Толстой Лев Николаевич - Интервью и беседы с Львом Толстым, Страница 11 - Книги

не испортить его. Мало ли что могло случиться: могло, например, вырваться какое-нибудь неосторожное, ненужное слово, за которое потом пришлось бы казниться. В-третьих, я поторопился записать под свежим впечатлением слышанное от Толстого. Я рассчитывал сделать это в Туле до отхода вечернего поезда в Москву. Поблагодарив Льва Николаевича и попросив у него разрешения побывать еще как-нибудь, я с М. П. Новиковым сел на извозчика и поехал в Тулу... Всю дорогу мы проговорили о Толстом, которого мой спутник лично и близко знает уже 7 лет. <...>

Скриба. В Ясной Поляне. - Одесские новости, 1903, 13, 17 и 22 июня, No 6026, 6030, 6033. Автор статьи - Евгений Андреевич Соловьев (1867-1906), критик, историк литературы, писавший под псевдонимами Андреевич и Скриба. Соловьев-Андреевич был в Ясной Поляне 1 июня 1903 г. 1* Из рассказа М. Горького "Коновалов" (1896). 2* Михаил Петрович Новиков (1871-1939), крестьянин Тульской губернии, друг толстого, автор рассказов и статей из крестьянской жизни. 3* В газете "Новое время" 7 февраля 1903 г. (No 9673) С. А. Толстая поместила "Письмо в редакцию", в котором обвиняла Леонида Андреева в связи с его рассказом "В тумане" в том, что в противовес Л. Н. Толстому он любит будто бы "наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни". 4* Толстой занял должность мирового посредника 4-го участка Крапивенского уезда в мае 1861 г., читал крестьянам Положение 19 февраля и пытался по справедливости разрешать их споры с помещиками. В результате возмущения дворян Крапивенского уезда уволен от своей должности "по болезни" в мае 1862 г.

"Восточное обозрение". И. И. Попов. Из записной книжки туриста

(Ясная Поляна) Из Москвы я написал письмо Л. Н. Толстому с просьбой назначить время, когда я мог его навестить. Утвердительный ответ не замедлил, и я 16 октября в час ночи сел на товарно-пассажирский поезд М.-Курской железной дороги. В Ясную Поляну, обыкновенно, ездят через Козловку (первая станция за Тулой или через Тулу, от которой до усадьбы Л. Н. Толстого 15 верст). По случаю осенней распутицы я избрал более длинный путь и поехал через ст. Ясенки, где всегда можно найти лошадей и дорога до Ясной Поляны большей частью идет по шоссе. На лошадях пришлось ехать 7 верст. В 10-м часу утра я сел в пролетку, запряженную парой крепких крестьянских лошадок. Было довольно холодное утро; холодный сырой туман пронизывал до костей; я плотнее закутался в плед. Лошадки быстро бежали по тульскому шоссе. Справа и слева на большое пространство шли сжатые поля, на которых то и дело обрисовывались ярко-зеленые озими или черные, подготовленные к весне, новины, изредка попадались запоздалые пахари, боронящие и вспахивающие поля. Дубовые, липовые, кленовые и ольховые рощи стояли уже без летнего наряда, и только темно-зеленая ель или белое пятно снега оживляли осенний ландшафт. На шестой версте мы свернули на проселочную дорогу и по мерзлому грунту быстро подвигались к знаменитой Ясной Поляне, известной всему миру и имеющей в наше время несравненно большее значение, чем вольтеровский Ферней в XVIII ст<олетии>. Как некогда в Ферней, так еще в значительно большем количестве в Ясную Поляну стекаются знаменитости всего мира, представители науки, литературы, искусства; отсюда идет и сектант, и искатель истины, и человек, метущийся в поисках правды, и тот, кому нужна защита и нравственная поддержка, и тот, кто жаждет разрешения "проклятых вопросов". Брандес и Вогюэ (*1*) говорят, что в истории нет примера, чтобы великий человек дожил при жизни до полного и всеобщего признания его, до того апофеоза, который не часто выпадает на долю людей даже после смерти. Лев Толстой редкий и исключительный пример в этом отношении. Какой-то священный трепет и сознание собственного ничтожества невольно охватили меня, когда я подъезжал к знаменитой усадьбе. Само собой разумеется, что разговор с ямщиком все время вертелся исключительно около личности графа - так крестьяне называют Льва Николаевича. Еще на вокзале, когда я обратился к ямщикам с предложением везти меня в Ясную Поляну, ямщики наперерыв друг перед другом предлагали повозки. - Вы к графу - пожалуйста, что заплатите - всем буду доволен. - Я к графу часто возил: быстро домчу... - Возьмите меня - я графа знаю, почитай, сорок и больше лет. Мне казалось, что ямщики с какой-то особенной радостью и любовью предлагали свои услуги, когда услыхали, что я еду в Ясную Поляну; их, по-видимому, не столько интересовала плата, сколько возможность еще раз повидать "графа". Ямщик, который меня повез, без всяких с моей стороны расспросов стал рассказывать о Льве Николаевиче. - Добрейший человек... Всегда поможет бедному... Крестьяне живут у него хорошо... Всех их знает, да как и не знать - почитай, все на глазах его выросли, всем помогал, давал советы. Всегда по имени-отчеству величает. Добрейший человек... Да все они добрые. Помогают деньгами, лесом, дровами, всегда скажут доброе слово. Нужна солома - солому дадут, лес - лес. Нынче летом шесть изб сгорело, и граф приказал выдать из усадьбы лес, солому; дал денег, и погорельцы выстроили избы лучше прежних... И народу же к графу ездит; летом каждый день по несколько человек. Вот вы приедете, а у него уж кто-нибудь есть... В августе у графа юбилей был; рождение справлял, и наехало же народу - страсть, я два раза на станцию ездил... В разговорах с ямщиком мы незаметно проехали шоссе, оставили позади несколько усадьб, свернули на проселочный тракт и въехали в Ясную Поляну. Попадавшиеся навстречу крестьяне приветливо кланялись, а ямщик с какой-то радостью докладывал всем и каждому: - К графу. - С богом, - слышится в ответ, и мне кажется, что картуз с головы мужика снимается с особенной приветливостью. Ясная Поляна вытянулась по обеим сторонам довольно длинной улицы. Каменных изб, построенных вполне фундаментально, кажется, больше, чем деревянных. Слева на пригорке расположилась знаменитая усадьба; видны белые под зеленой крышей надворные постройки, флигель, где когда-то помещалась известная яснополянская школа, составившая событие в истории нашего школьного дела. Вот и каменные ворота, известные по фотографиям всему миру. По правому берегу пруда, по тополевой аллее, поднявшись на пригорок, обогнув площадку-цветник, обсаженную сиренью, и проехав мимо ели, под которой так любит летом проводить отдых Лев Николаевич, мы подъехали к известному всем и каждому длинному двухэтажному дому. Терраса, часто фигурирующая на фотографиях, теперь, по случаю осени, заколочена и завалена садовыми стульями. Мы обогнули ее, и я не без трепета вошел через маленькую дверь к знакомую большую переднюю с широкой лестницей наверх. Я передал лакею визитную карточку, и через несколько минут меня попросили наверх. Я вошел в обширную, увешанную фамильными портретами столовую, с большим чайным столом посередине комнаты. - Очень рад вас видеть, - послышался приветливый голос. Ко мне навстречу шел Лев Николаевич в своем обычном костюме-блузе, подпоясанной ремнем, и в высоких сапогах... Первое впечатление было наилучшее. Лев Николаевич выглядит значительно моложе своих лет. Положим, борода, волосы и брови - темно-седые, но и не желто-седые, как это бывает у многих стариков. Ни один из портретов Л. Н. не передает приветливого выражения его глаз. Обыкновенно на портретах он выглядит суровым стариком, а на самом деле на меня смотрели замечательно ясные и приветливые глаза, глубоко проникающие в душу. Я извинился перед Л. Н., что просил разрешения посетить его. - Полноте, я очень рад вас видеть, побеседовать с вами. Это важно и для меня. У меня в Сибири могут быть дела, поручения, и я буду обращаться к вам. Я, конечно, изъявил полное согласие. Лев Николаевич познакомил меня с сидящими за столом д-ром Г. М. Беркенгеймом, X. Н. Абрикосовым (*2*) и другими лицами. Познакомивши Л. Н. с последними новостями Москвы, мы заговорили о войне с Японией, причем на мое замечание, что война довольно вероятна, Л. Н. сказал: - Это ужасно. Как люди мало понимают свои интересы. Как они еще жестоки. Война - это ужасно. Какие такие интересы могут быть, чтобы служить оправданием убийству? Лев Николаевич никогда не меняет режима своего дня. Утром он гуляет четверть часа, затем пьет чай и идет работать. До двух часов он обыкновенно пишет свои статьи и художественные произведения. В настоящее время он занят критикой Шекспира (*3*). "Хаджи-Мурат" еще не закончен, но, по отзывам читавших, этот роман-повесть должен быть одним из тех художественных шедевров, какие только может писать Лев Толстой. В настоящее время Лев Николаевич не работает в своем кабинете со сводом, известном по фотографиям, так изолированном от всего дома, что туда не проникает никакой шум. После болезни кабинет перенесли наверх в парадные комнаты, где больше света и воздуха. Оставшись за чайным столом без Л. Н., мы повели беседу, конечно, о Л. Н. Г-н Абрикосов и врач Г. М. Беркенгейм с большой любовью и теплотой отзывались о Л. Толстом. - Толстого ценят как великого художника, мыслителя, вполне искреннего и в высшей степени отзывчивого человека, - говорил г. Беркенгейм, - но как-то мало говорят о его доброте и мягкости. А это замечательно добрый человек, постоянно болеющий о других, умеющий проникнуть в измученную душу другого и найти для него утешение. Посмотрите на его добрые глаза, которые умеют проникновенно смотреть на вас. Действительно, глаза у Л. Н. замечательно добрые, вдумчивые и придают его суровому лицу большую мягкость и даже нежность. Столовая, в которой мы сидели, не раз была описана, а потому останавливаться на ее описании, равно как и на описании и других помещений, я не буду. По-прежнему на стенах висят фамильные портреты Толстых, Горчаковых и кн. Волконских, между последними дед и бабушка гр. Софьи Андреевны, описанные Толстым в "Войне и мире" в лице Андрея и Марьи Волконских (*4*), здесь же стоят бюсты Льва Николаевича, число которых за последнее время увеличилось бюстом работы кн. Трубецкого, прекрасно исполненным и удачно схватившим выражение Л. Н. Обстановка комнат и библиотеки также не изменилась. Л. Н. против всяких перемен, и его желание свято исполняется. К завтраку в 12 ч. вышла Софья Андреевна, и у нас завязался оживленный разговор по поводу последних событий, а затем мы заговорили о Л. Н. Софья Андреевна рассказала мне два эпизода из его жизни, о которых где-то вскользь было упомянуто. Во время Севастопольской войны Л. Толстой, уже автор "Детства" и "Отрочества" и других рассказов, был назначен в 4-ый бастион, считавшийся в числе опаснейших бастионов Севастополя. Об этом узнал император Николай I. Немедленно через специального курьера император приказал перевести Толстого в менее опасное место, написав главнокомандующему, что "жизнь Толстого нужна для России" (*5*). Второй эпизод касается XIII т. сочинений Л. Н. и его "Крейцеровой сонаты", которые были задержаны цензурой. Софья Андреевна получила аудиенцию у императора Александра III, после которой сочинения были выпущены в свет (*6*). Софья Андреевна также мало походит на те портреты, которые мне приходилось встречать. Она значительно моложе своих лет, очень живой и интересующийся всем человек, посвятившая всю свою жизнь Льву Николаевичу и нежно заботящаяся о нем. Из детей Л. Н. во время моего пребывания в Ясной Поляне была только Татьяна Львовна. В 2 ч. Лев Николаевич закончил работу и вышел к завтраку, а затем мы отправились гулять. Насколько еще крепок великий писатель земли русской, можно судить по тому, что пешком мы прошли около 6 верст. Дорога от Ясной Поляны до Козловки и затем лесом до тульского шоссе не особенно удобна для ходьбы, особенно во время осенней распутицы. Но Л. Н. прошел этот путь, не обнаруживая усталости, а затем с легкостью кавалериста сел верхом на лошадь и еще проехал версты 4. А накануне моего приезда д-р Чуковский встретил Л. Н., едущего верхом, в 15 верстах от Ясной Поляны. После прогулки Л. Н. спит около 1/2 - 3/4 часа, а затем в 6 часов обедает со всеми. После обеда он идет просматривать почту и писать письма и выходит к вечернему чаю, и день заканчивается в беседе с посещающими его лицами или за чтением газет, журналов, брошюр, которые посылаются ему на всевозможных языках со всех концов мира. Л. Н. с большим интересом расспрашивал о Сибири, задавши вопрос: "Что, Сибирь обеднела?" Когда я это подтвердил, он заметил: "Так и должно быть" - и распространился о железной дороге, способствующей, при условиях нашей жизни, вывозу необходимейших продуктов и взамен этого не дающей населению почти ничего. Он подробно расспрашивал о бурятах, очень заинтересовался мифом ламаитов об искуплении (Арья-Балло) (*7*), в затем разговор у нас перешел на общие темы. Причиной многих несчастий в жизни и неустройств является то обстоятельство, что мы не живем согласно своим убеждениям, а делаем много сделок с совестью, являемся оппортунистами. Между тем такие сделки ничего, кроме вреда, не приносят, и оппортунисты, идя на компромиссы, не могут предвидеть всех последствий этого печального факта. На мое замечание, что в наше время трудно согласовать все поступки с своими убеждениями, Л. Н. категорически ответил: - Должно. Вы не можете себе представить всего вреда от таких поступков. Нужно сохранить

моральную

чистоту,

нужно

стремиться

к самоусовершенствованию, а путь компромиссов не для этого. Л. Н. предложил мне прочесть статью Джемса (*8*) о духоборах, только что им переведенную с английского языка. Статья замечательно интересная: я еще нигде не встречал такого ясного изложения мировоззрения духоборов. Джемс весною нынешнего года посетил в Канаде 30 деревень духоборов и работал с ними на железной дороге. Он с большим восторгом отзывается об их организации, о них самих, о том душевном приеме, с каким они отнеслись к нему <...>. В духоборах Л. Н. видит яркий пример того, как нужно жить, как легко не делать компромиссов. По этому поводу у нас возник очень любопытный спор, который, к сожалению, трудно воспроизвести. Между прочим, во время спора им был высказан и такой парадокс: газетная и журнальная деятельность в настоящее время ничего, кроме вреда, приносить не может, п<отому> ч<то> в этой сфере компромиссы чрезвычайно часты и неизбежны. Русскими газетами Лев Николаевич вообще недоволен; у нас, по его мнению, нет ни одной газеты, которая рассматривала бы вопросы исходя из этой передовой мысли, которая постепенно завоевывает себе положение на Западе. Но он не сомневается, что пройдет 20-30 лет, и у нас появятся такие газеты. Обсуждают же теперь газеты вопросы, о которых в 70-е годы и невозможно было думать. Во время разговоров затрагивалась масса и других вопросов, между прочим, о театре, о котором Л. Н. выразился так: "Он существует для женщин, детей и слабых". Все эти вопросы показывают, что беспокойная мысль великого художника неустанно работает, он ищет пути правды и в общем его мировоззрении совершалась за последние 20 лет замечательная эволюция, поставившая его в первом ряду передовых мыслителей. Нечего говорить, что все эти разговоры производят на посетителя глубокое, часто потрясающее впечатление, которое забыть невозможно. Образ великого художника и мыслителя всегда будет стоять перед вами, и вы с удивлением смотрите на него и думаете: как беспредельно он велик и благороден и как ничтожно все остальное. Под таким впечатлением, простившись с милыми и радушными хозяевами, я оставил Ясную Поляну. Лежа на мягком диване вагона I кл<асса>, я воспроизводил в памяти мельчайшие подробности проведенного дня. Величавый образ великого человека стоял предо мной: я чувствовал всю суету сует, мишурность всего того, к чему мы привыкли, что связало нас, а между тем загадка жизни проста, и как легко разрешил ее этот замечательный человек; он со спокойной совестью смотрит назад, с любовью вокруг себя и смело глядит вперед, несмотря на то что стоит у заката своей жизни. Величавость его растет, скромный по виду, бедный по одежде, он блестит, как та яркая звезда, которой вечно будет удивляться и восхищаться мир, пока он будет существовать.

И. И. Попов. Из записной книжки туриста (Ясная Поляна). - Восточное обозрение, Иркутск, 1903, 9 декабря, No 282. Газета присылалась Толстому редакцией. Иван Иванович Попов (1862-1942), журналист, в молодые годы народоволец. После ареста по делу Г. Лопатина, Якубовича-Мельшина и других был выслан в Забайкалье. В Сибири редактировал "Восточное обозрение" и журнал "Сибирский сборник". И. И. Попов навестил Ясную Поляну 16 октября 1903 г. 1* Георг Брандес (1842-1927), датский критик, и Эжен Мельхиор Вогюэ (1848-1910), французский историк литературы, - имена авторитетные в России начала XX в. 2* Хрисанф Николаевич Абрикосов (1877-1957), последователь Толстого, периодически жил в Ясной Поляне и в 1902-1905 гг. был добровольным помощником Толстого. Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872-1912) в 1903 г. исполнял в Ясной Поляне обязанности домашнего врача. 3* В октябре - ноябре 1903 г. Толстой работал над статьей "О Шекспире и о драме". 4* Ошибка: дед и бабушка С. А. Толстой не были прототипами главных героев "Войны и мира". Речь идет о портретах Толстых и Волконских - предков самого писателя. 5* Рассказ об этом эпизоде, исходивший, по-видимому, от родственницы Толстого и фрейлины двора А. А. Толстой, не считается достоверным, хотя и фигурирует во многих дореволюционных источниках биографии писателя. 6* Александр III принял С. А. Толстую 13 апреля 1891 г. и разрешил печатать "Крейцерову сонату" только в собрании сочинений Толстого. Для отдельных изданий она была запрещена. 7* Арья-бало - персонификация милосердия как нравственной категории ламаистской мифологии монголов и бурят. 8* Эдуард Джемс. Толстой перевел его статью о духоборах для журнала "Образование". Статья была запрещена цензурой. Текст перевода неизвестен.

1904

"Русь". А. Зенгер. У Толстого

<...> В графский двор ворота ведут, как во все старые дворянские дома: две башеньки круглые, по бокам и около них сторожка; но сторожка, как водится, давным-давно уже превращена в кладовую для картофеля и капусты, а собственно ворот... ворот нет и вовсе: так - одна дыра. Минуем дыру. Старым чем-то веет, хорошим от аллейки этой, от пруда, от парничков, разбитых по правую руку, точно к себе возвращаешься после долгой, долгой отлучки в забытый, милый дом, где будут тебя поить вкусным кофеем с густыми сливками, кормить румяными, горячими булочками и ласкать и приговаривать: "Экий ты худой да бледный... Отдохнуть тебе надо..." Такое детское ощущение... Но не домой ведь я еду; и везет меня не мой старый Митрей, а кучер графа Толстого - Андрей; и привык этот кучер возить разных знатных иностранцев, и горды эти иностранцы, и потому... Лезу в кошелек - пока здесь в аллее нас никто не видит - выискиваю там полтинник и сую Андрею в руку. Смотрит на меня, смотрит на полтинник, а потом без одного слова сует деньгу в карман и почему-то стегает лошадь... Глупо выходит. И за него стыдно, и за себя. А вот и дом... Да, да! Совсем такой, как видели мы в детстве: чистенький, беленький, низенький и сбоку крытый балкон стеклянный; на балконе стол, на столе самовар, на самоваре кофейник... Только - вспоминаю - я-то здесь чужой, пришлец, врывающийся со стороны в покой старого человека. И неловко мне радостно и свободно идти на этот балкон, а надо стоять у крыльца, заботливо обтирать ноги о коврик да тревожно выспрашивать лакея: - Встал ли? Как здоровье? Не помешаю ли? - Позвольте, я доложу, - слышу ответ. - Вот моя карточка... И уходит; через две минуты является вновь: - Просят обождать несколько; сейчас выйдут... Да вы пройдите, барин, на балкончик-с... А из балконной двери уже выглядывает чье-то славное, бородатое лицо и произносит: - Войдите, пожалуйста. Вхожу; стесняясь, конечно; странно как-то: как же, первый раз в доме, и вдруг так сразу - прямо с дороги и к столу... - Садитесь, садитесь... Ваша так фамилия? А я Толстой (сын Льва Николаевича). А вот это... (называет имя). Вам чай? Кофе? Все есть... Вы откуда? Из Москвы? Хоронили Чехова?.. (*1*) Папа будет доволен... Он хотел кого-нибудь повидать из газет... Хочет поговорить об Антоне Павловиче и еще кое о чем... Пейте же, пожалуйста... Итак, сидим за столом, говорим; еле-еле я отвечаю, потому что думаю: "Сейчас вот позовут меня к нему; пройду и увижу его в полутемном кабинете, заваленном книгами, тихо сидящим на кресле..." И вдруг чувствую я, что совершенно против моей воли какая-то сила подымает меня на ноги... И, не понимая еще, встаю и смотрю: резко хлопает балконная дверь, и твердыми, частыми шагами входит низенький старичок, с лицом, сплошь поросшим волосами, в белой мягкой шляпе на голове. И быстро подходит ко мне и берет меня, оробевшего, за руку и говорит: - Такой-то? Очень рад... Я - Толстой... Портретисты его изображают неверно. Глядя на него, вы не замечаете ни той бороды, которую так тщательно выписывают художники, ни шишковатого, особенного лба, ни сурового выражения лица... Вы видите прежде всего одни глаза: небольшие, круглые и - в этом их особенность - совершенно плоские и одноцветные - сияющие; точно на сильный источник света смотришь: видишь сплошное сияние и различить не можешь - откуда и как оно происходит... Остальное - и широкий нос, и высокий лоб, и брови густые, и борода, и даже все тело - кажется пристроенным к этим глазам, сопровождающим их... Сначала глаза, а затем уже все прочее... Таким кажется мне Толстой. Проходит мимо стола, не садясь; ко мне обращается: - Вы не боитесь ходить? - Нет, помилуйте (хочется почему-то назвать его "граф"), Лев Николаевич... Смотрит заботливо на мои ноги, облаченные в франтоватые столичные ботинки. - Вы без калош? Ну пойдем там, где калош не надо... Выходим; спускаемся с лестницы; быстро он идет; исподлобья взглядывает на меня: - Я рад, что заехал ко мне кто-нибудь из газеты... Мне хочется несколько слов сказать про Чехова и про реформу орфографии; сам не соберусь писать... Говорит... Право, я сейчас, как и тогда, не могу уловить ни звука его голоса, ни его интонаций... Непосредственно воспринимал то, что говорил он, помимо его голоса. - Так, скончался Антон Павлович... Хорошие похороны, говорите, были? Ну, отлично... Речей не было? По его желанию? Прекрасно, это прекрасно. Не надо речей... Я именно поэтому и не принимал никакого участия в его похоронах... Я противник всяких демонстраций... Даже и Тургеневу еще, - он нарочно ко мне приезжал, приглашал на пушкинские торжества, - отказал тогда по тем же соображениям; потому что это мой давнишний взгляд: не надо демонстраций никаких, особенно посмертных... Но вот, раз вы заехали, я могу вам высказать то, что думаю о Чехове... Взглядываю на него: идет так же бодро и скоро, смотрит в землю и руки заложил за спину. - Чехов... Чехов, видите ли, это был несравненный художник... Да, да... Именно несравненный... Художник жизни... И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще... А это главное... Я как-то читал книгу одного немца, и там вот молодой человек, желая сделать своей невесте хороший подарок, дарит ей книги; и чьи? Чехова... Считая его выше всех известных писателей... Это очень верно; я был поражен тогда... Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел. Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно - до мелочей ясно... То, что занимало его в момент творчества, то он воссоздавал до последних черточек... Он был искренним, а это великое достоинство; он писал о том, что видел и как видел... И благодаря искренности его, он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! Его язык - это необычный язык. Я помню, когда я его в первый раз начал читать, он мне показался каким-то странным, "нескладным"; но как только я вчитался, так этот язык захватил меня. Да, именно благодаря этой "нескладности", или не знаю, как это назвать, он захватывает необычайно и, точно без всякой воли вашей, вкладывает вам в душу прекрасные художественные образы... Я смотрю на Льва Николаевича и невольно смеюсь... Ведь это же о своем языке говорит он так убежденно, почти сердито... Он с удивлением взглядывает на меня. - Простите, Лев Николаевич, - спешу я объяснить свой смех - Но ведь это именно ваше свойство: писать совершенно новым, простым языком и, благодаря этому языку, особенно захватывать читателя!.. - Нет нет!.. - отвечает он сердито и потряхивает головой. - Я повторяю, что новые формы создал Чехов, и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель... - А Мопассан? - решаюсь я предложить давно вертящийся на языке вопрос. - Мопассан? - повторяет он... - Да, пожалуй... Но я затрудняюсь еще, кому отдать предпочтение... Вы записали? Он все время внимательно следит, чтобы дать мне возможность занести в свою книжечку его слова... - Записали? Я хочу вам сказать еще, что в Чехове есть еще большой признак: он один из тех редких писателей, которых, как Диккенса и Пушкина и немногих подобных, можно много, много раз перечитывать, - я это знаю по собственному опыту... Я боюсь сердить его и потому не говорю уже, а только думаю: "Опять же это ваше главное свойство... "Воина и мир", "Анна Каренина" - кто из нас не перечитывал этого десятки раз?" А Толстой заканчивает уже свою речь: - Одно могу сказать вам: смерть Чехова - это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека... Это был обаятельный человек, скромный, милый... Последние слова Толстой произносит сердечно и задумчиво... Мы идем по узенькой аллейке, поросшей травою; то остановимся, и он, глядя прямо мне в глаза, высказывает свои мысли, то опять пойдем, и он говорит, смотря в землю... Вдруг он резко меняет тон: - Ну, а теперь я вам скажу о другом. Это мелочь, конечно, но об этом столько говорят, что я уже давно хочу сказать по этому поводу несколько слов... О реформе правописания... (*2*) - Он минуту думает и затем решительно произносит: - По-моему, реформа эта нелепа... Да, да, нелепа... Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык - это последствие жизни; он создался исторически, и малейшая черточка в нем имеет свое особое, осмысленное значение... - Голос Льва Николаевича становится опять сердитым. - Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно - пытаться исправлять природу, бессмысленно... Говорят, гимназистам будет легче. Да, может быть, но зато нам будет труднее; да и им будет легче только писать, а читать они будут дольше, чем мы читаем... Для меня, например, очень трудно разбирать письма без твердого знака: сплошь да рядом читаешь и не знаешь, к какому слову отнести промежуточную букву: к предыдущему или последующему... Ну, к этому еще можно привыкнуть; вы так и запишите: к отсутствию твердого знака можно привыкнуть... Что же касается до уничтожения "ъ", "ь" и прочих подобных букв, то уж это нелепо... Это, как я уже сказал, упростит, может быть, письмо, но зато безусловно удлинит процесс чтения: ведь мы только пишем по буквам, читаем же вовсе не по буквам, а по общему виду слов. Мы берем слово сразу нашим взглядом, не разбивая его на слога; и потому для всякого читающего каждое слово, обладая своеобразным написанием, имеет свою особую физиономию, которую ей создают именно эти "ь" и "ъ". И благодаря этой физиономии я узнаю это слово, даже не вникая в него, как узнаю знакомое лицо среди сотни других, менее знакомых; и потому я такое слово воспринимаю легче других... Вот я очень бегло читаю, так что вижу всегда несколько вперед; и если, например, я впереди вижу "ь" в слове "тень", то я уже знаю, что это именно "тьнь", а не "темя" или что-либо другое; и, зная, что это "тьнь", я уже предугадываю всю фразу, и мне это облегчает процесс чтения... Одним словом, благодаря таким "личным" признакам, которыми одарены слова при современном правописании, я получаю возможность читать быстро. Если же написание станет однообразным, то есть каждое слово лишится своих личных признаков, то узнавать мне его будет труднее, и, конечно, читать я буду медленнее... Дело привычки, говорите вы? Это вот все говорят, но я отвечу вам вот что: привыкнуть к этому действительно можно, и не трудно, но что процесс чтения от этого сделается медленнее, так это тоже очевидно... А это было бы очень печально. Мы уже подходим к дому, обойдя большой кусок сада... Толстой молчит немного, затем переходит опять к Чехову: - Так вы говорите, что не было речей на похоронах? Да? Это очень хорошо. Потому что речи над могилой... Они всегда неискренни. Видите ли... - и тут слова его звучат как-то медленнее, отчетливее. - Видите ли, когда мы стоим перед могилой, то если нам и хочется говорить, то совсем не о том, как жил покойник и что делал... Нам хочется говорить о смерти, а не о жизни; понимаете? Смерть настолько значительное событие, что, созерцая ее, мы уже думаем, не "как жил" человек, а "как умер"... Он замолкает... Мы уже перед балконом. Толстой быстро проходит через балкон, захватывает со стола пачку писем и газет и уходит работать. Я прошу разрешения пойти в парк, чтобы обдумать и записать то, что слышал: мне хочется раньше отъезда прочесть еще все Льву Николаевичу; и он оказывает мне и эту любезность: согласен выслушать. На скамеечке под рослой липой пишу я, беспокоясь и волнуясь, чтобы не забыть чего-нибудь... Ничего, кажется, все как следует... Вот только с реформой правописания; насколько охотно и легко воспринималось все о Чехове, настолько же трудно пишется о реформе. <...> А вот и опять Толстой. Присаживается к столу, но не ест ничего... Дочка ему рассказывает про какую-то Марью, которую надо в больницу... - Нет, ты лучше позови того-то и сделай так-то... - А вот мы только что о Горьком говорили. Лев Николаевич; о его "Человеке" (*3*). Сразу оживляется: - Упадок это; самый настоящий упадок; начал учительствовать, и это смешно... Вообще я не понимаю, за что его сделали "великим". Что он сказал: что у босяка есть душа? Это так, но это известно было и ранее... Нового ничего... А вы записали все? - обращается ко мне. - Да, да, как же... Вы были добры обещать прослушать... - Хорошо, хорошо... Ко мне пройдемте... Идем... У самой входной двери маленькая комнатка; вся беленькая, вся светленькая; кровать, покрытая тощим тюфяком и старым одеялом. Садимся у стола. Я читаю, он слушает внимательно; кое-что исключает, кое-что вставляет... С Чеховым гладко проходит, с реформой хуже... - Я, - говорю, - Лев Николаевич, записал, как я понял; постарался, насколько мог, стать на вашу точку зрения... - Читайте... Читайте... Так... Так... Вот это не так, это не мои слова. Подходит сын... - Вот, папа, что я еще надумал. Видишь ли, какой еще пример можно дать: если я читаю и вижу в предыдущей строке букву "ь" на конце слова, то я уже знаю, что это дательный падеж, и угадываю смысл всей фразы - это облегчает чтение... - Так, так! - подтверждает Лев Николаевич... - Прекрасно!.. Вы это так и запишите... Дательный падеж. Хорошо... Ну вот теперь все так... Ну дописывайте, а потом приходите на балкон без стеснения... Я буду там... - Уехать я хочу сейчас. Лев Николаевич! - Уже? Куда это? - В Тулу... Я хочу телеграфировать поскорее в газету нашу беседу... - Телеграфировать? Столько слов?.. - Да, конечно... Уходит и оставляет меня одного в этом храме, где и дышится, и мыслится как-то свободнее, чем где бы то ни было... Дописываю и выхожу на улицу. У балкона Толстой и плачущая женщина. Мельком долетают до меня фразы: - Так забрали, говоришь?.. - Забрали, батюшка, забрали... - и всхлипывает. - Ну ладно, ладно, я дам тебе там немного. И, заметив, что я хочу вернуться назад, обращается ко мне: - Идите, идите, пожалуйста. Вот с Софьей Андреевной познакомьтесь... Графиня здесь... Боже, до чего знакомы все здешние лица... И Софью Андреевну уже будто десятки лет знаешь... Разговор с ней завязывается оживленный - много общих московских знакомых оказывается, а Толстой садится к столу и завтракает... Изредка обращается ко мне: - Вот еще хочу вам сказать: немцы тоже ввели у себя упрощение... Уничтожили "h" и "а" перед "t"; и гораздо стало труднее читать: нельзя привыкнуть, нельзя... Графиня так любезно спрашивает: - Что же, вы побудете у нас? Спросили его обо всем? - Нет, я должен сейчас уехать в Тулу... - Уже? Стоило приезжать из Петербурга в Ясную Поляну на два часа. Как тут у нас хорошо... Слышишь, Лев Николаевич, он уже хочет уезжать!.. - Да, да, - серьезно произносит Толстой, - ему нужно, он должен телеграфировать в газету... - Ну, вот, - говорит графиня, - теперь вы хоронили Чехова, говорили с Толстым; материала масса... Смотришь на них - на ласковую графиню, на Льва Николаевича, серьезно кушающего свои бобы, и хорошее, радостное чувство наполняет душу: какие они простые, какие славные... Какая милая, настоящая семья... А при новом взгляде на Толстого нелепая, но упорная мысль приходит в голову: "А все-таки это не он, не тот, который здесь, передо мною, писал "Войну и мир" и "Анну Каренину".

А. Зенгер. У Толстого. - Русь, 1904, 15 (28) июля, No 212. Алексей Владимирович Зенгер (1873-?), журналист, сотрудник "Руси" и сатирических журналов начала века. Газета "Русь" высылалась редакцией Толстому. 1* Похороны Чехова, умершего 2 (15) июля 1904 г. на немецком курорте Баденвейлер, состоялись в Москве 9 (22) июля. Процессия проследовала от Николаевского вокзала через весь город до кладбища Новодевичьего монастыря. Гроб несли на руках. 2* В мае 1904 г. созданная Академией наук комиссия по вопросам реформы орфографии во главе с академиком ф. ф. Фортунатовым опубликовала проект упрощения русского правописания, согласно которому, в частности, изымались из алфавита буквы ь и ъ. 3* Речь идет о поэме Горького "Человек" (1904).

"Русские ведомости". Немецкий журналист в Ясной Поляне

Зимой Россию посетил журналист Гуго Ганц, сотрудничающий в австрийских и германских газетах. Как полагается теперь всякому культурному иностранцу, приезжающему в Россию, он посетил и Л. Н. Толстого. То, что он рассказывает с дороге, об яснополянском доме Толстого, о деревне, рассказывалось много раз и русским читателям очень хорошо известно, но беседы с великим писателем всегда дают возможность узнать его мнение по некоторым интересным вопросам, и потому отчеты о них представляют глубокий интерес. Мы познакомим читателя с некоторыми моментами этих бесед. - В настоящее время, - говорил, по словам Г. Ганца, Толстой, - я всецело нахожусь под влиянием двух немцев. Я читаю Канта и Лихтенберга (*1*) и очарован ясностью и привлекательностью их изложения, а у Лихтенберга - также остроумием. Я не понимаю, почему нынешние немцы забросили обоих этих писателей и увлекаются таким кокетливым фельетонистом, как Ницше. Ведь Ницше совсем не философ и вовсе даже не стремится искать и высказывать истину... Шопенгауэра я считаю и стилистом более крупным. Даже если признать у Ницше яркий стилистический блеск, то и это - не более как сноровка фельетониста, которая не дает ему места рядом с великими мыслителями и учителями человечества. Когда собеседник, говоря о Готфриде Келлере (*2*), которого Толстой не знал, случайно упомянул имя Гете, Толстой заметил: - Вы говорите, что Келлер в значительной степени идет от Гете. Ну тогда еще вопрос, буду ли я от него в восторге, ибо я не могу сказать, чтобы особенно любил вашего Гете. И на восклицание совершенно ошеломленного немца он продолжал: - У Гете есть вещи, перед которыми я безусловно преклоняюсь, которые принадлежат к лучшему, что когда-либо было написано. К этим вещам принадлежит "Герман и Доротея", но, например, лирические стихотворения Гейне производили на меня более сильное впечатление, чем стихотворения Гете. - Одно замечание, граф. В таком случае ваше знание немецкого языка недостаточно, чтобы подметить существенную разницу: Гейне - виртуоз, который играет формой, в то время как у Гете каждое слово дышит внутренним чувством и вызвано внутреннею необходимостью. - Про нашего Пушкина тоже говорили, что его величие может познать лишь тот, кто очень хорошо сжился с духом языка. Я думаю, что это все-таки не вполне так. Конечно, перевод - не более как изнанка ковра, но мне кажется, что великие произведения сохраняют и в переводе свои достоинства: язык не может быть решающим в вопросе о ценности поэтического произведения. У Гете меня шокирует именно тот элемент игры, который вы приписываете Гейне. Гете, как и Шекспир, занимается только эстетической игрой, творит только для удовольствия, не кровью сердца... Любовь к человечеству я в гораздо большей степени нахожу у Шиллера и как раз это делает его более близким мне, чем Гете и Шекспир. Шиллер был весь полон священным стремлением к той цели, для которой он писал. У него не было холодного честолюбия артиста, который хочет только получше справиться с сюжетом. Он требует, чтобы ему сочувствовали и сострадали. Я предъявляю к великому художнику три требования: технической законченности, значительности темы и проникновения сюжетом. Из них последнему я придаю наибольшее значение. Можно быть великим писателем, если даже отсутствуют техническая законченность и владение предметом. У Достоевского, например, не было ни того, ни другого. Но нельзя сделаться великим писателем, если не писать кровью сердца... Я сам слишком слабо или слишком плохо был воспитан и не всегда могу заставить себя выдерживать этот критерий. Так, я не могу противостоять очарованию шопеновской музыки, хотя осуждаю ее, как искусство исключительно аристократическое, доступное пониманию немногих... Я часто смеюсь, но часто и раздражаюсь, когда меня упрекают в том, что мои учения ненаучны. Я утверждаю, напротив, что ненаучны позитивизм и материализм. Если я ищу учения, по которому я могу жить, то только то логично, последовательно и научно, которое от первых посылок до последних заключений не содержит в себе противоречий. Скептицизм же приходит к полному отрицанию смысла жизни. Но и скептик хочет жить, иначе ему нужно было бы убить себя. А из того факта, что он остается жить, вытекает, что вся его философия для него - не более как игра ума, не имеющая значения для его жизни, - иначе говоря, она для него не истинна. А я ищу посылок, исходя из которых я не только мог бы жить, но мог бы жить спокойно и весело. Эта посылка - Бог и долг самосовершенствования. С нею я остаюсь последовательным до конца и чувствую, что я прав не только диалектически, но и в отношении практической жизни. Вернувшись от общих соображений к литературе. Толстой заговорил о Шекспире, о котором он готовит теперь большую работу отрицательного характера (*3*). - Если бы еще были способны без предубеждения приступить к чтению Шекспира, очень скоро нашли бы совершенно необоснованным благоговейное отношение к нему. Он груб, безнравствен, льстит сильным, презирает малых, клевещет на народ, бесвкусен в своих шутках, не прав в своих симпатиях, лишен благородства, опьянен успехом у современников, хотя его одобряли только несколько аристократов. И его художественный талант ценят слишком высоко, ибо лучшее он взял у предшественников и в источниках. Но люди слепы. Они под гнетом векового массового внушения. Прямо невероятно, какие представления можно пробудить в головах людей, если постоянно говорить с одинаковой точки зрения об одном и том же.

Немецкий журналист в Ясной Поляне. - Русские ведомости, 1904, 13 августа, No 224. Гуго Ганц - редактор венской газеты "Zeit". Был у Толстого с женой в январе 1904 г. Им опубликована книга: Ganz H. "The Land of Riddles" (Russia of to day) (N. J. and London, 1904), три главы которой посвящены Толстому. 1* Георг Кристоф Лихтенберг (1742-1799), немецкий писатель и философ, некоторые афоризмы которого включены Толстым в "Круг чтения". 2* Готфрид Келлер (1819-1890), швейцарский писатель, писавший на немецком языке. Наиболее известен его воспитательный роман "Зеленый Генрих" (1879-1880). 3* Статья "О Шекспире и о драме", над которой Толстой работал в конце 1903-го и начале 1904 г., была впервые опубликована в газете "Русское слово" (1906, - 12, 14-18, 23 ноября, No 277-282 и 285).

1905

"Русь" С. Отзыв Л. Н. Толстого

Лев Николаевич Толстой, осведомленный об ужасных событиях, происходивших в Петербурге 9 января (*1*), глубоко ими взволнован и потрясен. Рассуждая о причинах и следствиях этих печальнейших явлений русской общественной жизни, нормальное течение которой за последнее время нарушено и переживает сейчас ужасные потрясения. Лев Николаевич не сочувствует обеим сторонам, столкновения между которыми, постепенно обостряясь, дошли до ужасов событий 9 января. Стороне слабейшей не сочувствует он на том основании, что средства, которыми она борется, - по его суждению, истекающему из его столь определенного миросозерцания, - нецелесообразны и что, по его мнению, она потому не достигает своей цели путями, ею избранными: пути эти лишь озлобляют ее и вызывают озлобление противной стороны. Льву Николаевичу дороги интересы не рабочих-фабричных, а крестьян, и интересы фабричных, по его мнению, не совпадают с интересами крестьян. Л. Н. сейчас с увлечением пишет большую статью о вопросах, выше затронутых (*2*). В этой статье он подробно развивает и дополняет мысли, недостаточно полно и ясно выраженные в известной депеше его, в начале прошлого декабря в американские газеты (*3*). Он объясняет в этой статье кажущиеся лишь с первого взгляда, вследствие краткости изложения, противоречия основных положений названной депеши с суждениями, высказанными довольно подробно в двух его письмах, опубликованных, в большей их части, недавно в No 45 и 51 газеты "Наша Жизнь" за 1904 г. (*4*). Как известно, реакционная часть общества и печати, столь несочувственно и даже враждебно относящаяся обыкновенно к суждениям нашего великого мыслителя, с восторгом откликнулась на мысли, выраженные в названной депеше, в которых Л. Н. несочувственно относится к политическому движению, охватившему недавно почти всю мыслящую часть русского общества после известных резолюций земского съезда. Судя по статьям "Московских Ведомостей" и "Гражданина", публика могла думать, что великий яснополянский отшельник переменил свои основные суждения на систему управления наших правящих классов. Наши охранители-реакционеры (многие вполне bona fide (*)) торжествовали, что нашли поддержку в авторитете наиболее популярного в России человека. (* добросовестно (лат.). *) Ознакомившись, хотя бы в выдержках, с упомянутым новым трудом Льва Николаевича, эти господа должны будут горько разочароваться, так как убедятся, что кажущееся единомыслие Л. Н. с ними в вопросе об умственном и политическом движении, охватившем с особою силою общество за последнее время, есть плод чистого недоразумения от недостаточно полного изложения суждений Л. Н. об основах государственных форм и формах общежития вообще. Статья эта скоро будет закончена. Предназначается она, как и вообще большинство трудов нашего великого писателя за последние два десятилетия его жизни, для опубликования за границею. Кто-то ведь, говорят, сострил, что в одном энциклопедическом словаре сказано: "Граф Л. Н. Толстой - великий писатель земли русской, кое-какие избранные сочинения которого читаются также в России". Надеюсь на днях познакомить читателей "Руси" с "избранными" местами названной статьи, которые приведут в уныние гг. Грингмутов (*5*) и К¹, поспешивших опубликовать депешу Л. Н. в американские газеты и эксплуатировать ее в пользу их мракобесных суждений.

С. Отзыв Л. Н. Толстого. - Русь, 1905, 27 января, No 20. Автор статьи не установлен. Газета присылалась Толстому редакцией. 1* Расстрел мирной демонстрации петербургских рабочих 9 января 1905 г., шедших с петицией к царю. 2* "Об общественном движении в России" (т. 36). 3* В депеше филадельфийской газете "North American Newspaper" от 18 ноября 1904 г. (т. 75, с. 181-182) Толстой скептически отнесся к выступлениям земств с требованием ограничить самодержавие. Содержание ответа Толстого американской газете было опубликовано "Московскими ведомостями" 30 ноября 1904 г. (No 331), а вслед за тем перепечатано и другими русскими газетами. 4* В газете "Наша жизнь" были помещены; в No 45 от 20 декабря (2 января) 1904 г. - изложение письма "Ко всем людям, имеющим власть" (см. "Царю и его помощникам"; т. 34), в No 51 от 28 декабря (10 января) 1904 г. - телеграмма "В редакцию Северо-Американской газеты" от 18 ноября 1904 г. 5* Журналист Владимир Андреевич Грингмут (1851-1907), сотрудник "Московских ведомостей", имел стойкую репутацию реакционера и черносотенца.

"Вечерняя почта" <Интервью с Толстым>

<...> Последние события всецело захватили внимание Льва Николаевича. Он необыкновенно бодр, здоров, много работает, сильно интересуется начавшимся в России движением и написал по поводу этого движения несколько больших статей (*1*), предназначенных для иностранных изданий. Кроме политических статей Л. Н. Толстой пишет еще воспоминания о своем детстве (*2*). - Я пишу эти воспоминания не без цели! - говорит Л. Н. Толстой. - Когда я умру, то непременно будут писать о моем детстве. Конечно, будут врать. Я и предпочел сам о себе написать всю правду. Прежде Л. Н. Толстой читал чуть ли не все газеты; теперь не читает ни одной. По этому поводу он говорит: "Прежде я курил запоем; затем, желая бросить это вредное и совсем не нужное занятие, перестал курить свои папиросы, а курил "чужие", пользуясь любезностью курящих гостей. Так и по отношению к газетному чтению; прежде я читал все газеты запоем, а теперь узнаю новости от своих родных и знакомых, которые охотно сообщают мне о всех выдающихся новостях и событиях".

<Интервью с Толстым>. - Вечерняя почта, 1905, 8 февраля, No 49. "Вечерняя почта" присылалась Толстому редакцией. 1* В январе - феврале 1905 г. Толстой работал над статьями "Об общественном движении в России" и "Единое на потребу". 2* В дневнике от 1 февраля 1905 г. Толстой отметил, что "Понемногу" пишет свои воспоминания (т. 55, с. 122).

"Новое время". Внешние известия

Граф Л. Н. Толстой беседовал о событиях дня с корреспондентом парижской газеты "Matin". Вот что он ему, между прочим, сказал: "Несколько десятков тысяч людей, которые хотят реформ, - не русский народ: они лишь бесконечно малая часть его. Не следует забывать, что русский народ состоит из 120 миллионов крестьян, которые очень мало озабочены рабочим днем в десять ч