Ушинский Константин Дмитриевич - Человек как предмет воспитания. Том I

и, обратимся теперь к нравственному и педагогическому ее значению. Аристотель называет привычками: мудрость, благоразумие, здравый смысл, науки и искусства, добродетель и порок, и если, как замечает Рид *, он хотел этим высказать, что все эти явления усиливаются и укрепляются повторением, то мысль его совершенно верна. "Кто может, - спрашивает Бэкон, - сомневаться в силе привычки, видя, как люди после бесчисленных обещаний, уверений, формальных обязательств и громких слов делают и переделывают как раз то же, что они делали прежде, как будто бы они были автоматами и машинами, заведенными привычкою?" ** По мнению Макиавелли, в деле исполнения нельзя довериться ни природе человека, ни самым торжественным обещаниям его, если то и другое не закреплено и, как бы сказать, не освящено привычкою. Лейбниц, как мы уже говорили, три четверти всего, что человек думает, говорит и делает, приписывал привычке. Если Бэкон полагает, что "мысли людей зависят от их наклонностей и вкусов, речи - от образования и учителей, у которых они учились, и мнений, которые они приняли, но что только одна привычка определяет их действия", то такое ограничение области привычки одною практической жизнью зависит от того, что Бэкон не обратил внимание на смысл слов: "наклонность", "вкус", "учение", "мнение", а то, без сомнения, он заметил бы, что во всех этих явлениях, которые он противополагает привычке, работают сильнейшим образом, если не исключительно, те же привычки и навыки.

   ______________________

   * Works of Read. Т. II. P. 550.

   ** Oeuvres de Bacon. T. II. P. 342.

   ______________________

   2. Но если все более или менее согласны в громадном значении привычки в жизни человека, то в отношении ее нравственного и педагогического значения существует большое разногласие. Английское воспитание ставит на первый план сообщение детям добрых привычек *; германское далеко не придает им такой важности; а Руссо, например, прямо говорит, что "единственная привычка, которую он даст своему Эмилю, - это не иметь никаких привычек" **; Кант тоже смотрит на привычку с презрением, и единственная допускаемая им привычка, и то для пожилого человека, - это обедать в свое время ***. Но в этих крайностях нетрудно видеть увлечение системою. Гораздо благоразумнее для педагога глядеть на значение привычки не глазами физиков и систематиков, но так, как смотрел на него величайший из знатоков всех стимулов человеческой жизни - глубокомысленный Шекспир, который называет привычку то чудовищем, пожирающим чувства человека, то его ангелом-хранителем ****.

   _____________________

   * В силе привычки заключается сила воспитания. (The Principles of Common Scholl. Education. /. Currie. Edinb., 1862. P. 16). Учение есть передача принципов, а воспитание - передача привычек (The Training System, by D. Stow. London, 1859. II Edit.). Co времени Локка нет, кажется, ни одной английской книги о воспитании, в которой бы не повторялось то же самое.

   ** Emile. P. 39.

   *** Anthropologic § LIII.

   **** Hamlet. Act III, scene IV.

   _____________________

   3. Действительно, наблюдая людские характеры в их разнообразии, мы видим, что добрая привычка есть нравственный капитал, положенный человеком в свою нервную систему; капитал этот растет беспрестанно, и процентами с него пользуется человек всю свою жизнь. Капитал привычки от употребления возрастает и дает человеку возможность, как капитал вещественный в экономическом мире, все плодовитее и плодовитее употреблять свою драгоценнейшую силу - силу сознательной воли и возводить нравственное здание своей жизни все выше и выше, не начиная каждый раз своей постройки с основания и не тратя своего сознания и своей воли на борьбу с трудностями, которые были уже раз побеждены. Возьмем для примера одну из самых простых привычек: привычку к порядку в распределении своих вещей и своего времени. Сколько такая привычка, обратившаяся в бессознательно выполняемую потребность, сохранит и сил, и времени человеку, который не будет принужден ежеминутно призывать свое сознание необходимости порядка и свою волю для установления его и, оставаясь в свободном распоряжении этих двух сил души, употребит их на что-нибудь новое и более важное? *

   ______________________

   * Совершенно то же, что дает человеку экономический капитал в экономическом отношении.

   ______________________

   4. Но если хорошая привычка есть нравственный капитал, то дурная в той же мере есть нравственный невыплаченный заем, который в состоянии заморить человека процентами, беспрестанно нарастающими, парализовать его лучшие начинания и довести до нравственного банкротства. Сколько превосходных начинаний и даже сколько отличных людей пало под бременем дурных привычек! Если бы для искоренения вредной привычки достаточно было одновременного, хотя самого энергического усилия над собой, тогда нетрудно было бы от нее избавиться. Разве не бывает случаев, что человек готов дать отрезать себе руку или ногу, если бы вместе с тем отрезали и вредную привычку, отравляющую его жизнь? Но в том-то и беда, что привычка, установляясь понемногу и в течение времени, искореняется точно так же понемногу и после продолжительной борьбы с нею. Сознание наше и наша воля должны постоянно стоять настороже против дурной привычки, которая, залегши в нашей нервной системе, подкарауливает всякую минуту слабости или забвения, чтобы ею воспользоваться: такое же постоянство в напряжении сознания и воли - самый трудный, если и возможный, душевный акт.

   5. Впрочем, в неисчерпаемо богатой природе человека бывают и такие явления, когда сильное душевное потрясение, необычайный порыв духа, высокое одушевление одним ударом истребляют самые вредные наклонности и уничтожают закоренелые привычки, как бы стирая, сжигая своим пламенем всю прежнюю историю человека, чтобы начать новую, под новым знаменем. Евангелие представляет нам пример такого быстрого изменения души человеческой в одном из разбойников, распятых со спасителем. Если мы вникнем, какая сильная и глубокая душевная драма могла вызвать из уст разбойника, страдающего на кресте, его замечательные слова, то поймем также и значение обращенных к нему слов спасителя. Сильная душа нужна была для того, чтобы посреди мучений креста подумать не о себе, а о другом, кто страдал невинно, сознать законность своего наказания, всю глубину своего падения и все величие другого. Такая минута есть действительно переворот души и может сделать душу разбойника чистою душою младенца, для которой открыты райские двери. Но огонь, выжигающий вредное зелье с корнем, может зародиться только в сильной душе, да и в ней не может пламенеть долго, не ослабевая сам или не разрушая ее временной оболочки. Существует поверье, что внезапное оставление человеком своих привычек есть предвестие близкой смерти; но это справедливо только в том отношении, что действительно нужен сильный организм и благоприятные обстоятельства, чтобы человек мог вынести иную крутую душевную перемену, и что в старые годы такая крутая перемена может подействовать разрушительно на организм, может быть, приготовляя человека к лучшей жизни.

   6. Вглядываясь в характеры людей, мы легко отличим характер природный от характера, выработанного самим человеком *. Есть люди от природы с отличными наклонностями, для которых все хорошее является природным влечением; но есть и такие, которые сознательно борются всю жизнь со своими дурными врожденными стремлениями и, одолевая их мало-помалу, создают в себе добрый, хотя и искусственный характер. Характеры первого рода кажутся нам привлекательней: для них так естественно делать добро, что они привлекают нас именно этой природной легкостью, грацией добра, если можно так выразиться. Но если мы захотим быть справедливыми, то должны будем отдать пальму первенства характерам второго рода, которые тяжелой борьбой победили врожденные дурные наклонности и выработали в себе добрые правила, руководствуясь сознанием необходимости добра. Такие сократовские характеры вырывают с корнем зло не только из себя, но, может быть, из своих детей и внуков и вносят в жизнь человечества новые, живые источники добра **. Пока жив человек, он может измениться и из глубочайшей бездны нравственного падения стать на высшую ступень нравственного совершенства. Этот глубокий психологический принцип, проглядывающий, наконец, и в европейских законодательствах (которые вообще сохранили много языческого, римского наследства), внесен христианством в убеждения человечества ***.

   _____________________

   * Характер есть уже сумма наследственных и выработанных наклонностей организма: в одних характерах преобладают наследственные наклонности, в других - выработанные.

   ** Христианство, снимая с человека наследственный грех, внесло в человечество и в этом отношении великий животворный принцип личной свободы. Над человеком уже не тяготеет неотразимая судьба древнего мира, переносимая теперь учением материалистов с мифологического неба в законы материи.

   *** Новейшие теории уголовного права все более и более переходят к исправительным наказаниям; а необходимость смертной казни сильно уже подкопана. Замечательно, что в нашей древней истории Владимир Мономах - эта глубоко славянская и вместе христианская личность - завещает детям своим не губить ни одной христианской души, не казнить смертью даже того, кто повинен в смерти: хотя греческое духовенство даже еще Владимира Святого уговаривало казнить разбойников смертью. Так сродна истинно христианская идея истинно славянской душе.

   _____________________

   7. Наследственные наклонности, распространяясь и наследственно, и примером, составляют материальную основу того психического явления, которое мы называем народным характером *.

   Если привычка, говорит Бэкон, имеет такую власть над отдельным человеком, то власть эта еще гораздо больше над людьми, соединенными в общество, как, например, в армии, училище, монастыре и т. п. В этом случае пример научает и направляет, общество поддерживает и укрепляет, соперничество побуждает и подстрекает; наконец, почести возвышают душу, так что в подобных общинах сила привычки достигает своей высшей ступени **. Ясно, что здесь сила примера и сила привычки смешаны, и действительно, если эти две силы действуют заодно, то почти ничто с ними не может бороться. Вот почему, например, те воспитательные заведения, которые, будучи проникнуты одним, давно укоренившимся духом, будучи постоянны в своих действиях, определительны и настойчивы в своих требованиях, кроме того, еще соответствуют народному характеру своих воспитанников - обладают тою воспитательною силой, которой мы удивляемся в английских и американских училищах и институтах. Телесные основы народного характера передаются так же наследственно, как и телесные основы характера индивидуального человека; они также изменяются и развиваются в течение истории под влиянием исторических событий, как и характер индивида под влиянием его индивидуальной жизни; но конечно, эти изменения народного характера происходят гораздо медленней. Великие люди народа и великие события его истории могут быть по справедливости названы в этом отношении воспитателями народа; но и всякий сколько-нибудь самостоятельный характер, всякая сколько-нибудь сознательная самостоятельная жизнь как посредством наследственной передачи, так и посредством примера принимает участие в воспитании народа, в развитии и видоизменении его характера.

   _____________________

   * Просим читателя не забывать, что мы говорим здесь не об одних чисто рефлективных и бессознательных действиях, но и о таких, в которых рефлективный характер составляет какую-нибудь, хоть малую, долю. Если человек или народ хоть сколько-нибудь привык к какому-нибудь образу мыслей, действий или чувств, то здесь есть уже своя доля рефлекса: бессознательного, из нервного организма выходящего побуждения.

   ** Oeuvres de Bacon. Т. II. P. 312.

   _____________________

   8. Значение навыка в учении слишком ясно, чтобы о нем можно было распространяться. Во всяком умении - в умении ходить, говорить, читать, писать, считать, рисовать и т. д. - навык играет главную роль. В самой сознательной из наук, математике, навык занимает не последнее место, и если бы нам всякий раз должно было подумать, что 2х7=14, то это сильно задерживало бы нас в математических вычислениях; но за словами дважды семь язык наш механически произносит, а рука пишет - четырнадцать. В каждом слове, которое мы произносим, в каждом движении руки при письме, во всяком мастерстве есть непременно своя доля навыка, доля рефлекса, более или менее укоренившегося. Если б человек не имел способности к навыку, то не мог бы подвинуться ни на одну ступень в своем развитии, задерживаемый беспрестанно бесчисленными трудностями, которые можно преодолеть только навыком, освободив ум и волю для новых работ и для новых побед. Вот почему то воспитание, которое упустило бы из виду сообщение воспитанникам полезных навыков и заботилось единственно об их умственном развитии, лишило бы это самое развитие его сильнейшей опоры; а именно эта ошибка, заметная отчасти и в германском воспитании, много вредила нам и вредит до сих пор. Но об этом, впрочем, мы скажем подробнее в нашей педагогике. Здесь же заметим только, что навык во многом делает человека свободным и прокладывает ему путь к дальнейшему прогрессу. Если б человек при ходьбе каждую минуту должен был с таким же усилием преодолевать трудности этого сложного действия, с каким преодолевал и во младенчестве, то как бы связан был он, как бы недалеко ушел! Только благодаря тому, что ходьба превратилась у человека в навык, т. е. в его рефлекс, ходит он потом, и сам того не замечая, не замечая всех трудностей этого акта; а он так труден, что его едва ли бы могли одолеть животные, если бы в противоположность человеку не обладали этой способностью от рождения *.

   _____________________

   * Manuel de Physiologie. Т. II. P. 99.

   _____________________

  

   1. Все животные более или менее обладают способностью памяти: птица находит дорогу в свое гнездо, пчела - в свой улей; собака, несколько лет не видавшая хозяина, узнает его; мышь, попавшая раз в мышеловку, не попадет в нее в другой. Следовательно, говоря о памяти, мы будем говорить о явлениях, общих природе человека и природе животного, - о явлениях животной жизни. Эта простая истина часто забывалась теми, которые, задавшись заранее составленною теориею, хотели видеть в памяти чисто духовную способность и тем самым закрывали себе дорогу к объяснению ее явлений. Действительно, память человека представляет много явлений, которых мы не замечаем у животных; но, разбирая подобного рода явления, мы должны отличать содержание их от формы. Содержание памяти может быть чисто человеческое, чуждое животному миру; но форма, носительница этого содержания, обща и человеку, и животным. И люди помнят не одно и то же, и у людей содержание памяти бывает чрезвычайно разнообразно; но тем не менее должно прежде всего изучать общие законы явлений, не принимая в рассмотрение различия их содержания.

   2. Животная, или душевная, способность памяти (в отличие от памяти духовной) представляет два элемента. Наблюдая какой бы то ни было акт памяти, мы непременно заметим в нем элемент сознательный: мы сознаем то, что вспоминаем, и элемент бессознательный: мы не сознаем того, что сохраняется в нашей памяти. Заметив эту двойственность в каждом акте памяти, мы естественно приписываем бессознательный элемент этого акта бессознательному существу - телу, или, определеннее, нервному организму. Приписывая весь акт памяти нервной системе, как делают это иные физиологи или психологи материалистического направления, мы сделали бы ошибку, противоположную той, которую делают психологи-идеалисты, как, например Гегель, Розенкранц, Эрдман, Фихте-младший и другие, приписывая духу весь акт памяти, со всеми его случайными, рефлективными особенностями. Должно отдать телу все, что принадлежит телу, а душе все, что принадлежит душе. Может быть, нам удастся при таком образе действий если не решить окончательно вопроса о памяти, составляющего, по справедливому замечанию Германа Фихте, "пробный камень" каждой психологической системы *, то, по крайней мере, выставить ясно, что в нем может считаться решенным и что остается в нем нерешенного. Постановка ясного вопроса есть уже выигрыш для науки, и мы везде предпочитаем ясный вопрос неясному ответу. Само собою разумеется, что в этой главе может быть развита только одна сторона этого вопроса: участие нервной системы в акте памяти, память нервная, если можно так выразиться. Память душевная и память духовная, принадлежащая только человеку, памятьразвития, будут анализированы нами в психологической части нашего труда.

   _____________________

   * Psychologie, von Herman Fichte, 1864. Th. I. S. 423. "Вопрос о том, что делается с представлениями, вышедшими из сознания, и как они вне его продолжают существовать, так же стар, как самая психология, и может считаться ее основной проблемой и ее пробным камнем".

   _____________________

   3. На тесную связь нервного организма с явлениями памяти указывает нам множество физиологических явлений.

   Период лучшей памяти совпадает с отроческим возрастом и проходит довольно быстро *. Впечатления молодости сохраняются гораздо глубже, чем впечатления, полученные в старости: так что старик, забывая то, что делал сегодня, вспоминает очень живо то, что делал в детстве. Это невольно наводит на мысль, что впечатления, ложащиеся в нервный организм в период его молодости, естественно ложатся в нем гораздо глубже, чем те, которые входят в него впоследствии, когда развитие его останавливается или замедляется и когда он уже загроможден множеством прежних впечатлений **. В первые семь или восемь лет нашей жизни память наша усваивает столько, сколько не усваивает во всю нашу остальную жизнь. В это время мы приобретаем именно большую часть той громадной массы сведений, которая обща всем людям и которая, по замечанию Руссо, гораздо более массы сведений, принадлежащих только ученым ***.

   ______________________

   * Benecke's Erz. und Uner. Lehr. Т. I. § 22.

   ** Английский физиолог Карпентер говорит: "Можно признать за общее правило, что прочность (следов) ассоциаций (образуемых памятью) гораздо сильнее в период роста и развития, чем после того, когда нервная система достигнет полной своей зрелости. Припоминая же, что те функциональные отношения между частями нервной системы, которые порождают вторичные автоматические движения (рефлексы, укореняемые привычкою), или приобретенные инстинкты, образуются в тот же самый период жизни, становится возможным предположить, что субстанция мозга (cerebrum) вырастает в те условия, в которых она упражняется. А так как питание мозга сообразно с общими законами уподобления пищи (assimilation) совершается по тому же плану, то этим и объясняется хорошо известная сила ранних ассоциаций и упрямая прочность ранних привычек мысли".

   *** Emile. P. 58.

   ______________________

   4. Множество болезней, чисто физических, при которых потрясается и изменяется каким-нибудь образом нервный организм, оказывают изумительное действие на память *. Простой народ уже заметил, что удар по голове отшибает память, а иногда подобный удар производит странное явление, изглаживая из памяти не все впечатления, а какую-нибудь группу впечатлений; так, например, один английский матрос, о котором говорит Льюис, упав с мачты, весьма надолго потерял сознание; но, придя в себя, вспомнил очень хорошо все, что было с ним до тех пор, пока он поступил на корабль, и позабыл решительно все, что было с ним в продолжение последнего времени, т. е. с тех пор, как он поступил на корабль до падения с мачты **. "В болезнях мозга, - говорит Вундт, - особенно при приливах крови к голове, можно наблюдать связь физиологических функций мозга с силою памяти. Прежде всего исчезают самые новейшие воспоминания, потом, при дальнейшем развитии болезни, у больного заметно уменьшается запас слов, и он называет разные предметы одними и теми же именами" ***.

   _____________________

   * Физиология обыденной жизни. С. 438.

   ** "Иногда при мозговых повреждениях память не выдает больному слов для выражения его идеи. Память удерживает только общие термины, как, например, прилагательные, выражающие качества, принадлежащие большому числу предметов; а существительные, обозначающие индивидуальные вещи, забываются" (Elem. de Phat., par Chomel. P. 167).

   *** Vorlesungen iiber die Menschen- und Thierseele. B. II. S. 383.

   _____________________

   5. Нервные болезни и потрясения оказывают сильное влияние на память не только в явлениях забвения, но и в явлениях воспоминания: так, доктор Риль в своем трактате о горячке рассказывает о крестьянине, который в горячечном бреду декламировал греческие стихи. По выздоровлении его оказалось, что в молодости он вместе с сыном пастора учился по-гречески; но в здоровом состоянии не помнил ни одной буквы этого языка. Аберкромби говорит об одном человеке, который родился во Франции, но, будучи в раннем детстве перевезен в Англию, совершенно забыл французский язык. Однако же, получив сильный удар в голову, отчего у него развилась горячка, снова заговорил по-французски *.

   _____________________

   * Выписываем эти два примера из психологии Бенеке, который их приводит только для доказательства, как долго могут оставаться следы в душе. Подобных примеров рассеяно, впрочем, немало в сочинениях физиологов и медиков.

   _____________________

   6. При болезненном, раздраженном состоянии нервов, когда они, так сказать, выбиваются из-под воли больного и память становится такою же капризною, как нервы: она то вспоминает мелочи какого-нибудь пустого события, то забывает очень важное. В хронических болезнях, оказывающих разрушительное влияние на нервный организм, прежде всего поражается память и т. п. *.

   _____________________

   * Мюллер признает существование этих фактов, но странным образом обходит их (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 498).

   _____________________

   Всякий может заметить над собою, как одно и то же воспоминание, вызываемое нами из памяти, достигнув возможной для него степени ясности, начинает тускнеть и меркнуть, так что мы никакими усилиями воли не можем восстановить его в прежней ясности. Но, занявшись некоторое время другими представлениями, мы получаем возможность опять ясно представить себе прежнее. Такое, не зависящее от воли нашей, возобновление силы в следах представлений особенно заметно утром, после спокойного сна. Бенеке, обративший на это явление особенное внимание, объясняет его тем, что душа наша бессознательно, во время сна или отдыха, беспрестанно вырабатывает первичные силы (Urvermogen), которые, соединяясь с внешним впечатлением (Reize) или со следом прежнего впечатления, дают нам новое ощущение или свежее повторение старого. Если эти первичные силы были все уже употреблены нашим мысленным процессом, тогда мы чувствуем умственное утомление и даем себе отдых, во время которого вырабатывается запас первичных сил *.

   ____________________

   * Lehrbuch der Psych., von Benecke, 1861. § 24. S. 375. С особенною ясностью изложено это мнение в Benecke's Neue Seelenlehre in anschaulicher Weise dargestellt, von Dr. Raue. Mainz, 1865. (Vierte Auflage). § 28. Рекомендуем эту книгу всем желающим легко познакомиться с учением Бенеке: это не только наглядное, ясное, но и глубокое изложение этого учения. Замечательно, что Raue - профессор медицинской академии в Филадельфии.

   _____________________

   Не говоря уже о том, что эти первичные силы, вырабатываемые душою бессознательно, - чистейшая, ни на чем не основанная гипотеза, они не объясняют и того, почему усталость, мешая мне воспроизводить одно представление, не мешает, однако, ясно воспроизводить другое. Замечательно, однако, как глубокий психолог путем самонаблюдения близко подошел к той истине, которая уже после него и совершенно противоположным путем, путем физиологического наблюдения, была открыта Дюбуа-Реймоном. Читатели наши, вероятно, помнят, как мы объяснили путем физиологии это частое утомление наших представлений *, и могут видеть, что здесь выражается не недостаток душевных сил, что заставило бы нас приписать усталость душе, а недостаток электричества или какой-нибудь другой чисто физической силы в нервах, истощенной их деятельностью. Следовательно, и в этом явлении выражается непосредственное участие нервной системы и ее питания в бессознательном элементе акта памяти.

   _____________________

   * См. выше, гл. XI.

   _____________________

   8. Еще большую связь между нервным организмом и памятью найдем мы во множестве всем нам знакомых явлений, в которых привычное, рефлективное движение, принадлежность которого нервному организму мы показали выше *, и явления памяти сходятся так близко, что нельзя собственно сказать, где оканчивается явление привычки и где начинается явление памяти, так что невольно мы видим в иной привычке память, а в ином воспоминании - чистую привычку. Если нервный организм наш усваивает какую-нибудь сложную привычку, где есть не одно, а несколько последовательных движений, целая ассоциация движений, следующих одно за другим, то, значит, организм наш помнит без участия сознания, в каком порядке одно действие должно следовать за другим. С другой стороны, есть много явлений, где мы справляемся у нервного организма о том, что мы позабыли. Так, например, если танцмейстер, желая рассказать своему ученику, в каком порядке должны следовать одно за другим движения ног, сбивается в своем рассказе и забывает порядок движения, то он начинает танцевать и ноги его сами припоминают ему порядок движений. Точно так же ремесленник, желая объяснить последовательность своих действий, часто прибегает за напоминанием к своим рукам, и оказывается, что руки его помнят то, что голова позабыла или даже никогда не сознавала ясно **.

   _____________________

   * См. гл. XII и XIII.

   ** The Sensen and the Intellect, by A. Bain. P. 325.

   _____________________

   9. Точно так же, как наши руки и ноги, действует и наш голосовой орган, который тоже состоит из хрящей и перепонок, управляемых мускулами, и, как мы уже видели *, мускулов, управляемых нервами. Взглянув же на голосовой орган как на аппарат, состоящий из двигательных мускулов и нервов, мы поймем уже легко, что и этот орган, как и всякий другой двигательный орган человеческого тела, может приобретать привычки - может точно так же, как руки или ноги, привыкать к известным действиям и к известному порядку действий. "Голосовой орган, - говорит Бэн, - есть орган движения, представляющий все те же явления, которые вообще относятся к каждому двигательному органу. Упражнение этого органа порождает массу мускульных ощущений, приятных в определенных границах (мы любим говорить, петь, кричать), а за этими границами сопровождающихся утомлением и вызывающих потребность отдыха" **. "Едва ли, - говорит Бэн далее, - какая-нибудь другая часть тела, не исключая даже руки, может достигнуть такой ловкости в совершении бессознательных движений, как голосовой орган" ***.

   ______________________

   * См. выше, гл. VIII, п. 28.

   ** The Senses and the Intellect. P. 322.

   *** Ibid. P. 338.

   ______________________

   10. Что голосовой аппарат наш усваивает многие привычки, которые из сознательных становятся бессознательными, делаются его второю природою, в этом может убедить нас множество явлений, знакомых каждому, но не всегда обращающих на себя то внимание, какого они заслуживают. Мы рассмотрим здесь эти явления подробнее, так как они кроме своего антропологического значения имеют весьма важное педагогическое применение.

   11. Так называемые докучные присловья (того, разумеется, собственно, говорит, теперича, батинька мой и т. п.) становятся нередко непреодолимыми привычками у многих людей. Замечая за собою подобную привычку, укоренившуюся неведомо как, человек нередко пробует бороться с нею и борется не всегда удачно. Пока внимание его сосредоточено на том, чтоб не произнести докучного словца, он и не произносит его, но зато чувствует, как ему трудно говорить: внимание его раздвоено, и он, заботясь о том, чтобы не произнести затверженного присловья, не может сосредоточиться на содержании того, что говорит. Но если он увлечется содержанием того, что говорит, то обычное присловье начнет выскакивать само собою. Следовательно, присловье появляется тогда, когда сознание отвлечено от голосовых органов, - появляется бессознательно, рефлективно, по привычке голосовых органов, которые, будучи приведены в движение речью, в каждое свободное мгновение, когда сознание от них удаляется, вбрасывают в речь свое затверженное словцо. То же самое случается и тогда, если человек заучит какое-нибудь слово с неправильным ударением, и это показывает нам, что не только звуки, составляющие слово и их порядок, но и взаимные отношения звуков суть только привычки голосового аппарата.

   12. Еще страннее то явление, когда мы бессознательно переставляем слоги, как будто делаем опечатки в устной речи; слог одного слова мы приставляем к другому; но потом пропущенный слог ставим к третьему слову совершенно некстати. Это обыкновенно случается при сходстве слов; так, например, желая сказать: "У моей кумы мало ума", мы ошибаемся и говорим: "У моей умы мало кума". Мы пропустили букву к; но голосовой орган носился с нею и впечатал ее при другом слове, т. е. сделал ту же самую ошибку и ошибочную поправку, которую также бессознательно делает часто рука наборщика.

   13. Почти то же самое замечается и в целом ряде слов; так, например если мы заучили, что называется, назубок какие-нибудь стихи или молитвы, то вместе с тем получаем возможность произносить их и в то же время думать о другом; а это было бы невозможно, если бы произнесение заученного было только делом сознания и в него не вмешивалась рефлективная способность голосовых органов, которые, будучи двинуты в известном направлении, продолжают работать почти сами, как работают ноги, когда мы ходим, погруженные в глубокую думу. Мы даем только общее направление этому сложному и продолжительному движению: частности же его выполняются тысячами мелких привычек, ставших полусознательными рефлексами *. Замечательно, что если при таком механическом произнесении стихов случится нам вдуматься в содержание того, что мы произносим, то вдруг язык наш замедляется, путается, останавливается, и часто мы забываем то, что, казалось, невозможно было позабыть. Отчего это? Оттого, что сознание вмешалось в дело голосовых органов и помешало им работать. И припомните, что мы делаем, чтобы вспомнить позабытые слова, перескочить неожиданно открывшийся перерыв; мы начинаем стихи сначала, потом пускаем наши голосовые органы в полный ход, удаляя по возможности сознание, и они, разогнавшись по привычной дорожке, благополучно перескакивают тот ров, который был вырыт вмешательством сознания.

   _____________________

   * См, выше, гл. XII.

   _____________________

   14. Еще замечательнее то явление, что мы от продолжительной привычки к известным стихам или фразам получаем возможность не только произносить их вслух, думая о чем-нибудь другом, но даже произносить их умственно, как говорится, про себя и в то же время думать о другом. Эта двойная одновременная работа сознания была бы явлением совершенно необъяснимым, если бы в таком механическом произношении про себя действительно принимало участие сознание, для которого такая двойная и разнохарактерная работа совершенно невозможна. Но в том-то и дело, что сознание наше занято совсем другим, может быть, крайне противоположным содержанию затверженных стихов, и молчаливое произношение их объясняется только рефлексами голосового органа, который, будучи пущен в ход, потом действует сам собою, как бы разыгрывая заученную арию на органе, от которого отделены раздувальные меха. Такое молчаливое произношение слов, речей, молитв, стихов и т. п. играет очень важную роль вообще в нашей психической деятельности, и есть полное основание предполагать, что всегда, когда мы думаем словами, голосовые органы наши слегка шевелятся, не издавая звука. Не только говоря, но даже думая трудное для произношения нашего слово, мы как бы запинаемся в мыслях, т. е. ощущаем некоторую неловкость в голосовых органах и преодолеваем эту трудность иногда с таким успехом, что, произнося потом это слово вслух, произносим его уже правильно, т. е. мы упражняем мускулы голоса без звука, как можно упражнять руку на фортепиано без струн. Если же мы очень увлечемся этим внутренним, беззвучным произношением, то начинаем шептать или даже говорить вслух, сами того не замечая. Привычка эта особенно часто является у стариков, потому что они более увлечены внутренним течением своих мыслей, чем внешними впечатлениями, мало действующими на их мозг, уже переполненный следами.

   Заучивая урок, ученик иногда также беззвучно произносит его более или менее ясно, и от степени этой ясности зависит умение его отвечать потом вслух. Если ученик заметит только мысль, но не приучит своих голосовых органов к течению звуков, выражающих эту мысль, то будет при ответе заикаться и путаться. Вот почему дитя, еще не привыкшее к беззвучному произношению читаемого, инстинктивно учит урок вслух, выкрикивает его, т. е., другими словами, приучает свои голосовые органы к движениям в данном порядке. И так как выработка голосовых органов есть дело очень важное, то такое учение вслух необходимо; но конечно, учение вообще далеко не должно этим ограничиваться. Особенно важно такое упражнение голосовых мускулов при изучении иностранных языков. На основании этого психофизического явления должно приучать ребенка учить вслух, потом учить глазами, произнося в то же время слова без звука, и, наконец, только тогда уже замечать одни мысли, когда дитя или, лучше сказать, юноша может вполне положиться на выработку своих голосовых органов. Но этим я никак не хочу сказать, чтобы дитя не должно было приучать к самостоятельной передаче своих мыслей в самостоятельно вырабатываемой фразе. Это необходимо, и притом с самого начала учения; но учитель должен сознавать трудность этого, уже творческого процесса, всю бедность детского запаса в словах и выражениях и, следовательно, упражнять в этом дитя постепенно, обогащая его в то же время затверженными, но хорошо сознанными словами и выражениями. Одно так же необходимо, как и другое. Если бы мы захотели, чтобы дитя, как этого и добивались некоторые педагоги, само создало из созерцания предметов (Anschauungs-Unterricht) весь свой язык, то не ушли бы далеко и напрасно связали бы душу ученика необыкновенною бедностью слов и выражений. Вот почему и то заучивание чужих фраз и слов, которым богаты французские школы, и то самостоятельное самообучение, выводимое из созерцания предметов, которое проводила крайняя песталоцциевская школа, имеют обе свои дурные и хорошие стороны; а умение педагога в том и состоит, чтобы воспользоваться хорошими и избежать дурных, пополняя и исправляя одну методу другою.

   15. Еще одна заметка о странных привычках голосовых органов. Не знаем, насколько можно доказать, что заикание, так часто встречающееся у детей, есть иногда физический недостаток голосового органа *, но мы убеждены в том, что в большей части случаев это есть только дурная привычка голосового органа, который привыкает останавливаться на каких-нибудь звуках. Вот почему в последнее время научились отучать от этой привычки, заставляя ребенка произносить трудные для него слова и звуки медленно, сначала потихоньку, потом громче и громче. Заикание происходит часто у детей с робким характером от испугов, которые заставляют ребенка останавливаться на полуслове от неуверенности, что это слово именно то, которое требуется, или от боязни учительского крика и колотушки в случае ошибки. Голосовой орган приучается хромать, останавливаться на тех или других звуках, зацепляться за них, идти, как сломанное колесо, и эта привычка голосовых органов может так укорениться, что останется на всю жизнь, если человек не употребит каких-нибудь чрезвычайных усилий, чтоб от нее отделаться. Иногда случается, что заикание начинается разом, от сильного испуга; нервы ребенка так поражаются, что привычка заикания разом врезывается в его голосовые органы.

   _____________________

   * Физиологи приписывают заикание судорожному состоянию язычного (12-я пара) нерва; но отчего начинаются эти судороги нерва?

   _____________________

   Если при исправлении заикания прибегают к механическим пособиям, открытие которых принадлежит, может быть, Демосфену, как, например, к употреблению под язык дощечки, то это не потому, чтобы язык был неправильно устроен; но потому, что этот чрезвычайно подвижной мускул приобрел дурную привычку упираться в низ или в верх полости рта, от чего он предохраняется дощечкой.

   Точно так же происходит, чаще всего от привычки гортани, невозможность выговора той или другой буквы или замена одной буквы другою. Если иностранец не может произнести нашей буквы л, то это не потому, чтобы у него аппарат голоса был устроен иначе, чем у нас, но именно потому, что он не приобрел привычки, которая в детстве приобретается легко, а в старости с большим трудом. Если англичанин все языки коверкает на свой лад, то это от привычного типического сложения его голосовых органов, придающего даже лицу его то птичье выражение, о котором говорит Гоголь. Английское произношение чрезвычайно типично: можно даже сказать, что весь английский язык состоит только в переработке слов немецких и французских на этот английский лад. Вот почему англичанин так редко говорит хорошо на немецком или французском языке: слова обоих языков напоминают ему его родной, и это напоминание, данное его голосовым органам, вызывает в них родную привычку.

   16. Все эти явления и множество других ясно указывают на громадное участие чисто нервной, механической способности к рефлексу, которою обладают наши голосовые органы, в изучении и употреблении языка, в изучении не только отдельных слов и фраз, но и целых тирад.

   Этою же рефлективною способностью голосовых органов объясняется, почему мы легче заучиваем стихи, чем прозу, а стихи с рифмами легче, чем стихи без рифм. Голосовые органы наши, приучаясь к кадансу стиха, механически уже вкладывают слова в этот каданс. Это тот же самый закон, по которому ногам нашим легче танцевать под музыку, чем без музыки. Рифма же или сходство окончаний, требуя при этих окончаниях одинакового движения голосовых органов, еще более облегчает приобретение привычки. Мы замечаем твердо только каданс и рифму, а они уже ведут за собою слова и целые стихи. Равномерность, каданс в движении нервов, столько же облегчает приобретение привычек голосовым органам, сколько ногам при танцах и рукам при игре на фортепиано.

   17. Та же самая способность привычки, которую мы замечаем в голосовых органах, замечается и в слуховых. Если наши голосовые органы произносят затверженный ими стих не только без нашего желания, но даже и к великой нашей досаде, то не точно ли так же иной мотив затверживается нашим слуховым органом и назойливо надоедает человеку, который рад бы, да не может от него отделаться? *. Этот пример достаточно показывает, что слуховой орган наш так же способен к механическим рефлексам, как и голосовой, и что механическая память слуха есть точно такой же нервный рефлекс, как и механическая память голоса. Два, три тона, следующие в заученном порядке, вызывают другие без всякого участия сознания и воли. Точно так же музыкант, припоминая какую-нибудь арию, действительно слушает ее, как и мы, припоминая какие-нибудь стихи, действительно говорим их. Слуховые органы при этом случае, получая толчок от первых двух, трех звуков, продолжают работать привычным образом, без участия воли и сознания. Разница в такой механической работе между слуховыми и голосовыми органами несущественна. В голосовых органах работают, главным образом, мускулы, в слуховых - воспринимающие впечатления нервы; но и в том и в другом случае мы ощущаем только движение нервов, а это движение и в слухе, и в голосе может совершаться привычным, рефлективным образом.

   _____________________

   * Фехнер, например, резко испытал это влияние, когда после долговременных опытов, при которых он должен был прислушиваться к стуку секундного маятника, он не мог потом отделаться от этого стука. Он так ясно слышал эти удары, как будто они совершались в соседней комнате, и должен был заглянуть туда, чтобы убедиться, что этой причины не существует (Psycho-Phys. Т. II. S. 500).

   _____________________

   18. Мы уже видели, что ощущения, даваемые нам зрением, суть частью оптические, происходящие от движения шести глазных мускулов *. Что мускульные ощущения движений глаза так же способны укладываться в форму привычки, как и мускульные движения рук, ног, голосовых органов, - в этом нельзя сомневаться; но и самые оптические ощущения не сводятся ли к движениям, вибрациям глазных нервов по господствующей ныне теории света? А где есть движение нервов, там может быть и привычка к движениям в затверженном порядке. Действительно, опыт показывает, что если в голосовых органах против нашей воли может произноситься какой-нибудь стих, а в слуховых органах слышаться какой-нибудь мотив, то в наших зрительных органах может рисоваться какой-нибудь образ, иногда до того назойливый, что мы употребляем все усилия, чтоб от него избавиться, и не можем. Мы говорим тогда: "Эта картина, это лицо, этот человек стоит передо мною; едва я закрываю глаза, как вижу его перед собою" и т. п. При расстройстве нервного организма такая привычка органа зрения может довести до видений.

   _____________________

   * См. выше, гл. VII, п. 17 - 20.

   _____________________

   При сильном возбуждении органа зрения, закрывая глаза, мы совершенно неправильно видим образы, сменяющие друг друга. Взглянув мельком на предмет, мы с трудом восстановляем его в нашем органе зрения; но чем чаще видим мы предмет, тем легче нам это удается; а если мы долго и внимательно рассматриваем его, то он может потом рисоваться в нашем органе зрения без нашей воли *. Словом, и в акте зрения, как и в акте слуха или голосовых органов, мы замечаем возможность механической привычки, т. е. возможность механической памяти.

   _____________________

   * Мюллер обратил внимание на это явление (Manuel de Physiologie. Т. II. P. 505 - 509). Фехнер подробно изучил его (Psycho-Phys. Т. II. XLIV). Последний приводит много замечательных фактов, и, между прочим, рассказ профессора Генле (ibid. S. 499), который, проработав долго над приготовлением нервного и артериального препарата, вечером потом, в темноте, когда он тер себе глаза или кашлял, внезапно видел блестящий образ препарата, во всех его мелочных подробностях.

   _____________________

   19. Таким образом, вместо одной памяти мы получаем несколько: память зрения, слуха, голосового органа и вообще мускульных движений. Строго отделив механическую память от душевной, мы можем сказать, что основа первой лежит в способности нервов усваивать привычки и что нервная система, не освещенная сознанием, но сохраняющая в себе привычки раз или несколько раз испытанных ею движений, есть именно та "темная пещера памяти", где, подвыражению Платона, сохраняются следы протекших впечатлений, дающие потом материал нашим представлениям и облекающие нашу мысль в формы, краски, звуки и движения. Привычки нервов к движениям, производящим те или иные ощущения звуков, красок, форм и т. д., составляют именно те строительные, телесные материалы, из которых душа наша создает все припоминаемые ею образы *.

   _____________________

   * Просим читателя не забыть, что мы говорим здес