта (От нашего корреспондента). - Петербургские
ведомости, 1902, 29 апреля, No 114.
Автор статьи не известен.
1* Зиму 1901/02 г. Толстой провел в Крыму, где тяжело болел, в особенности
в январе - феврале 1902 г.
2* Александр Яковлевич Острогорский (1868-1908), педагог, один из
издателей журнала "Образование". Толстой протестовал против того, что в
объявлении об издании журнала ему было приписано сочинение украинской
легенды "Сорок лет", ранее обработанной Н. И. Костомаровым. См. письмо
Толстого П. А. Буланже от 28 февраля 1902 (т. 73, с. 210). Толстым было
написано лишь "Окончание..." легенды, а вся она отредактирована.
3* Этьен-Александр Мильеран (1859-1943), французский публицист и политик,
был первым социалистом, согласившимся принять участие в буржуазном
правительстве (1899). Глава французских социалистов Жюль Гед (1845-1922) не
признавал компромиссов и обличал Мильерана как предателя.
4* Генри Джордж (1839-1897), американский публицист и экономист. Толстой
высоко ценил и пропагандировал его теорию единого налога на землю.
5* Дмитрий Васильевич Никитин (1874-1960), домашний врач Толстого в
1902-1904 гг.
"Русские ведомости". Беседа с Л. Н. Толстым
Интерес иностранцев не только к тому, что пишет и готовит к печатанию
Толстой, но и к его личности, времяпрепровождению, состоянию здоровья
увеличивается с каждым днем. Редкий день проходит без того, чтобы газеты не
принесли вестей о нашем великом писателе или не поместили отчета о свидании
с ним какого-нибудь корреспондента, специально посланного для того, чтобы
спросить мнение Л. Н. Толстого о тех или других вопросах. За последний месяц
особенно большие отчеты о свидании с Толстым появились в "Revue des deux
Mondes" и в "Neue Freie Presse". С первым из них мы уже познакомили
читателей (*1*); второй описывает поездку учителя гимназии и поэта Адольфа
Тейхерта в Москву в апреле прошлого года. Автор медлил печатанием своего
фельетона, потому что не хотел помещать его без согласия со стороны Л. Н. На
свой вопрос о том, будет ли Л. Н. иметь что-нибудь против опубликования
разговора с ним, корреспондент венской газеты получил ответ, в котором гр.
Толстой, заявляя о своей привычке свободно говорить свое мнение всем
желающим его слушать, выражал принципиальный протест против опубликования
частных разговоров с ним, но, зная добросовестность данного лица, позволил
ему воспользоваться беседой как угодно.
Адольф Тейхерт после обычных рекомендаций справился о том, какое
впечатление произвела последняя его книга на гр. Толстого. Книга носила
название "Auf den Spuren des Genius" (*2*), она заключала в себе поэтические
произведения автора, навеянные путешествиями в Италию и на Восток, и была
переслана Тейхертом по адресу Л. Н. незадолго до визита. Хотя гр. Толстой
еще не успел тогда ознакомиться с книгой, но ввиду той формы, в которой она
была написана, разговор сам собой перешел на оценку пригодности стихотворной
формы для нашего времени.
- Я не люблю стихов, - сказал Л. Н., - их время прошло. Поэтому становится
все труднее выразить свои мысли в стихах. Известные формы искусства умирают
с течением времени; теперь настало время смерти для стихотворной формы
искусства, для скульптуры и архитектуры. Я видел недавно скульптуру,
изображающую работника, уснувшего от усталости на своей тачке; кажется, что
это художественное произведение, но в конце концов оно почти ничего не
говорит.
Л. Н. думает, что слова Гюго, сказанные еще в "Notre dame de Paris",
вполне справедливы: "Книгопечатание убило архитектуру; живопись же скажет
нам еще многое" . На замечание собеседника, что стихи нельзя считать чем-то
неестественным, так как, по мнению Руссо, песня существовала в самом начале
речи и так как первые греческие авторы (напр., Гомер) были стихотворцы, а не
прозаики, гр. Толстой сказал: "Гомер - дитя того времени, когда стихи имели
право на существование; поэтому я всегда читаю с удовольствием его стихи на
том языке, на котором они созданы".
Когда разговор перешел к искусству вообще, гр. Толстой выразил те мысли,
которые уже были высказаны им в статьях об искусстве.
Для него произведение достойно занять место в ряду произведений искусства
только в том случае, если оно возвышает душу к богу или если оно вообще
пробуждает благородные чувства, связывающие людей ближе во взаимной любви.
Как в стихотворениях, так и в скульптуре и в архитектуре теперь очень трудно
найти подобного рода произведения. Живопись в этом отношении дает гораздо
больше.
Так как Шекспир, Гете, Байрон, Шелли писали стихами, то разговор перешел к
ним. "Я не могу выносить Шекспира", - сказал Толстой, но потом, стремясь
точнее выразить свою мысль, прибавил: "Нет, это неверное выражение; мы в
наше время не можем более читать его. В свое же время он играл роль. Что
касается до Гете, то его произведениями наполнено 34 тома; но сколько из них
не имеет никакой ценности! Из всего едва ли набралось бы более двух томов
действительно прекрасного". Шиллера Л. Н. ставит выше Гете; "Фауст"
последнего ему не нравится. В Байроне он находит много слабого. "Надо, -
прибавил он, - обращать теперь внимание на произведения тех поэтов, о
которых не часто упоминают другие, - например, на Кольриджа" (*4*). Шелли Л.
Н. очень высоко ставит; лучшее в его творениях написано, по мнению Толстого,
прозой. По поводу роли критиков Л. Н. привел то выражение Арнольда, о
котором он говорит в предисловии к "Крестьянину" фон-Поленца (*5*) и о
котором упоминал в при веденном нами несколько времени назад разговоре с
г-жой Бентзон. Тейхерт захотел разъяснить далее кое-какие недоразумения
относительно "Крейцеровой сонаты". Он обратил внимание собеседника на
невозможность абсолютного целомудрия и как доказательство привел
анатомическое строение человека и вытекающие отсюда потребности. Толстой
признал справедливость этого, но вместе с тем указал на существование
духовных стремлений к целомудрию; направление нашей жизни определяется
совместным действием этих стремлении с физиологическими потребностями. Он
привел для сравнения параллелограмм сил, согласившись, однако, что человек,
свободный от тех физиологических потребностей, о которых в данном случае
идет дело, не стоит по одному этому на высшей ступени моральной лестницы,
чем другие.
"Из этого, - прибавляет корреспондент "Neue Freie Presse" - не следует,
однако, что гр. Толстой отказался от идеи "Крейцеровой сонаты". Он просто не
признает ступеней в нравственном развитии; так как идеал, которого надо
достигнуть, находится в бесконечности, то мы всегда отдалены от него
одинаково далеко. По его философии, все сводится к постоянному движению
дальше, к стремлению к цели; самодовольное стояние на месте - фарисейство.
Он думает по-прежнему, что мы должны смотреть на совершенное целомудрие как
на нашу цель и к этой цели должны стремиться".
Беседа касалась, кроме того, вегетарианства и кое-каких других вопросов,
которые представляют уже меньший интерес.
Беседа с Л. Н. Толстым. - Русские ведомости, 1902, 31 августа, No 240.
Адольф Тейхерт (1854-1907), австрийский поэт, переводчик и журналист.
Посетил Толстого в Москве в апреле 1901 г.
1* Во французском журнале "Ревю да де монд" (1902, август) появились
записки писательницы Т. Бентзон (Мария-Тереза Блан, 1840-1907) о ее визите к
Толстому. Их текст см.: Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 35-39.
2* Книга стихов "По следам гения" (1900).
3* Мысль, развитая Гюго во II главе 5-й книги романа - "Вот это убьет то".
4* Колридж Самюэль Тейлор (1772-1834) - английский поэт так называемой
"озерной школы". В 1794 г. написал антиякобинскую драму "Падение Робеспьера"
(совместно с Р. Саути), мистические поэмы "Старый моряк" (1817),
"Кристабель" (1816). Колридж - автор курса лекций о Шекспире.
5* В "Предисловии к роману Поленца "Крестьянин" Толстой сочувственно
процитировал определение Мэтью Арнольдом роли критики: "...выдвигать и
указывать людям все, что есть самого лучшего как в прежних, так и в
современных писателях" (т. 34, с. 276).
"Одесские новости". Musca <Ф. Г. Мускатблит>. В Ясной Поляне
(Беседа с Л. Н. Толстым)
<...> Текущим летом мне пришлось побывать в Ясной Поляне. Деревушка
разбита на холме. Она не велика - всего около 60 дворов, но производит
весьма приятное впечатление: домики за редким исключением из красного
кирпича, чистые, опрятные. Прекрасное здание школы. Во всем чувствуется
сравнительный достаток.
Я остановился у входа в аллею, начинающуюся двумя каменными, начисто
выбеленными башнями.
Это знаменитая яснополянская аллея. В стороне от нее, словно стекло в
зеленой плюшевой оправе, блещет пруд, над которым нависли липы и березы.
- У себя Л. Н.? - спрашиваю я у засевшего в камышах юного рыболова.
- Да, дома.
- А что, здоров он сейчас, принимает?
- Должно, здоров. Потому графиня намедни в Москву выехала. Остались только
хозяин с дочкой... дохтор из клиников...
Я попросил доложить обо мне.
Через несколько минут вышел слуга, попросивший меня подождать.
Л. Н. был занят.
Отведя уставшего коня под липы, я стал осматривать усадьбу.
Она производит впечатление чего-то необычайно солидного, спокойного и в то
же время самоуверенного...
Двухэтажный барский дом - весь белый с зеленой крышей - и примыкающие к
нему домики-службы расположены у самого парка.
Перед входом на веранду разбиты цветники, окружающие усыпанную песком
площадку. Повсюду тень. Невдалеке, в чаще дерев - гимнастика. Скамьи со
столом. Мертвая тишина.
Не прошло и получаса, как перед дверью, невдалеке от меня, показался врач
Л. Н. - М. Д. Никитин (об этом я узнал позже) и остановился, указывая
кому-то, как мне показалось, в мою сторону.
Меня охватило сильное волнение...
Я едва мог совладать с собой...
Все доводы урезонивавшего мое чувство рассудка были совершенно бессильны
при мысли о том, что через момент я окажусь лицом к лицу с одной из
величайших фигур XIX века...
Из-за кустов медленным шагом, слегка сгорбившись и опираясь на палку,
вышел глубокий старик...
Глубоко ушедшие с нависшими над ними густыми, седыми бровями, еще не
потерявшие своего блеска глаза, впадины у висков и заострившийся нос - все
это говорило о перенесенном Л. Н. тяжелом недуге...
Одетый в шерстяное пальто сверх опоясанной кушаком серой блузы, он был в
сапогах и - несмотря на сильную жару - в полуглубоких калошах...
Наиболее схожий с оригиналом портрет - по моему мнению, на котором Л. Н.
снят с Горьким.
Увидя меня, Л. Н. остановился.
Я подошел к нему...
- Что могу я для вас сделать? - тяжело дыша, спросил он, снимая шляпу и
пожимая мне руку.
- Не за услугой - поклониться пришел, - отвечал я, - узнать, как
здоровье...
- Здоровье?.. Что ж, здоровье ничего... Скажу, как всегда говорю: слава
богу, - ближе к смерти... Я рад... Для меня, знаете, одно важно: чтоб
мыслительный аппарат работал, а что там разные желудки да легкие и все это -
до этого мне дела нет... Действует мозг - больше мне ничего не нужно, - это
для меня все...
- Да, Л. Н., но без желудка, и печени, и многого другого и умственный-то
аппарат долго не проработает...
- А вот до них мне и никакого дела нет, - возразил улыбаясь Л. Н., - пусть
себе врачи да там семейство возится с ними... Я вот в Ялте сильно болел...
воспаление легких, брюшной тиф... все-таки дорогу из Севастополя к себе
хорошо вынес... но зато уж и удобства езды были громадные... громадные...
прямо скажу - возмутительные удобства...
Слыша несколько ранее, что Л. Н. работает - со слов одного из домашних и
теперь от него лично, - я вспомнил газетные сообщения о том, что Л. Н. занят
своей автобиографией, и осведомился, верно ли это?
- Ничего подобного, - возразил Л. Н., - это ложь... ничего я такого не
писал, не пишу и не буду писать! А прошел этот слух, вероятно, вот из-за
того, что за границей издается теперь полное собрание моих сочинений на
французском языке. Один мой добрый приятель Б-в составляет для этого издания
мою биографию и просил меня сообщить ему кое-какие данные из моей жизни...
(*1*) Одно с другим - и пошел слух о какой-то автобиографии. Я автобиографии
не признаю и никогда этого не сделаю. Автобиография!.. Ведь это что такое?
Пишет человек о самом себе... хорошее скажет, - все дурное замолчит... ведь
это так естественно!
Кому, скажите, охота прорехи свои на вид ставить - нате, мол, любуйтесь!..
Или наоборот: намеренно одно дурное выставить, еще подбавить, чего и не
было: вот какой я грешник!.. Выйдет тоже плохо... уничижение паче гордости,
говорят...
Мы уж вышли из парка на пересекающую деревушку дорогу и, перейдя через
нее, подошли к покосившейся крестьянской избе.
Пойти в нее оказалось возможным, лишь порядком согнувшись.
Здесь Л. Н. пил кумыс.
Крестьянка, привыкшая к своему посетителю, подала ему стул "времен
очаковских и покоренья Крыма", одна из ножек которого безнадежно волочилась
по полу.
Я указал Л. Н. на некоторый риск, сопряженный с сидением на подобном
инвалиде...
- Ничего, - ответил Л. Н., - я уж с ним знаком, да и она знает его
слабость, видите: ставит его к стенке, так что и ножек-то ему не надобно...
Кумыс, по словам Л. Н., оказывает на него благотворное влияние. Готовят
его ему специально выписанные с этой целью татары.
Посидев минут десять, мы вышли, продолжая прогулку и прерванный разговор.
Речь шла главным образом о русской жизни, литературе и журналистике. Я
коснулся Успенского.
Меня интересовали главным образом те подробности и черты из жизни и
творчества покойного, которые могли быть известны Л. Н. как одному из
ветеранов русской литературы.
В оценке им дарования Успенского я нисколько не сомневался, не сомневался
до того, что, когда Л. Н., говоря - от слабости - с большими паузами, сказал
между прочим: "Глеба Успенского я читал всегда с напряжением" - у меня
сорвалось невольное: "Еще бы"...
- Но не думайте, - продолжал, передохнув, Л. Н., - чтобы это было, так
сказать, из-за положительности его... нет!.. Это деланная репутация... Я
никогда не понимал, чего это он, собственно, хочет?.. Почитаешь одно -
народник... И это очень хорошо, а потом окажется - и вовсе нет... Какая-то
расплывчатость, туманность, мечтанья... Ни-че-го не понимаю!.. Ну, а вы
знаете, чего он хочет? - спросил Л. Н., испытующе глядя на меня в упор и
тоном скептика, предрешившего отрицательный ответ.
Я заметил в общих чертах те точки, в которые всю жизнь свою бил Успенский,
указал на условия его работы и характер самого дарования как на причины
некоторой калейдоскопичности его произведений...
- Пускай, - сказал Л. Н., - но ведь все, что он говорил, все это не его,
не ново... А это, по-моему, все! Писатель должен обнаружить определенное и
главное свое, - особенно подчеркнул Л. Н., - миросозерцание... чтобы нигде и
ни у кого другого ничего такого не было... в себе выношенное... У меня,
знаете, есть чисто механическое правило - прием для определения, крупный ли
это писатель, известный или нет: это перевод.
Я несколько удивился.
- Да... перевод... то есть если этого писателя можно перевести на другие
языки без ущерба, значит, писатель действительно крупный... да...
Я хотел было указать на несомненную наследственность миросозерцании - если
не ближайшую, то более или менее отдаленную - на преемственность их, затем
на Щедрина, Гоголя и еще кое-кого для иллюстрации непереводимости творений и
тем не менее несомненной талантливости их авторов, но вспомнил строго
отрицательное отношение Л. Н. ко многим корифеям литературы, живописи и т.
п. в его трактате об искусстве - и обошел эту несколько щекотливую тему, тем
более что в этом мне несколько помог сам Л. Н.
- Вот, например, Чехов или Горький, - продолжал он, указывая в
подтверждение правильности своего критерия оценки на громадный успех их за
границей, - что за сила изобразительности и главное - самобытность!
Я заметил, что успех этот обусловлен игрой этих беллетристов на струнке
всемирного, если можно так выразиться, сердца...
- А вот в том-то и дело... - с живостью возразил Л. Н., - В том-то и
дело... общечеловечность!..
Признавая в Чехове крупнейший талант беллетриста, Л. Н. совершенно
отрицает в нем драматурга и полагает, что в этом писательском "грехе" Чехова
повинен несколько Художественный театр, играющий в данном случае роль
"подстрекателя"...
- Читал и его "Трех сестер" и - каюсь - не дочитал... Набор каких-то фраз,
каких-то слов ни к селу ни к городу...
Перепало несколько и новейшим "настройщикам" публики - сверчкам, пчелам и
т. п. сценическим фокусам (*2*).
Наличность действия Л. Н. считает существеннейшим и выгодным для
драматурга условием пьесы. Оно-то и дает возможность путем каких-нибудь
двух-трех сценических положений выполнить задачу автора, которая сводится,
по мнению Л. Н., к наиболее рельефной обрисовке характеров действующих
лиц...
Не нравится Л. Н. и Андреев. Особенно возмущает его "Бездна".
- Ведь это ужас!.. Какая грязь... какая грязь... Чтобы юноша, любивший
девушку, заставший ее в таком положении и сам полуизбитый, - чтобы он пошел
на такую гнусность!.. Пфуй!.. И к чему это все пишется?.. Зачем?..
Мало-помалу весь огромный парк яснополянской усадьбы был обойден нами
кругом.
За все время ходьбы - около часу, если не более, - Л. Н. ни разу не
присел. Наоборот - он как бы умышленно выбирал при переходе с одной лужайки
на другую такие места, которые требовали значительного для него напряжения
сил: подъемы, насыпи - так что мне неоднократно приходилось поддерживать
его...
При случае мне пришлось убедиться в том, что Л. Н., несмотря на свое
кратковременное пребывание (теперь) у себя в именье, успел уже стать au
courant (*) деревенских происшествий.
(* в курсе дела (фр.). *)
Попалась нам по дороге крестьянка.
Л. Н. остановил ее:
- Здравствуй, Марья, как живешь?..
- Ничего, барин...
- А что, телят-то своих нашла?..
- Нет еще...
- Ну ищи, ищи...
Крестьянка пошла, самодовольно улыбаясь, польщенная, по-видимому,
"известностью" своей скотины...
Последние минуты моего пребывания у Л. Н. были, к сожалению, несколько
омрачены: Александра Львовна (одна из дочерей Л. Н.) подала Л. Н.
телеграмму, извещавшую о серьезной болезни его зятя - г. Сухотина. Известие
это очень огорчило Л. Н., который вызвал на веранду своего врача Мих. Дм.
Никитина, чтобы осведомиться о сущности и характере заболевания... Несмотря,
однако, на это, Л. Н. был настолько любезен, что пригласил меня к завтраку,
от которого я за поздним временем отказался, осведомился, поен ли у меня
конь, есть ли для него сено и т. п.
Около получасу провел я в доме Л. Н.
Комнаты, в которых я побывал, предназначенные: одна для врача, другая,
по-видимому, рабочий кабинет Л. Н., обставлены необычайно просто.
По стенам портреты литературных деятелей, группы - между прочим, такая:
Гончаров, Островский, Тургенев и Л. Н. (в молодости)...
Поодаль - гипсовая статуэтка - Стасов...
Главное украшение помещения - книжные шкафы, в общем не менее 20.
В одном из них собрана критическая литература о Л. Н.
В другом книги разнообразнейшего содержания на разных языках, рукописи
(письма Л. Н.), "толстые" журналы...
Кстати, о "толстых" журналах.
Л. Н. жаловался на их пустоту.
- Ничего нет... открываю я их и - закрываю... пустота...
Я уходил от Л. Н., весь исполненный обаяния великого старца, думая о том,
какое он, в сущности, живое опровержение тезиса: "Mens sana in corpore sano"
(*). He наоборот ли - начинало казаться мне: чем бреннее corpus, тем мощнее
в нем дух, который всеми силами рвется из слабой оболочки туда, откуда нет
возврата...
(* Здоровый дух в здоровом теле (лат.). *)
- Слава богу, - вспоминаю я слова по этому поводу Л. Н., - мне лучше:
ближе к смерти...
Musca. В Ясной Поляне <Беседа с Л. Н. Толстым>. - Одесские новости, 1902,
3 сентября, No 5736.
Автор статьи - Федор Генрихович Мускатблит (1878-?), журналист, критик,
один из первых биографов А. П. Чехова. Имея в виду указание в тексте, что в
Ясной Поляне в этот день был доктор Никитин (ошибочно названный Михаилом
Дмитриевичем), а накануне уехала в Москву С. А. Толстая, можно заключить,
что Ф. Мускатблит посетил Ясную Поляну 3 августа 1902 г.
1* Толстой делал вставки и замечания к своей "Биографии", написанной, П.
И. Бирюковым (см. т. 34).
2* Намек на режиссуру Художественного театра, охотно прибегавшую к
эффектам звукового фона на сцене. "Я им живых мух для большей правды наловлю
и пошлю", - говорил, по свидетельству Ю. Д. Беляева, Толстой (Толстой и о
Толстом. М., 1928, вып. 4 с. 18).
"Русское слово". <Режиссер С. Ратов у Толстого>
Гр. Л. Н. Толстого стали посещать почти ежедневно. Посетил его на днях
режиссер Петербургского Нового театра Ратов. Разговор касался "Власти тьмы",
о которой Л. Н. сказал:
- Фабула пьесы взята из действительного случая, имевшего место именно
здесь; мне рассказал его здешний судебный следователь. Я познакомился с
самим следственным производством, говорил со свидетелями, допрошенными при
следствии и на суде, и таким образом, постепенно у меня шла работа над этой
драмой и над созданием типов действующих лиц, пока оно вылилось в
окончательную форму. Типы действующих лиц этой драмы до сих пор есть. Вы
увидите их в селе. - Граф назвал несколько имен крестьян и крестьянок (*1*).
Разговор перешел вообще на искусство и на литературу.
- В науке еще возможна посредственность, но в искусстве и литературе, кто
не достигает вершины, тот падает в пропасть, - сказал граф.
Относительно живописи граф заметил:
- Живопись самое нужное и самое живое искусство, она может существовать
как чистое искусство, тогда как скульптура - искусство только прикладное.
Приходится только поражаться той неутомимости, которую великий писатель
обнаруживает во время приема такой массы посетителей, желающих непременно
узнать, как он смотрит на тот или другой вопрос.
<Режиссер С. Рогов у Толстого>. - Русское слово, 1902, 4 (17) сентября, No
197. Газета присылалась Толстому редакцией.
Сергей Михайлович Ратов - режиссер Нового Народного театра в Петербурге
(на Мойке). Выл у Толстого 16 августа 1902 г. вместе с художником К. В.
Изенбергом по просьбе руководительницы театра Л. В. Яворской. Целью
посещения было поговорить с Толстым о пьесе "Власть тьмы", готовившейся к
постановке, а также ближе познакомиться с бытом яснополянских крестьян,
чтобы придать спектаклю большую достоверность. Постановка была осуществлена
Новым театром, но большого успеха не имела.
1* В опубликованных позднее воспоминаниях "День с Толстым" (Солнце России,
1912, 7 ноября, No 145) С. Ратов приводил также такие слова Толстого:
"Играйте, как написано, - вот и все. Только не сгущайте красок; действующие
лица все ясны. Никита должен быть красивым, ловким парнем, щеголем,
деревенским Дон-Жуаном, но в глубине души парень он недурной... Матрену,
говорят, играют злодейкой... Не знаю, нужно ли это. Стрепетова хорошо
играла, судя по отзывам, только лучше играть ее непонимающей, что она
делает. Вот Анютку сыграть трудно... Есть ли у вас такая Анютка? Надо, чтобы
она ребенком казалась; побольше непосредственности надо; вообще, все бы
проще, лучше будет".
"Биржевые ведомости". У Л. Н. Толстого
Из Ясной Поляны г. Поль Бойэ пишет в парижской "Temps" (Нумер от 4 ноября
(22 октября):
"Я провел неделю у одного из моих лучших друзей, Александра Е. (*1*),
выдающегося писателя, который предпочитает здоровую жизнь фермера прозябанию
в писательских кругах Петербурга и Москвы. Теперь я вернулся в Ясную Поляну.
Лев Николаевич встретил меня, по обыкновению, с распростертыми объятиями;
был как раз обеденный час, и все направились в столовую.
- Ну, что наш друг, - спросил он, - пишет он теперь? Постарел, должно
быть?
Этот вопрос "постарел он?" вы зачастую услышите из уст Толстого, но как-то
вы всегда при этом сознаете, что говорит не эгоист, сам стареющий, а
художник, для которого внешний вид людей и вещей всегда представляет
значительный интерес.
Беседа оживляется, в ней участвуют все, настроение у всех отличное.
Третьего дня состоялась консультация врачей, и решено, что в нынешнем году
Толстой в Крым не поедет, а зиму проведет в своем родовом доме. Лев
Николаевич, которого болезни, чередовавшиеся одна за другой, не излечили от
скептического отношения к медицине, предоставляет всем судить и действовать,
как заблагорассудится; он, мне кажется, счастлив тем, что ему позволили
остаться дома. Одна только Москва остается для него запретной областью: там
слишком много посетителей, там он часто устает.
- Как я жалею, - сказал он мне, - что в нынешнем году вы не застали мою
сестру-монашенку (*2*). Она покинула нас несколько дней тому назад,
незадолго, значит, до вашего приезда, и отправилась в свой монастырь; срок
ее отпуска истек. Она все та же, нисколько не изменилась. Раз только она
вечером села за рояль и с моей Ниной (*3*) играла в четыре руки.
Кто-то заговорил о курских маневрах, о необычайном движении по железным
дорогам, ведущим в Курск, о переполненных вокзалах, и тут Лев Николаевич
рассказал, как однажды в Москве, торопясь занять место в вагоне 3-го класса,
он воспользовался помощью кондуктора. Помощь несколько жестокая; он работал
руками и коленками, приговаривая: "Живо, старик, усаживайся, нечего зевать!"
- Уверяю вас, он был бы гораздо вежливее, будь я в мундире, - и Толстой
засмеялся.
После обеда речь зашла о книге Альберта Метэнк (*4*), которую я прошлой
зимою послал Толстому.
- На днях, - начал Лев Николаевич, - я читал статьи и речи Жореса (*5*),
вышедшие отдельным сборником. Чего только нет в них! Тут и рабочий вопрос, и
сахарная концепция, и гаагская конференция. Тут решительно все, и ровно
ничего. Должно быть, талантливый оратор, этот Жорес. Мне кажутся забавными
претензии социалистов провидеть будущее. Как будто теория, какая бы то ни
было теория, хо
